Текст книги "Сожженные революцией"

II
Революция

В январе 1904 года, перед самым началом Русско-японской войны, супруги Блок побывали в Москве и были закружены взвихрённым потоком московской литературно-«декадентской» жизни. Белый, Соловьёв, Соколов (Кречетов), Бальмонт, Брюсов, «скорпионы», «аргонавты» и грифовцы клубились вокруг них, передавали из рук в руки, заглядывали им в глаза, перетолковывали на все лады каждое их слово и немилосердно сплетничали о них, используя высокопарно-мистическую терминологию соловьёвства. Всё это страшно утомляло, но московский визит имел для Блока весомые положительные последствия: упрочились его связи с издательствами «Скорпион» и «Гриф». Кречетов и Андрей Белый уговорили Блока издать в «Грифе» книгу стихов. Летом 1904 года она была составлена, отправлена в Москву и в октябре вышла из печати[84]84
  На обложке и титульном листе указан 1905 год.


[Закрыть]. На обложке, украшенной графическим фризом из чёрно-белых модерновых лилий, была выведена надпись шрифтом, стилизованным под готический: «Александръ Блокъ. Стихи о Прекрасной Даме».

Нельзя сказать, чтобы книга имела оглушительный успех, но, во всяком случае, незамеченной она не осталась. Рецензии делились на две группы: резко ругательные и осторожно положительные.

В «Стихах о Прекрасной Даме» явственно обозначилась фундаментальная особенность и, пожалуй, главная проблема стихов Блока. При внешней простоте, доходящей до прозрачности, они очень трудны для понимания, и чем проще их внешняя форма, тем непостижимее истинное содержание. Слова по отдельности просты и понятны. Строфика элементарна: в основном четверостишия и двустишия. Ритмы певучи, но чётки и в подавляющем большинстве случаев укладываются в традиционные силлабо-тонические размеры. Рифмы (за единичными исключениями) и вовсе просты до примитивности. Но о чём на самом деле идёт речь в этих четверостишиях? Ответ где-то за пределами слов. И всё вместе складывается в убедительный и величественный поток звуков и образов.

 
Там, в полусумраке собора.
В лампадном свете образа.
Живая ночь заглянет скоро
В твои бессонные глаза.
………………………………..
Я укрыт до времени в приделе,
Но растут великие крыла.
Час придёт – исчезнет мысль о теле,
Станет высь прозрачна и светла.
 

Конечно, в «Стихах о Прекрасной Даме» ещё много юношеского, невнятного. Ощутимы следы внешних влияний; местами ощутимы надуманность и выспренность, идущие от соловьёвствующих «аргонавтов». Условно-многозначительные образы (золото, терем, келья, ворожба, огни, заря, закат, мрак) утоплены в неопределённости (кто-то, где-то, чей-то, неразгаданный, неведомый). Бесспорных шедевров немного; зачастую стихотворения, взятые по отдельности, не производят того впечатления, которое остаётся от чтения книги в целом. Целое здесь вообще сильнее частного. Однако нет сомнения, что «Стихи о Прекрасной Даме» – сильный и оригинальный дебют. Это поэзия ожидания и предчувствия. Самое главное: эти стихи заставляют взглянуть вверх, в бесконечность. Они беспокоят душу и манят её в таинственные надзвёздные бездны.

Но к тому времени, когда книга вышла и когда стали слышны отголоски произведённого ею в литературных кругах шума, Блока волновали уже другие темы, в душе его играли другие мотивы.

Летом 1904 года назрел и к началу следующего года осуществился его разрыв с «аргонавтами». Собственно, формального разрыва с его стороны не было, был только тихий, но неумолимый уход от служения соловьёвскому наследию. Этим особенно был оскорблён Сергей Соловьёв, фанатик софиологической догмы. Но и Андрей Белый, состоявший в активной переписке с Блоком и по приезде в Петербург чуть ли не ежедневно бывавший у него дома, в гренадерских казармах, всё настороженнее воспринимал новые стихи Блока.

Между тем вокруг поэтов, мечтателей и мистиков кружились новые грозные вихри. Утром 9 января 1905 года Андрей Белый приехал в Петербург – и едва выйдя из поезда, ощутил необыкновенность происходящего в столице.

Андрей Белый. Из воспоминаний об Александре Блоке:

«…Ещё на Николаевском вокзале парикмахер, бривший меня, сообщил, что сегодня рабочие пойдут к царю с требованием их принять, что они правы, что дольше так жить нельзя. Тон этих слов лежал на всём, – на том, как прохожие оглядывали друг друга, чувствовалось что-то чрезвычайное; полиции нигде не было видно; отряды солдат, поскрипывавшие по морозу, тащились с походной кухней, дымя в мороз. Всё это поразило меня на Литейном мосту. Наконец, я был в Гренадерских казармах… Умывшись с дороги, я тотчас отправился к Блокам и нашёл их всех… в сильном волнении… Александра Андреевна беспокоилась за мужа, вынужденного долгом службы защищать какой-то мост и вместе с тем с глубоким отвращением относившимся ко всем видам репрессий… А. А. более волновался тем, что будут расстрелы и выражал своё возмущение по адресу правительства, превращавшего манифестацию в восстание»[85]85
  Белый А. Указ. соч. С. 294.


[Закрыть].

События этого дня, вошедшего в историю под именем Кровавого воскресенья, не затронули напрямую семью Блок. Но оставаться по-прежнему в таинственном приделе Иоанна, хранить огонь лампад – было уже невозможно. В России начиналась революция. Впрочем, предчувствие великих потрясений – земных, а не небесных – томило Блока уже давно, заставляя решительно менять художественную манеру, образный строй и тематику стихов.

Ещё в марте 1903 года, когда ничто не предвещало великих потрясений (Савинков – ссыльный в Вологде), он пишет неожиданное:

 
– Всё ли спокойно в народе?
– Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
 

В конце того же года (Савинков уже вступил в Бе-О эС-эР) сквозь лирико-мистический звёздный туман прорываются остро-социальные «Фабрика» и «Из газет». Последнее стихотворение, написанное в реалистической манере неровным размером, приближающимся к свободному (акцентному) стиху, с использованием приблизительных и неточных рифм, свидетельствует о поиске новых стихотворных форм. В 1904 году (уже убит Плеве) Блок пишет поэму-цикл «Её прибытие», произведение в целом неудачное, незавершённое, насыщенное выдуманными образами и условным пафосом, однако же вдохновлённое смутно-напряжённым ожиданием великих перемен. В это же время в его творчество вторгается новая тема: Город. Огромный Петербург – новое воплощение апостольского Рима и апокалиптического Вавилона, двуликий град, святой и грешный, мир блестящих витрин и тусклых фонарей, рождающих чудовищные тени, тёмный лабиринт людских пороков и страданий – становится действующим лицом стихов Блока. Преодолевая мистическую риторику, отодвигая в сторону вымышленные книжные образы (красных карликов и лучезарных жён), на первый план выходят и говорят новым языком новые персонажи: красный комод, рыжее пальто, собачьи уши, фабрика, дощатый забор, площадная проститутка, её клиент с пробором в волосах, митинговый агитатор, хмурые рабочие, пьяницы с глазами кроликов…

Поиск нового и предчувствие великих перемен порождают в стихах Блока ещё одну тему. С января по октябрь 1905 года он пишет стихи, собранные позднее в цикл «Пузыри земли». Фантазийные, сказочно-весёлые и причудливо-печальные образы этих стихов – болотные чертенятки, колдун, русалка, светляки, Весна, Царица, Эхо – свидетели неустойчивости, странности окружающего мира, в котором добро и зло, прекрасное и безобразное смешиваются, совокупляются, меняются местами. Необычайность содержания раскрепощает форму: эти стихи становятся для Блока лабораторией стиховедческих открытий. Сложные ритмы, вольные стихи, игра строф, чередование размеров, эксперименты с рифмами – всё это придаёт мастерству Блока свободную завершённость. Но настроение этих стихов тревожно.

Продолжением «Пузырей земли» становится «Ночная фиалка» – магически-чарующее повествование, уводящее героя и читателя в инобытийный мир, в котором столетья проходят как единый миг и заветная прялка в руках некрасивой девушки прядёт нить: ожидание нечаянной Радости, противопоставленной здешнему тягостному миру.

Засим следует «Балаганчик» – сценическое произведение в стихах и прозе, жанр которого невозможно определить: печальная комедия, гротескная трагедия, пародия на собственную жизнь, поэма о разрушении прекрасных иллюзий, о безысходности «картонного» бытия… В «Балаганчике» темы и образы «Прекрасной Дамы» явлены в кукольном действе площадного балагана, но и балаган-то не подлинный, выдуманный; всё в нём не то, чем кажется, а истинны только неистинность картонных фигур и щемящая боль потерявшего Коломбину Пьеро.

Блок меняется. Возвышенно-условное, статичное единство «Стихов о Прекрасной Даме» расколото; в стихах 1904–1906 годов всё отчётливее проступает мотив трагической неуравновешенности мира.

Вокруг творится великое: Русь взвихрена в буре первой революции. 5 февраля газеты сообщили о совершившемся накануне взрыве в Кремле: убит великий князь Сергий Александрович. Затем последовали: Цусима; восстание на «Потёмкине»; новые, всё более беспорядочные теракты; противоречащие один другому царские манифесты; миллионные стачки и стотысячные митинги; кровавые бои в Москве; красные знамёна на баррикадах и черносотенные погромы… Раскол нации и трагическое противостояние общественных сил – вот главный итог этих двух лет. Но и в личной жизни Блока в это время разыгрывается своя революция, свой раскол, своя трагедия.

Уже в 1905 году наметился, а в 1906 году стал явью семейный разлад.

Это – очень странная история. Странная прежде всего потому, что в ней совершенно немыслимым образом перепутано Божье с человеческим, высокое с низким, гениальное с заурядным. Они любили друг друга, и между ними установилась неразрывная жизненная связь, но «в плоть едину», как заповедано супругам в Писании, они не смогли соединиться. Двойственность Блока в этом удивительном браке проявилась вовсю. Его простая земная сущность требовала любви тоже простой, человеческой, с домашним уютом, налаженным бытом, детьми. Для этого существовали все условия: дом, материальная обеспеченность, общественное положение. Окружающий мир как будто говорил Саше и Любе: «Живите и будьте счастливы!» Но вторая, надзвёздная, тёмная и крылатая душа Александра Блока рвалась прочь из чертогов счастья, отвергала земные отношения, требовала трагедии. По сути дела, любимая жена оказалась отвергнута им; ей предназначалась близость духовная, но она лишена была близости телесной. В эту неестественную коллизию вмешалась ещё и третья сила в лице Бориса Бугаева, Андрея Белого, человека гениального, неудержимого и неуравновешенного до сумасшествия. Борис Николаевич начал с того, что, пристально вглядываясь, принялся искать в облике жены друга черты Лика Жены, облечённой в Солнце. Нашёл. Постепенно влюбил себя в этот образ. И затем с неистовой, всеразрушающей силой обрушил свою влюблённость на Любовь Дмитриевну.

Весь 1906 год прошёл в напряжённейшем развитии тройственного безумия. По милости Андрея Белого, неспособного держать свои переживания при себе, в семейную драму Блоков оказались втянуты многие лица. Не только близкие друзья, такие как кроткий и молчаливый Евгений Иванов (надёжный конфидент и поверенный всех действующих лиц), но и посторонние любители вмешиваться, судить и сплетничать, включая Брюсова, Мережковского, Гиппиус. Тайное стало предметом всеобщего обсуждения. В литературных кругах едва не заключали пари: сбежит ли Любовь Дмитриевна от Блока к Белому или нет. Блок сохранял внешнее спокойствие, но внутреннее напряжение росло; восстанавливать душевное равновесие приходилось в загулах. Всё чаще его видят по ночам в ресторанах и иных злачных местах Петербурга. Вторая жизнь Блока чёрной нитью обвивала первую, светлую, и это всё заметнее отражалось в творчестве.

Революция утихла; Любовь Дмитриевна осталась с мужем; Блок благополучно сдал итоговые экзамены в университете; Андрей Белый побезумствовал и уехал за границу. Летом 1906 года Блоки, наконец, покинули квартиру в гренадерских казармах и поселились отдельно, в небольшой квартирке на Лахтинской улице. Здесь продолжается цикл «Город», здесь пишутся драматические поэмы «Король на площади», «Незнакомка», здесь начинается «Снежная маска».

III
В зеркале небытия

В 1906 году Блок – уже известный поэт, его имя всё чаще называют в ряду имён лидеров символизма: Бальмонт, Брюсов, Андрей Белый, Сологуб, Мережковский, Гиппиус, Блок.

В это время в Петербурге появляется новый центр литературно-художественной и вообще необыкновенной «сверхчувственной» жизни: квартира поэта, философа-«мистагога»[86]86
  Мистагог (греч.) – тайноводец, руководитель священнодействия, в котором участвуют только посвящённые.


[Закрыть] Вячеслава Иванова в доме на углу Таврической и Тверской улиц. На верхнем мансардном этаже в круглом зале угловой башни по средам поздним вечером начинались и под утро четверга заканчивались многолюдные бдения. Произносились доклады, звучала музыка, читались стихи. Вячеславу Иванову удалось превзойти Мережковских: среды «на Башне» собирали положительно всех примечательных людей творческого Петербурга – от тонких эстетов, подобных поэту и музыканту Михаилу Кузмину, до проповедников социал-демократии вроде Луначарского или Горького.

Конечно, и Блок был приглашён и стал одним из постоянных посетителей «Башни». Здесь он читал стихотворение «Незнакомка».

 
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух…
 

Возможно, именно во время этого чтения присутствующим стало ясно: вот он, великий поэт. Стихотворение поистине гениальное: реальный и сверхреальный планы соединяются в нём, создавая до потрясения конкретный образ хозяйки души человеческой, уводящей её, душу, за пределы этого невыносимого земного антуража. Под вуалью посетительницы ночного ресторана, «дамы сомнительного поведения», поэту, и только ему одному, открывается нетленное сокровище, путь в бесконечность, очарованная даль.

 
И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
 

Читал он своеобразно, глуховатым голосом, почти без интонаций, но его чтение оставалось в памяти слушателей надолго, навсегда.

Борис Зайцев:

«Стихи читал, как полагалось по тем временам, но со своим оттенком, чуть гнусавя и от слушающих себя отделяя – холодком. Сам же себя туманил, как бы хмелел»[87]87
  Зайцев Б. К. Указ. соч.


[Закрыть].

Андрей Белый:

«Лицо его делалось при чтении соответствующим голосу: оно окаменевало, становилось строже, худее, очерченное тенями»[88]88
  А. Белый. Указ. соч. С. 254.


[Закрыть].

Сергей Владимирович Штейн, литератор:

«Его голос звучал глухо, что сообщало его декламации особенно таинственный, сокровенный смысл. Он не смотрел на нас, – казалось, он нас и не видел, весь уйдя в себя»[89]89
  Штейн С. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1980. С. 192.


[Закрыть].

Владислав Фелицианович Ходасевич, поэт:

«Слова он произносил очень медленно, связывая их едва уловимым напевом, внятным, быть может, лишь тем, кто умеет улавливать внутренний ход стиха. Читал отчётливо, ясно, выговаривая каждую букву, но при том шевелил лишь губами, не разжимая зубов. Когда ему хлопали, он не высказывал ни благодарности, ни притворного невнимания. С неподвижным лицом опускал глаза, смотрел в землю и терпеливо ждал тишины»[90]90
  Ходасевич В. Ф. Некрополь. Воспоминания. Брюссель, 1939. С. 134.


[Закрыть].

Евгений Иванович Замятин, писатель. Из «Воспоминаний о Блоке»:

«Голос какой-то матовый, как будто откуда-то уже издалека – на одной ноте. И только под конец, после оваций – на одну минуту выше и твёрже – последний взлёт»[91]91
  Замятин Е. И. Воспоминания о Блоке // Евгений Замятин. Сочинения. М., 1988. URL: http://az.budclub.ru/z/zamjatin_e_i/ text_1921_vosp_o_bloke.shtml.


[Закрыть].

Для Блока настало время шедевров. Они рождаются и уходят в вечную жизнь: «Девушка пела в церковном хоре…», «Незнакомка», «Придут незаметные белые ночи…», «Окна во двор», «В октябре», «На чердаке»… В январе 1907 года выходит из печати второй сборник стихов Блока «Нечаянная радость» (издательство «Скорпион»). Известность его стремительно растёт, превращаясь в славу.

Решительным шагом на этом пути стала постановка «Балаганчика» в театре Веры Фёдоровны Комиссаржевской. Театр искал новых путей, нуждался в своём оригинальном репертуаре. Всеволод Мейерхольд, только что ставший режиссёром в этом молодом театре, выбрал для постановки странную, необычную, написанную вне драматургических канонов пьесу Блока. Постановка была столь же необыкновенной для того времени, как и пьеса: в условных декорациях, с картонными костюмами, с ярко загримированными лицами-масками актёров. Премьера состоялась 30 декабря. По завершении спектакля свист, овации, крики «Браво!» и «Позор!» слились в единую симфонию. В последующие дни газеты и журналы запестрели ругательными рецензиями. Это была, пожалуй, уже настоящая слава.

Следствием театрального успеха явилось внезапное увлечение, властная и скоротечная влюблённость, давшая новый импульс творчеству и разрушившая остатки семейного благополучия. Объектом страсти стала актриса театра Комиссаржевской Наталья Николаевна Волохова – Н. Н. В. стихотворных посвящений. Подробности отношений Блока и Волоховой, завязка, развитие и развязка романа скрыты от нас: их переписка не сохранилась; из записей Блока и дневников его близких можно почерпнуть только отрывочные сведения. Они сблизились в конце 1906 или в начале 1907 года, и настолько решительно, что Блок даже подумывал о разводе. Прошёл год с небольшим – и от былых чувств не осталось и следа. Однако осталось неуничтожимое о них свидетельство: стихи.

С огненной тенью Н. Н. В. связаны книги-циклы стихотворений «Снежная маска» и «Фаина».

Эти стихи сюжетно обусловлены конкретными отношениями конкретных мужчины и женщины, но менее всего их хочется назвать «любовной лирикой». В них нет любви и не звенят лирные струны. Их движущий мотив – страсть, опьяняющая, окрыляющая, беспощадная, испепеляющая. Звучит мотив сей под аккомпанемент грозных труб и надрывных скрипок, под завывания вьюги и гудение огня, в ритмах топота копыт стремительной тройки. Эти стихи – ледяной огонь. В них соединяется несоединимое – невинность со змеем; и, вспыхнув то ли вьюгой, то ли пламенем, бытие уносится в миллионы бездн.

 
И вновь, сверкнув из чаши винной,
Ты поселила в сердце страх
Своей улыбкою невинной
В тяжелозмейных волосах.
 

В этом стихотворении, коим открывается «Снежная маска», является чудесная женщина. Её атрибут – чаша с вином, её время – ночь, её окружают змеи («И ты смеёшься дивным смехом, // Змеишься в чаше золотой»; «На плече за тканью тусклой, // На конце ботинки узкой // Дремлет тихая змея»), её дом – ледяная бездна. В «Снежной маске», написанной залпом за несколько декабрьских и январских дней, Блок сознательно демонизирует образ своей лирической героини и так же сознательно навлекает на себя обвинения в кощунстве, когда провозглашает:

 
И в новой снеговой купели
Крещён вторым крещеньем я.
 

В православном Символе веры сформулировано: «Верую во едино крещение»; вторым крещением отцы Церкви называли посмертное оправдание на Страшном суде и вечное спасение в Царстве Божием. Блок заменяет Царство Божие чертогом страстной ледяной Цирцеи, женщины-змеи, уносящей пленника в бездну. «Крещеньем третьим будет смерть» – не вечное спасение, а небытие. И вот в завершающем стихотворении цикла появляется образ сжигаемого распятия:

 
И взвился костёр высокий
Над распятым на кресте.
 

Мы не знаем, в какой мере стихотворные образы соответствуют тому, что происходило в духовной эволюции самого автора. Его отношения с Богом, его истинные религиозные воззрения и переживания – тайна за семью печатями; он не поверял эту тайну даже своему дневнику. Несомненно то, что Блок всегда чувствовал Бога; так же несомненно и то, что он лишь формально принадлежал к Православной церкви. Образ Христа появляется в его творчестве редко, но именно в ключевые моменты; образ этот, явленный в финале поэмы «Двенадцать», по сути, завершит поэтический путь Блока. Сожжённое на вьюжном огне распятие – знак перелома, произошедшего в его жизни и творчестве в 1907–1908 годах. Ровно на середине пути.

В «Фаине» живут и дышат те же образы, что явлены в «Снежной маске», но здесь всё строже, реалистичнее, жёстче. Здесь, пожалуй, впервые появляется новое качество поэзии Блока: беспощадность. Как будто из снежного огня вышел иной человек, знающий тайны и равнодушный к страданиям. Его сердце сгорело. Он готов говорить правду.

Беспощадная правда проступает в образе лирической героини сквозь условно-искусственную красоту («Нагло скромен дикий взор…») и в образе лирического героя («Разлюбил тебя и бросил, // Знаю – взял, чего хотел…»). И финал их опьяняющего и мучительного романа беспощаден:

 
Когда один с самим собою
Я проклинаю каждый день, —
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень…
 
 
С благоволеньем? Иль с укором?
Иль ненавидя, мстя, скорбя?
Иль хочешь быть мне приговором? —
Не знаю: я забыл тебя.
 

Однако тема самоубийственной страсти – не последнее и не главное, что явлено в «Фаине». Здесь – тоже впервые в поэзии Блока, а может быть, и вообще в русской поэзии – с ужасающей ясностью являются в неразрывном единстве две духовные бездны. Окрыляющая радость бытия звенит в строках:

 
О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
 

Но с такой же убедительной правдивостью открывается его же, бытия, смертельная безнадёжность:

 
Работай, работай, работай:
Ты будешь с уродским горбом
За долгой и честной работой,
За долгим и честным трудом.
 

Соединение двух метафизических бездн в реальной жизни становится содержанием цикла «Вольные мысли», который писался одновременно с «Фаиной» в 1907 году. Тут перед нами предстаёт совсем иной Блок: мастер реалистических картин, мыслитель и наблюдатель, чей взор проникает под покровы бытовых явлений, в их скрытую суть. И то, что он видит там, – порывы к свету и торжество смерти – страшно. Особенно страшно потому, что прикрыто сверху покровом пошлого обывательского благополучия:

 
Что сделали из берега морского
Гуляющие модницы и франты?
Наставили столов, дымят, жуют,
Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Солёный воздух сплетнями.
 

А между тем смерть и тлен незримо наполняют этот воздух:

 
…между свай,
Забитых возле набережной в воду,
Легко покачивался человек
В рубахе и в разорванных портках.
Один схватил его. Другой помог,
И длинное растянутое тело,
С которого ручьём лилась вода,
Втащили на берег и положили.
 

Две бездны – свет и смерть – наполняют сердце невыносимой полнотой.

 
Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
С улыбкой наблюдай. Само устанешь,
Не вынесешь такой весёлой жизни,
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
 

Кто знает, может быть, в этих стихах разгадка непонятной и мучительной смерти Блока?