Текст книги "Змеиная верность"

2

Саша Грачев пришел на работу ни свет ни заря не по своей воле. Он жил в трехкомнатной «хрущевке» с папой, мамой, двумя сестрами, зятем и двумя племянниками, один из которых был двухмесячным грудничком. Этот малыш, как только его привезли из роддома, поставил на уши весь дом. Все ночи напролет он кричал, не давая никому сомкнуть глаз. Утром младенец засыпал, а его полусонная родня расползалась по работам. Кое-как перемаявшись день, все приползали домой и валились в постель, чтобы урвать хотя бы пару часов предзакатного сна, пока крикун снова не заступал на ночную вахту.

Сегодняшняя ночь показалась Саше особенно тяжелой, потому что накануне вечером ему не удалось поспать. Вчера после работы они с Федькой Макиным ходили на футбол. На стадионе «Авангард» местная команда «Тайга» играла очень ответственный матч, и Саша с Федькой, патриоты родного города и родной команды, никак не могли его пропустить.

Промучившись ночь и еле дождавшись рассвета, Саша выскочил из дома и потопал пешком на работу, рассчитывая добрать пару часов на топчане в каморке вахтера Михалыча. Михалыч был вечный Сашин должник, поэтому отказать не мог.

Вообще, прийти пораньше на работу было не вредно. Работы было много. Приборы в институте были старые, то и дело норовили выйти из строя, а денег на ремонт и замену деталей давали мало. Для того чтобы купить какой-нибудь паршивый электрод для иономера, приходилось обивать пороги у начальства. А уж если требовалась какая-нибудь дорогостоящая деталь…

Поэтому Саша старался не допускать внезапных поломок, у него был жесткий график проверок и профилактики, каждый прибор в институте он знал до винтика и всегда заранее чувствовал, если какой-нибудь из них собирался забарахлить.

Вчера Лиза Мурашова попросила его подъюстировать спектрофотометр, и Саша пообещал, что сделает все прямо с утра.

Саше Грачеву очень нравилась Лиза Мурашова – худенькая серьезная девушка. Дома у Саши, в запираемом ящике письменного стола, подальше от любопытной родни, хранилась ее фотография, сделанная на новогоднем вечере. На ней Лиза смеялась, что случалось с ней довольно редко, и казалась Саше прекрасной. Ненаглядной. Это старинное слово очень точно отражало Сашино отношение к Лизе.

Саша век бы смотрел на Лизу, и ему бы это никогда не надоело. Но пока он мог видеть ее только на работе. Он любил наблюдать, как Лиза работает, как обращается с приборами. Мягкие, точные движения… Не то что ее любимая подружка Пчелкина. Саша прямо за голову хватался и уходил от греха, когда видел, как толстенькие неловкие пальцы Пчелкиной рвут тумблеры или со всей дурьей мочи давят на кнопки! Если бы Пчелкина не подходила к приборам, Саша ничего бы против нее не имел: смешная толстушка, вечно влюблена в кого-то. Опять же, Лизина подруга.

Лизину фотографию Саша тайком увел у своего друга-приятеля Федьки Макина, который всегда всех фотографировал на институтских «собирушках». Можно было, конечно, попросить, Федька бы с удовольствием дал, но Саша не хотел слышать его ехидные комментарии. Федька был неплохой мужик, но очень уж невоздержанный на язык.

Мысли о Лизе Мурашовой прогнали сонливость и привели Сашу в хорошее настроение. Он весело прибавил шагу. Но, добежав до института, увидел работниц вивария, которые топтались перед дверью и раздраженно переговаривались, и понял – что-то случилось.

К приезду замдиректора Петра Алексеевича виварщицы тетя Наташа и тетя Катя все ноги обколотили об институтскую дверь и теперь стояли, устало матеря «пьяную сволочь» Михалыча и время от времени безнадежно дергая дверную ручку. Саша Грачев несколько раз обежал институт по периметру, попрыгал, пытаясь заглянуть в окна, но безуспешно. Окна были расположены высоковато, зарешечены и еще не помыты после зимы.

К тому времени, как дождались приезда полиции, отыскали слесаря и взломали дверь, как оказалось, запертую изнутри на щеколду, перед институтом уже стояла тревожно гудящая толпа сотрудников…

– Лизочек! Ну почему ты меня не разбудила? – Людмила возмущенно таращила на Лизу круглые зеленые глаза.

Лиза, уже совершенно одетая, лежала на кровати с книгой. Она мрачно глянула на Людмилу из-под темной челки.

– Ну Людмилища! Ты лучше молчи, а то я тебя покусаю, придется прививки делать. От бешенства!

– Ну Лизочек!

– Давай, собирайся, – перебила Лиза. – Мне сегодня мышей взвешивать, мороки на весь день. Я хочу пораньше пойти. Или не ждать тебя?

– Ждать, ждать! – Людмила вскочила с постели и понеслась умываться.

Выходя из общежития, они увидели Валеру Николашина, с которым работали в одной лаборатории и жили по соседству. Валера уныло брел, как всегда ссутулившись и шаркая ногами.

Валеру Николашина Лиза считала Большим Жизненным Парадоксом. Это был самый красивый мужчина из всех, кого она когда-либо встречала. Стройный, высокий синеглазый брюнет с красивым, умным, тонким лицом и густыми волосами. С такой внешностью следовало бы легко и победно шагать по жизни, благосклонно подбирая или высокомерно отбрасывая подстреленные женские сердца. Валера же влачил себя как черепаха, придавленная многопудовым панцирем, не успевая при этом уворачиваться от пинков судьбы.

Валера был ужасающе невезуч. Об этом в их институте ходили легенды.

Это именно на него лаборантка Диночка опрокинула однажды горячий «хромпик» – едкую смесь, применяемую для мытья лабораторной посуды. Хорошо еще, что сам Валера не пострадал, обошлось сожженными халатом, брюками и ботинками. Валере пришлось два часа сидеть в трусах, стыдливо кутаясь в чужой халат и пряча под столом голые ноги, пока сердобольная Людмила Пчелкина сбегала в общежитие, разыскала Валерину жену Свету и принесла целые штаны и обувь.

Именно на Валеру упала невесть как сорвавшаяся с упора тяжеленная створка вытяжного шкафа и переломала ему руку. Но этим дело не кончилось. Завлаб Петраков, несмотря на то что слыл человеком гуманным и сострадательным, наотрез отказался оформить Валерин перелом как производственную травму. Дело было в том, что Валера курил у вытяжки, держа руку с сигаретой внутри, чтобы дым не шел в комнату. Как раз в тот момент, когда падала створка, злая судьба занесла в лабораторию Петракова, и он успел увидеть, как тлеющая сигарета, выпав от удара из Валериной руки, отлетела аккурат к бутыли с ацетоном.

И это при том, что вытяжкой пользовались все курильщики лаборатории – и Федька Макин, и Ивануткин, и даже Зоя Евгеньевна. Лень было бегать в курилку. Но упала створка только на Валеру, и за нарушение техники безопасности наказали тоже только его.

Оттого, наверное, что Валера так часто испытывал на себе тяжелую руку судьбы, его волновали вопросы кармы, рока, родовых проклятий и пророчеств. Сюда же примыкали темы загробной жизни, реинкарнаций, таинственных явлений и внеземных цивилизаций. Об этом Валера мог говорить часами и при этом оживал, распрямлялся и сверкал синими глазами.

В лаборатории Валеру звали Николашин-Нидворашин, и это прозвище подчеркивало его жизненную несостоятельность. Действительно, ни кола ни двора. Уже больше десяти лет Валера ютился с женой и двумя детьми в пятнадцатиметровой комнате бывшего аспирантского общежития без всякой надежды когда-нибудь выбраться оттуда.

Николашины жили у Лизы и Людмилы за стенкой, их семейная жизнь была у девушек на виду и на слуху. Лиза удивлялась, как могли пожениться и столько лет существовать вместе столь разные люди: рафинированный интеллигент Валера и выпускница торгового училища Света – неказистая, приземистая, грубоватая.

Каждый вечер за стенкой звучал громкий, раздраженный голос Светы, временами срываясь на крик. «Лесопилка на дому», – цитировала Лиза старую комедию. Иногда там билась посуда, иногда хлопала дверь, и Валера надолго уходил курить на черную лестницу. Ходили слухи, что Света колотит Валеру всем, что попадет под руку. Правда это или нет, было неизвестно, но вот то, как Света надела Валере на голову детский горшок с жидким содержимым, Лиза и Людмила однажды видели сами.

Лиза и Людмила, можно сказать, дружили с Николашиными «домами». Супруги частенько забегали к ним в гости, но всегда порознь. Валера заходил поговорить о «роковом-загробном-неземном», а Света любила посидеть, попить чайку, поделиться общежитскими сплетнями и поучить Лизу и Людмилу жизни.

В последнее время Валера почти не заходил, «лесопилка на дому» работала громче, что-то не ладилось в Валериной жизни больше обычного. Видимо, поэтому в тот день бредущий впереди Валера выглядел особенно пришибленным.

Лиза и Людмила переглянулись, неслышно догнали Валеру и хором громко заорали:

– Ага-а, попался!!!

Валера вздрогнул. Даже не вздрогнул, а содрогнулся всем телом и резко обернулся. Лиза увидела бледное до синевы лицо, страх, тающий в глазах, и подумала, что шутка не удалась.

– Ты чего нервный такой? – преувеличенно весело спросила она. Разглядев свежие порезы на щеках, она стала уводить разговор в сторону:

– Ты почему порезался? Мы же тебе электробритву подарили…

Действительно, на последний день рождения Валера получил в подарок от лаборатории электробритву «Браун».

– На нее Витька банку варенья пролил, – вяло махнул рукой Валера. – Пропала бритва.

Бледность потихоньку сходила с его лица, страх в глазах исчез, осталось лишь привычное уныние.

– Бритву надо Сашечке Грачеву отнести, – вмешалась Людмила. – Он ее разберет, помоет и снова соберет, будет работать как новая. Сашечка все может починить.

– Отнесу, – так же вяло пообещал Валера.

Да уж, если человек живет так, что у него банка варенья вынуждена соседствовать с электробритвой, не стоит спрашивать, отчего он «веселый такой».

Обычно до института Лиза с Людмилой добегали за пятнадцать-двадцать минут, в компании же с Валерой плелись почти вдвое дольше, но Лиза не жалела. Утро, хоть и прохладное, было таким солнечным, молодая листва и трава на газонах были такими свежими, праздничными, птицы пели так весело, что под крышу совсем не хотелось. Идти бы так и идти через весь город и дальше, туда, где лес, река и много неба. А работа… ну, подождет.

Когда они, свернув с проспекта, подходили к старинному трехэтажному зданию института, Людмила сказала:

– Ой! Там у нас что-то случилось!..

Лиза и сама уже видела толпу сослуживцев, тревожно гомонящую перед входом в институт. Люди стояли группками, о чем-то переговаривались. В здание почему-то никто не заходил. Лиза поискала глазами своих.

Федька Макин стоял в компании Саши Грачева и Бахрама Магомедова. Вертлявый Федька, размахивая руками, взблескивая очками, тряся пегими длинными волосами, что-то возбужденно говорил Саше. Бахрам угрюмо молчал. Здесь же была и молоденькая лаборантка Динара, миниатюрная татарочка, хорошенькая, как кукла. Задрав голову, она снизу-вверх смотрела на парней со жгучим любопытством и ужасом.

Неподалеку от них маленький Ивануткин курил, уставившись в землю, как будто искал там что-то.

Немного наособицу стояли директор института Герман Юрьевич, его заместитель Метельчук и Зоя Евгеньевна Болдина. Директор о чем-то расспрашивал Зою Евгеньевну, та пожимала плечами и отрицательно качала головой.

Отдельно от всех стояла Ада Лещова, помощник ученого секретаря, странная девушка в длинном темном плаще, с распущенными прямыми волосами, падающими на лицо. Она чему-то затаенно улыбалась.

– Пашечки нет, – испуганно пискнула рядом Людмила. – Может, это с ним что-то случилось?

Лиза внимательнее оглядела толпу. Действительно, Петракова не было видно.

– Не паникуй, – сказала она Людмиле. – Сейчас все узнаем, – и направилась к Федьке, Бахраму и Саше.

– Привет, ребята, – сказала она. – Что тут у нас произошло?

Федька оглянулся на нее и на подошедших следом Людмилу и Валеру Николашина, кивнул и указал на Сашу.

– Вот, пусть Санек расскажет, из первых рук…

Саша, старательно уводя глаза от Лизы, рассказал, что, судя по всему, что-то случилось с вахтером Михалычем. Дверь заперта изнутри, а Михалыч не открывает и не отзывается. А перед этим он позвонил Метельчуку и сообщил, что нашел в подвале мертвую Лену Кашеварову.

– Ленку?! – хором ахнули Лиза и Людмила.

Саша кивнул и добавил, что этому никто не верит, и непонятно, как Ленка ночью оказалась в подвале, и что ищут Петракова, но у того ни домашний, ни мобильный телефоны не отвечают.

Людмила побледнела и вцепилась в Лизин рукав.

– Еще говорят, что Михалыч в подвале змею видел, – снова подал голос Саша Грачев. – Вот Бахрама прямо с постели подняли, даже побриться не дали…

Бахрам Магомедов, невысокий смуглый крепыш, был действительно сильно небрит и выглядел совсем несчастным. Он был герпетологом, то есть специалистом по змеям, и в институте отвечал за их содержание. Если по подвалу ползала змея и если эта змея была причиной смерти Кашеваровой, Бахрама ждали крупные неприятности.

– А почему никто ничего не делает? – удивилась Лиза. – Надо, наверное, дверь ломать!

– Полицию ждут, – объяснил Саша. – Без них нельзя…

Быстрыми шагами, на ходу нажимая кнопки мобильного телефона, подошла Зоя Евгеньевна.

– Господи, что творится… Здравствуйте, девочки! Кто-нибудь знает, как Кашеварова там оказалась? Дина?

Динара испуганно затрясла головой:

– Нет! Нет! Она мне ничего не говорила! Ничего!

– Но вы же всегда вместе, целыми днями, – настаивала Зоя Евгеньевна. – Неужели она тебе ни слова не сказала? Вы уходили вчера вместе?

Но Диночка все так же трясла головой:

– Нет! Она сказала, что задержится на полчаса. Я ушла, а она осталась. Я ничего не знаю!

Зоя Евгеньевна оставила ее в покое и повернулась к Ивануткину:

– Иван Иваныч! Может быть, вы что-нибудь знаете?

Ивануткин бросил окурок и носком элегантного башмака втер его в землю. Потом подошел поближе.

– Нет, Зоя Евгеньевна, к сожалению, Ивануткин ничего не знает. Ивануткин может только предполагать…

– И что же вы можете предположить? – спросила Зоя Евгеньевна, в упор глядя на Ивануткина.

Ответ Ивануткина заглушил звук сирены. Во двор въехала «Газель» с синей полосой на борту и маячком на крыше. Толпа раздалась, пропуская машину.

Несколько человек в форме и в штатском выбрались из «Газели», о чем-то переговорили с подошедшими директором и Метельчуком, и слесарь по знаку Петра Алексеевича начал взламывать дверь.

Лиза старалась держать в поле зрения все, что делалось вокруг. Ей хотелось понять, что произошло. Неужели в их тихом институте могло случиться что-то страшное? Может быть, сейчас откроют дверь и окажется, что Ленка Кашеварова жива, просто стало плохо, это ведь бывает. А Михалыч просто мертвецки пьян. Может быть, ему вообще с пьяных глаз все померещилось. Белая горячка и… «девочки кровавые в глазах». Скорее бы все выяснилось.

Зоя Евгеньевна продолжала безуспешно терзать телефон, досадливо морщась и зажимая ладонью свободное ухо – визг «болгарки» и гулкие удары кувалды заглушали все вокруг.

Странная девушка Ада Лещук молча подошла и встала неподалеку, устремив взгляд больших темных глаз в спину Валеры Николашина. Тот неотрывно смотрел, как ломают дверь, но, как будто почувствовав взгляд, начал ежиться и подергивать плечами.

Грохот смолк. Послышался скрежет, лязг, и входная дверь неохотно отворилась. Все невольно подались туда, но в дверях встал человек в форме полиции. Внутрь прошла опергруппа. Через некоторое время разрешили войти директору и его заместителю, а все остальные застыли в ожидании.

Зоя Евгеньевна вдруг громко закричала в трубку: «Павел! Наконец-то! Ты где?» Она торопливо отошла в сторону и заговорила тише, но Лиза успела услышать: «Паша! Приезжай немедленно! Тут у нас такое творится!»

Лиза покосилась на Людмилу, которая по-прежнему цеплялась за ее рукав. На Людмилиной физиономии проступило сложное чувство – смесь облегчения и ревности.

Федька Макин ужом просочился сквозь толпу поближе к центру событий, и его голова с длинными патлами пегих волос маячила сейчас у самого входа.

Ивануткин снова закурил, к нему присоединился Валера Николашин.

Пряча в сумочку мобильный, вернулась Зоя Евгеньевна. Лиза впервые обратила внимание на то, как изменилось ее лицо. Обычно свежее, молодое, сейчас оно было покрыто неровными красными пятнами, красивые карие глаза болезненно щурились. Все Зоины тридцать пять лет проявились сейчас на ее лице.

– Дозвонилась до шефа, – сказала она. – Сейчас приедет. Говорит, спал, звонков не слышал. Снотворное принял. Вот надо же, чтобы именно сегодня…

– Зоя Евгеньевна, – осторожно спросила Лиза. – Вы думаете, Ленка в самом деле умерла? Может, Михалычу почудилось?

– Чего гадать, – устало ответила Зоя Евгеньевна. – Скоро все узнаем. Но если правда, да еще если связано со змеями, нашему шефу мало не покажется.

– Но ведь мы к змеям никакого отношения не имеем.

– Ох, Лиза, как ты не понимаешь?.. – Зоя Евгеньевна достала из сумочки сигареты и зажигалку, закурила, отвернувшись от ветра, сильно затянулась и выпустила дым из ноздрей. – Если произошел несчастный случай со змеями, «змеиную» тему прикроют. Во всяком случае, могут прикрыть. А эту тему Аничков ведет, а он – председатель диссертационного совета. И он Петракову ни за что защититься не даст, он его даже на защиту не выпустит, сгрызет на дальних подступах!

– Но при чем здесь Павел Анатольевич? – возразила Лиза. – Его же здесь и близко не было!

Зоя Евгеньевна только вздохнула над Лизиной наивностью.

– Кашеварова сотрудница его лаборатории. Петраков в любом случае «при чем». Ты же знаешь, какой у Аничкова характер.

Лиза кивнула. О том, что у профессора Аничкова характер совершенно стервозный, знали все.

Владлен Игоревич Аничков считал, что знает все: что, где, когда, откуда, почему, зачем и почем. И знает лучше всех. По любому вопросу существовало всего два мнения – его собственное, абсолютно правильное, и мнение всех остальных дураков. Разумеется, дурацкое. Кто в этом сомневался, становился злейшим врагом и мог быть уверен – месть не заставит себя ждать. Поэтому с ним предпочитали не связываться.

На институтских семинарах, где сотрудники выступали с докладами, профессор Аничков, развалившись, сидел в первом ряду и время от времени громко прерывал докладчика:

– Полная чепуха (варианты: «несусветный вздор», «немыслимая ерунда»)! Еще в одна тысяча таком-то году доктор Джонс (или «Питерс», «Сиддерс») показал, что…

Наивные попытки докладчика возразить, что «А вот в две тысяча таком-то году доктор Джонсон (Питерсон, Сиддерсон), напротив, показал, что…» приводили к тому, что профессор в гневе выбегал к трибуне и буквально затаптывал оппонента, а заодно и Джонсона (Питерсона, Сиддерсона). Едва только оппонент открывал рот, чтобы возразить, как профессор возвышал голос и закрикивал несчастного. После нескольких таких пассажей профессор победно сходил с трибуны и вновь разваливался в кресле в первом ряду, а его заклеванный оппонент оставался стоять с открытым ртом. Кое-как собравшись с силами, он поспешно, комкая, заканчивал доклад, не подозревая, что его несчастья на этом не заканчивались.

Посмевший возражать, моментально зачисленный в злейшие враги, начинал спотыкаться на каждом шагу своей научной карьеры. Редакции научных журналов возвращали его статьи с убедительными просьбами «доработать», «исправить», «внести изменения». Ученый совет не принимал к защите его диссертацию с теми же требованиями «доработать», «исправить», «внести изменения». Если непокорный был уже «остепенен», доставалось его ученикам и аспирантам.

Поэтому чаще всего докладчик согласно кивал, благодарил уважаемого Владлена Игоревича за ценные замечания и обещал «учесть», «пересмотреть» и «доработать».

Разумеется, «учитывать» и «пересматривать» никто не собирался. Все понимали, что демарши профессора – просто «показательные выступления» и тест на «прогиб». Следовало прогнуться и спокойно жить дальше. Большинство так и делало.

Кроме работы в институте фармакологии профессор Аничков читал лекции в медуниверситете. И, естественно, принимал экзамены.

У Лизы с Людмилой было много знакомых студентов из меда, и историй из студенческого эпоса «Аничкиада» они наслушались вдоволь.

На экзаменах профессор был капризен и вспыльчив, требовал почти дословного воспроизведения своих лекций, не терпел ни малейших возражений и щедро ставил «неуды». Пересдавать ему ходили по десять и даже более раз. Кроме того, он умело превращал экзамен в моральную пытку. Ему ничего не стоило сказать студенту, мучающемуся над экзаменационным билетом:

– Если на плечах вместо головы задница, то понятно, какая субстанция там внутри вместо мозгов.

Или:

– Вы, молодой человек, очевидно, привыкли работать не головой, а головкой. А от неработающего органа кровь, знаете ли, оттекает. Туда, где нужнее, хе-хе! И орган неработающий атрофируется, да-с. Я вам советую стоять по утрам на голове, авось что-то и стечет обратно…

Женщин профессор считал существами низшими, студенток поедом ел и любил приговаривать с веселой брезгливостью:

– Папильотки, шпильки, менструальные психозы! Нет, им еще и высшее образование подавай!

Таких образчиков анально-генитального юмора у него было множество, и он щедро осыпал ими студентов. Парни выходили после экзамена с пылающими ушами, девчонки в слезах. Одна знакомая Лизы и Людмилы признавалась:

– Я как только захожу в аудиторию, как только вижу этого осьминога, так у меня сразу паралич мозга. И головного, и спинного. Буквально коленки подкашиваются и зачетка из рук валится. Кажется, сейчас сцапает меня щупальцами своими и сожрет! А в брюхе у него холодно и скользко!

Неизвестно почему, но у Лизы при виде костлявой фигуры профессора, его маленького тонкогубого рта, холодных, безразличных глаз навыкате, жидких желто-седых волос до плеч тоже возникала эта ассоциация – осьминог! И в животе у него холодная слизь. Бр-р-р…

Начитавшиеся Булгакова студенты перед сессией горько шутили: «Аничка», мол, уже пролила масло… А срезавшихся на экзамене у профессора называли «берлиозами». И не одному «берлиозу» по воле профессора пришлось распрощаться с мечтой о дипломе.

Очевидно, кто-то из отчаявшихся «берлиозов» и решился на страшную месть. В одно прекрасное утро в мужском туалете института обнаружилась фотография профессора, намертво приклеенная к внутренней поверхности унитаза. Сверху фотография была залита прозрачным лаком, так что влага не причиняла ей ни малейшего вреда.

Возник невероятный ажиотаж. Народ толпился в очереди. Пропускная способность туалета выросла в десять раз, унитаз с портретом профессора работал с предельной нагрузкой.

Наконец, новость дошла до кого-то из преподавателей, студентов выгнали из туалета и вызвали завхоза. Тот притащил с собой двух уборщиц и некоторое время задумчиво наблюдал за их тщетными попытками содрать фотографию. Но ни механические, ни химические средства не помогли, клей держался намертво. Завхоз так же задумчиво сплюнул в унитаз, поспешно спустил воду и распорядился унитаз снять и заменить новым.

Самое интересное, что сам Аничков о произошедшем так и не узнал. Никто не решился донести. Каждый понимал, что свидетеля своего унижения Аничков не простит никогда.

Людмила дернула Лизу за рукав, возвращая к действительности.

– Смотри, Лизочек!

У входа произошло какое-то движение. Дверь отворилась, выпустила Петра Алексеевича Метельчука и вновь закрылась. Люди зашумели, потянулись к Метельчуку, но он, отвечая отрывисто и односложно, прошел прямо к той группе, где стояла Лиза.

– Петр Алексеевич, ну что там? – беспокойно воскликнула Зоя Евгеньевна.

Но по лицу Метельчука уже можно было понять, что ничего хорошего ожидать не приходится. Он безнадежно махнул рукой.

– Мертвые оба. Старик тоже… – И, неприязненно глянув на Бахрама, кивнул ему: – Магомедов, пойдемте, там змею нужно отловить.

Бахрам опустил голову и тоскливо побрел за Метельчуком.

Лиза обвела глазами своих товарищей по работе. Ужас и непоправимость случившегося проступали на их лицах в разных оттенках выражений.

В круглых зеленых глазах Людмилы стояли растерянность и жалость.

Зоя Евгеньевна скорбно поджала губы и опустила глаза.

Хмурая грусть застыла в черных глазах Саши Грачева.

Лицо Ивануткина горело гневным напряжением.

И… Лиза словно споткнулась. Показалось ей или нет? Нет, не показалось. На один краткий, но отчетливый миг выражение жестокой радости мелькнуло на бледном лице Валеры Николашина…

Следственная группа работала в институте почти до вечера, и все это время перед институтом толпился народ.

Люди переговаривались или молчали, переходили от группы к группе, привставали на цыпочки, пытаясь заглянуть в изредка открывающиеся двери, провожали глазами входящих и выходящих.

Метельчук появился снова, на этот раз он пришел за тетей Наташей и тетей Катей – работницами вивария. Нужно было покормить животных. Виварщицы не сразу решились войти. Они испытывали двойственные чувства. С одной стороны, было лестно, что никого не пускают, а их вот зовут, и жутко любопытно посмотреть что там и как. С другой стороны, было боязно глядеть на покойников. И еще страшнее было идти в подвал, где, может быть, кишмя кишели ядовитые змеи. Только после клятвенных заверений Петра Алексеевича, что змеи тщательно пересчитаны и тщательно заперты и что он сам пойдет с ними в виварий, женщины гуськом пошли за начальником.

Петраков приехал только к десяти часам, хмурый и обеспокоенный. Он быстро прошел ко входу, не остановившись около своих, только кивнув головой. После недолгих переговоров его пропустили внутрь.

Еще через час из института выполз совершенно деморализованный Бахрам Магомедов. Его сразу же плотно окружили и жадно забросали вопросами, но он, хмуро и коротко подтвердив то, что уже сказал Метельчук, снова вернулся туда, где стоял Саша Грачев. Бахрам работал в институте недавно и не успел еще ни с кем подружиться, кроме Саши. Их сближало то, что они не принадлежали ни к одной из лабораторий, а относились к общеинститутским службам. Кроме того, они сидели в одной комнате и оба увлекались шахматами.

С Сашей и теми, кто стоял рядом с ним, Бахрам был более словоохотлив. Он рассказал, что мертвый Михалыч лежит в вестибюле – похоже, как шел куда-то, так и упал. А труп Кашеваровой – в подвале, возле террариума. Террариум открыт, и одна змея действительно ползала по подвалу. Бахрам ее поймал и водворил на место, а потом его допрашивали.

Бахраму пришлось рассказывать, кем, как и когда открывается и закрывается террариум, кому известен код замка, когда он сам в последний раз открывал террариум, могла ли змея сама вылезти, и так далее, и тому подобное.

– Спрашивают: где был ночью? С кем спал? Кто тебя видел? А кто, слушай, меня видел, когда я спал?

Бахрам мрачно водил черными глазами, топорщился щетиной, в его обычно правильной русской речи от волнения впервые появились «восточные» интонации.

Федька Макин, прискакавший вслед за Бахрамом, торчал за его плечом, блестя очками.

– Бахрамыч, а правда, могла змея сама вылезти, а? – спросил он с жадным любопытством.

Бахрам резко обернулся.

– Нет! – закричал он. – Не могло такого быть! Не могло! Матерью клянусь! Не могла гюрза сама вылезать! Эта женщина… она сама гюрзу брала! Шайтан! А мне теперь тюрьма, да?

Во двор института въехала машина-фургон, развернулась, стала подавать задом к подъезду. Люди расступились, назначение фургона поняли все. «Труповозка, труповозка…» зашелестело в толпе. Всех как магнитом стянуло ближе к машине.

Под тяжелое молчание толпы из института вынесли и погрузили в фургон два упакованных в пластиковые мешки тела.

Вахтер Егор Михайлович Савушкин и лаборантка Елена Кашеварова навсегда покинули место своей работы.