Текст книги "Декабристы: История, судьба, биография"

Да, но мы отвлеклись.

Итак, в ноябре 1821 года Пестель произведён в полковники и через две недели назначен командиром Вятского пехотного полка. Это, конечно, повышение. Но из Тульчина, из штаба армии, пришлось уехать. Тульчинская управа Южного общества осталась без руководителя; её адепты (Басаргин, Ивашев, Вольф, Аврамов, Крюковы, Бобрищевы-Пушкины) всё более превращались в стадо, лишённое пастыря. Кстати сказать, осматривая Вятский пехотный полк в 1823 году, император остался доволен и пожаловал Пестелю 3000 десятин земли.

Тем временем в Василькове подполковник Черниговского полка Сергей Муравьёв-Апостол принялся собирать свою команду заговорщиков. Теперь вся опора Пестеля – три человека: генерал-интендант Юшневский, новый адъютант Витгенштейна князь Барятинский и, наконец, – реальная сила! – генерал-майор князь Сергей Волконский, командир пехотной бригады в Умани. Весьма ценно, что князь Сергей в добрых отношениях с князем Петром, тоже Волконским, из другой ветви рода, начальником Главного штаба и влиятельным конфидентом государя. И опять судьба демонстрирует Павлу Ивановичу ехидную ухмылку. Весной 1823 года, после скандала с военным бюджетом, князь Пётр Волконский отрешён от должности и отправляется путешествовать за границу. Сообщество Пестеля лишается покровителя в начальственных сферах.

Пестель не может не понимать, что обстоятельства против него, что его революция не складывается. Но отступать некуда. Заговор уже существует, в него втянуты десятки офицеров. Сколь долго можно таить шило в мешке? Ещё год, от силы два – и всё будет раскрыто. Планы военного мятежа, умысел цареубийства… Потянет на разжалование, а то и на крепость. Позади тьма, впереди свет. Надо действовать.

И он продолжает строить планы, вербует приверженцев, едет в Петербург искать там союзников, надеется на содействие столпов Северного общества… Тщетно. Петербургские переговоры в начале 1824 года заканчиваются провалом: Трубецкой и Рылеев принимают Пестеля сдержанно – с ними, как и с Никитой Муравьёвым, автором проекта конституции, конфликт идейный.

Из показаний князя Александра Барятинского:

«…Сие свидание кончилось раздорием между им и Никитою Муравьевым, потому что один опровергал сочинения другого насчет общества. Сие более походило на прение авторских самолюбий, нежели на совещание тайного общества».

Без поддержки в столице мятеж южан обречён. Пестель пытается сколотить в столице своё тайное общество, филиал Южного. Но как ему, полковнику из Подолии, найти в Петербурге нужных людей? И куда вести их? Перспективы туманны.

Николай Греч:

«Он хотел произвести суматоху; пользуясь ею, завладеть верховною властью в замышленной сумасбродами республике».

Князь Сергей Волконский:

«Полагаю обязанностью оспаривать убеждение… что Павел Иванович Пестель действовал из видов тщеславия и искал при удаче захватить власть, а не имел целью чистые общие выгоды…»

Из показаний Михаила Бестужева-Рюмина:

«Чрезмерная недоверчивость его всех отталкивала, ибо нельзя было надеяться, что связь с ним будет продолжительна. Всё приводило его в сомнение; и через это он делал множество ошибок. Людей он мало знал».

Заговорщик, который мало знает людей, – это не заговорщик, а теоретик. Пожалуй, так оно и есть: Пестель – теоретик заговора, умственный мечтатель, взваливший на себя груз деятеля. Главный плод его деятельности, хотя и незавершённый, – «Русская правда»: детальнейшим образом разработанная теоретическая программа, которую невозможно осуществить на практике. Однако ж сей трактат напитан искрящей энергией души несостоявшегося перевоспитателя человечества. С «Русской правдой» Пестель знакомит избранных членов Южного общества и покоряет их сердца. Но, вообще-то, после неудачи в Петербурге его заговорщицкое пламя начинает мерцать и гаснуть. А тем временем происходит то, что должно было случиться рано или поздно: сведения о заговоре во 2-й армии доходят до самого верха, до государя.

Быть может, главная загадка императора Александра I, сего Северного Сфинкса, заключалась в том, что он ни на кого не мог или не хотел наводить страх. Не заставлял, чтобы его боялись. Ещё в 1822 году, провозглашая запрет всех тайных обществ, он посылал сигнал вольнодумцам: мол, маски, я вас знаю. Ответом стало возбуждение планов военного переворота. В 1823 году на смотре в Умани, изволив хвалить генерал-майора Волконского за отличное состояние бригады, император выразил пожелание, чтобы тот впредь занимался строем и не лез в дела верховной власти, в которых ничего не смыслит. Это было прямое предупреждение, и не столько генералу, сколько некоторым полковникам. И вновь не испугались и лишь живее стали готовить почву для мятежа.

Летом 1825 года планы заговорщиков, доселе весьма абстрактные, начинают обретать конкретные очертания. Правда, инициатива теперь принадлежит не Пестелю, а Васильковской управе и северянам. Мятеж намечен на весну, имеется намерение захватить императора в плен во время манёвров на Украине. Князь Трубецкой и Сергей Муравьёв-Апостол становятся во главе заговора, а вятский полковник оказывается несколько в стороне, на вспомогательной роли; его задача – всего-навсего захватить Тульчин. Павел Иванович этим не удовлетворен, он уже в январе готов вести на штурм власти… – но кого? Свои несуществующие легионы, армию мёртвых душ?

1 сентября государь император выехал из Петербурга в Таганрог. Вести о заговоре слетаются к нему с разных сторон. Информаторы разного ранга: коллежский советник Александр Бошняк, сам не чуждый вольнодумства и посему знакомый со многими заговорщиками; несостоявшийся тесть Пестеля генерал Витт; унтер-офицер из иностранцев Иван Шервуд. К началу ноября государь, вероятно, представлял себе очертания заговора не хуже, чем его участники. Ему известны имена и сроки. Но он не принимает никаких решений.

Что-то, видимо, не складывается в разложенной перед ним мозаике. Как будто он ждёт последнего, окончательного, неоспоримого доноса.

О том, что этот донос уже написан, он так и не узнает.

19 ноября Александр I скончался.

25 ноября, когда о смерти монарха не было ещё объявлено, отправилось по инстанциям адресованное на высочайшее имя донесение капитана Вятского полка Аркадия Майбороды:

«Ваше императорское величество!

Всемилостивейший государь!

С лишком уже год, как заметил я в полковом моём командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия. Я, понимая в полной мере сию важность, равно как и гибельные последствия, могущие произойти от сего заблуждения, усугубил всё мое старание к открытию сего злого намерения и ныне только разными притворными способами наконец достиг желаемой цели, где представилось взору моему огромное уже скопище, имеющее целию какое-то переобразование, доныне в отечестве нашем неслыханное, почему я как верноподданный Вашего императорского величества, узнавши обо всём, и спешу всеподданнейше донести…»

Этот офицер не обремененный ни совестью, ни образованием, из незнатных дворян Полтавской губернии Кременчугского уезда, был принят Пестелем в тайное общество недавно. Павел Иванович холил и лелеял его, как чернокнижник лелеет туповатого, но верного ученика, не обращая внимания на косые взгляды старых соратников. И всё бы хорошо, но капитан проворовался. Видя единственное средство ко спасению от военного суда, он написал на своего командира подробнейший донос. Там было изложено про заговор либералов и «Русскую правду» и названы имена – и всё это с пафосом висельника, последняя надежда которого – успеть перекинуть свою петлю на другого.

В неразберихе, последовавшей за кончиной государя, расследованием по этому доносу занялись не сразу. Лишь 5 декабря начальник Главного штаба Иван Дибич отправляет в Тульчин генерал-лейтенанта Александра Чернышёва (эта персона повстречается многим нашим героям на их скорбном пути) с поручением выведать про заговор на месте. Бывший разведчик и партизан, Чернышёв исполнил поручение быстро. Заговорщики ещё переписывались о делах своих мятежных, а западня для них была уж готова.

А что Пестель? Как Наполеон при Ватерлоо, как Чичиков после бала у губернатора, Павел Иванович захворал. Если бы не телесная немощь, Пестель, возможно, нашёл бы способ спастись: у него было предостаточно информаторов в штабе армии. Но в решительный момент силы его оказались подорваны и воля парализована. Предупреждённый об угрозе, он успел лишь сжечь опасные бумаги и, как ему казалось, надёжно спрятать незаконченную рукопись «Русской правды». (Интересен этот его последний поступок на свободе: стало быть, он ещё надеялся на избавление и на победу.)

12 декабря больной Пестель получает приказ Витгенштейна срочно явиться в Тульчин. Повинуется. 13 декабря прибывает в штаб армии. Там и арестован.

На следующий день в Петербурге будет совершена попытка переворота; в Тульчине об этом узнают лишь 23-го.

После довольно-таки бесплодного допроса, проведенного Чернышёвым, 27 декабря Пестель отправлен в кандалах в Петербург. 3 января состоялся разговор наедине с новым императором, содержание неизвестно. В тот же день доставлен в Петропавловскую крепость и помещён в камере № 13 Алексеевского равелина. Опять эта странная ухмылка судьбы: задуманный им план броска на Петербург осуществился почти в те самые сроки, на которые был намечен. И цели достигнуты: Зимний дворец и невская крепость. Только вместо верных полков – фельдъегерь, а вместо победного знамени – кандалы.

На протяжении всего следствия Пестель содержался в строгой изоляции. При этом постоянно подвергался допросам, с ним было проведено множество очных ставок. В своих ответах Следственной комиссии он многое открыл, не менее того скрыл, при этом назвал немало имён – именно тех, кого сам готов был принести в жертву. Сводя счёты с Васильковской управой, вывел следствие на Общество соединённых славян. Поведал о давних цареубийственных планах Лунина. Однако своих ближайших соратников не выдал. На него самого материалов собрано было предостаточно, и самых убийственных. Откровенно топили Пестеля северяне, особенно Трубецкой. Сваливали на него вину и многие южане, из тех, что были на вторых ролях. Усердствовал Майборода (за это получит награды и будет долго и успешно продвигаться по службе, пока не «вонзит себе кинжал в левую часть груди», как сказано в акте врачебного освидетельствования). «Русскую правду», конечно же, не удалось скрыть: о ней рассказывали на допросах, её рукопись вскоре обнаружили.

…12 июля 1826 года, близ полудня, подследственных стали извлекать из камер и собирать в Комендантском доме Петропавловской крепости. Как оказалось, суд над ними уже состоялся. Их призвали, чтобы только объявить приговор.

Первыми в комнату заседаний были введены пятеро.

Из воспоминаний Николая Лорера:

«Огромный стол, накрытый красным сукном, стоял покоем. В середине его сидели четыре митрополита, а по фасам Государственный совет и генералитет. Кругом всего этого на лавках, стульях амфитеатром – сенаторы в красных мундирах. На пюпитре лежала какая-то огромная книга, при книге стоял чиновник… Все были в полной парадной форме».

Пятерым объявлен смертный приговор. Пестель – нумер первый.

Перед казнью Пестелю разрешили свидание, первое и последнее, – с отцом.

Казнь совершилась на рассвете.

Священник Пётр Мысловский:

«Пестель с прочими товарищами своими изведён был из крепости в кронверк уже в оковах… Он стал на колени и говорил мне твёрдым голосом: „Отец святой! Я не принадлежу вашей церкви, но был некогда христианином… От чистого сердца прошу вас: простите меня в моих грехах и благословите меня в путь дальний и ужасный“».

Рассказывали, что Пестеля во время следствия пытали: когда его вели на казнь, он выглядел совершенно измученным и еле волочил ноги, на его голове якобы видели рубцы от пыточного железа. Но достоверно известно, что во время ареста Пестель был серьёзно болен, к нему приглашали врача: это зафиксировано в следственном деле; из Тульчина в Петербург он был отправлен в болезненном состоянии. Вряд ли содержание в камере Алексеевского равелина способствовало поправке его здоровья. Что касается рубцов на голове, то об этом рассказывали только те, кто не мог их видеть. Никто из встречавшихся с Пестелем на очных ставках или присутствовавших при казни ни о каких следах истязаний не упоминает.

Из свидетельств очевидцев казни:

«Эшафот был отправлен на шести возах, и неизвестно по какой причине вместо шести возов прибыли к месту назначения только пять возов, шестой, главный, где находилась перекладина с железными кольцами, пропал…»

«Не так ли что было сделано или забыли что, не знаю, – говорили потом, что будто перекладина пропала, а кто их знает, вряд ли правда. Как ей пропасть? Что-нибудь там, может, повредилось… Копались с виселицею долго. Как ни понукали, как ни спешили, а всё уже дело-то подходило ко дню, в четыре часа ещё виселицу ставили».

«Преступники шли в оковах, Каховский шёл вперед один, за ним Бестужев под руку с Муравьёвым, потом Пестель с Рылеевым под руку же и говорили между собою по-французски… слышно было, что Пестель, смотря на эшафот, сказал: „C'est trop“»[14]14
  Это слишком (фр.).


[Закрыть].

«В воротах чрез высокий порог калитки с большим трудом переступали ноги преступников, обременённых тяжкими кандалами… Пестеля должны были приподнять в воротах – так он был изнурён».

«Никаких кандалов не было… Только ремни. Ремнями были связаны и руки, и ноги…»

Барон Андрей фон Розен, со слов очевидцев:

«Пестель оставался спокойным до последнего мгновения, он никого ни о чем не просил; равнодушно смотрел, как заковали ноги его в железо, и когда под конец надели петлю, когда из-под ног столкнули скамейку, то тело его оставалось в спокойном положении, как будто душа мгновенно отделилась от тела…»

Дело № 2

Из приговора Верховного уголовного суда:

«…По собственному его признанию, умышлял на цареубийство, назначал к свершению оного лица, умышлял на лишение свободы, на изгнание и на истребление императорской фамилии и приуготовлял к тому средства, усилил деятельность Северного общества, управлял оным, приготовлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинить Манифест о разрушении правительства, сам сочинял и распространял возмутительные песни и стихи и принимал членов, приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных, возбуждал к мятежу нижних чинов чрез их начальников посредством разных обольщений и во время мятежа сам приходил на площадь».

Кондратий Фёдорович Рылеев

Вероисповедание православное[15]15
  В официальной терминологии того времени – греко-российское.


[Закрыть].

Родился в сентябре 1795 года; дата точно не установлена, как и место рождения. (Обычно указывают: 18 сентября, деревня Батово. Первое под вопросом, второе неверно: Батово было приобретено матерью Рылеева значительно позже.)

Отец – Фёдор Андреевич Рылеев, отставной полковник (подполковник? бригадир?). Мать – Анастасия Матвеевна, урождённая Эссен. Родители с некоторого времени жили раздельно.

В 1800 году зачислен в малолетнее отделение Первого кадетского корпуса; по окончании корпуса, в феврале 1814 года, выпущен прапорщиком в 1-ю конную роту 1-й резервной артиллерийской бригады. Был в Заграничном походе; отличий и наград не имел. Уволен в отставку по прошению с производством в подпоручики в 1818 году. С 1821 по 1824 год – заседатель Санкт-Петербургской палаты уголовного суда по выборам от дворянства; в 1824–1825 годах правитель канцелярии Российско-американской торговой компании.

В 1819 году женился на Наталье Михайловне Тевяшовой, дочери воронежского помещика; в браке родилась дочь Анастасия.

Приобрёл известность своими сочинениями, преимущественно в стихах. В 1822–1825 годах совместно с Александром Бестужевым издавал в Петербурге альманах «Полярная звезда».

Масон.

Участвовал в событиях 14 декабря 1825 года.

Арестован в ночь с 14 на 15 декабря у себя на квартире, в доме Российско-американской компании (Мойка, 72).

Осуждён вне разрядов, казнён через повешение 13 июля 1826 года в Петербурге.

Род Рылеевых восходит к середине XVI века. Из всех Рылеевых ко времени рождения будущего декабриста до генеральского чина дослужился лишь один – Никита Иванович, петербургский обер-полицмейстер и гражданский губернатор, в 1797 году вышедший в отставку тайным советником; но в какой степени родства он состоял с нашим героем – не установлено. Отец декабриста, Фёдор Андреевич, хотя и служил когда-то под началом Суворова, но в чинах продвигался туго – вероятно, по причине ершистости и безалаберности характера, и лишь при отставке был пожалован в полковники (иные говорят – в бригадиры, но это маловероятно)[16]16
  С чином Рылеева-отца не всё ясно. В шведской кампании 1790 года он подполковник; в польскую кампанию 1792 года в бою под Миром «был с баталионом во многих движениях…». Командир батальона – должность майорская или подполковничья. При Павле I (не позднее 1797 года, а вероятно, и раньше) он уже в отставке. Сведений о его продвижении по службе в 1790-е годы нет, следовательно, в отставку он, скорее всего, вышел с производством в следующий чин – полковником. Однако в некоторых документах покойная мать Рылеева именуется подполковницей; если это не ошибка, то муж её был уволен без повышения, за провинность.


[Закрыть]. Видимо, тогда он и женился на девице Настасье Эссен (из каких именно Эссенов – неизвестно). Вскоре после рождения сына брак разладился: отец уехал в Киев, мать поселилась в новоприобретённой деревеньке Батово близ Гатчины, а мальчика на шестом году отдали в Первый кадетский корпус. Или, вернее, сначала отправили сына учиться, а потом разъехались. Так или иначе, сыну более не довелось увидеться с отцом: в 1813 году Фёдор Андреевич скончался.

О том, хорошо ли было обучение в Первом кадетском корпусе и каково жилось там воспитанникам, существуют разные мнения. Сам Рылеев, судя по всему, не сохранил особенно тёплых воспоминаний о школе. К военной службе он вообще оказался несклонен, а характером упорен и ершист – в отца.

Николай Греч, литератор и педагог, о кадете Рылееве:

«…Показывал с детства большую любознательность, учился довольно хорошо, чему учили в корпусе, вёл себя порядочно, но был непокорен и дерзок с начальниками, и с намерением подвергался наказаниям: его секли нещадно, он старался выдержать характер, не произносил ни жалоб, ни малейшего стона и, став на ноги, опять начинал грубить офицеру».

Кондратий Рылеев, кадет, в письме отцу своему от 7 декабря 1812 года, о том, чему учит его сердце:

«„Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия, и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинною твёрдостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец и вознесёшься превыше человеков!“ Тут я восклицаю: „Быть героем, вознестись превыше человечества! Какие сладостные мечты! О, я повинуюсь сердцу!“».

(Далее следует просьба о присылке денег.)

Фёдор Рылеев – сыну в ответном письме:

«…Человек делает сам себя почти отвратительным, когда говорит о сердце и… для того и повторяет о сердечных чувствованиях часто, что сердце его занято одними деньгами».

Николай Греч о Рылееве:

«…Человек не важный и сам не знал, чего хотел…»

В стенах Кадетского корпуса (бывшего дворца временщика Меншикова) непокорный мечтатель провёл почти половину своей жизни. Выпуск состоялся в феврале 1814 года. Всеевропейская война из российских пределов откатилась далеко на запад, во Францию. Рылеев, как успешный в науках, был определён прапорщиком в конную артиллерию и отправился в Европу догонять свою бригаду.

Странные игры играет с человеком его судьба. Конно-артиллерийская рота, в которую назначен был Рылеев, действовала в составе подвижного отряда генерала Александра Ивановича Чернышёва. Через 12 лет этот самый Чернышёв станет главным инквизитором следственной эпопеи декабристов; он же будет присутствовать при казни, и, по словам очевидцев, когда Рылеев, вздёрнутый первый раз, сорвётся с виселицы, именно он, Чернышёв, скомандует вешать снова… А вот интересно: поторопись новоиспечённый прапорщик тогда, в 1814 году, или окажись выпущен из Корпуса немного раньше – и, может быть, обрёл бы в генерале не палача, а отца-командира. Может быть, сдружило бы их поле боя… Кто знает.

Однако повоевать Рылееву не довелось: 19 марта русские вступили в Париж, через пять дней Наполеон отрёкся от власти. Кондратий Фёдорович провёл более года в разъездах по Европе на службе под крылом своего родственника генерал-майора Михаила Николаевича Рылеева, военного коменданта Дрездена. Мир установился, русским войскам было велено отправляться домой.

Роте, в которой служил Рылеев, надлежало квартировать в Белогорье Острогожского уезда Воронежской губернии. О том, как тянулись его армейские будни в 1816–1818 годах, достоверных сведений мало: надо думать, не обошлось без гарнизонной скуки с картами и водкой.

Из письма Рылеева матери, 10 августа 1817 года:

«Время проводим весьма приятно: в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятельским беседам, или прогулке; ездим по горам и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном берегу растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни, и чрез минуту уничтожаем оные; рассуждаем, спорим, умствуем – и наконец, посмеявшись всему, возвращаемся каждый к себе и в объятиях сна ищем успокоения».

Однако неподалёку от Белогорья обнаружилась точка притяжения для офицерской молодёжи – имение хлебосольного помещика Михайла Тевяшова, а там – две барышни на выданье: Настасья и Наташенька. Образованный прапорщик взялся обучать девиц русской словесности и иным наукам – и… Словом, через некоторое время он посватался. К младшей.

Из письма Рылеева матери, 17 сентября 1817 года:

«…Милая Наталия, воспитанная в доме родителей и не видевшая никогда большого света, имеет только тот порок, что не говорит по-французски. Её невинность, доброта сердца, пленительная застенчивость и ум, обработанный самою природою и чтением нескольких отборных книг, в состоянии сделать счастье каждого… Я люблю её, любезнейшая матушка, и надеюсь, что любовь моя продлится вечно…»

В хорошем обществе такого рода дела не делаются быстро. Через полгода благословение матушки было получено; засим ещё через полгода последовало прошение об отставке. Приказом от 26 декабря 1818 года прапорщик 12-й конно-артиллерийской роты был уволен от службы с производством в следующий чин. 22 января 1819 года в Острогожске отставной подпоручик Рылеев обвенчался с девицей Натальей Тевяшовой. В мае 1820-го у них родилась дочь, наречённая, как бабушка и тётушка, Анастасией. Вслед за этим семейство перебралось в Петербург.

Из письма Натальи Рылеевой сестре Анастасии в деревню; Петербург, дата не установлена:

«…Скажу вам, сестрица, какие тут добрые дамы. Я ни в одной не заметила, чтобы были насмешницы… Офицеры сюда почти каждый день ходят, а мне так и так, когда там сижу, очень грустно делается, и уйду в свою половину, и лежу или что-нибудь делаю».

Александр Пушкин, из «Table talk»:

«Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. „Я женат“, – отвечал Рылеев. „Так что же, – сказал Дельвиг, – разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?“»

До сей поры, как видим, жизнь Кондратия Фёдоровича складывается размеренно, тихо, заурядно. Как положено средней руки дворянину – учение, служба, отставка, женитьба, дети, «имением не управляй оплошно»… С переездом в Петербург всё меняется. Как будто новый человек вылупился из прежней оболочки.

Всё началось со стихов.

Стихи он писал и раньше – как до́лжно чувствительному юноше. То было творчество альбомного формата, не более. В декабре 1820 года вышла октябрьская книжка журнала «Невский зритель». В ней просвещённая петербургская публика с трепетно-злорадным чувством прочитала: «К временщику. Подражание Персиевой сатире „К Рубеллию“».

 
Надменный временщик, и подлый, и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей,
Взнесённый в важный сан пронырствами злодей!
 

Чувства публики понятны: никакой Рубеллий здесь ни при чём, а подлый временщик – доверенный слуга императора граф Алексей Аракчеев. Имя Рылеева, автора злободневнейшего стихотворения, сразу сделалось известным в литературных и, что важнее, политически мыслящих кругах.

Надо сказать, Рылеев вонзил свою стихотворную рапиру в сплетение нервов околопрестольной жизни. В годы после Наполеоновских войн в ближайшем окружении Александра I соперничали три наиболее влиятельные персоны: упомянутый Аракчеев, начальник Главного штаба князь Пётр Михайлович Волконский (известный нам по делу Пестеля) и князь Александр Николаевич Голицын, министр духовных дел и народного просвещения. Сие необычное, как говорили, «сугубое» министерство было учреждено именно для князя Голицына и держало под контролем не только учебные заведения и религиозные организации всех конфессий, но также и книгоиздательство, печать и цензуру. По сути, это было дальнее предзнаменование «идеологических отделов ЦК» в советской России. Нарочито добродушный, обходительный и очень-очень благочестивый Голицын представлял собой чуть ли не ангела, спустившегося с небес к правому плечу государя, тогда как Аракчеев призван был играть роль дьявола, который теребил августейшее левое плечо. Под покровительством Голицына (прямым или косвенным, явным или скрытым) выпускались различные издания и произрастали общества дозволенно-вольнодумного направления. «Невский зритель» состоял в дружбе с Вольным обществом любителей российской словесности, которое пользовалось милостями сугубого министра. Ни для кого не было секретом, что между Голицыным и Аракчеевым существует непримиримая вражда. Пощёчина, нанесённая последнему в стихах, сделала Рылеева видным игроком на стороне первого.

Рылеев продолжил сотрудничать в «Невском зрителе» и вскоре был принят в Вольное общество любителей российской словесности. Чуть ли не все основатели последнего были масонами. Вероятно, не без их содействия Рылеев становится членом ложи «К пламенеющей звезде». Кажется, еще шаг – и он участник тайных обществ. Однако на этом этапе его больше привлекает литературная известность, а затем и возможность самому направлять литературный процесс. В 1822 году вместе с новым другом, Александром Бестужевым, он получает разрешение на издание альманаха «Полярная звезда». Название – парафраз имени той самой масонской ложи.

Несомненно, Рылеев и Бестужев попали в свою колею. Альманах стал большим литературным событием. В первом его выпуске, вышедшем в декабре 1822 года, встретились – в первый и, наверно, в последний раз под одной обложкой – сочинения Пушкина и Булгарина, Дельвига и Сенковского, Вяземского и Греча, Жуковского, Дениса Давыдова, Фёдора Глинки, Крылова, Баратынского, Гнедича, Бестужева (будущего Марлинского) – словом, полный парад тогдашней русской словесности. Второй выпуск «Полярной звезды» ровно через год разошёлся значительно бо́льшим тиражом, чем первый.