Текст книги "«Слово о полку Игореве»: Взгляд лингвиста"

Диалектные особенности в СПИ

§ 21. Текст СПИ обнаруживает многочисленные диалектные особенности. Такие особенности в принципе могут принадлежать как оригиналу, так и переписчикам.

Как показывает опыт, диалектизмы, относящиеся к неглубоким языковым уровням – фонетике и выбору окончаний склонения и спряжения, – в безусловном большинстве случаев принадлежат последнему переписчику. Это дает возможность, хотя бы в части случаев, установить его диалектную принадлежность. Именно такие диалектизмы мы рассматриваем ниже.

Диалектизмы, относящиеся к более глубоким уровням (например, к особенностям значения тех или иных грамматических или лексических единиц), в процессе переписки в нормальном случае не возникают. Соответственно, они дают возможность строить предположения о диалектной принадлежности оригинала. Диалектизмы этого рода встречаются редко. К числу таких особенностей в СПИ может быть отнесено присутствие в его тексте имперфектов совершенного вида (§ 14б). Столь сложная грамматическая особенность никак не могла появиться в тексте под пером переписчиков, она безусловно должна была присутствовать уже в оригинале. Как показано в § 14б, эта черта сближает СПИ с южными памятниками древней Руси и отличает его от северных. Понятно, что в рамках версии подлинности СПИ данная черта должна расцениваться как важный аргумент в пользу создания первоначального текста СПИ в южной Руси.

Что касается промежуточных переписчиков, то есть стоявших между оригиналом и писцом изучаемого списка (если таковые вообще были), то возможность установить «сквозь» позднейшие напластования также и их диалектную принадлежность всегда весьма проблематична. К счастью, для наших целей необходимости решать этот вопрос нет.

Замечание. Строго говоря, для СПИ в роли последнего переписчика можно было бы рассматривать его издателей. Но здесь все же естественно исходить из того предположения, что они могли вольно или невольно устранить некоторые диалектизмы, но не вносили новых от себя. Поэтому в вопросах диалектологии мы позволяем себе от издателей отвлечься и принимаем во внимание только средневековых писцов.

Н. Каринский (1916) определял последнего переписчика СПИ как псковича, и эта его точка зрения является наиболее распространенной. Некоторые другие исследователи (в частности, С. П. Обнорский) считали, что это был новгородец{25}25
  С. П. Обнорский предполагает, что между оригиналом и переписчиком XV–XVI в. стоял еще список XIII–XIV в., и пытается сразу же делить наблюдаемые диалектизмы на принадлежащие соответственно автору, раннему переписчику и позднему переписчику. Но такой подход, при кажущейся большей точности, к сожалению, сразу же резко проигрывает в объективности. Разбор диалектизмов становится частью игры гипотез: ведь предположительно даже само число этапов, не говоря уже о распределении диалектизмов между ними. Избегая подобных гипотетических построений, мы ограничиваемся ниже составлением самого списка диалектизмов.


[Закрыть] (см. также ЭСПИ, статьи «Диалектизмы в „Слове“» и «Псковские элементы в языке „Слова“»).

Рассмотрим этот вопрос более подробно. Ниже перечислены наиболее существенные диалектные черты, представленные в известном нам тексте СПИ (ради краткости пояснения несколько огрублены). Располагаем диалектизмы СПИ не по темам, а в порядке поиска диалектной зоны, к которой должен был принадлежать переписчик.

Как и в прочих случаях, наш разбор не предполагает готового решения вопроса о подлинности или поддельности СПИ. Хотя для простоты изложения мы говорим, например, о переписчике как о реальном человеке, априори не исключается, что никакого переписчика не было, а была лишь искусная работа Анонима, который сумел развернуть перед нами именно такую диалектологическую картину. Единственное, что исключается, – это что Аноним мог достичь такого результата, вставляя в текст произвольные отклонения от норм наугад. Попасть из пистолета через плечо в червонного туза вслепую – сущий пустяк по сравнению с такой удачей.

Группа черт указывает на западную половину восточнославянской территории. Сюда относятся:

1. Смешение твердого и мягкого р (хорюговь, крычатъ, рыскаше – дорискаше и др.).

2. Слабые следы смешения в и у (ущекоталъ, если исходным здесь было всщекоталъ).

3. Формы адъективного склонения у местоимения 'тот' (И. ед. муж. тъй, И. мн. муж. тiи, В. мн. муж. тыя).

Далее, группа черт указывает на северную часть этой западной половины.

4. Сюда относится прежде всего самая надежная из всех диалектных черт СПИ –

смешение ц и ч, т. е. отражение цоканья. Наиболее достоверные примеры: Словутицю, луце 'лучше', лучи 'луки', сыновчя, Галичкы; колебание в Русичи и Русици. Эта черта сразу же ограничивает поиск новгородско-псковской и севернобелорусской зонами (последнюю можно обозначить также как полоцкую).

5. Слово шизыи 'сизый' (истолкование васъ (133) как вашъ малоправдоподобно). Смешение ш и с (шоканье) – черта преимущественно псковская; но изредка встречается также в новгородской и в севернобелорусской зоне. Следует учитывать также, что вариант шизый мог быть лексикализован (и тогда он выступает уже в качестве особой лексической единицы). О слове шизыи в новгородской берестяной грамоте XII века см. § 26.

6. Слово чрьленыи (чръленыи). Классические примеры перехода [вл'] > [л'] типа Ярослаль характерны только для новгородско-псковской зоны. Но как раз вариант черленыи (у слова червленыи) явно был лексикализован; он встречается в различных северновеликорусских памятниках, в частности, в Лавр. и завещании Ивана Калиты. Отметим цереленаѧ в берестяной грамоте № 439 (XII/XIII в.), церленого в № 288 (XIV в.).

7. Смешение ѣ и е (не очень частое, но вполне достоверное) при отсутствии фонетического смешения ѣ и и. Примеры: поскепаны, по резанѣ, летая, дремлетъ, Днепре, давечя, с другой стороны, зелѣну, помѣркоста, лебедѣй; колебание в на вѣтрехъ и на ветрѣхъ, стрѣляй и стреляеши, Половецкыя и Половѣцкыми, Всеволоде и Всеволодѣ, земле (зват.) и землѣ; нередкие -ѣ вместо -е в конечной позиции – кроме уже отмеченных, Осмомыслѣ, вѣтрѣ, ратаевѣ, высѣдѣ, утръпѣ.

Что касается соотношения ѣ и и, то здесь прежде всего необходимо указать, что и на месте этимологического ѣ в окончаниях (например, в Р. ед. земли вместо землѣ, В. мн. вои вместо воѣ) никоим образом не свидетельствует о смешении ѣ и и: это явление морфологическое. А единственный в СПИ пример с и из ѣ в корне – дивицею (206) – непоказателен, поскольку и стоит здесь перед слогом с и, т. е. вероятна либо фонетическая ассимиляция, либо стандартная описка. Особый характер носит колебание гласной в паре кощiево – кощеи: в этом слове, заимствованном из тюркского košči, вторая гласная, по-видимому, вообще была неустойчива (ср. в Ипат. кощѣи, в НПЛ кощеи, в берестяных грамотах Кощѣи, Кошькѣи).

В западной части восточнославянской территории данный тип поведения ѣ характерен для псковской и полоцкой зон; может встретиться и в новгородских памятниках, но для них он не столь характерен (поскольку в большинстве из них имеется смешение ѣ и и).

8. Отвердение [с'] в приглагольном ся (в примере връжеса) – северновеликорусская и среднерусская особенность (см. ДАРЯ, II, карта 106); ср. молитеса в новгородской надписи XIII в. (см. Зализняк 2004: 277).

9. Отвердение ц – черта, исключающая украинскую зону; ср. сулицы, иноходьцы (что касается отвердения щ, отраженного в примере полунощы, то это явление нам мало что дает, поскольку оно распространено почти повсеместно, кроме великорусского центра).

10. Р. ед. жен. (твердого склонения) на -ѣ (в примерах из дѣдней славѣ и ищучи себе чти, а князю славѣ; несколько менее надежен пример на ладѣ вои) – древняя новгородско-псковская особенность; небольшое число примеров есть и в памятниках белорусского происхождения и в севернобелорусских говорах (см. Карский 1956: 161).

Далее, несколько черт свойственны именно новгородско-псковской зоне (иногда с предпочтением псковской).

11. Д. ед. жен. (твердого склонения) на -ы (в примере тяжко ти головы кромѣ плечю){26}26
  Отнесение словоформы головы в этой фразе к родительному падежу (как, в частности, в СССПИ, 1: 164) несомненно следует отвергнуть.


[Закрыть] – относительно поздняя (с XV в.) новгородско-псковская особенность (в большей степени характерная для псковской зоны). В современных говорах образует плотный массив, охватывающий весь великорусский северо-запад, представлена также на юго-западе (см. ДАРЯ, II, карта 2).

12. Д. ед. жен. (твердого склонения) на -и при отсутствии фонетического смешения ѣ и и (в примере по Сули). В чистом виде эта редкая особенность проявляется в псковских источниках; в новгородских источниках окончание -и здесь тоже возможно, но обычно это просто часть общего смешения ѣ и и.

13. И. мн. муж. на -ѣ (в примерах брезѣ и внуце [= внуцѣ]) – черта новгородско-псковской зоны (большинство известных примеров содержится в новгородских источниках). Что касается юго-западно-белорусских форм И. мн. типа сталэ́, дубэ́ (ДАБМ, карта 95), то, как показывает твердость согласной, они, судя по всему, развились независимо от новгородско-псковских.

14. И. В. дв. сред. на -а (последовательно) – инновация, развившаяся ранее всего в новгородско-псковской зоне (см. об этом выше, § 8).

15. Императив 1 мн. на -ме (в примере мужаимѣся [= -меся]) – древняя новгородско-псковская особенность (формы на -ме имеются также в закарпатских украинских говорах). О том, что в предлагаемом некоторыми комментаторами исправлении мужаимѣся на мужаи‹в›ѣся нет необходимости, см. § 8. Иногда также правят мужаимѣся на мужаимъся; но эта правка допустима лишь как элемент реконструкции первоначального текста (до всех переписок) – предполагать, что -мъся, а не -мѣся стояло в Мусин-Пушкинской рукописи (т. е. что ѣ здесь внесли издатели), нет никаких оснований.

Наконец, имеются черты, в силу которых оказывается маловероятной новгородская зона.

16. Самая простая из черт данной группы – смешение о и а, т. е. отражение аканья. Но ее присутствие в СПИ лишь предположительно: все имеющиеся примеры допускают и другие объяснения. Так, в горнастаемъ, тьмутораканьскый (при Тьмутороканя, -канѣ) а стоит перед слогом с а, в самаю – после слога с а; вариант носады (с о вместо исконного а) был лексикализован (он возможен и в текстах, не имеющих никаких признаков аканья).

17. И. В. мн. сред. на -ы (озеры; пример забралы неоднозначен, поскольку здесь существовал и вариант женского рода, ср. в Ипат. [1185] возлѣзъше на заборолѣ [В. мн.]). Ныне это черта севернобелорусской и южновеликорусской зон и среднерусских говоров, т. е. ее распространение почти такое же, как у аканья (см. ДАРЯ, II, карта 33; ДАБМ, карта 97). В нашем случае она указывает на псковскую и севернобелорусскую зоны. Отметим В. мн. пѧтны в Ипат. ([1170], л. 193 об.)[3]3
  Пример должен быть снят: это форма В. мн. лексемы мужского рода пѧтьнъ 'клеймо' (см. СДРЯ, 9: 431), в Хлебниковском списке (украинского происхождения) окончание такое же. – Ред.


[Закрыть], чады своя в списке У Задонщины.

18. Совпадение Р. ед. жен. и Д. М. ед. жен. (мягкого склонения) в форме на -и при отсутствии фонетического смешения ѣ и и (последовательное земли в Р. ед. и в Д. ед., также Д. ед. Софiи, Богородици, Р. ед. Софеи, при единичном Р. ед. дѣвице). В чистом виде эта особенность проявляется в псковских и белорусских источниках; в новгородских источниках, разумеется, окончание -и здесь вполне возможно, но обычно это просто часть общего смешения ѣ и и.

19. Р. ед. жен. адъективного склонения на -ыи (в примерах которыи, Половецкыи, Рускыи). Такое -ыи может передавать либо [-ыjи] (где и есть замена для ѣ), либо [-ыj] (с утратой конечной гласной). Аналогичные примеры из рукописей XV в.: Р. ед. Роускыи землѣ (Ипат. [1148], л. 134 об.), силы Половѣцькии ([1185], л. 223 об.), антонїиискыи слабости ра́ди (Флав., 450 г), Єгпта до Адорьскыи землѣ (Акир, 197). Что касается односложного окончания, то на современной диалектологической карте в пределах северо-запада можно указать формы на -ый в северо-восточных белорусских говорах (у малады́й дзе́ўкi, у но́вый ха́ты – ДАБМ, карты 119, 120; Карский 1956: 234), а также в некоторых псковских, смоленских и брянских на пограничье с Белоруссией (с молоды́й, без глухи́й и т. п. – ДАРЯ, II, карта 42).

20. Т. ед. жен. адъективного склонения на -ую, -юю; такое окончание представлено в словоформе заднюю (во фразе преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами подѣлимъ), если это действительно Т. ед.{27}27
  Многие комментаторы правят эту фразу на а заднюю с‹и› сами подѣлимъ, и тогда заднюю – это не Т. ед, а В. ед. Но такое решение нельзя признать удачным, поскольку оно предполагает, во-первых, буквенную ошибку (ся вместо си), во-вторых, что намного серьезнее, слово си в значении 'себе', которое в собственно русских текстах практически отсутствовало.


[Закрыть] Окончание -ую, -юю в этой форме отмечается в южнопсковских, смоленских, ржевских, а также в некоторых тверских и московских говорах (с новую, с глубокую, с синюю или с новуй, с глубокуй, с синюй – ДАРЯ, II, карта 3). В Ипат. примеры этого рода имеются как в адъективном, так и в субстантивном склонении: истѣньноую нелицемѣрноую 'нелицемерной истиной' ([1180], л. 217), с дружиную (1172], л. 198), мтвую (л. 199).

Почти наверное оригиналу, а не переписчику принадлежат в СПИ имперфекты с -ть. Эту особенность часто рассматривают как южнорусскую; но реально она в той или иной мере представлена и во многих памятниках других диалектных зон. В СПИ, как уже отмечено, распределение имперфектов с -ть и без -ть сходно с Лаврентьевской летописью за XII век. Но диалектологического значения этот факт может и не иметь.

Написания кроваты (вместо -ти), Ярославнынъ (вместо -нинъ) допускают слишком много разных диалектологических интерпретаций, поэтому разумнее на них не опираться.

В отношении спорных словоформ понизить, вонзить мы считаем наиболее правдоподобным решение С. П. Обнорского (1960: 46): это императивы, где издатели неправильно раскрыли запись понизит, вонзит. Все прочие версии (императивы украинского типа; императивы, записанные с ь вместо е; инфинитивы) сопряжены с гораздо бóльшими трудностями.

Заметим еще, что в работах о языке СПИ иногда отмечается также отсутствие в СПИ тех или иных диалектных черт (скажем, отсутствие написаний типа Ярослаль), которое якобы должно указывать на зону, где этих черт не было. Против этого мы должны решительно возразить: СПИ сравнительно невелико по объему, и его переписчики в целом довольно редко допускали диалектизмы; в такой ситуации отсутствие некоторого диалектизма не доказывает ровно ничего.

§ 22. Понятно, что в приведенном выше списке черт не все звенья одинаково надежны; некоторые из единичных примеров могут быть и случайными. Тем не менее совокупность этих звеньев позволяет сделать вполне надежный основной вывод: последний переписчик принадлежал к северо-западной части восточнославянской территории.

В качестве более узкой локализации наиболее вероятной оказывается, как и предполагал Н. Каринский, псковская зона. Но нужно учитывать, что признаки, заставляющие предпочесть псковскую зону перед полоцкой, не слишком жестки и держатся на единичных примерах. Также и признаки, заставляющие предпочесть псковскую зону перед новгородской, хотя они несколько более весомы, не носят абсолютного характера{28}28
  Вывод Обнорского о новгородском происхождении обоих предполагаемых им переписчиков (раннего и позднего) определяется тем, что он трактует как новгородские ряд признаков, имеющих в действительности более широкое распространение (а именно, номера 6, 8, 10, 11, 13, 15 нашего списка [странным образом также 17] и отвердение щ), а признак 5 пытается отрицать, предположив (крайне неубедительно), что шизыи исконно, а сизыи вторично.


[Закрыть]. Поэтому более осторожно было бы определять диалектную принадлежность переписчика как северо-западную (в широком смысле, не исключающем также и полоцкую зону), с предпочтением к псковской.

Попытками определить диалектную принадлежность предшествующих переписчиков, если таковые были, мы заниматься не будем. Что же касается оригинала, то здесь можно лишь отметить южную черту, указанную в § 14б, чего, конечно, недостаточно для каких-либо решительных заключений.

Если пытаться подобрать памятник XV–XVI вв., который обладал бы одновременно как можно бóльшим числом диалектизмов, встретившихся в СПИ, то из опубликованных и достаточно известных памятников наилучшим кандидатом, по-видимому, оказался бы Строевский список Псковской 3-й летописи (2-й пол. XVI в.).

Неплохим кандидатом здесь оказывается также не что иное, как Ипатьевская летопись. По общему признанию, этот памятник южнорусского происхождения был переписан в XV в. где-то на северо-западе (по поводу более точной локализации переписчиков единого мнения нет; Шахматов допускал псковскую зону).

Ниже приведена таблица диалектных черт, представленных в СПИ, в сопоставлении с соответствующими чертами Строев. и Ипат.

Во всех случаях, кроме специально оговоренных (пометы регулярно, часто и др.), примеры отражают лишь сравнительно редкие отклонения от обычных для памятника написаний. Примеры служат просто иллюстрациями, их списки не претендуют на полноту; могут быть даны также общие указания без примеров. При некоторых важных примерах из Ипат. даны адреса. Более полные сведения о примерах из СПИ (и части примеров из Ипат.) см. выше, в § 21.

Как видно из приводимой таблицы, в Строев. и в Ипат. обнаруживаются почти все диалектные черты, представленные в СПИ.

Отметим, что в Строев. и в Ипат. имеются и многие другие черты, сходные с СПИ, – менее определенные в диалектологическом отношении, но все же представленные далеко не во всех рукописях XV–XVI вв. Ср., в частности, ситуацию в следующих пунктах.

Д. ед. муж.: наряду с -у, -ю встречается (в основном у одушевленных существительных) и -ови, -еви (в СПИ Игореви, Романови, Хръсови, королеви, по Дунаеви) – в Строев. боеви; в Ипат. у одушевленных -ови, -еви встречается очень часто (напр., Игореви, королеви, попови и т. д.), но также и боеви, к Донови, по лугови и др.

И. мн. и В. мн. муж.: наряду с -и, -ы встречается и -ове, -еве (ве может заменяться на вѣ) (в СПИ дятлове, ратаевѣ) – в Строев. послове, проусовѣ, бродовѣ; в Ипат. попове, оуеве, сторожеве, псареве, прителеве, моностыреве, дворовѣ, лѧховѣ и др.

И. мн. на -яни (от имен жителей; в СПИ куряни) – в Строев., напр., полочани, изборяни, опочани, вороначани; в Ипат., напр., смольнѧни, москьвлѧни, кини, полочани, галичани, хрстьни (наряду с -ѧне, -ане).

М. ед. муж. и сред. мягкого склонения: окончания -и и -ѣ (которое может заменяться на -е) (в СПИ, напр., на Дунаи, по князи, на седьмомъ вѣцѣ Трояни и въ Путивлѣ, въ градѣ Тьмутороканѣ, въ полѣ, на синѣмъ море) – в Строев., напр., при князи, на кони, на Городци, на поли, на вечи, въ солнци, на Городищи и о князе, о Даниловиче, на полѣ, на вече; в Ипат., напр., по кнѧзи, в Переславли, на поли, на торговищи и кнѧзѣ, в Переславлѣ, на Городьцѣ, на полѣ, в морѣ.

И. В. мн. жен. мягкого склонения: окончание -и (изредка возможно ц. – сл. – я, -а) (в СПИ, напр., лисици, галици, зори, млънiи, при единичном усобiцѣ; также ц. – сл. тучя) – в Строев., напр., черници, рядници, перстатици, земли (также ц. – сл. вдовица). В Ипат. преимущественно -ѣ (черницѣ, вьцѣ, носилицѣ, всѣ землѣ и т. д.), но встречается и -и (лодьи).

И. В. ед. муж. адъективного склонения на -ы (в СПИ Галичкы, при обычном -ый [в мягком варианте встретилось и вѣщей, с -ей]) – в Строев. князь велики, неделны, наречены, рызски 'рижский' (при обычных -ыи и -ои); в Ипат. патрѣарьшескы, соуждальскы, тоуровьски, недѣльны (при обычном -ыи и реже -ои).

Р. ед. жен. адъективного склонения: основные окончания -ои и -ыя (-ыа) (в СПИ, напр., быстрой, Половецкой и красныя, милыя, не считая словоформ с -ыи, о которых см. в таблице) – в Строев., напр., немецкои, пшеничнои, до Великои реки и святыа, Острыа лавици (но также немецкое, с Великие рѣкы); в Ипат., напр., из Рускои земли, таковои, златоверхои и таковы, изрѧдны, сы, Руски (но также Рускоѣ, второѣ, порозноѣ и т. п.).

И. В. мн. сред. адъективного склонения: наряду с исконным -ая иногда встречается -ыя, -ыа (в СПИ копiа харалужныя) – в Строев. врата каменыя, дѣла соудебныа и земскиа; в Ипат. не отмечено.

Наряду с Строев., для сравнения с СПИ вполне можно было бы использовать также Псковскую судную грамоту (2-й пол. XVI в.). Не разбирая ее столь же подробно, укажем просто характерные примеры диалектных особенностей по пунктам нашего списка: 1 (в лари и в лары), 2 (оу грабежу 'в грабеже'), 3 (И. ед. муж. тои, И. мн. муж. тiи и тыи), 7 (детина), 9 (-цы часто), 10 (Р. ед. грамотѣ, старинѣ), 12 (Д. ед. жонки, также М. ед. в сели, в серебри, на свекри), 13 (И. мн. приставе), 16 (за зомкомъ, каторой), 18 (Р. ед. торговли, продажи, Д. М. ед. торговли, земли).

Как же удалось Анониму, если всё это его работа, создать столь правильную, с точки зрения знаний начала XXI века, картину погрешностей северо-западного переписчика? Ведь остальные историки языка смогли выявить эту совокупность диалектных черт и определить ее именно как северо-западную лишь в XIX–XX вв.

Может быть, Аноним просто сам был пскович и все описанные выше отклонения от литературной нормы непроизвольно вырвались из-под его пера? Действительно, на протяжении XVI–XVIII вв. особенности псковского говора были практически одинаковы. Но вот представить себе эрудита, изучившего древние рукописи и постигшего тонкости грамматики XII века, этаким не слишком грамотным провинциальным писцом, так и не сумевшим избавиться от двух десятков своих диалектных особенностей, решительно невозможно. (Не говорю уже о том, что при такой гипотезе всем без исключения фракциям сторонников поддельности СПИ пришлось бы отказаться от своих кандидатов на роль автора СПИ.)

Если же он вставлял псковские диалектизмы в текст сознательно, разыгрывая перед филологами будущего спектакль «Переписано во Пскове», то, даже будучи природным псковичом, он непременно должен был быть еще и превосходным лингвистом, чтобы суметь выявить столь многочисленные и столь тонкие отличия своей диалектной речи от литературной и суметь их так безошибочно и в столь выверенной дозировке применить к сочиненному им тексту.

Если же Аноним все-таки не был псковичом, то мы тем более должны поздравить его с изумительным владением восточнославянской диалектологией (и наибольшие поздравления тут, пожалуй, нужно было бы принести Йосефу Добровскому, кандидатуру которого выдвигает новый сторонник поддельности СПИ Э. Кинан).