Текст книги "Сожженные революцией"

VI
«Радость, что я убил человека»

 
И так я, сетуя, в свой дом пришёл обратно.
Уныние моё всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я поневоле.
 

А. С. Пушкин

Вологда. Вершина лета. Июльская жара.

Жандармский чиновник платочком утёр со лба пот (в канцелярии душно), обмакнул перо в чернильницу и принялся заполнять раскрытую страницу ведомости.

В запылённые окна бьёт летнее солнце. С улицы слышатся обывательские голоса и тележное бряканье. Ветерок колеблет стёкла в облупленных рамах. По серым стенам прыгают зайчики. Один такой зайчик озарил на мгновенье левую страницу развёрнутой конторской книги. Как будто желая приколоть его к бумаге наподобие бабочки, чиновник воткнул остриё пера в солнечный хвостик. Но зайчик исчез, а на бумаге в самой узкой левой графе «Номеръ по порядку» появилась чёткая косая черта: цифра 1. И затем последующие графы одна за другой стали наполняться беглыми чёткими чуть наклонными буквами, там и сям украшенными писарскими завитушками.

В графе «Званiе происхожденiя, имя, отчество и фамилiя, лѣта, вѣроисповеданiе и прозвище, если таковое имеется»: «Бывший студент С.-Петербургского университета, сын статского советника Борис Викторов Савинков, 24 лет, вероисповедания православного».

Подчеркнув одной чертой фамилию «Савинков», чиновник вновь обмакнул перо в чернильницу и погнал косые буковки дальше.

Графа «Приметы»: «Рост 183 сант[иметра], телосложение слабое, несколько сутуловат, цвет волос на голове тёмно-каштановый и усах – светло-каштановый, на темени проступает лысина, волосы коротко острижены, бороду бреет, глаза карие, несколько близорук, очков не носит, нос прямой с небольшой горбинкой, лицо овальное, худощавое, весноватое, на наружной стороне левого предплечья чёрного цвета родимое пятно величиною с двугривенный, покрытое чёрными волосами».

Последние строчки (про родимое пятно) не поместились в узком пространстве графы, и перо вынесло их вниз, приткнув к священному месту начальнической подписи. Подосадовав на это обстоятельство, чиновник посмотрел на листву за окном, потом на часы, вздохнул и вновь прильнул к бумаге.

Следующая графа. «Состоял ли под стражею или под надзором полиции. В 1901 г. привлечён к дознанию при С.-Петер[бургском] губ[ернском] жанд[армском] управ[лении] по обвинению по 250 ст. Улож[ения] о наказ[аниях] и отдан под особый надзор полиции; в 1902 г. привлечён вновь к дознанию при Московском губер[нском] жанд[армском] управ[лении] по обвинению по 2 ч. 250 ст. Улож[ения] о нак[азаниях] и также отдан под особый надзор полиции; кроме того, состоит под негласным надзором».

«Где проживал в последнее время. В Вологде состоит под особым надзором полиции, откуда около 10 текущего июля скрылся неизвестно куда».

«Имеет ли семейство и родных, и где проживают. Женат на Вере Глебовой Успенской, имеет детей Виктора 3 л. и Татьяну 4 лет[54]54
  Ошибка жандармов: дочь Савинкова родилась в 1901 году; летом 1903 года ей не исполнилось ещё двух лет.


[Закрыть], <проживающих в С.-Петербурге – зачёркнуто>, выбывших из Вологды в начале июля сего года в Варшаву; отец Савинкова статский советник Виктор Савинков, мать и три сестры проживают в Варшаве, где отец служит мировым судьёй; братья: Александр – студент Горного института (ныне уволен за привл[ечение] к дозн[анию]) – и Виктор – обучается в Варшавской гимназии».

«Куда должен быть направлен по розыскании. В распоряжение вологодского губернатора для подчинения особому надзору полиции»[55]55
  Из ведомости Вологодского губернского жандармского управления, 14 июля 1903 г. // Государственный архив Вологодской области. Ф. 108. Оп. 1. Д. 285. Л. 153–154. (цит. по: Старая Вологда. XII – начало XX века: сборник документов и материалов. Вологда, 2003. URL: http://www.booksite.ru/fulltext/sta/raya/ vol/ogda/13.htm).


[Закрыть].

Окончив писать, господин в мундире придавил последние строчки пресс-папье, встал, взял бумаги в руки и по скрипучим половицам двинулся в сторону дубовой двери начальничьего кабинета. Через минуту исписанный разворот уже привольно раскинулся на зелёном сукне широкого письменного стола начальника Вологодского губернского жандармского управления. Внизу под чертой стремительно выросла подпись:

«Начальникъ Управленiя полковникъ Самаринъ».

Дата: 14 июля 1903 года.

Ключевая фраза во всём написанном угнездилась ровно посередине.

«Около 10 текущего июля скрылся неизвестно куда».

Из-за этого и пришлось заполнять разворот ведомости.

Ровный писарский почерк и залихватская подпись ясно говорят о том, что ни начальник управления, ни его подчинённые не были потрясены происшедшим. Неприятность, конечно, и хлопот прибавится, но ничего такого экстраординарного. Из ссылки в императорской России кто только не бегал, причём в особенности – из Вологды. Как не помнить: тридцать лет назад увезли отсюда крёстного отца тогдашних вольнодумцев ссыльного Петра Лаврова; спокойно увезли, как прихворнувшего театрала увозят из дома в оперу. И доставили в Петербург, а оттуда прямо в Париж. И автор этого деяния, некто Герман Лопатин, ещё десять лет разнообразно возмущал покой самодержавной России, покуда не угодил в Шлиссельбургскую крепость.

Ничего. Все они там будут, безобразники.

Если бы безымянный канцелярист и полковник Самарин знали, кого они выпустили из-под своего сонного надзора! Если бы они ведали, что натворит этот «сын статского советника» точнёхонько через год и один день – станет прямым участником убиения их высокого начальника, министра внутренних дел Плеве! Они бы, наверно, ужаснулись. Впрочем, может быть, тайно бы и обрадовались. Отношение к Плеве в рядах жандармского корпуса было не слишком любовным. Да и вообще говоря, охранительное министерство, включая жандармерию и полицию, по уши увязло в служебной грызне и тайных интригах…

Но, во всяком случае, если бы они знали… То уж, наверное, заполняли бы страницы ведомости не таким рутинно-равнодушным почерком.

Да. Через год и один день много столпится таких вот мундиров – жандармских, полицейских, ведомства юстиции – в Петербурге на Измайловском проспекте возле Обводного канала.

Перенесёмся в Петербург. Пасмурный полдень 15 июля 1904 года. Измайловский проспект. Обводный канал. Сдерживаемая городовыми толпа. На заднем плане, на том берегу канала, – Варшавский вокзал, широченные окна-арки которого зияют пустотами вылетевших стёкол. На этой стороне, в центре оцепленного пространства, – фуражки, погоны, мундиры.

Вот они, важные усатые господа у подъезда Варшавской гостиницы, возле трактирной вывески «Чай и кушанье», – как будто вышли подышать воздухом после сытного обеда. Кто стоит, заложив руки за спину, кто прохаживается по булыжной мостовой взад-вперёд, глядя себе под ноги; одни молчат, другие разговаривают вполголоса. Наблюдают, как на грязной мостовой копошатся дознаватели. Кое-кого мы можем узнать даже в лицо, по портретам. Градоначальник Фуллон, министр юстиции Муравьёв… Вон, кажется, товарищ министра внутренних дел Дурново (на его суховатом британском лице мы читаем едва скрываемую радость)… А это чья перепуганная физиономия мелькает в сгустившейся по сторонам толпе? Приличный господин лет тридцати трёх – тридцати пяти, с усами и бородкой, в изящном суконном костюме… Выглядывает из-за спин студентов, рабочих, кухарок и дворников… Мы его не знаем. Но его демоническую сестру Анну хорошо знают поэты Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Макс Волошин. Достанем (нам можно) из кармана его тёмного пиджака визитную карточку и прочитаем: «Сергей Рудольфович Минцлов». Ах, вот кто это! Литератор, бывший чиновник министерства финансов, собиратель столичных слухов и сплетен. Примчался сюда из своей удобной квартиры, что на тихих Песках, на Суворовском.

Ближе к вечеру он вернётся домой, отужинает, отправит спать прислугу, удалится в свой кабинет, сядет за стол, раскроет тетрадь и примется аккуратно записывать впечатления прожитого дня.

Из дневниковых записей Сергея Минцлова. 15 июля 1904 года:

«В половине одиннадцатого утра узнал, что убит Плеве. Взял извозчика и сейчас же поскакал к месту происшествия – к “Варшавской гостинице”. По Измайловскому проспекту шли и бежали туда же люди; меня обогнала карета Красного Креста. Ехать к вокзалу не пропускали; я слез с извозчика и вмешался в толпу, сплошь запруживавшую панели с обеих сторон. Везде сновала пешая и конная полиция. На середине мостовой против подъезда гостиницы валялись размётанные осколки кареты, изорванные в клочья подушки сиденья и окровавленная шапка; их ещё не убирали; на камнях алело несколько пятен крови. Огромный многоэтажный дом, где помещается гостиница, стоял без стёкол; в зданиях, что напротив и рядом, стёкла выбиты тоже».

(Заметим в скобках: место сие на углу Измайловского и Обводного – невезучее. За тридцать лет до убийства Плеве сгорела стоявшая здесь мельница, и следствие установило поджог с целью получения страховки. Тогда погибли в огне двое рабочих, а владелец мельницы, коммерции советник Овсянников, по приговору суда отправился в Сибирь. На месте сгоревшей постройки возвели большую и мрачную Варшавскую гостиницу. Ещё тридцать семь лет пройдёт после убийства Плеве, и в начале блокады, 2 октября 1941 года, в это здание угодит бомба, середина дома обрушится. Снова жертвы и кровь на камнях…)

(Отдельно отметим, тоже в скобках, ещё одно вскользь брошенное сообщение нашего информатора: «В публике волнения и возбуждённых толков не замечалось: более было любопытства». Убиты и ранены люди, и это у других людей вызывает не ужас, не ненависть, не сопереживание и не какие-нибудь титанические чувства, а чувствице заурядное, ближе к мелкому; им же движим, видимо, и сам наблюдатель.)

Любопытный Минцлов преодолел невольный страх и, порыскав в толпе, нашёл словоохотливого собеседника – очевидца происшедшего, коего распирало от желания поделиться увиденным и услышанным.

Из дневника Минцлова. Продолжение:

«Швейцар противоположного дома рассказал мне следующее. У подъезда гостиницы торчали двое каких-то господ, один из них высокий, полный, и разговаривали, видимо, поджидая кого-то. Только что поравнялась с ними карета, в которой ехал на вокзал Плеве – один из них кинул бомбу и грянул оглушительный удар. Карету разнесло вдребезги. Кучера откинуло на мост и его замертво унесли в больницу; лошадей искалечило. Министр остался на месте в страшно изуродованном виде, с сорванной нижней частью лица: на него было страшно смотреть. На тело накинули шинель.

Кидавшие бомбу были ранены: один упал, другой с окровавленной шеей стоял, держась за чугунный столб навеса подъезда, и шатался. Кроме них, говорят, пострадало до 16 человек прохожих и находившихся в соседних домах…»[56]56
  Минцлов С. Р. Петербург в 1903–1910 годах. [М.?], 2012. Цит. по: http://www.e-reading.by/bookreader.php/1031068/Minclov_-_ Peterburg_v_1903-1910_godah.html.


[Закрыть]

Число раненых бомбистов удвоилось в потрясённом сознании швейцара. На самом деле арестован был один – в крови, растерзанный и оглушённый взрывом. Потом установят его имя: Егор Созонов, бывший студент, из пермских староверов. Но беседовавший с ним у подъезда гостиницы господин действительно был, только вовремя успел исчезнуть. Высокий? Да, 183 сантиметра. Полный? Это, наверно, так показалось: господин одет был по-барски и вообще выглядел барином, а в глазах швейцара – что барин, то и полный.

С убийцей Плеве за считанные минуты до убийства мог беседовать один человек: Борис Викторович Савинков. Тот самый, что бежал из вологодской ссылки год и один день назад.

Из «Книги стихов» Бориса Савинкова, изданной посмертно в 1931 году:

 
Я шёл, шатался,
Огненный шар раскалялся…
Мостовая
Пылала
Белая пыль
Ослепляла
Чёрная тень
Колебалась.
В этот июльский день
Моя сила
Сломалась.
Я шёл, шатался
Огненный шар раскалялся…
И уже тяжкая подымалась
Радость.
Радость от века, —
Радость, что я убил человека.
 

VII
Ничего особенного

Был мальчик – вот он, в коротких штанишках, широкополой шляпочке и матроске, милый ухоженный ребёнок. Это он такой в бытность его семьи в Варшаве, а родился он в Харькове, тоже городе интеллигентном, университетском. И семья интеллигентная, дворянская, хорошая. Савинковы.

Вот интересно, как из таких милых мальчиков получаются революционеры, террористы, тираны и прочие злодеи? Всё-таки – кудряшки, белая матроска, короткие штанишки… А потом – кровавые ошмётки на мостовой…

И – «радость, что я убил человека».

Савинковы переехали в Варшаву, когда мальчику Боре ещё не было трёх лет. Русские в этом городе держались близко друг к другу и, конечно же, друг друга знали, особенно те, кто близок по общественному положению. Отец семейства Виктор Михайлович Савинков наверняка знавал профессора государственного права Александра Львовича Блока – ведь сам он был тоже правовед, военный юрист, и в молодости не чуждался учёных трудов: в 1869 году в Петербурге было отпечатано отдельной книгой его исследование «Краткий обзор исторического развития военно-уголовного законодательства». Коллегам было о чём поговорить. Впрочем, профессор Блок слыл чудаком и нелюдимом. Он получил кафедру в Варшавском университете года за три до того, как Савинков был переведён в Варшаву на должность товарища прокурора окружного военного суда. У Савинкова к тому времени было двое сыновей, Александр и Борис (младший Виктор и две дочери, Вера и Софья, появятся на свет уже в Варшаве). Единственный сын Блока жил с матерью в Петербурге. Тут таилась какая-то тёмная история, о которой сплетничали в варшавско-русском обществе. Этот сын, Саша, был ненамного младше Бори, а именно на год и десять месяцев. Если бы не разлад в семействе Блоков, Саша и Боря могли бы расти соседями, друзьями.

Дата рождения Бориса Викторовича Савинкова – 19 января 1879 года.

Борис Савинков и Александр Блок – птенцы одной стаи, их детство, формирование их личностей происходило в очень схожих условиях. Разве что концентрация учёности, художественности и писательства вокруг Блока была погуще, чем вокруг Савинкова. Впрочем, и Борису было от кого получать творческие флюиды. Его мать Софья Александровна, родная сестра известного художника-демократа (и, между прочим, генерал-майора императорской службы) Николая Ярошенко. Она писала пьесы, повести и рассказы (потом, в 1898–1901 годах, будут отдельными книгами напечатаны две её драмы и сборник рассказов; все – под псевдонимом С. А. Шевиль). Братья и сёстры Бориса тоже пописывали в прозе и в стихах. Да и он сам стихами будет не раз грешить – но об этом позже.

Борису было обеспечено хорошее образование и воспитание.

Сведений о его детстве очень мало – вернее, их почти нет. Ни сам он не вспоминает о сём благословенном времени в своих автобиографических творениях, ни его родственники, даже мать. Впоследствии, когда Борис прославится на весь мир как бомбист и бунтарь, Софья Александровна напишет о нём довольно-таки сентиментальные воспоминания, проникнутые сдержанным восхищением (мать есть мать), но речь в них пойдёт о Савинкове-студенте, арестанте, ссыльном, страдальце за народное благо. Весь рассказ о годах взросления любимого дитяти будет ограничен несколькими фразами.

Из воспоминаний Софьи Александровны Савинковой:

«…Мы жили, как все тогда жили в провинции: без особых забот, без особых общественных интересов, без запросов… так себе, изо дня в день, как живут чиновники. Муж мой служил по министерству юстиции на западной окраине и получал хорошее содержание. Это был человек интеллигентный, чрезвычайно чуткий к справедливому и широкому толкованию законов, не видевший никакой разницы между евреем, русским и поляком, между интеллигентом и рабочим, между богачом и бедняком».

(Собственно, речь тут больше о Савинкове-отце. В 1890-х годах он переместился с прокурорской должности в кресло мирового судьи. Жили Савинковы в центре Варшавы, на улице Пенкной, что значит «Прекрасная», у самого Уяздовского парка.)

«Пока наши дети учились и подрастали, повторяю, в нашей жизни – кроме обыденных забот о здоровье, благоудобствах и воспитании детей – ничего особенного не было»[57]57
  Савинкова С. А. Годы скорби (воспоминания матери) // В. Ропшин (Борис Савинков). То, чего не было. М., 1990. Цит. по: В. Ропшин (Борис Савинков). То, чего не было. М., 1990. Цит. по: URL: http://www.e-reading.by/chapter.php/89386/66/Savinkov_-_ To%2C_chego_ne_bylo_%28s_prilozheniyami%29.html.


[Закрыть].

«Ничего особенного». Росло дитя – как все растут. Мать-то его, конечно, очень любила, наверное, больше других детей. Видимо, плодом материнской любви станет тот своевольный эгоизм, который потом многие будут замечать в Борисе.

Начальное образование было получено в семье; далее – гимназия, Первая варшавская. Здание с традициями, с историей. На этом месте, говорят, стоял старый монастырь, где в заточении держали пленного царя Василия Шуйского. Тут можно было задуматься о ничтожестве мирской власти, о злых судьбах царей.

Друзья-однокашники. И снова ничего особенного. Среди приятелей-гимназистов разве что один выделялся каким-то светло-напряжённым выражением выпуклых миндалевидных глаз. Сын околоточного надзирателя Платона Каляева Иван, на польский манер – Янек. С ним Борис основательно подружился, хоть тот был классом старше, да и вообще не ровня. Родителей, впрочем, социальное неравенство не беспокоило: мальчик-то хороший, чистый, добрый, а что отец из мелких полицейских чинов – так родителей не выбирают.

…Дружба Савинкова с Каляевым продлится до смерти последнего. 2 февраля 1905 года от взрыва брошенной Янеком бомбы на куски разлетится тело великого князя Сергея Александровича, и сам Янек, мальчик со светлыми глазами, будет повешен 10 мая того же года в Шлиссельбургской крепости. Савинков, отправив друга на убийство и смерть, опишет потом его светлый (изрядно, однако, высветленный) образ в своих воспоминаниях.

Но мы опять забегаем вперёд – как-то хочется вперёд, ибо там всё бурлит и клокочет, а детство Савинкова скучно.

VIII
Между агнцем и львом

Закончилось оно, это детство, когда восемнадцатилетний Борис сдал гимназические экзамены на аттестат зрелости и отправился в Петербург определяться в императорский университет. Его старший брат Александр выбрал Горный институт. Борис предпочёл юриспруденцию. На юридический факультет Петербургского университета он поступил, когда там ещё помнили блестящего студента-экстерна из Самары Владимира Ульянова, оказавшегося потом политическим злоумышленником и отправленного по высочайшему повелению в ссылку в Сибирь, в Минусинский уезд. Всё это выяснилось как раз в первый год учёбы Бориса.

Как прошли первые месяцы (и даже целых два года) университетской жизни Бориса Савинкова – об этом мы ничего не знаем. Знаем точно только то, что ходил он своей молодцеватой походкой по бесконечному коридору Двенадцати коллегий и что в туманной коридорной дали видел его сухощавую фигуру первокурсник Александр Блок. Видел, но не заметил.

Впоследствии утвердилась версия, что Савинков сразу же по прибытии в Петербург вступил на путь революции. Что якобы сошёлся с социал-демократами (единомышленниками Ульянова); что за это был дважды арестован – первый раз на Рождество 1897 года в Варшаве во время каникул; второй раз – через полтора года в Петербурге за участие в студенческих беспорядках. Якобы после второго ареста исключён из университета. Но таковая версия основана на воспоминаниях – его собственных и его матери, а эти воспоминания – источник куда как ненадёжный.

Сам факт первого ареста, впрочем, сомнений не вызывает. Софья Александровна Савинкова описала его в таких подробностях, которые не выдумаешь. Александр и Борис приехали из Петербурга в родительский дом 22 декабря, за три дня до Рождества, да тут же сразу и попались на зуб жандармам.

Из воспоминаний Софьи Александровны Савинковой:

«Около часу ночи, после самых оживлённых бесед, мы решились наконец разойтись по своим комнатам. Лампы были потушены – я стала раздеваться. Как вдруг среди наступившей тишины раздался громкий, резкий звонок. Подумав, что это телеграмма, я поспешила в переднюю. Горничная уже была у двери и спрашивала: “Кто там?” – “Полиция”, – раздалось из-за двери, громко и властно. <…>

Пока дверь отворяли, я инстинктивно бросилась в комнату сыновей; они спешно одевались, около них стоял озадаченный муж. В это время раздались звенящие шпорами шаги, и в комнату вошёл сопровождаемый полицией, понятыми и дворником жандармский полковник Утгоф.

– Извините, – элегантно расшаркался он. – По предписанию начальства, я должен произвести обыск»[58]58
  Савинкова С. А. Годы скорби (воспоминания матери) // В. Ропшин (Борис Савинков). То, чего не было. М., 1990. Цит. По: URL: http://www.e-reading.by/chapter.php/89386/66/ Savinkov_-_To%2C_chego_ne_bylo_%28s_prilozheniyami%29. html.


[Закрыть].

Неподдельно и справедливо негодование интеллигентной дамы:

«В то время обыск у правительственного чиновника был случаем редким. И как описать то чувство унижения и негодования, какое нами овладело при этом первом насилии? Кто может спокойно перенести, что в вашем домашнем очаге не остаётся ничего святого: все вещи перетроганы, фотографии близких перехватаны и перекиданы, ваша интимная переписка перечитана, ваши дети ощупаны чужими грубыми руками! Я, по крайней мере, испытывала такое чувство, как будто меня раздели догола и вывели так на площадь»[59]59
  Савинкова С. А. Годы скорби (воспоминания матери) // В. Ропшин (Борис Савинков). То, чего не было. М., 1990. Цит. В. Ропшин (Борис Савинков). То, чего не было. М., 1990. Цит. По: URL: http://www.e-reading.by/chapter.php/89386/66/ Savinkov_-_To%2C_chego_ne_bylo_%28s_prilozheniyami%29.html.


[Закрыть].

Закономерен и итог:

«В пять часов утра, после самых тщательных поисков, причём младшие дети шести и семи лет были подняты жандармами с постелей для осмотра их матрацев и подушек, полковник обратился к сыновьям:

– Проститесь с родителями – вы поедете со мной!»[60]60
  Там же.


[Закрыть]

Неприятность бесспорная, но связи и положение семьи сделали своё дело. Мать пожаловалась генерал-губернатору князю Имеретинскому – и через три дня Александр и Борис уже встречали Рождество в домашнем кругу. Очевидно, первый арест явился случайным выплеском служебного рвения местных жандармов, готовых во всяком приезжем студенте видеть врага престол-отечества. Перегибы на местах, с кем не бывает. Инцидент с сыновьями видного варшавского судейского чиновника был предан забвению и в цитированной выше ведомости вологодского жандармского управления не отразился. Однако ж обратим внимание на то, что в этой ведомости нет упоминания и об аресте в 1899 году, повлёкшем якобы исключение из университета. Да и полно, был ли тот арест? Было ли исключение – во всяком случае, за революционную социал-демократическую пропаганду?

1899 год начинался в Императорском Петербургском университете беспокойно, бурно. В феврале праздновали восьмидесятилетний юбилей университета, и по стечению обстоятельств праздник дал толчок студенческим волнениям, переросшим в настоящую стачку. Все студенты разделились на верноподданных и бунтарей. Вторых было едва ли больше, чем первых, но они действовали активно, превратили университет в кипящий котёл юношеского радикализма – и, конечно, были за это наказаны. Тут разделялись многие пути. Верноподданные продолжали учиться; наиболее деятельные бунтари подлежали исключению, аресту и высылке; этот путь вёл прямиком в революцию. Студент Блок питал отвращение к любым массовым действиям – он остался учиться. Студент Савинков примкнул к бунтарям. Возможно, именно тогда он впервые ощутил в себе то упоение действием (быть может, бесплодным и разрушительным, даже ещё лучше, если бесплодным и разрушительным), которое поведёт его дальше по жизни, к вершинам и к пропастям.

Однако в свои тогдашние двадцать лет Савинков ещё не успел открыть в себе другое качество – харизму лидера-искусителя. Он не оказался в числе вождей студенческого бунта: это следует из того, что он не подвергся высылке, а если и был арестован, то тут же и отпущен, как большинство участников беспорядков. И увлечение социал-демократией если и имело место, то не более как именно увлечение, краткосрочное и поверхностное. Нет доказательств того, что Савинков читал Маркса тогда или в более поздние времена, а без штудирования «Капитала» какой же может быть социал-демократ? Вот Каляев, Янек, друг савинковского детства и тоже студент Петербургского университета, тот действительно был выслан в Екатеринослав «за принадлежность к Соединённому организационному комитету студентов С. Петербургского университета» и «подчинён гласному надзору полиции»[61]61
  Циркуляр департамента полиции начальникам губернских жандармских управлений и охранных отделений о выяснении связей И. П. Каляева. 4 апреля 1905 г.// ГАРФ. Ф. 102. Оп. 260. Д. 13. Л. 199–199 (об.). URL: http://doc20vek.ru/node/217.


[Закрыть]. Из-под сего бдительного надзора спокойно уехал за границу, где установил связи с политическими эмигрантами; при попытке ввезти в Россию запрещённую литературу был арестован и направлен опять же под надзор в Ярославль. Связи Янека помогут потом Борису войти в круг настоящих революционеров.

Так или иначе, учёба была прервана; на факультет Савинков больше не вернулся. Правда, и на стезю подпольной революционной борьбы ещё не надумал выходить. Об этом свидетельствует следующий несомненный факт его биографии: женитьба. В том же 1899 году Борис Савинков вступил в законный брак с девицей Верой Глебовной Успенской: выбор примечательный. Племянник чтимого в революционных кругах художника Ярошенко женился на дочери не менее «поклоняема и славима» в этих же кругах писателя-народника Глеба Ивановича Успенского. Глеб Успенский был знаменит среди тогдашней «передовой» интеллигенции не только своими остросоциальными «Нравами Растеряевой улицы» и рассказом «Выпрямила», но ещё и тем, что в 1884 году, в день вынесения смертного приговора Вере Фигнер, он написал и сумел передать ей записку: «Как я вам завидую! Глеб Успенский». Вера Фигнер, напомним, была осуждена за организацию терактов, в числе коих значилось и убийство Александра II. Чему завидовал писатель – тому, что красавица Вера, тёзка его дочери, участвовала в убиении царя, или тому, что её за это повесят (повешение заменили Шлиссельбургской крепостью), – сие осталось без объяснения. Ко времени замужества дочери Успенский, правда, уже седьмой год содержался в доме для душевнобольных, но это не роняло его революционного авторитета.

Коль скоро Савинков вошёл в эту семью, и на него пали отсветы народовольческих динамитных озарений. Но он ещё присматривается, выбирает; он стоит между агнцем и львом. Что окажется милее? Агнец семейной жизни или лев революционной борьбы? Очень приманчиво домашнее счастье. Как бы ни был идейно выдержан этот брак, не видно, чтобы молодые супруги собирались рука об руку идти на борьбу с самодержавием. Их занимало другое. В 1900 году у них родился сын Виктор. Не прошло года, как Вера Глебовна уже снова беременна.

Но семейное благополучие продлилось недолго. Благополучие – оно вообще, как оказалось, не для Бориса. Туповатая зверюга российского политического сыска всегда стремилась дожевать того, кто хоть раз попался ей на зуб. Коли Савинков уже оказывался в поле её недалёкого зрения, его надо было зацепить снова. Нет оснований полагать, что он, молодой муж и счастливый отец, сколько-нибудь активно занимался в это время антиправительственной деятельностью. Самое большее – несколько раз посетил собрания социал-демократических кружков «Социалист» и «Рабочее знамя», с которыми имел какие-то связи. Однако для ареста и административной высылки этого было достаточно. Нужно же и жандармам выполнять план – доказывать свою неусыпность в борьбе с крамолой. 18 апреля 1901 года Савинков был арестован, на этот раз по-настоящему и надолго. Российская власть всегда помогала колеблющимся сделать выбор.

Из письма Веры Глебовны Савинковой Борису Савинкову. 17 августа 1901 года. Особенности орфографии и пунктуации сохранены:

«Дорогой, хороший ты мой Боря, вот уже четыре месяца прошло с той поры, как ты в заключении, вот сколько времени не видела я тебя. Как следует не поговорили тоже за всё это время, хоть сколько-нибудь порядочно. Очень тяжело для меня всё это. Жду не дождусь когда ты будешь со мной, очень истосковалась я, дорогой, ты мой, по тебе, а ещё и вид у тебя такой не важный, что мне делается больно при мысли, что ты ради моего спокойствия и своей гордости (подчёркнуто здесь и далее Верой Савинковой. – А. И.-Г.) не хочешь откровенно сказать как ты себя чувствуешь. Надеюсь ещё успеть во вторник повидать тебя, но что-то сегодня начинает беспокоить мысль, что, пожалуй, не успею, что-то болит спина. <…> Вчера доктор и акушерка, случайно встретившиеся у меня, заявили, что необходимо не ходить не ездить недели три. Это меня страшно огорчает, но они говорят, что так будет вернее и лучше для меня, а я очень хочу быть здоровой и сильной»[62]62
  «Мой труд не принесёт мне ничего кроме горя». Из переписки Бориса Савинкова // Источник. Документы русской истории. 1995. № 4 (17). С. 5.


[Закрыть].

Вера Глебовна не знала, что их семейное гнездо разорено навсегда. Дочь Татьяна родится, когда её отец будет мерить шагами камеру Дома предварительного заключения. Впереди новая разлука, ссылка «дорогого, хорошего Бори», его побег, эмиграция, возвращение, снова эмиграция, его увлечения бомбами и женщинами… «Как следует не поговорили…»

За десятимесячным заключением последовала в начале 1902 года административная высылка в Вологду. Тюрьма и ссылка – лучшие курсы подготовки врагов режима. В Вологодской губернии уже сложился круг политических ссыльных. Знакомства с ними и с наведывавшейся в Вологду амнистированной, но несмирившейся народоволкой Екатериной Брешковской определили судьбу Савинкова. Он ощутил влечение к «прямому действию», к революционной остросюжетности, к смерти, к террору. По истечении года ссылки он уже твёрдо знал, что делать и куда бежать. К эсерам.

Партия социалистов-революционеров только что оповестила мир о своём возникновении; аббревиатура «эс-эр» пошла кружить по воздуху. В подпольной печати, в январском 1902 года выпуске газеты «Революционная Россия», было заявлено об объединении революционно-социалистических кружков в партию под этим самым названием. Через три месяца пришло весомое подтверждение из Петербурга: среди бела дня прямо в Мариинском дворце застрелен министр внутренних дел Сипягин и в разбросанных по городу листовках распечатан смертный приговор ему от имени Боевой организации эсеров.

Начала разыгрываться дьявольская пьеса. За первым явлением последовали второе и третье: покушение на харьковского губернатора Оболенского, убийство уфимского губернатора Богдановича. В милой и скучной Вологде Савинков слышал, как будто даже кожей ощущал отзвуки этих выстрелов.

Когда вологодский жандарм вносил в графу заполняемой ведомости весть о том, что какой-то там ссыльный «бывший студент Савинков» «около 10 текущего июля скрылся неизвестно куда», он и не подозревал, что выписывает свидетельство о рождении великого бомбиста, ангела смерти.

Из «Книги стихов» Бориса Савинкова:

 
Электрические пятна
Ткут затейливый узор.
И стучит, гудит невнятно
В чёрном воздухе мотор.
Друг иль недруг? Или птица?
Или сторож? Или вор?
Спит безгласная столица…
Это птица, это птица…
Площадь – сцена, я – актёр.
………………………………