Текст книги "Сожженные революцией"

IV
«Захвачен вихрем взрыва…»

В то время как Блок измерял бездну смерти стихами, Савинков продолжал свои опыты с нею при помощи послушных ему людей и динамита.

Подготовка покушения на великого князя Сергия Александровича и осуществление оного подробно и прочувствованно описаны в «Воспоминаниях террориста». Видно, этот сюжет доставляет автору особенное тревожное удовольствие: «приятно и страшно вместе». Он дорисовывает тут образ Каляева – с таким чувством, с каким гимназист старшего класса в рукописи, скрываемой под подушкой, живописует лик любимой девушки.

Между прочим, тут он создаёт легенду, которую потом поколения читателей будут принимать за истину, которая ляжет в основу популярных статей и киносценариев. Вот, всё уже готово к совершению «акта», и вечером 2 февраля Янек выходит с бомбой на Воскресенскую площадь караулить великого князя. Савинков – в Александровском саду, ждёт. Вот в морозной тьме и вьюге промчалась карета со знакомым гербом. О дальнейшем – цитата.

Из «Воспоминаний» Бориса Савинкова:

«Каляев бросился навстречу наперерез карете. Он уже поднял руку, чтобы бросить снаряд. Но, кроме великого князя Сергея, он неожиданно увидал ещё великую княгиню Елизавету и детей великого князя Павла – Марию и Дмитрия. Он опустил свою бомбу и отошёл. Карета остановилась у подъезда Большого театра.

Каляев прошёл в Александровский сад. Подойдя ко мне, он сказал:

– Я думаю, что я поступил правильно, разве можно убить детей?..»[92]92
  Савинков Б. В. Указ. соч. С. 94.


[Закрыть]

И снова так убедительно, и снова – «то, чего не было». Рассказ Савинкова об этом героическом непокушении (прямо памятник Каляеву ставить, как в Трептов-парке, со спасёнными детьми на руках) не подтверждается никакими надёжными источниками. Кто видел эту сцену? Никто (вечер, темно, вьюга). Заметьте: сам Савинков видеть не мог, он ожидал развязки в Александровском парке. Кто рассказал? Савинков же, со слов Каляева, когда последний гнил уже в безымянной могиле. Кто может поправить или опровергнуть рассказчика? Никто. Охрана и «те, кому следует» никакой попытки покушения 2 февраля не заметили.

Ну, может быть, плохо смотрели. Однако насколько вероятна описанная ситуация? Террорист с бомбой кидается наперерез великокняжеской карете, которая не шагом тащится, а спешит изо всех лошадиных сил. В распоряжении террориста – доли секунды, для того чтобы совершить бросок; промедли он – либо карета промчится мимо, либо его самого заметят и схватят. И вот он успевает, замахиваясь бомбой, заглянуть в окошко кареты, разглядеть в лицо пассажиров, да ещё опознать в них воспитанников Сергия – Марию и Дмитрия. И затем ещё успевает принять решение, и опускает занесённую руку, и отходит в сторону, в снежную мглу, никем не видимый.

Невозможно!

Зато как красиво выглядит! Какая шекспировская сцена в приключенческой обложке! И какими многоцветными гранями играет в савинковских «Воспоминаниях» явление следующее: Каляев и великая княгиня Елизавета Фёдоровна! встреча в тюремной камере убийцы и вдовы убитого! Она прощает его, но он не раскаивается ни в чём. И остаётся с гордо поднятой головой, со светлым взором подвижника и поэта перед лицом грядущей смерти.

То, что произошло на самом деле, выглядит вовсе не так лучезарно-паточно.

Из воспоминаний Александра Ивановича Спиридовича, в 1905 году – подполковника, начальника Киевского губернского жандармского управления (автор, хотя и не был очевидцем события, черпал информацию о нём из следственных источников):

«4 февраля великий князь Сергей Александрович, не желавший, несмотря на неоднократные просьбы приближённых к нему лиц менять часы и маршруты своих выездов, выехал в карете, как всегда, в 2 часа 30 минут из Николаевского в Кремле дворца по направлению к Никольским воротам. Карета не доехала шагов 65 до ворот, когда её встретил Каляев, получивший незадолго перед тем от Савинкова бомбу, которую изготовила Дора Бриллиант. Каляев был одет в поддёвку, был в барашковой шапке, высоких сапогах и нёс бомбу узелком в платке.

Дав карете приблизиться, Каляев с разбегу бросил в неё бомбу. Великий князь был разорван, кучер смертельно ранен, Каляев же ранен и арестован»[93]93
  Спиридович А. И. Записки жандарма. Харьков, 1928. С. 180–181.


[Закрыть].

Из письма Каляева товарищам по партии, написанного в тюрьме:

«…Я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнажённое тело…»[94]94
  Савинков Б. В. Указ. соч. С. 99.


[Закрыть]

…Тело великого князя соберут по кускам и похоронят в закрытом гробу. Янека повесят через три месяца. Своих сообщников он не выдаст, ни одного имени не назовёт. Участие Савинкова в убийстве какое-то время будет оставаться невыявленным…

В тот самый вечер 4 февраля, сразу же по получении достоверных сообщений о гибели великого князя, Савинков, никем не преследуемый, уехал в Петербург, а оттуда через две недели – в Женеву. В его кармане лежал безопасный паспорт британского подданного. Никто из его попутчиков не мог и помыслить, что этот худощавый спортивного вида молодой джентльмен с усиками, типичный англичанин, благовоспитанный выпускник Челтнэма или Регби, только что отправил на смерть троих человек, в том числе своего ближайшего друга.

V
Сеющий гибель

Он уезжал с твёрдым намерением вскоре вернуться в Россию и продолжить здесь свои смертоносные опыты. И в скором времени, месяца через три, действительно вернулся и продолжил. Но бомбометательное счастье отвернулось от него. Пик карьеры террориста, как оказалось, был пройден. Началось падение. Летом 1905 года – попытка организовать убийство генерал-губернатора Клейгельса в Киеве – и полная неудача. Подробности – в тех же «Воспоминаниях»: конечно, во всём виноваты слабые или неопытные соратники; сам Савинков – на высоте положения. Затем ещё одна попытка: на сей раз Савинков хочет подключиться к покушению на петербургского генерал-губернатора Трепова. Но тут совсем плохо: попадает в поле зрения полиции. Несколько попыток оторваться от слежки, шараханья из Нижнего Новгорода в Москву, из Москвы в Киев, из Киева в Жмеринку, из Жмеринки в Петербург. Всюду за ним следят. Наконец, через Финляндию он уезжает за границу, в гостеприимную Женеву.

Вообще провалы в деятельности Боевой организации следуют один за другим, приобретая характер системы. Очевидно, в неё внедрился вражеский агент. Начинаются поиски провокатора. Очень своевременно в Центральный комитет партии эсеров приходит странное письмо. Оно приходит через кого-то из рядовых партийцев, а источник его – в Департаменте полиции. В письме говорится о том, что в среде эсеров два секретных полицейских осведомителя: Николай Татаров и Евно Азеф. В предательство Азефа, конечно, поверить невозможно, это явная и злостная дезинформация, а вот Татаров… Начинаются проверки, выслеживание. Савинков принимает в них деятельное участие. Быстро убеждается в предательстве Татарова и настаивает в Центральном комитете на его убийстве, то есть «казни». Заметим, прямых и надёжных доказательств сотрудничества Татарова с Департаментом полиции нет, есть только установленные факты его, Татарова, лжи, неискренности, неразборчивости в средствах, но за это, кажется, не казнят? Одновременно – похожая история с Гапоном, бывшим отцом Георгием, сомнительным героем-вождём Кровавого воскресенья. Факт его провокаторства тоже надёжно не установлен. Но наш экспериментатор со смертью и тут готов согласиться: Гапона надо убить.

В апреле 1906 года смерть от рук товарищей по партии примут оба: Татаров будет застрелен на глазах родителей в Варшаве; Гапона удавят на даче в Озерках под Петербургом. Но Савинкову уже не до них: он в Москве, он с февраля месяца деятельно готовит покушение на нового московского генерал-губернатора адмирала Дубасова. С ним молодые сподвижники, новобранцы террора: братья Владимир и Борис Вноровские, Василий Шиллеров, Рашель Лурье, Мария Беневская – все как две капли воды похожие на героев «дела Плеве», и все такие же обречённые. Группу преследуют неудачи, создающие ощущение некоего дежавю, вплоть до взрыва заряжаемой бомбы в руках бомбиста (правда, на сей раз не в гостинице, а на квартире, и не с растерзанием тела на части, а с оторванием кисти руки у двадцатитрёхлетней Марии Беневской). Савинков уезжает в Петербург, боевики действуют без него; в результате 23 апреля Борис Вноровский кидает бомбу в коляску адмирала… Сам погибает, с собой утаскивает на тот свет генерал-губернаторского адъютанта графа Коновницына. Дубасов получает лишь неопасное ранение.

После провала «дела Дубасова», в мае 1906 года, Савинков приезжает в Севастополь готовить новое покушение – теперь на черноморского адмирала Чухнина. В это же время – так совпало? или это не случайно? – местная боевая дружина эсеров, действуя на свой страх и риск, решает взорвать к чёртовой матери коменданта Севастопольской крепости генерал-лейтенанта Неплюева.

14 мая, воскресенье. На площади перед Владимирским собором толпа; ожидается излюбленное зрелище мирных обывателей – церковный парад. В толпе двое: гимназист Николай Макаров и матрос Иван Фролов со странными свёртками в руках. Парад начинается. Вот он, генерал Неплюев. Перед ним проходят взводы: первый, второй… Из толпы вырывается юноша Макаров, кидает в сторону генерала что-то объёмистое, завёрнутое в газету. Предмет катится по мостовой, взрыва не происходит. Злоумышленника хватают городовые. В этот самый момент Фролов поднимает свой свёрток; в глазах стоящих рядом людей вспыхивает мгновенный ужас. Раздаётся отвратительный дымный треск и громкий выдох многотысячной массы людей. Снаряд взрывается в руке метальщика. Кроме него, погибают шестеро, случайно оказавшиеся рядом. Человек сорок ранено. Гимназистик Макаров, бомба которого не взорвалась, арестован.

Из письма очевидца, лейтенанта Большева, в газету «Новое время»:

«Меня с головы до ног обдало брызгами крови, кусками мяса и мозгов. <…> На площади лежало 5 обезображенных трупов – трёх женщин, девочки-гимназистки и мальчика; вся же площадь буквально сплошь забрызгана кровью и закидана оторванными руками и ногами, внутренностями, кусками мяса и мозгов. Сгустки крови и клочья тел виднелись на стенах храма и на окрестных деревьях. <…> Среди жертв безумного злодейства бегало несколько женщин с полупомешанным взглядом, воплями и рыданиями»[95]95
  «Новое время». 17 (30) мая 1906 (?). Проверить этот источник мне не удалось, поэтому ссылку даю по памяти, под вопросом.


[Закрыть].

В Севастополе начинаются облавы, аресты. Случайно в облаву попадает и Савинков. При нём оружие, три фальшивых паспорта и куча денег, русских и нерусских. Его арестовывают и помещают в камеру главной крепостной гауптвахты. В деле фигурирует вымышленное имя: кто он такой на самом деле – туповатое следствие так и не установило.

К этому времени Савинков обрёк на смерть (считая врагов и друзей-соратников, в том числе взорвавшихся на собственных бомбах, но не считая жертв 14 мая) около десятка человек; ещё примерно столько же подконтрольных ему душ отправилось на каторгу. Теперь, кажется, ему самому не миновать такой же участи.

Но бездна приходит на помощь своим посланцам. До поры.

Суд откладывается. Среди караульных солдат нашлись сочувствующие эсерам. Партия тоже направила своих людей на выручку. Установили контакт, стали готовить побег. Сначала думали совершить вооружённый налёт на темницу; предлагали усыпить караул при помощи конфет со снотворным… Всё сделалось проще: на гауптвахте царило обычное армейское разгильдяйство. В ночь с 15 на 16 июля разводящий вольноопределяющийся Сулятицкий вошёл в камеру Савинкова, помог ему переодеться в солдатскую форму и чуть ли не на глазах у всего караула вывел из здания гауптвахты. На улице его уже ждали. Десять дней беглец скрывался на хуторе под Балаклавой.

В ночь с 25 на 26 июля к морскому берегу у устья реки Качи тихонько подошёл одномачтовый бот. На мачте – флаг, очень похожий на военный Андреевский (только специалист мог опознать в нём вымпел Севастопольского императорского яхт-клуба). Отставной лейтенант и действительный эсер Никитенко привёл судёнышко на выручку группе однопартийцев. В прибрежных кустах его дожидались пятеро. Завидев тёмный контур с мачтой, четверо поплыли в его сторону; один остался на берегу. Поднималась нешуточная волна. Те четверо доплыли и были подняты на борт. Кораблик стал тихо отдаляться от берега. Три дня бот швыряло по черноморским волнам. Но всё обошлось. 28 июля Савинков и трое его товарищей уже были в Румынии.

Так, по крайней мере, описывает свой побег сам Савинков.

Заметим: после взрыва перед собором арестованы были многие; кое-кому грозил смертный приговор. Бежал один Савинков. Конечно, он был для партии ценнее, чем десяток рядовых исполнителей. Сами заключённые проголосовали за то, чтобы бежал именно он. Правда, об этом мы тоже знаем лишь с его же слов. А может быть, и вот что: его мать и жена, срочно примчавшиеся в Севастополь, располагали более существенными связями и средствами для вызволения своего Бориса, нежели матери и жёны других арестантов. Так или иначе, Савинков бежал.

Впоследствии он решительно отрицал какое-либо своё участие в теракте 14 мая. Конечно, гибель шести ни в чём не повинных обывателей, среди коих двое детей, да ещё привлечение к покушению несовершеннолетнего юнца – плохая реклама для «рыцаря террора» и слишком тёмное пятно на его чести. Однако, сидя в камере севастопольской гауптвахты, он, по-видимому, не сомневался, что судить его будут именно как организатора этого кровопролития. В том же были убеждены и его товарищи по тюремному заключению, ежели благословили на побег: ведь истинное его имя и связь с убийствами Плеве и Сергия не были известны следователям, и, значит, суровый приговор грозил ему только за участие в покушении на Неплюева. Так что верить Савинкову-мемуаристу или не верить – дело читательской совести. Уж, во всяком случае, в концепцию «экспериментов со смертью» севастопольское семикратное убийство вписывается очень хорошо.

Тут как раз самое время дать справку о судьбах упомянутых выше соратников Савинкова, тех, кто шли за ним, как слепые за поводырём.

Иван Каляев. Повешен, как уже было сказано, 10 мая 1905 года.

Егор Созонов. Приговорён к бессрочной каторге; в 1910 году покончил с собой (принял яд) в Зерентуйской каторжной тюрьме.

Алексей Покотилов, Максимилиан Швейцер, Борис Вноровский. Как мы знаем, погибли при взрывах «адских машин».

Давид Боришанский. В 1905 году приговорён к каторге. Дальнейшая судьба неизвестна. Также неизвестны судьбы Иосифа Мацеевского и Василия Шиллерова.

Дора Бриллиант. В 1905 году приговорена к длительному тюремному заключению; сошла с ума и умерла в Петропавловской крепости в 1909 году.

Рашель Лурье. Застрелилась в 1908 году в Париже (если застрелилась).

Мария Беневская. В 1906 году приговорена к повешению. Мать, узнав о приговоре, покончила с собой. По прошению отца, генерала, смертная казнь ей была заменена десятью годами каторги. Пережила революцию и умерла в блокадном Ленинграде в 1942 году.

Прасковья Ивановская. В 1905 году арестована и вскоре освобождена по амнистии. Революционной деятельностью больше не занималась. Умерла в 1935 году.

Василий Сулятицкий и Борис Никитенко приняли участие в неудачных попытках покушений на царя и на Столыпина; оба повешены.

Несовершеннолетний Николай Макаров приговорён к двенадцати годам тюрьмы; бежал, вскоре попался на очередном теракте и был повешен.

Что касается Савинкова, то он, дополнив серию неудач провальной подготовкой покушения на Столыпина, обосновался в Париже.

Революция катится под откос. Террор угасает. Савинковым овладевает скука. Он начинает писать: мемуары, романы, стихи.

Но, прежде чем он ударится оземь и обернётся писателем, должно свершиться ещё одно явление бездны: разоблачение Азефа.

Об этой истории, хитро сплетённой адскими силами из лоскутов самообмана, лжи, страха, алчности, тщеславия, ненависти и прочих неутолённых страстей человеческих, мы распространяться не будем. Напомним только то, что общеизвестно: глава Боевой организации и верховный руководитель всех вышеописанных революционных человекоубийств был высокооплачиваемым секретным агентом полиции, чему лидеры партии эсеров получили неопровержимые доказательства в конце 1908 года.

Вся деятельность Боевой организации направлялась агентом-провокатором и его покровителями из Особого отдела Департамента полиции. Причём раскрыт был этот суперобман не усилиями революционеров, а лишь вследствие интриг между чиновниками того же Департамента полиции.

Савинков, управлявший, как некий демиург, судьбами людей – сам, оказывается, был куклой, которую дёргали за нитки всякие нечистые руки.

Это катастрофа. Савинков – такой – никому не нужен. И он начинает писать – как Наполеон на острове Святой Елены. Цель всех писаний одна: самооправдание и самовозвеличение. Его мемуары неправдивы; его романы многословны, населены ходульными образами и наполнены разглагольствованиями на религиозно-нравственные темы. В сущности, это всё равно что слащавые романы о любви, написанные отставной проституткой.

Но русская читающая общественность хотела именно таких откровений. Чуткая Зинаида Гиппиус, пророчествующий Дмитрий Мережковский, «поздний римлянин» Максимилиан Волошин почувствовали это и благословили творения писателя В. Ропшина. Как не благословить отчёты об экспериментах со смертью!

Но мы на этом вот месте теряем интерес к Борису Савинкову. Следующие семь лет его жизни представляются нам бессмысленными. Во всяком случае, рассказывать о них нечего. Пустота. Провал.

Лучше обратимся к страстотерпцу духовных распутий – Блоку.

VI
Двери страшного мира

Чем мучительнее было внутреннее раздвоение Блока, тем увереннее и бесспорнее становились его стихи, прочнее положение в литературном мире. С 1907 года систематически публикуются его критические статьи в новом московском символистском журнале «Золотое руно», появляется стабильный литературный заработок. В том же году отдельной книжкой была издана «Снежная маска». В 1908 году выходят два сборника: «Земля в снегу», в который вошли «Снежная маска» и другие стихи 1907–1908 годов, и «Лирические драмы» («Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка»). Он переводит со старофранцузского «Действо о Теофиле» Рютбёфа (XII век); участвует в работе над первым томом собрания сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова. Продолжает творить в лирико-драматическом жанре: в 1908 году пишет «Песню Судьбы» для Художественного театра Станиславского. Пьеса вышла неудачной и поставлена не была, но в ней исподволь проявляется ещё одна новая для Блока тема – Россия, её две бездны: трагическое прошлое и загадочное будущее, меж коими затеряно убогое настоящее.

Эта тема становится главной в цикле «На поле Куликовом», четыре из пяти стихотворений которого были написаны в июле 1908 года в Шахматове, а пятое, заключительное – в декабре в Петербурге; к ним примыкает стихотворение «Россия», написанное в октябре. Любопытно, что на Куликовом поле, том самом, меж Непрядвою и Доном, Блок не бывал. Он вообще почти нигде, кроме Петербурга, Москвы и Шахматова, не бывал в России, не путешествовал по её просторам, не видал ни её степей, ни тайги, ни бескрайней тундры, ни великих рек. Строки «Река раскинулась, течёт, грустит лениво…» написаны близ берегов маленькой подмосковной речушки Сестры, вытекающей из озера Сенеж. Тем удивительнее, насколько точно сформулированы в стихах Куликовского цикла сокровенные мотивы русского исторического самосознания:

 
О, Русь моя! Жена моя! До боли
  Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
  Пронзил нам грудь.
…
 
 
И вечный бой! Покой нам только снится
  Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
  И мнёт ковыль…
 

Чем было вызвано неожиданное обращение петербургского интеллигента к описанию российских дорог с расхлябанными колеями, к поэзии степей, к памяти о пролитой на них крови? Отчасти – нарастающим разочарованием в русской интеллигенции, в стремлении выйти за пределы её социальных и духовно-культурных ценностей. В это же самое время, в ноябре 1908 года, он выступает в Религиозно-философском обществе с докладом «Народ и интеллигенция», опубликованном в виде статьи под заголовком «Россия и интеллигенция» в первом номере «Золотого руна» за 1909 год. Здесь он (без особой, правда, оригинальности) противопоставляет интеллигенцию с её нравственной непоследовательностью и культурной ограниченностью народу, который велик и целен, но спит, и пробуждение его станет смертным часом интеллигенции.

Блок был наделён неким пророческим даром. Он слышал грозный гул, идущий из глубин России, и знал, что это – предвестие разрушительных землетрясений, которые сметут с лица земли и интеллигенцию, и лелеемую ею культуру, и ненавидимую ею государственную власть. «Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель». «…Над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта». Но погибель интеллигенции (в том числе и его, Александра Блока, и всех, и всего того, что ему близко) станет очищением для России, откроет ей путь в будущее. Примерно таковы были тревожные предчувствия Блока.

Они, как это часто бывает, совместились с очередным поворотом личной жизненной драмы. Любовь Дмитриевна ждала ребёнка – не от него. Младенец Дмитрий, которого Блок готов был любить и воспитывать, умер на восьмой день после рождения. Через три месяца, в апреле 1909 года, Александр Александрович и Любовь Дмитриевна уехали из Петербурга, из России, в путешествие. В Италию, потом в Германию.

Творческим следствием поездки по Италии (Венеция – Равенна – Флоренция – Перуджа – Сполето – Сиена – Пиза – Милан) стали «Итальянские стихи», из коих большая часть была напечатана в новом журнале «Аполлон», детище художественного критика Сергея Маковского. Эти стихи строги, прозрачны, мастеровиты, но не идут ни в какое сравнение с обжигающими, трагическими, надрывными и проникновенными шедеврами из «Снежной маски», «Фаины», «Вольных мыслей», «Куликова поля». Заграница интересует, но не волнует Блока; в его душе беспокойно ворочается та самая пророческая тревога о России.

За Италией последовала Германия. Давно знакомый Бад-Наухайм, его тишина отразилась в небольшом цикле «Через двенадцать лет» с посвящением К. М. С. – воспоминание о первой затерянной любви, о синеокой даме. Потом Кёльн, где главное впечатление – огромный готический собор. Из Кёльна поезд увозит Блоков в Петербург.

Из записных книжек Блока. Записи от 21 июня 1909 года:

«Проснулся в России. <…> Дождик, пашни, чахлые кусты. Одинокий стражник с ружьём за плечами едет верхом по пашне. Вёрсты полосаты – это книги стихов. <…> Тучи расступаются и опять сдвигаются, и дождик идёт. <…>

Уютная, тихая, медленная слякоть. Но жить страшно хочется. <…> И потому ждёшь с нетерпением к вечеру – Петербурга. А что в этом Петербурге?»[96]96
  Блок А. А. Указ. соч. С. 151–152.


[Закрыть]

В Петербурге в конце ноября 1909 года Блок получил известие о тяжёлой болезни отца. Тут же выехал в Варшаву, прибыл туда вечером 1 декабря – но Александр Львович умер того же числа утром. Впечатления от этой траурной поездки, от разбора бумаг и вещей отца, от посмертного и во многом нового знакомства с этим странным и незаурядным человеком, от встреч с людьми, окружавшими его в последние годы жизни, станут исходным толчком для написания первых глав поэмы «Возмездие».

Впоследствии Блок сформулирует идею поэмы: «Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода. Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое… Мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остаётся следа, сама она, если остаётся ещё существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растёт новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, начинает, в свою очередь, творить возмездие».

Ещё три смерти – Комиссаржевской, Врубеля и Толстого, – последовавшие одна за другой в 1910 году, придали новую силу этому грандиозному, но так до конца и не осуществлённому замыслу. В начале первой главы поэмы вновь звучат пророческие предчувствия:

 
И чёрная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
 

Замысел раздвинулся слишком широко, и поэма осталась незавершённой. В том, что было осуществлено, главное – пролог (написан в марте 1911 года). Именно в нём Блок совершает героическую попытку соединить в итоговой гармонии две бездны, изничтожающие трагическим надрывом его душу:

 
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Но ты, художник, твёрдо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет твёрд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
 

«Познай, где свет, – поймёшь, где тьма…» Однако эти слова для самого автора остаются каким-то внешним повелением, указывающим на прекрасную, но недостижимую цель. В то же самое время, когда пишется «Возмездие», когда на деньги, полученные по наследству от отца, перестраивается для новой жизни шахматовский дом, в стихах Блока с неотразимой силой и ясностью открывается Страшный мир.

В мае 1911 года вышел первый том «Собрания стихотворений Александра Блока». Готовя это издание, Блок разделил все отобранные им для печати стихотворения на три тома; внутри томов сгруппировал в разделы-книги; в разделах расположил преимущественно в хронологическом порядке; некоторые стихотворения объединил в циклы. Этот порядок был сохранён в последующих дополненных собраниях его стихотворений. Образовалась единая структура всего поэтического наследия Блока, в которой соединены два принципа: линейность и цикличность. Прямая хронологическая последовательность придаёт «Собранию» свойства поэтического дневника; стихотворчество раскрывается как исповедь длиною в жизнь. Цикличность заставляет вспомнить Данте, тень которого прошла перед мысленным взором Блока в Равенне и отразилась в «Итальянских стихах». Три тома – как три части «Божественной комедии», только путь проделан обратный. Данте спускается в ад, из него попадает в чистилище, оттуда восходит в рай, где достигает созерцания вечного блаженства. У Блока первый том пронизан лучами небесного света, но предчувствие Божества сменяется тревожным ощущением надвигающегося разлада. Том второй – чистилище. Борение страстей, столкновение бездн. Движение – в противоположность Данте – от света во тьму: от невинно мающихся «Пузырей земли» через сжигающие соблазны «Снежной маски» и надрыв «Фаины» к смертоносным откровениям «Вольных мыслей».

Третий том в 1911 году ещё только начинался. Но было ясно: предстоит сошествие во ад.

В окончательном варианте («Стихотворения» в трёх книгах, 1916 год) третий том открывается разделом «Страшный мир». Его составляют стихотворения разных лет, с 1909 по 1915 год. Во вступительном стихотворении «К Музе», датированном 29 декабря 1912 года («Есть в напевах твоих сокровенных // Роковая о гибели весть…»), чрез упоительную и влекущую красоту женского образа проступает видение адской бездны:

 
Зла, добра ли? – Ты вся – не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты – и Муза, и чудо.
Для меня ты – мученье и ад.
 

Завершающее стихотворение «Голос из хора», набросанное в 1910 году и переработанное в 1914-м, содержит гибельное пророчество:

 
И век последний, ужасней всех,
  Увидим и вы и я.
Всё небо скроет гнусный грех,
На всех устах застынет смех,
  Тоска небытия…
 

Холод и мрак грядущих дней – вот что мучает благополучного господина поэта, преуспевающего во литературе, примирившегося (хоть и ненадолго) с женой, шахматовского устроителя, законного претендента на лавры первого лирика современной России.

Композиционный центр «Страшного мира» – цикл «Пляски смерти». Это вершина поэзии Блока. Здесь его стих достигает предельной лаконичности, ясности и силы. И средоточие блоковского ада – второе стихотворение цикла: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». Пожалуй, в русской литературе (а может быть, и в мировой) нет более краткого, точного, ёмкого и безнадёжного выражения бессмысленности бытия. Вчитавшись в эти восемь строчек, начинаешь действительно испытывать муки ада – ибо ад есть отсутствие надежды. Все остальные стихи «Страшного мира» – лишь обрамление и пояснение к этому образу вечности:

 
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
 

В «Божественной комедии» Данте средоточие ада представлено как ледяная глыба, в которую вечным холодом впаян Люцифер. Имя Люцифер переводится с латыни как «светоносный», и корень здесь тот же, что в названии первого раздела первого тома «Собрания стихотворений» Блока: «Анте люцем», «до света». Ледяная рябь канала, поглощающая бессмысленный свет тусклого фонаря, – средоточие блоковского ада и в известном смысле финал его творческого пути, по крайней мере, того, который осуществлён в трёхтомнике.

10 октября 1912 года, когда было написано это стихотворение, Блок не мог знать, что ему предстоит прожить ещё девять лет, пройти ещё один круг бытия, узреть неслыханные перемены и невиданные мятежи. И творчество его завершится не апофеозом ледяной безнадёжности, а новым всплеском снежного пламени, в котором, как отпечаток света на фотобумаге, проявится лик Христа.