Текст книги "Момент перелома в художественном отражении. «Без дороги» и «Поветрие», рассказы Вересаева"

А. И. Богдановичъ
Моментъ перелома въ художественномъ отраженіи. – «Безъ дороги» и «Повѣтріе», разсказы Вересаева.

Разсказы г. Вересаева, появившіеся сначала въ «Рус. Богатствѣ» и другихъ журналахъ, сразу выдѣлили автора изъ сѣроватой толпы многочисленныхъ сочинителей очерковъ и разсказовъ, судьба которыхъ довольно однообразна – появиться на мигъ и кануть въ лету, не возбудивъ ни въ комъ ожиданій и не оставивъ по себѣ особыхъ сожалѣній. Иначе было съ разсказами г. Вересаева. Каждый изъ нихъ рѣзко выдѣлялся и особымъ настроеніемъ автора, и содержаніемъ, и манерой обработки сюжета. Словомъ, оригинальность автора выступала несомнѣнно, давая право надѣяться, что въ лицѣ г. Вересаева литература получитъ новую незаурядную силу. Теперь, собранные вмѣстѣ, эти очерки и разсказы не только не ослабляютъ прежняго впечатлѣнія, но въ значительной степени усиливаютъ его. То, что въ каждомъ изъ нихъ было отрывочно и лишь намѣчалось отдѣльными чертами, выступаетъ въ сборникѣ въ совокупности, дополняясь взаимно и создавая въ общемъ вполнѣ опредѣленное настроеніе, которое, начиная съ первыхъ страницъ, все усиливается, оставляя читателя подъ впечатлѣніемъ чего-то сильнаго и новаго.

Главное содержаніе сборника составляютъ собственно двѣ вещи – повѣсть «Безъ дороги» и непосредственно дополняющій ее очеркъ «Повѣтріе», появляющійся въ печати первый разъ. Небольшіе разсказы – «На мертвой дорогѣ», «Товарищи», «Прекрасная Елена», «Порывъ» «Загадка», помѣщенные въ началѣ сборника, служатъ какъ бы введеніемъ, въ которомъ намѣчены «лейтъ-мотивы», употребляя терминъ вагнеровской музыки, – руководящія начала, развертывающіяся затѣмъ въ цѣлую картину душевнаго настроенія въ повѣсти «Безъ дороги».

Въ первомъ очеркѣ, «На мертвой дорогѣ», по выдержанности, пожалуй, лучшемъ во всей книгѣ, читателя съ первыхъ строкъ охватываетъ впечатлѣніе мертвой неподвижности, которою вѣетъ отъ прекрасно набросанной картины выжженой солнцемъ степи и убѣгающей вдаль заброшенной линіи желѣзной дороги. Эта линія когда-то кипѣла жизнью, центромъ которой былъ нынѣ выработанный рудникъ, угольная шахта, гдѣ сотни рабочихъ бодро стучали кайлой, выбрасывая на поверхность живительный уголь. Теперь здѣсь тишина и опустошеніе: бурьяномъ поросли рельсы и шпалы, жизнь идетъ мимо, мимо тянутся скрипучіе обозы, мимо снуютъ толпы рабочихъ, а сторожъ, неподвижно покуривающій трубку и тоскливо посматривающій на свою мертвую линію, убѣгающую въ глухой уголъ, гдѣ зіяетъ глубокая шахта, еще усиливаетъ впечатлѣніе пустоты и мертвенности. Изрѣдка забредаетъ въ сторожку унылый путникъ укрыться отъ палящаго солнца, какъ, напр., мечтатель Никитинъ. шахтеръ, задавшійся цѣлью своими «плантами» въ самое сердце поразить тѣхъ, кто небрежетъ о здоровьи и жизни шахтеровъ, либо загнанная дождемъ богомолка, повѣствующая о чудесахъ богоспасаемаго града Іерусалима. «И степь, безсильно выгорѣвшая подъ солнцемъ, и лѣнивый, душный воздухъ, и негодующія сѣтованія сторожа, все дышало чѣмъ-то такимъ тоскливымъ, разслабляющимъ и безнадежнымъ… Странно было думать, что гдѣ-нибудь теперь свѣжо и прохладно, что есть на свѣтѣ добрые, дѣятельные, неунывающіе люди…»

Въ слѣдующемъ разсказѣ, «Товарищи», та же мертвая тишь и безотрадная тоска, только вѣетъ ею не отъ мертвой дороги, а отъ мертвыхъ людей, когда-то бодрые и радостные, они составляли живую дружную семью молодежи, кипѣвшую мечтами, надеждами и планами, теперь, заброшенные службою въ одинъ изъ безчисленныхъ русскихъ городишекъ, они тянутъ лямку, кто по акцизу, кто учителемъ, словомъ, всѣ чиновники, либо добываютъ себѣ средства мало привлекающимъ ихъ трудомъ. «Еще работы въ жизни много, работы честной и святой», припоминается одному изъ нихъ слова юношеской пѣсни. Гдѣ же она, эта «честная и святая работа»? «Онъ думалъ о томъ, что уже цѣлыхъ два года прожилъ въ Инсарскѣ, эти два года пролетѣли страшно быстро, какъ одна недѣля, а между тѣмъ воспоминанью не на чѣмъ остановиться: дни вяло тянулись за днями, скучные, безсмысленные; опротивѣвшая служба, безконечныя прогулки, выпивки и тупая тоска, изъ которой нѣтъ выхода, которая стала его обычнымъ состояніемъ…» То же испытываетъ каждый изъ его товарищей, и, собираясь вмѣстѣ, они въ глазахъ другъ у друга читаютъ ту же тоску, то же сознаніе безцѣльности жизни, такой далекой отъ юношеской радости бытія. Что же привело ихъ всѣхъ къ такому безотрадному существованію? Почему мечты разбились при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью, въ которую наши герои не сумѣли внести ни искры изъ прежняго огня, горѣвшаго въ сердцахъ огня свободы, чести и высокихъ душевныхъ порывовъ? «Въ семьѣ, въ школѣ, – уныло размышляетъ одинъ изъ нихъ,– намъ никто никогда не говорилъ о нашихъ обязанностяхъ… Не воруй, не лги, не обижай другихъ, не, не, не… вотъ была мораль… Мы думали спокойно прожить съ этой моралью, какъ жили наши отцы. И вдругъ приходитъ книга и обращается къ намъ съ неслыханно-громаднымъ запросомъ: она требуетъ, чтобы вся жизнь была однимъ сплошнымъ подвигомъ. Но гдѣ взять для этого силъ? Книга этихъ силъ дать не могла, она ихъ предполагала уже существующими… И вотъ результатъ: она только искалѣчила насъ и пустила гулять по свѣту съ больною совѣстью…»

Минуя слѣдующіе разсказы – «Порывъ», «Прекрасная Клена», «Загадка», какъ бы иллюстрирующіе это мертвое настроеніе неподвижной жизни, перейдемъ къ центральной повѣсти сборника «Безъ дороги», гдѣ отрывочныя настроенія предыдущихъ разсказовъ слагаются въ опредѣленную и выдержанную картину опустошенной души. Предъ нами два типа – вѣковѣчные, старые типы русской интеллигенціи: онъ – уже истрепанный жизнью, извѣрившійся въ «великія слова» и «имена» и сознающій себя въ этой жизни «безъ дороги»; она – вся трепетъ и ожиданіе, уже воспріявшая въ себя отраву «книжной проповѣди» о подвигѣ и готовая ринуться по первому указанію. Ей нуженъ «вождь» и «пророкъ», за которымъ она могла бы слѣпо пойти, а онъ, умудренный опытомъ жизни, прежде всего не вѣритъ всякимъ вождямъ и всему, что отдаетъ пророческими упованіями. Можно бы подумать, что изъ столкновенія этихъ двухъ типовъ разыграется обычная любовная драма, какихъ тысячи заполняютъ русскую литературу, и тогда въ повѣсти г. Вересаева мы бы имѣли тысяча-первую, можетъ быть и хорошо написанную, но не вносящую ничего новаго. Авторъ гораздо самостоятельнѣе и оригинальнѣе.

Драма разыгрывается и гораздо ужаснѣе всякихъ любовныхъ перипетій. Предъ нами драма одного изъ русской интеллигенціи, захваченнаго жизнью врасплохъ въ тягостную минуту переходной эпохи, когда старое нажито, истрепано въ конецъ, а новое еще даже не мелькнуло вдали.

Повѣсть написана въ видѣ дневника, и герой самъ раскрываетъ «корни и нити» душевнаго разлада, который неминуемо долженъ былъ привести къ тому или иному трагическому концу. Больной и усталый онъ попадаетъ въ деревню, въ родственную ему дружную семью, жизнерадостная молодежь которой, еще не оперившаяся и не испробовавшая себя въ жизни, но кипящая всѣми силами нетронутой молодой души, вызываетъ невольное сравненіе, заставляетъ оглянуться назадъ и подвести итоги его собственному прошлому. Эти итоги неутѣшительны.

«…Да, мало хорошаго вспомнишь за эти прожитые три года. Сидѣть въ своей раковинѣ, со страхомъ озираться кругомъ, видѣть опасность и сознавать, что единственное спасеніе для тебя – уничтожиться, уничтожиться тѣломъ, душою, всѣмъ, чтобы ничего отъ тебя не осталось… Можно ли съ этимъ жить? Невесело сознаваться, но я именно въ такомъ настроеніи прожилъ всѣ эти три года. «Зачѣмъ я отъ времени зависѣть буду? Пускай же лучше оно зависитъ отъ меня». Мнѣ часто вспоминаются эти гордыя слова Базарова. Вотъ были люди! Какъ они вѣрили въ себя! А я, кажется, настоящимъ образомъ въ одно только и вѣрю, это именно въ неодолимую силу времени. «Зачѣмъ я отъ времени зависѣть буду»! Зачѣмъ? Оно не отвѣчаетъ; оно незамѣтно захватываетъ тебя и поведетъ, куда хочетъ; хорошо, если твой путь лежитъ туда же, а если нѣтъ? Сознавай тогда, что идешь не по своей волѣ, протестуй всѣмъ своимъ существомъ, оно все-таки дѣлаетъ по своему. Я въ такомъ положеніи и находился. Время тяжелое, глухое и сумрачное со всѣхъ сторонъ охватываетъ меня, и я со страхомъ видѣлъ, что оно посягаетъ на самое для меня дорогое, посягаетъ на мое міросозерцаніе, на всю душевную жизнь… Гартманъ говоритъ, что убѣжденія наши – плодъ «безсознательнаго», а умомъ мы лишь подыскиваемъ къ нимъ болѣе или менѣе подходящія основанія; я чувствовалъ, что тамъ гдѣ-то, въ этомъ неуловимомъ «безсознательномъ», шла тайная, предательская, невѣдомая мнѣ работа, и что въ одинъ прекрасный день я вдругъ окажусь во власти этого «безсознательнаго». Мысль эта наполняла меня ужасомъ: я слишкомъ ясно видѣлъ, что правда, жизнь – все въ моемъ міросозерцаніи, что если я его потеряю, я потеряю все.

То, что происходило кругомъ, лишь укрѣпило меня въ убѣжденіи, что страхъ мой не напрасенъ, что сила времени – сила страшная и не по плечу человѣку. Какимъ чудомъ могло случиться, что въ такой короткій срокъ все такъ измѣнилось? Самыя свѣтлыя имена вдругъ потускнѣли, слова самыя великія стали пошлыми и смѣшными; на смѣну вчерашнему поколѣнію явилось новое, и не вѣрилось, неужели эти – всего только младшіе братья вчерашнихъ? Въ литературѣ медленно, но непрерывно шло какое-то общее заворачиваніе фронта, и шло вовсе не во имя какихъ-либо новыхъ началъ,– о нѣтъ) Дѣло было очень ясно: это было лишь ренегатство,– ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснѣе, безсознательное. Литература тщательно оплевывала въ прошломъ все свѣтлое, хорошее, но оплевывала наивно, сама того не замѣчая, воображая, что поддерживаетъ какіе-то «завѣты»; прежнее чистое знамя въ ея рукахъ давно уже обратилось въ грязную тряпку, а она съ гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала къ ней читателя; съ мертвымъ сердцемъ, безъ огня и вѣры, говорила она что-то, чему никто не вѣрилъ»…

Въ этой сжатой и сильной характеристикѣ обрисовано унылое настроеніе лучшей части интеллигенціи 80-хъ годовъ, которая подъ давленіемъ времени дѣйствительно сжалась до полнаго почти самоуничтоженія, какъ герой повѣсти. Его спасала работа, которой ему, земскому врачу, было по горло, но эта работа ему была нужна затѣмъ, чтобы «наркотизироваться» ею до совершеннаго самозабвенія. И когда эта работа въ его жизни внезапно оборвалась, предъ нимъ всталъ съ удвоенною силой старый вопросъ, что дѣлать? – вопросъ, получающій еще большую остроту, когда съ нимъ обращается къ герою его молоденькая кузина Наташа.

Для нея этотъ вопросъ еще настоятельнѣе требуетъ разрѣшенія. Она только-что начинаетъ жить и увлекаться тѣми высокими словами, великими именами, которыя сыграли свою роль въ жизни героя и въ силу которыхъ онъ уже извѣрился. Онъ, какъ истый идолопоклонникъ, бросилъ своихъ боговъ, когда увидалъ, что они не сумѣли защитить сами себя. Что же онъ можетъ сказать ей, этой разсцвѣтающей жизни, жадно раскрывающейся ему навстрѣчу, ждущей съ страстнымъ нетерпѣніемъ, что онъ, старшій по возрасту и развитію, преданный самымъ высокимъ началамъ, ради которыхъ бросилъ университетъ и ушелъ «служить народу» въ земство, сумѣетъ освѣтить ей грядущій путь жизни свѣтомъ своего идеала, свѣтомъ, испробованнымъ на дѣлѣ, на пути собственной жизни. «Преемственности» идей и дѣла – вотъ чего она ждетъ отъ старшаго поколѣнія.

Казалось-бы, чего же лучше? «Отъ ея разговоровъ вѣетъ такимъ старымъ-старымъ, но такимъ хорошимъ; она хочетъ знать, какъ я смотрю на общину, какое значеніе придаю сектантству, считаю-ли возможнымъ и желательнымъ развитіе въ Россіи капитализма. И въ разспросахъ ея сказывается предположеніе, что я непремѣнно долженъ интересоваться всѣмъ этимъ… Она разспрашиваетъ меня о моей дѣятельности, объ отношеніяхъ къ мужикамъ, усматривая во воемъ этомъ глубокую идейную подкладку; въ разговорѣ ея проскальзываютъ слова: «долгъ народу», «дѣло», «идея». Мнѣ же эти слова рѣжутъ ухо, какъ визгъ стекла подъ тупымъ шиломъ».

О «преемственности», какъ видно изъ подчеркнутыхъ словъ, не можетъ быть и рѣчи. Герой слишкомъ правдивъ, чтобы вводить въ обманъ наивную кузину. Съ гибелью міросозерцанія, разрушеннаго силою времени, для него потеряли вѣсъ и значеніе слова «долгъ народу», «дѣло», «идея», для которыхъ въ жизни не нашлось реальнаго осуществленія. Да, онъ бросилъ университетъ, чтобы служить въ земствѣ, но эта служба убѣдила его въ ничтожности этой работы для народа и въ непрочности ея. «Я разсказывалъ о голодѣ, о тифѣ, о томъ, какъ жалко было при этомъ положеніе насъ, врачей, требовалось лишь одно – кормите, получше кормите здоровыхъ, чтобъ сдѣлать ихъ болѣе устойчивыми, но пособій едва хватало на то, чтобы не дать имъ умереть съ голоду. И вотъ одного за другимъ валила страшная болѣзнь, и мы безпомощно стояли передъ нею съ своими ненужными лекарствами»… А прочность? – первый самодуръ, съ которымъ довелось столкнуться герою, уничтожилъ его земскую службу, лишивъ возможности «отдать долгъ народу».

Тѣмъ не менѣе на категорически поставленный вопросъ – что дѣлать? – герой ничего не находитъ лучшаго, какъ пѣть ей старую пѣсенку о призваніи интеллигенціи идти въ деревню, стать ближе народу, хотя и корчится въ душѣ отъ лжи и фальши своихъ словъ, которыхъ не можетъ не чувствовать и не сознавать.

«– Помнишь, Митя,– заговорила Наташа, – помнишь, ты говорилъ недавно о сознаніи, что живешь не напрасно, что это самое главное въ жизни… Я и прежде, до тебя, много думала объ этомъ… Вѣдь это сознаніе, о которомъ ты говорилъ, вѣдь это самое большое счастье!..

Я молча шелъ, кусая губы. Въ душѣ у меня поднималось злобное враждебное чувство въ Наташѣ: вѣдь она должна же бы, наконецъ, понять, что для меня этотъ разговоръ тяжелъ и непріятенъ, что его безполезно затѣвать; должна бы она хоть немного пожалѣть меня; и меня еще больше настраивало противъ нея именно то, что мнѣ приходится ждать сожалѣнія и пощады отъ этого почти ребенка.

– Я слышалъ, что ты прошлую зиму занималась здѣсь съ деревенскими ребятами,– проговорился я. – Ну, какъ ты, съ охотой занималась, нравится тебѣ это дѣло?

– Д-да,– сказала Наташа запнувшись.

– Ну, вотъ тебѣ и дѣло. Если хочешь совершенно отдаться ему, поступи въ сельскія учительницы. Тогда ты будешь близко стоять къ народу, можешь сойтись съ нимъ, вліять на него.

Я говорилъ это, какъ плохой актеръ говоритъ заученный монологъ, и мерзко было на душѣ… Мнѣ вдругъ пришла въ голову мысль: а чтобы я сказалъ ей, если бы не было этой спасительной сельской учительницы, альфы и омеги «настоящаго» дѣла?..

Наташа шла, опустивъ голову.

– Голубушка, это дѣло мелко, что говорить,– сказалъ я, помолчавъ. – Но, гдѣ теперь блестящія, великія дѣла? Да не по нимъ и узнается человѣкъ. Это дѣло мелко, но оно даетъ великіе результаты…

Я почти физически страдалъ: какъ все фальшиво и фразисто! Мнѣ казалось, что теперь Наташа видитъ меня насквозь; и казалось мнѣ еще, что и самъ я только теперь увидѣлъ себя въ настоящемъ свѣтѣ, увидѣлъ, какая безнадежная пустота во мнѣ»…

Понятны жгучія муки, испытываемыя бѣднымъ героемъ.

И скромная дѣятельность сельской учительницы, и не менѣе скромная работа земскаго врача могутъ увлечь людей лишь въ томъ единственномъ случаѣ, когда онѣ являются частью болѣе широкой и высокой программы, которая подымала бы человѣка надъ жизнью, открывая ему широкую и далекую перспективу. У Глѣба Успенскаго есть премилый разсказъ про одного сапожника, который, желая возвысить въ главахъ сына свое ремесло, говоритъ ему, что весь міръ ходитъ въ сапогахъ, а потому нѣтъ почетнѣе занятія, какъ шить сапоги. Но герой повѣсти, потерявъ цѣльность своего міросозерцанія, которое одно могло бы объединить всякую невидную работу на пользу народа съ широкой общей идеей,– необходимымъ образомъ долженъ сознавать что его совѣтъ юной душѣ рвущейся къ «смыслу жизни», стать сельской учительницей – хуже, чѣмъ камень вмѣсто хлѣба голодному. Въ немъ нѣтъ воодушевленія, какое руководитъ упомянутымъ бѣднымъ сапожникомъ, а безъ него нельзя воодушевить другихъ, хотя бы и проповѣдывались очевиднѣйшія истины. Истину самую высокую не передать другому въ видѣ сухой формулы. Только, давая почувствовать неизъяснимое, живительное наслажденіе, какое испытываешь самъ отъ чувства воспринятой истины, только зажигая въ другомъ тотъ огонь, которымъ пылаешь самъ, можно внушить убѣжденіе въ непреложности истины и готовность посвятить ей всю жизнь. Если же вмѣсто всеохватывающаго чувства есть только разумная разсудочность, нельзя привлечь другихъ къ служенію дѣлу, которое, можетъ быть, и очень полезно, и очень своевременно, но которое не захватываетъ всего человѣка.

А именно этихъ-то началъ и нѣтъ въ злополучномъ героѣ, истомъ представителѣ растерянной интеллигенціи восьмидесятыхъ годовъ. Онъ говоритъ высокія слова – и самъ ихъ стыдится, потому что самъ не вѣритъ въ ихъ силу и значеніе. Вѣра, придававшая имъ внутренній смыслъ, улетучилась, и герой повѣсти, несомнѣнно искренній, честный и потому неспособный играть словами ради одной игры, спасовалъ предъ довѣрчивой юной душой, «почти ребенкомъ». Когда Наташа, возвращаясь къ вышеприведенному разговору, спрашиваетъ его,– «вѣрилъ ли ты въ то, что говорилъ» – онъ окончательно кладетъ оружіе и заявляетъ: «Ты хочешь идеи, которая бы наполнила всю жизнь, которая бы захватила тебя цѣликомъ и упорно вела къ опредѣленной цѣли, ты хочешь, чтобъ я вручилъ тебѣ знамя и сказалъ: «вотъ тебѣ знамя,– борись и умирай за него»… Я больше тебя читалъ, больше видалъ жизнь, но со мною тоже, что съ тобой: я не знаю! – и въ этомъ вся мука».

Эта честная прямота подкупаетъ насъ въ пользу героя, который дѣйствительно обладаетъ всѣми задатками для героическихъ подвиговъ. Когда началась холера, и всѣ разбѣжалиоь изъ одного болѣе другихъ опаснаго пункта, онъ смѣло идетъ туда, какъ солдатъ на приступъ, хотя и не вѣритъ въ побѣду. Смерть его подъ ударами стихійной остервенѣлой силы не только примиряетъ читателя съ нимъ, но вызываетъ глубокую жгучую скорбь за великую нравственную силу, которая погибла такъ безплодно. Чего не могла бы создать она, если бы условія благопріятствовали ей! Предъ нами истинный герой, потому что и умирая онъ также прямо смотритъ въ лицо судьбѣ и не скрываетъ отъ себя, что его жертва безцѣльна. «За что ты боролся, во имя чего умеръ? – говоритъ онъ, умирая. – Чего ты достигъ своею смертью? Ты только жертва, жертва безсмысленная, никому ненужная»… И вы невольно склоняете голову передъ величіемъ этой смерти; кто могъ такъ умереть, могъ бы достичь великихъ результатовъ въ жизни.

Къ людямъ переходныхъ эпохъ принято относиться нѣсколько свысока. То, молъ, были герои, а это – жалкіе люди, къ добру и злу постыдно равнодушные. Положимъ, бываетъ много такихъ, но какъ и въ яркія, кипящія жизнью и одушевленіемъ эпохи не всѣ сплошь герои, такъ и во времена унылаго застоя, когда жизнь словно толчется на мѣстѣ, а на поверхность этой мертвой зыби выносится всякая муть и дрянь,– есть тоже свои герои, которые, не имѣя собственнаго знамени, не преклоняются предъ «грязными тряпками», честно сознаются въ своемъ незнаніи, гдѣ искать это «знамя», и находятъ въ себѣ достаточно силъ принести себя въ жертву, хотя и не вѣря въ спасительность ея. Имъ не дано счастья оставить послѣ себя преемниковъ, которымъ они могутъ передать дорогое дѣло, потому что такого дѣла нѣтъ у нихъ. Самое большее, что они могутъ, это передать остающимся свою неизмѣнную вѣру въ людей и лучшее будущее, какъ умирающій герой повѣсти – Наташѣ: «и я говорю ей, чтобъ она любила людей, любила народъ; что не нужно отчаиваться, нужно много и упорно работать, нужно искать дорогу… И теперь мнѣ не стыдно говорить эти «высокія» слова».

Повѣсть этимъ кончается. Написана вся вещь очень хорошо, а сцена въ холерномъ баракѣ и особенно сцена дикой расправы съ докторомъ превосходны по яркости изображенія и силѣ впечатлѣнія, какое они производятъ на читателя. Это лучшее, а, пожалуй, и единственное художественное произведеніе, въ которомъ описано смутное время холеры, какъ-то удивительно безслѣдно промелькнувшее въ нашей литературѣ.

Драма героя безъ знамени, безъ опредѣленной цѣли и дороги закончилась, какъ мы видѣли, прекраснѣйшей и поучительнѣйшей, хотя на его взглядъ и безсмысленной жертвой. Драма Наташи только начинается. Въ разсказѣ «Повѣтріе» мы снова встрѣчаемся съ нею. Она выполнила до извѣстной части совѣтъ своего злополучнаго кузена,– она искала и нашла дорогу, на которой мы ее и застаемъ въ разсказѣ. Смерть кузена и ея обстановка произвели на нее ужасное впечатлѣніе. «Всѣми помыслами, всѣмъ своимъ существомъ она какъ бы ушла тогда въ одно желаніе – желаніе страданія и жертвы… Она настойчиво разспрашивала, что теперь всего нужнѣе дѣлать, на что отдать свои силы. Вскорѣ Наташа уѣхала на югъ сестрою милосердія, затѣмъ, по окончаніи холеры, за границу… И вотъ что теперь стало изъ нея!» – горестно восклицаетъ ея старый другъ и руководитель, пожилой земскій врачъ, весь ушедшій въ свою практику, старый, убѣжденный народникъ, въ которомъ жизнь не убила прежняго идеалиста,

Что же стало съ Наташей, отчего докторъ приходитъ въ такой ужасъ?

Мы застаемъ ее въ числѣ дѣйствующихъ, или лучше сказать, разговаривающихъ лицъ за столомъ у нашего почтеннаго земца-народника. Къ нему завернулъ по дорогѣ прежній его товарищъ, такой же убѣжденный народникъ, какъ и онъ, Киселевъ, устраивающій артели кустарей. Докторъ страшно радъ, что можетъ провести съ нимъ вечеръ, забывъ обычныя заботы и горести. Радость еще усиливается при мысли, что обѣщала пріѣхать и Наташа, которую ему смертельно хочется познакомить съ Киселевымъ, чтобы наивно похвастать предъ нею, какіе дѣятели вышли изъ среды народниковъ. Возвратившись изъ больницы, докторъ застаетъ Киселева въ жаркомъ спорѣ съ студентомъ-технологомъ Даевымъ, сыномъ мѣстнаго деревенскаго дьячка. Даевъ стоитъ на совершенно противоположной Киселеву и доктору точкѣ зрѣнія. Споръ разгорается, пріѣзжаетъ Наташа, сначала только слушаетъ, но когда докторъ обращается къ ней за сочувствіемъ, въ полной увѣренности найти въ ней союзницу, она спокойно, но рѣшительно становится на сторону Даева.

Она очень заинтересовывается артелями Киселева, съ любопытствомъ просматриваетъ ихъ уставъ, Киселевъ увлекается описаніемъ того, что уже сдѣлано, и еще болѣе перспективами будущаго, хотя и скорбитъ, что «г. Даевъ не согласенъ съ этимъ». Наташа замѣчаетъ, что и она не согласна. Оба народника такъ и вскидываются – «почему^и? Начинается рѣшительный, хотя и сдержанный съ обѣихъ сторонъ споръ, въ которомъ все больше и больше уясняется невозможность найти общую почву для спорящихъ.

Это одинъ изъ тѣхъ споровъ, какіе приходится теперь слышать на каждомъ шагу между сторонниками двухъ теченій, народниками и «марксистами», или, какъ ядовито замѣчаетъ Даевъ, «марксятами» по остроумной терминологіи г. г. народниковъ. Приводить его здѣсь не станемъ, хотя онъ вполнѣ заслуживаетъ вниманья по замѣчательно выдержанному тону, который авторъ сумѣлъ сохранить до конца, ни разу не становясь самъ ни на ту, ни на другую сторону. Благодаря этой объективности, обѣ спорящія стороны выступаютъ рельефно, и невозможность примиренья между ними становится очевидной. Киселевъ и докторъ – оба почтенные, достойные полнаго уваженія люди, идеалисты-народники въ лучшемъ значеніи слова, доказавшіе всею жизнью искренность своей вѣры. Противники ихъ Наташа и Даевъ – не менѣе искренни и стойки, но, воздавая полную дань уваженья добрымъ намѣреніямъ народниковъ, они съ тѣмъ большей неумолимостью разрушаютъ ихъ идеалистическія построенія, съ холодной логикой разбивая всѣ ихъ положенія. Авторъ ничего не подчеркиваетъ, но для самого предубѣжденнаго читателя становится ясно, на чьей сторонѣ логика жизни.

Присутствуя въ качествѣ постороннихъ свидѣтелей при этомъ спорѣ, вы испытываете вначалѣ сожалѣніе, что вотъ такіе хорошіе люди, а не могутъ столковаться, понять другъ друга. Но вскорѣ это чувство исчезаетъ, такъ какъ дѣло тутъ не только въ непониманіи, а въ разницѣ настроеній, всего душевнаго облика противниковъ. Имъ нужно было бы переродиться, чтобы понять и сблизиться. Киселевъ фанатикъ народничества, слѣпо вѣрующій въ жизненность артели, общины, міра. Для него факты не существуютъ. Онъ исключительная личность, для которой вся жизнь свелась къ одной единственной мечтѣ, въ ней же «весь законъ и пророки». По словамъ Даева, «онъ настолько вѣритъ въ свое дѣло и настолько тупъ, что его никто не переубѣдитъ». Докторъ, напротивъ, вполнѣ средній человѣкъ, представитель той интеллигенціи, которая очутилась «безъ дороги», какъ герой только что разобранной нами повѣсти. Потерявъ вѣру въ прошлое, измученный настоящимъ, онъ хватается за обрывки народнической программы, видя въ артеляхъ, общинѣ – дѣло текущаго дня, дѣло помощи тѣмъ, кто въ ней сейчасъ, немедленно нуждается. И потому, сталкиваясь съ взглядами, которые принципіально отрицаютъ спасительность этихъ средствъ, онъ чувствуетъ себя въ положеніи человѣка, у котораго выбиваютъ послѣднюю доску изъ подъ ногъ. Отсюда его раздраженіе и негодованіе противъ людей, которые нашли «дорогу». Повернуться къ нимъ и стать на ихъ дорогу, онъ не въ силахъ: это значило бы поставить крестъ надъ всей своей, дѣятельностью, какъ сдѣлалъ его болѣе рѣшительный товарищъ, герой повѣсти «Безъ дороги».

Разница въ настроеніяхъ особенно рѣзко сказывается въ докторѣ и Наташѣ. Послѣдняя, раздраженная его упреками въ «звѣрствѣ» ея выводовъ, въ «безчеловѣчномъ» отношеніи къ тѣмъ, кого жизнь безжалостно стираетъ со своей дороги,– ставитъ ему снова тѣ же вопросы, съ какими обращалась когда-то: «Но вѣдь выдвигаетъ же эта жизнь какія-нибудь историческія задачи? Во что же вѣрить, какимъ путемъ идти? Что нужно дѣлать?» И докторъ, который раньше и самъ задавалъ такіе вопросы и обсуждалъ ихъ съ Наташей, когда она вмѣстѣ съ нимъ искала на нихъ отвѣта, негодуетъ и раздражается теперь, когда робкая ученица сбрасываетъ его руководство и самостоятельно ищетъ пути. Его «приводила въ негодованіе самая возможность тѣхъ вопросовъ, которые она ему задавала». «Волнуясь и раздражаясь, онъ сталъ доказывать, что жизнь предъявляетъ много разнообразныхъ запросовъ, и удовлетвореніе всѣхъ ихъ одинаково необходимо, а что будущее само ужъ должно рѣшить, «историческою» ли была данная задача или нѣтъ; что нельзя гоняться за какими-то отвлеченными историческими задачами, когда кругомъ такъ много насущнаго дѣла и такъ мало работниковъ». Это отвѣтъ человѣка, который, не рѣшивъ общаго вопроса, весь отдался текущей жизни съ ея прямыми ежедневными задачами,– настроеніе будничной жизни, не дающей углубиться и разобраться въ ея хаосѣ. И великолѣпную оцѣнку этого настроенія дѣлаетъ Наташа.

– «Ну да, то же самое я слышала отъ васъ и четыре года назадъ:– «не знаю», и потому всякое дѣло одинаково хорошо и важно; только тогда вы не думали, что иначе и быть не можетъ… Какъ можете вы съ этимъ жить? – произнесла она, съ дрожью поведши плечами. – Киселевъ наивенъ и живетъ внѣ времени, но онъ, по крайней мѣрѣ, вѣритъ въ свое дѣло; а во что вѣрите вы? Въ окружающей жизни идетъ коренная, давно невиданная ломка; въ этой ломкѣ падаетъ и гибнетъ одно, незамѣтно нарождается другое, жизнь перестраивается на совершенно новый ладъ, выдвигаются совершенно новыя задачи. И вы стоите передъ этимъ хаосомъ, потерявъ подъ ногами всякую почву; старое вы бы рады удержать, но понимаете, что оно гибнетъ безповоротно; къ нарождающемуся новому не испытываете ничего, кромѣ недовѣрія и ненависти. Гдѣ же дли васъ выходъ? На все вы можете дать только одинъ отвѣтъ: «не знаю»! Вѣдь предъ вами такая пустота, такой кромѣншый мракъ, что подумать жутко!.. И во имя этой-то пустоты вы вооружаетесь противъ насъ, и готовы обвинить чуть не въ ренегатствѣ всѣхъ, кто покидаетъ вашъ лагерь! Да оставаться въ вашемъ лагерѣ невозможно уже по одному тому, что это значитъ прямо обречь себя на духовную смерть».

Обѣ стороны разстаются, ни до чего не договорившись, потому что «говорятъ на разныхъ языкахъ».

Въ сущности, это старая исторія отцовъ и дѣтей. Дѣти нѣсколько жестковаты и поглядываютъ на отцовъ съ снисходительной усмѣшкой сожалѣнія. Отцы горестно недоумѣваютъ, «что стало съ ихъ дѣтьми», какъ могли они выростить у себя подъ крылышкомъ такое странное потомство? «Да, что-то они сдѣлаютъ?» – говоритъ докторъ, проводивъ своихъ гостей.

Такимъ вопросомъ заканчиваетъ г. Вересаевъ свой интересный очеркъ, написанный съ большимъ знаніемъ современныхъ отношеній между двумя борющимися теченіями, съ большой выдержкой и рѣдкой въ наше время объективностью.

Помимо этихъ существенныхъ достоинствъ, любопытна попытка г. Вересаева намѣтить слагающійся новый типъ въ лицѣ Наташи. Путь ея развитія, который она проходитъ въ повѣсти «Безъ дороги», и то направленіе, какое принимаетъ она въ «Повѣтріи»,– обозначены ясно и рѣзко. Сначала предъ нами наивная дѣвочка, инстинктивно поворачивающая въ сторону свѣта, какимъ ей представляется ея злополучный кузенъ съ своимъ несомнѣнно благороднымъ прошлымъ. Она ищетъ у него отвѣта на естественные запросы проснувшагося сознанія, вполнѣ увѣренная, что человѣкъ, всѣмъ жертвовавшій для другихъ, сумѣетъ указать и цѣль, и путь къ ней. Жестокое разочарованіе, испытываемое ею при его честномъ и благородномъ отвѣтѣ «не знаю», повергаетъ ее въ горькое недоумѣніе передъ сложной загадкой жизни. Трагическій конецъ ея кузена вызываетъ цѣлую бурю смѣшанныхъ чувствъ. Тутъ и ужасъ передъ безцѣльностью жертвы, и безконечная жалость къ темной стихійной силѣ, и страстная готовность себя самое принести въ жертву этимъ безвиннымъ убійцамъ. Но «благодатна всякая буря душѣ молодой». Крѣпкая натура находитъ въ себѣ источникъ исцѣленія. Наташа обращается къ жизни, ищетъ въ ней того отвѣта, котораго не могли ей дать ни ея кузенъ, ни старый другъ,– и постепенно среди хаоса находитъ дорогу, на которой мы ее застаемъ въ «Повѣтріи».

Куда она приведетъ ее, авторъ не рѣшаетъ этого вопроса, и умно дѣлаетъ. Рѣшеніе его – дѣло будущаго. _:Какъ художникъ, онъ выполнилъ свою задачу, отмѣтивъ новое направленіе въ развитіи нашей интеллигенціи, причины, вызвавшія его, и ту стадію, на которой оно остановилось теперь.

Декабрь 1898 г.

Годы перелома (1895–1906). Сборникъ критическихъ статей.

Книгоиздательство «Міръ Божій», Спб., 1908