Текст книги "Сны в руинах. Записки ненормальных"

VI

Кто знает, почему я не раскрыл ей свой замысел… Боялся, что она струсит, не захочет мне подыграть? Вряд ли. Её травили и без меня – ещё один день ничего бы не изменил. Что не хватит достоверности? Самое беспомощное из моих оправданий – уж притворяться Венеция умела, да и роль была вовсе несложной. Возможно, из-за приобретённого защитного рефлекса, врождённой скрытности – никому никогда не раскрывать свои планы, прятать всё, что можно спрятать, неважно насколько это спрятанное ценно для меня самого. Не знаю точно… Скорее всего, скрытность, помноженная на гордыню, и была причиной моего молчания. Ведь знай Венеция всё заранее, ожидай этого моего разыгранного, выпяченного благородства, знай, насколько оно разыграно и преувеличено, что оно – лишь необходимое моему тщеславию дополнение, побочный продукт моего плана, – пойми она всё это, и я никогда бы не получил тот кредит доверия и восхищения, который до сих пор связывал нас трепетной нитью. Я малодушно сохранил эту свою тайну и искренне надеялся, что Венеция всё ещё не догадывается про бо́льшую, истинную часть причины моего поступка.

Слишком хорошо я знал себя, слишком мало верил в себя. Я никогда не был героем, никогда не был даже просто отважным в будничных, незатейливых поступках. Но тем яростнее моё самолюбие с детства металось в душе, мечтая и тоскуя, требуя яркого, завораживающего подвига. Такого даже, которого и быть на свете не может. И вот Венеция сама протянула мне эту блистающую маску, и я не смог от неё отказаться. И пусть это был лишь маскарад, разыгранная роль, но разыграна она была настолько хорошо, что на время я смог обмануть даже самого себя. На время я и впрямь стал героем, благородным защитником в ослепительных доспехах. Идеально скроенная ложь и вблизи неотличима от правды…

Тот самый автор этой хитросплетённой идеи, мелкий, задорный бесёнок с утра неутомимо прыгал у меня в сердце. Дрожа от ожидания, снова и снова проверял и перепроверял всё сказанное и сделанное, подгоняя финальный акт этого маленького спектакля. Не понимая, что уже не сами выбирают дорогу, мои противники послушно шли туда, куда нужно. Именно эта неспособность осмыслить ситуацию, приглядеться, разобраться и узнать что-нибудь новое, непривычное, нестандартное, и вела их к моей приманке. К Венеции – идеальной добыче, упрямой, не сдававшейся, дразнившей их всех строптивостью, нежеланием опуститься до позорной капитуляции. Своим теперешним окончательным одиночеством она манила их ещё сильнее – безопасная игрушка для агрессивной, скучающей стаи…

Коллективный инстинкт толпы, стадный рефлекс всегда действует одинаково – сброд, привлечённый иллюзией силы, гордящийся той угрозой, которую собой представляет, не соображая, что угроза эта – лишь производное суммы кучки тщедушных ничтожеств, что каждый из них невероятно слаб в одиночку. И прячась за спины других, просто не может стать сильнее. Неспособная мыслить толпа, гнусные и настойчивые в этой гнусности, продиктованные завистью и ханжеством выходки. Люди, беспринципно сбившиеся в стаю, и почему-то решившие, что уже одно это дало им право на унижение, на власть, на травлю. Опасные лишь вместе, подсознательно защищавшие свою сплочённость они и правда были угрозой, с которой моя сомнительная доблесть вряд ли б справилась. Но именно вчерашнее «предательство» Венеции найдёт того, с кем я проведу показательную дуэль, достаточно внушительную, чтобы и у остальных отбить желание предъявлять мне клыки.

Приманка, хищник, охотник… Все на местах. Сейчас мне оставалось только ждать, пока кто-то самый дерзкий, нетерпеливый и недалёкий выскочит вперёд, неосмотрительно оторвавшись от протектората большинства, и сам захлопнет мою ловушку. Утром уже была вяленькая, невнятная проверка – разбросали вещи Венеции по всему коридору. Похоже, они сами не понимали насколько мерзко и жалко выглядят, требуя от меня всё новых и новых гарантий не вмешиваться. И, равнодушно перешагивая через тряпичный хаос, я красочно выдал им этот страховой полис, своим отвратительным бездействием в который раз вынужденно подтвердив, что не собираюсь геройствовать против толпы.

Чего же они теперь тянут? Ну же, «отважные» хищники, хватит ходить кругами.

Венеция бледная и какая-то даже совсем спокойная одиноко сидела на том «своём» месте у стены, – и чем оно ей понравилось? Апатичной неподвижностью она только облегчала мне задачу. Её нельзя было выпускать из виду, но и спугнуть желающих поиздеваться над ней «храбрецов» я тоже не хотел. Кажется, они наконец-то что-то задумали, потихоньку собираясь, разбредались по зрительским местам. Малодушная мысль всё-таки ни во что не ввязываться, – жить как жил, отстранённо и тихо, – всё же потопталась по моему подготовленному, начищенному до блеска, обворожительному благородству. Как же меня раздражала эта моя гаденькая, дрожащая, идиотская привычка всё ещё пытаться не вляпаться, когда уже вляпался!

Отвлёкшись на эти душевные метания, я едва не пропустил момент, которого ждал с самого утра. Какой-то заморыш с кривой ухмылочкой, бездарно переигрывая, бочком подбирался к Венеции. Нескладно паясничал, работая на публику. Истомился сам от нерешительности и утомил ею всех зрителей, так что захотелось приободрить его, спасти каким-нибудь напутствием. И вот когда уже всем отчаянно надоело наблюдать мучения его подленькой совести, он наконец-то осмелел, «споткнулся» и окатил Венецию грязной водой из ведра. И кое-кому это омерзительное зрелище даже успело понравиться. А я только того и ждал. Сорвавшись с места, в два прыжка догнал крысёныша. Подсекая и одновременно заламывая руку – как учил Расти – завалил, подмял под себя. Чувствуя вокруг ту мгновенную, уникальную тишину шока, которая бывает после внезапного, оглушительного выстрела, наслаждаясь ею, полный гордости и восхищения самим собой, я легонько стукнул своего пленника головой об землю.

– Ты, что ли, самый тупой? – риторически спросил я.

Внушительно глядя на этого прижатого моим коленом, осторожно хрипящего, перепуганного идиота, я не дал ему ничего проблеять. Прицелившись, негуманно и резко вдолбил кулак в солнечное сплетение. Больше этот корчащийся болван был мне не интересен. Пора заняться остальными, пока им не пришло в голову всем вместе образумить меня. Я внимательно осмотрел притихшие группки зрителей. Тщательно расталкивая в сердце гнев и ярость, зля сам себя, я вложил во взгляд всю силу, на которую был способен. В конце концов, ведь неважно даже, готов ли ты убить на самом деле. Главное, не дай противнику усомниться в этом. Заставь, пусть на минуту, поверить самого себя в то, что не только готов, но и убьёшь, едва лишь найдётся повод. Эта минута иногда способна выиграть целую войну…

Я смотрел на тех, кто ещё недавно так веселился, наблюдая чужое унижение, планомерно выискивал их взглядом, укрощал по одному. Сейчас я и вправду был опасен, быть может, больше, чем сам осознавал. В этом не было храбрости, просто тот первобытный, чудовищный, убийственный инстинкт борьбы за территорию, за доминирование, за выживание, который века цивилизации так и не смогли усмирить до конца, был на время спущен с цепи. И я старательно переливал в их души свою убеждённость в опасности этого неуправляемого зверя.

Как собаки с внезапно и больно отдавленными лапами, они жались в стороне, осторожно присматривались издалека. Они удивлялись тому, что ещё вчера заискивающе махавший хвостом пугливый щенок, вдруг оскалившись, кинулся к горлу. То, что они посчитали глупым, вдохновенным порывом трусливого мальчишки, на деле оказалось чем-то совершенно иным. Чем-то непонятным, а потому опасным вдвойне. Однажды меня научил этому Расти – скрывай свою силу, сколько б у тебя её ни было, прячь за слабостью. А после лишь выбери подходящий момент и ошеломи всех. И чем агрессивней, чем ярче и быстрее будет это превращение, тем выгоднее. Идеальная сила – та, о которой твой враг даже не догадывается.

Никто не решался ответить на мой молчаливый вызов, и я, не рискуя затягивать эти приглашения подраться, – ведь могли же всё-таки и уступить моему упорству, – подошёл к Венеции, изумлённой, возможно, больше всех, вежливо собрал промокшие тетради.

– Пошли, переоденешься, – я осторожно подтолкнул её к входу.

Видимо, на шум откуда-то из-за угла вынесло мистера Ли. Похоже, сегодняшний день проходил под лозунгом «Выбери на чьей ты стороне». Вот и ещё одному придётся определиться. Кое-кто за спиной уже начинал отходить от потрясения, и впервые этот мой вечный тренер для нервов был как нельзя кстати.

– Что происходит, Тейлор? – он казнил меня своими алчно-подозрительными глазами, с привычной и давней уверенностью считая виноватым меня и только меня.

– Борьба самцов, мистер Ли. Ничего противоестественного, – заигравшись в свою героическую роль, может быть, единственный раз за всё время нашего с ним знакомства, я смотрел ему прямо в глаза, не виляя и не изворачиваясь.

Он глянул на мокрую с ног до головы Венецию.

– Иди переоденься. А ты, – он ткнул в меня пальцем, – и ты, – его палец указал куда-то мне за спину, безошибочно отыскав второго «самца», – марш к директору.

– Нет, – ожила вдруг Венеция. – Я с ним пойду.

Она демонстративно придвинулась ко мне. Моё первое маленькое алиби, так любезно предоставленное Венецией. Тем более ценное, что было неожиданно и не прошено…

Каждый раз, вспоминая тот день, я испытывал неизбежное, сладко-тёплое чувство гордости за себя, за ту ловкость, с которой сумел провернуть всю эту авантюру. Не заслуженное, а потому стыдное чувство восхищения самим собой. Но будто что-то тогда попыталось научить моё трусливое сердце тому, что быть храбрым и благородным может быть необычайно выгодно. Что восхищение – своё и чужое – один из сильнейших душевных наркотиков, легко привыкнув к которому, уже ни за что не согласишься на былую невзрачную скромность. Удача забросала меня подарками за маленькое и очень робкое стремление, за простенькую, хрупкую смелость всё же не отказываться от своего слова. За само понятие «честь», которое я, несмотря ни на что, уважал и берёг в себе. Но если быть совсем уж откровенным, то всё, чего я пытался добиться, это перестать быть слугой тем, кто мог и уже однажды давно умудрился испортить мне жизнь. Предав «собственную девушку», я унизительно попросился в стаю, и меня снисходительно приняли, не зная, что это потешит их тщеславие лишь на один день. Всего на день я стал как все – слабым, податливым на подлость и общительным. Но тем неожиданнее было нападение. Тот, кто так долго и преданно служил им, безропотно выполняя указания и поручения в обмен на спокойную жизнь в стороне, вдруг взбунтовался. Все эти услуги, которые давно перестали считаться чем-то добровольным с моей стороны, незаметно прилипли, как обязанность, и воспринимались не иначе, как должное серыми вожаками наших свор – все эти негласные контракты и соглашения я перечеркнул одним махом. Они полагали, что их сила неоспорима и не нуждается в подтверждении. Удивились, когда кто-то решился на проверку. И удивились ещё больше, когда эту самую проверку не прошли. Моей независимости отныне не требовалось их разрешение. И вот именно эту, основанную исключительно на собственной выгоде, весьма далёкую от благородства цель, я и упаковал в праведное возмущение, в нечто, очень похожее на маленький подвиг.

Иногда я спрашивал себя, согласился бы я испортить кому-нибудь жизнь? Пусть лишь на один день ради выгоды подставить кого-то под нож коллективной немилости? И мне очень хотелось ответить «нет» самому себе, найти этот ответ в душе, как золотую жилу. Но на самом деле я не знал правильного, до конца искреннего ответа. И это мучило меня почти так же, как если бы я точно узнал, что «да, согласился бы».

Но удача и тут побаловала меня отсутствием такого выбора. Напротив, защитив Венецию, я добился своего и выполнил наш уговор, быть может, даже эффектней, чем если бы занимался только её проблемой, не отвлекаясь на прибыль для себя. Это и был тот максимум, на который я рассчитывал. Но судьба задумала крепко посадить меня на поводок великодушия. Как грустный, одинокий именинник вдруг оказывается перед толпой весёлых гостей, и, обалдев от радостного недоумения, не успевает принимать подарки, так и я в тот день будто вытащил счастливый билетик лотереи жизни. Засыпанный конфетти славы я, сам того не ожидая, заслужил так долго и безрезультатно вымаливаемое уважение мистера Ли. Быстро разгадав произошедшее, приятно удивлённый тем, что вскрылось во мне, тем обаянием бескорыстного порыва, он впервые не пожелал рассмотреть хитрость, в которой так часто и нередко незаслуженно привык меня винить. Будто ослеплённый яркой вспышкой моего поступка, он успел увидеть лишь красочную, навязанную мною же картинку, отражённую в восхищённо сияющих глазах Венеции. И, словно медаль за отвагу, торжественно вручил мне своё рукопожатие.

Но даже этого показалось мало моей удаче в тот день. Как внезапно получивший огромную сумму, чокнувшийся от такого невероятного богатства человек, она заходилась в собственной щедрости. С каким-то срочным делом вдруг заявился Расти, распугал своим ростом и мрачной, трудно скрываемой силой последних, кто ещё мог оспорить мой новый самопровозглашённый статус. А потому никто никогда так и не узнал, что всё, что я тогда умел в драке, весь тот максимум козырей уже был предъявлен – подсечка и точный удар в солнечное сплетение. Никто так и не рискнул устроить проверку мне самому. И как легендарный драконоборец из древних сказаний, я получил свою главную награду…

– Ты обещал вернуть аванс, когда скажу, – завораживающе прошептала Венеция слишком близко к моим губам, настолько близко, что я на мгновение забыл как дышать. – Возвращай, – приказала она и забрала меня в свой прекрасный, возбуждающий, волшебный мир…

Огромный запас удачи, выданный мне в тот день за одну лишь готовность пожертвовать хоть чем-то ради кого-то другого, так бездарно и безвозвратно растраченный, похоже, закончился только сегодня. Я незаметно привык к своему иногда такому поразительному везению, считал себя достойным этого благоволения судьбы. Ни капли не сомневался, что удачливость дана мне по какому-то заслуженному праву, а потому никогда не подведёт. Глупо и дерзко я испытывал её снова и снова, проверяя на прочность. Будто это было что-то, что можно натренировать, развить силой воли, принудительно взять больше, чем положено. И за эту мою наглость жизнь теперь требовала плату. Жестоко и неожиданно, как грабитель. Венеция, свобода, время, спокойствие, здоровье, будущее – всё это, так или иначе, пойдёт в оплату этого счёта. Безжалостно-многозначная цена наивного убеждения, что не поймают…

Всю ночь я ворочался от этих размышлений, агрессивно выскакивающих воспоминаний, сожалений, гнетущих и без того отчаявшееся, словно окаменевшее от безысходности сердце. Раздражаясь от бессонницы ещё больше, слушал через стенку счастливое похрапывание Расти. Крепкие нервы и душа без лишнего воображения – вот уж истинное благословение природы.

Лишь перед рассветом, в тот самый холодный и тихий час ночи, когда природа замирает в ожидании светлеющей полосы горизонта, я всё-таки заснул дёрганным, наполненным какими-то безумными образами, чутким сном.

VII

А утром началось самое интересное. Меня, Расти и ещё троих завели в знаменитую – спасибо фильмам – комнату с зеркалом во всю стену, дали каждому квадратик с цифрой. Опознание. Глядя на своё пронумерованное отражение, нервный и бледный от бессонной ночи, я потел от страха. Где-то в зазеркальной темноте решалась наша участь. И кто его знает, какое подслеповатое косоглазие могло заставить кого-то там ткнуть пальцем в одного из нас, навсегда обрушив наши судьбы в бездонную пропасть пожизненного заключения. Выспавшийся и упорно нахальный Расти паясничал, перевернув свой номер вверх ногами и скалясь блаженной улыбкой умалишённого тем, кто разглядывал нас, надёжно скрытый нашими же отражениями. Когда я и сам уже готов был его стукнуть, ему наконец-то намекнули не выпендриваться. Мои подсознательные поиски виноватых вцепились в эту его весёлость, в эту безобразно-бессмысленную, абсолютно невыгодную развязность, только злившую наших судей и ничего больше. Неужели его и правда не волновала перспектива бесконечных ночей в камере? Храбрость, тупость, безрассудство? Или одна лишь голая детская бравада? Скорее всего, всё это в равной мере… Слишком гордый, чтобы смолчать в ответ на любые попытки его унизить, даже просто ограничить в чём-то, и достаточно сильный, чтобы не бояться позволить себе это рискованное бахвальство. Ничто, кроме его собственной воли, не способно было справиться с его характером, склонить, поставить на колени. Иногда мне казалось, что ему проще умереть, чем уступить в чём-то, подчас довольно простом, но почему-то принципиальном для него самого.

Так, разглядывая как дураки самих себя, мы простояли минут пять. И всё закончилось. Я даже разочаровался, настолько буднично и скучно всё это получилось, совсем не так пафосно, как выглядело в кино. Нас снова растолкали по комнатам для допроса. Но вместо вчерашнего – грубого и озлобленного – зашёл новый полицейский, попроще и поунылей. Его интересовала только машина.

Значит, кто-то там за зеркалом перевёл нас в раздел «мелочи», этим идиотским опознанием сняв бирку опасных и замешанных в чём-то крупном. Какой-то свидетель, выживший и видевший стрелявшего в том ограблении. А гады копы вчера даже не соизволили намекнуть на этот факт, возможно, ставший последней нашей надеждой.

«А если б я с перепугу повесился у них в камере?! Уроды!»

Несмотря на огромное, неизъяснимое облегчение, я злился всё больше, машинально повторяя уже, кажется, в сотый раз вчерашнюю историю. Слово в слово, как механический попугай. Коп всё писал, а я тотально разочаровывался в сериалах про полицейских, да и вообще во всей киноиндустрии. Под мерные, раздражающие до нервозной дрожи посапывания следователя я подписывал какие-то протоколы и не знал, кого из всех этих безразличных к чужой судьбе людей ненавижу сильнее.

Я смертельно хотел спать. Больше этого я мечтал разве что выбраться из этой вонючей конторы раз и навсегда.

«Надо как-то позвонить Венеции…»

Меня отвлёк вчерашний страж порядка. Не тот, который допрашивал, а другой – один из лихой парочки, так азартно гонявшейся за нами.

«Ему-то что надо?»

Заинтересованно поглядывая на меня, он придержал дверь для ещё одного.

«О, Господи, этот ад когда-нибудь закончится?!»

Я не выдержал:

– Сегодня я, похоже, всем должен. Вам чего? Предоставьте, что ли, для приличия какое-нибудь чучело в качестве адвоката, не дайте мне шанса оспорить всю эту фигню в суде.

Эти двое весело переглянулись.

– Агрессивный парнишка, – вчерашний коп кивнул головой в мою сторону. – Я про него тебе говорил.

Второй понимающе улыбнулся. Я молча психовал, шалея от такой известности, почти мечтая про суд, про то, чтобы хоть как-нибудь – как угодно, чёрт возьми! – но всё это поскорей закончилось. Иначе я свихнусь гораздо раньше, чем услышу приговор.

Улыбчивый внимательно меня рассматривал. Выложил сигареты на стол и приглашающе пододвинул пачку.

«Ну и что это за новые игры?» – я настороженно глянул на него.

– Не куришь? – просто, будто какого-то давнего знакомого, спросил он.

Я мотнул головой. Занятый мобилизацией хитрости я ожидал новую пакость от всего этого, панически искал в уставшей, замученной памяти любые зацепки. Где, когда и как я мог проколоться? Какие новые испытания для самообладания прячутся за расслабляющей, спокойной вежливостью этого странного человека? И кто он вообще такой?

Пачка улизнула обратно в карман.

– Молодец, – одобрил он. – Наркотики?

«Очень умно́. Ага, я вот прямо сейчас так и кинусь исповедоваться во всех смертных грехах! И давно копы успели настолько обнаглеть?»

Но его, видимо, совсем не занимало моё нежелание отвечать:

– Проблемы со здоровьем?

«Да что ему надо, в конце концов?! Мои органы для умирающего сына?»

– Говорят, ещё и бегаешь отлично.

Тут же встрял тот вчерашний:

– Я еле догнал, – и заулыбался как на именинах.

«Еле догнал»?! В лишнем самомнении он явно не нуждался. Хрен бы догнал, если б мы сами не сдались!

Я напряжённо и угрюмо ждал, чем эта болтовня закончится, раздражаясь, что моё демонстративное молчание, казалось, вовсе не мешало им общаться.

– Занимаешься бегом? Кто тренирует? – он доброжелательно смотрел на меня, приглашая к разговору, как гостеприимная хозяйка к чаю.

– Улица и не такому учит, – буркнул я в безнадёжной попытке отвязаться.

Но они словно обрадовались ещё одному собеседнику.

– Хороший у тебя тренер. Фил – чемпион района в беге на длинные дистанции, – «сигаретник» кивнул на товарища. – А ты от него почти убежал.

Какую мою ошибку он стремился выторговать этой тонкой лестью?

– Так вот оно что! Я чуть не угробил его титул? Польщён. Только пусть в следующий раз сразу кричит, что чемпион, чтоб случайно всё-таки не опозориться.

Они развеселились. Выспавшиеся и довольные забавлялись со мной, спасаясь от нудных будней. А я вынужден был тут сидеть и разменивать последние драгоценные нервы на выслушивание всего этого бреда.

– Не думал, что зря тратишь свою силу, молодость, своё здоровье, весь этот природный потенциал на всякую мерзость, которая, поверь мне на слово, похоронит тебя очень быстро? – «сигаретник» проникновенно стучался взглядом мне в душу.

Великолепно. Проповедник. Этого ещё не хватало! Неужто уже и спасение души стало «обязательной программой» этой дивной комнаты пыток?

– А я считал, что священник приходит только перед казнью, – я развязно откинулся на спинку стула. – Или я проспал новые порядки?

Фил чуть не подавился кофе.

– Признай, так тебя ещё не называли, – с трудом прокашлявшись, он смеялся и, как это ни парадоксально, беззлобно. – Ну, сержант, бросай своё безнадёжное дело, сдавайся в церковь.

«Сержант?!.. Армия. Какого чёрта всё это значит?! Не знаю и знать не хочу».

Мир полоумных вояк меня точно не интересовал.

– Ой, пардон. Я опять отличился? Рад, что повеселил. А теперь можно я пойду, пока ноги совсем не атрофировались, – издевательски раскланиваясь, я поднялся, словно и вправду мог уйти вот так, по собственному желанию.

– Подожди…

«Бо-о-оже мой, как будто могла быть альтернатива…»

– У меня к тебе предложение, – сержант наконец-то стал серьёзен.

«Ну, здо́рово. Всё-таки поговорим по существу ещё до прихода старости», – состроив внимательность на лице, я соизволил сесть.

Доблестно не обращая внимания на мою клоунаду, сержант твёрдо посмотрел мне в глаза:

– С общественным адвокатом тебя закроют минимум на полгода. И вряд ли ты радуешься такому «курорту».

Он подождал какой-нибудь моей реплики, но не дождался и продолжил:

– Единственный способ избежать этого – пойти в армию.

Я рассмеялся, как-то вдруг и беззастенчиво, сам от себя не ожидая такого хамства.

«Он это серьёзно? Променять максимум год тюрьмы на два-три года с таким же полным отсутствием свободы и личной жизни в потной казарме в придачу с парой орущих сержантов, а возможно и под пулями? Потрясающе!»

Я даже растерялся от такой «заманчивой» рекламы.

– Нет, спасибо, – я безапелляционно отфутболил его любезное предложение. – Если есть желание, попробуйте Расти поуговаривать. Может, с ним и повезёт…

– Уже, – он хитро заулыбался, кромсая мне сердце этой улыбкой. – Повезло. Уговорил.

Я хлопнулся лицом в ладони. Конечно! С тех пор, как я его знал, Расти не мог спокойно смотреть на оружие, бредил войной, взрывами, всей этой причёсанной, приукрашенной киношной героикой, этим кроваво-патриотическим кошмаром, постоянно творившемся где-то в мире. И стоило этому самоуверенному вежливому сержанту поманить одной только возможностью где-нибудь во что-нибудь пострелять, и Расти, как бестолковый, восторженный ребёнок за конфетой, потянулся подписывать какую-то гадость, безвозвратно лишающую альтернативы.

«Ну да, в тюрьме ж пострелять не дадут, вот он и выбрал…»

– Он уже что-то подписал? – угрюмо спросил я, ни на что, в сущности, не надеясь.

Сержант искренне удивился:

– Нет. За пять минут это не делается. Надо пройти тесты, медосмотр… много чего. Инвалиды и дураки армии ни к чему.

– Отлично, – я вздохнул с облегчением. – Тогда забудьте. Я его отговорю.

– Вот ты вроде неглупый парень, Джейсон Тейлор, а не замечаешь очевидного, – сержант устало покачал головой. – Подсчитал, что полгода в тюрьме это меньше, лучше и выгоднее, чем три-четыре года армии? Только ведь эта математика не так проста. Отсидишь срок и что дальше? Правда решил, что он будет первым и последним? Сколько раз ты готов вернуться в тюрьму? Сколько лет отдашь в итоге решёткам и грязным камерам? – он печально посмотрел на меня. – Не отвечай. Просто подумай и будь честен с самим собой. И ещё. Наверное, ты очень везучий парень, и, надеюсь, ты всё же сообразишь воспользоваться собственным везением. Считай моё присутствие здесь подарком судьбы. Если бы Фил вчера не рассказал про тебя, меня бы здесь не было. Не думай, что я хожу по участкам и рекламирую всем и каждому страну больших возможностей под названием «Армия», – он поднялся, завершая разговор. – Так воспользуйся этим шансом пока не поздно.

Из портфеля он вытащил цветной ворох буклетов и протянул мне.

– Просто возьми и поразмысли над тем, что я сказал. Снятие обвинений, служба и нормальная жизнь или наматывание кругов между улицей и тюрьмой до самой смерти. Тебе выбирать.

Я не пошевелился, хмуро наблюдая за ним и не зная, что могу ответить, и нужны ли вообще этому настырному сержанту мои ответы. Но он всё так же держал в вытянутой руке свои яркие, завлекательные рекламки. Его упорства легко бы хватило на двоих. Сдаваясь этой молчаливой твёрдости, я подумал, что невежливо вот так заставлять его ждать. Тем более, что он один во всём этом чёртовом участке, похоже, действительно старался мне помочь. И я взял эти проспекты.

– Надеюсь, ещё увижу тебя, Джейсон Тейлор.

Он протянул мне руку, и я, застигнутый врасплох этим неожиданным проявлением дружбы, как-то автоматически пожал её.