Текст книги "Сны в руинах. Записки ненормальных"

IV

Ветер посвистывал в металле, звякая, играя проволочным сплетением, забавлялся, бился в стальных сетях, словно этот забор мешал ему так же, как и мне. Я слушал эти ставшие привычными звуки, рассеянно изучал вертолёты, осторожно присматривавшиеся с высоты к лётному полю. Как огромные механические насекомые, они слетались к этому полотну асфальта, послушные инстинкту служения человеку. И сложно было представить, что девушка смогла приручить такую махину, укротить, поднять в воздух… Мечта и воля, слившиеся воедино.

Сам я никогда не любил летать – в самолётах меня мутило и укачивало, в вертолётах вечно было то слишком жарко, то слишком холодно, тряско и страшно. Да и постоянно казалось, что он непременно должен зацепиться за что-нибудь своим «хвостом». Потому я никак не мог понять этого восторженного стремления Мэрион в ту прозрачно-голубую глубину, бесконечно раскинувшуюся за горизонт. А она тосковала без неба, следила за малейшими изменениями его настроения, могла часами смотреть в эту бездну облаков, звёзд, ветра… Почему-то природа ошиблась или замешкалась и забыла выдать крылья этой смешливой девушке. Но изворотливая человеческая натура всё же умудрилась выдумать их, выстроить из стали и топлива, подчинить своей фантазии и отобрать у природы право всё на свете решать самой…

Мне нравилось наблюдать, как огромная туша вертолёта снижается, немного неловко, – словно боится обжечься, – прикасается шасси к земле. И лишь проверив, убедившись, что ничто ей не грозит, доверяется своим пилотам, плавно опускается, вздыхая и успокаиваясь. И лопасти, сливавшиеся в один сплошной, мутный круг, становятся всё различимей, мелькают реже, затихают, устав от полёта. А хозяйка этого послушного монстра выбирается из кабины, весело машет кому-нибудь, задорно и ребячливо, радуясь каким-то своим условно-боевым свершениям. И только после, похлопав по броне своё крылатое чудовище, она наконец-то побежит ко мне, томящемуся за сеткой ограждения как заключённый…

Ждать её здесь, слушать ветер, вольно пробиравшийся за ограду, завидовать этой его разгульно-свободной дерзости стало моей привычкой. Он путался в травах, кружил в лопастях, скрашивая моё томление, ждал Мэрион вместе со мной. И первым сообщал мне о ней, счастливо бросаясь в лицо, тормошил волосы. Прошло немногим больше месяца, как мы с ним вот так подружились, затеяли эту почти ежедневную игру в преданность. А мне казалось, что уже очень давно – с самого детства – я прихожу сюда, к сетчатому заграждению, чтобы, подарив несколько минут своей жизни скуке ожидания, всё же дождаться лениво ворочающий хвостом вертолёт, плещущий в лицо ветер нисходящего потока, увидеть Мэрион. И тогда я забывал про трудности службы, про мутный страх грядущей отправки – ведь девять с лишним недель это ещё так нескоро! Всё, что я знал в такие моменты, это то, что хочу ждать здесь каждый вечер, заражаться улыбкой этой девушки, видеть в её глазах благодарное удовольствие оттого, что есть человек, неизменно встречающий её на земле.

Именно здесь я так давно тосковал от своей нерешительности, томил своё помешавшееся сердце, наблюдал за Мэрион… Здесь я впервые «знакомил» с ней Расти, и он всё никак не мог сообразить, где Мэрион – третья слева или та, которая спорит с инструктором. А я, раздражаясь, объяснял и нервничал, не сразу заметив это его весёлое издевательство надо мной…

Я словно бы навязал сам себе эту добровольную повинность – быть здесь, слушать ветер и ждать. Но после того нашего первого разговора с Мэрион, едва не ввергнувшего мою душу в рыдающее малодушие, это моё преданное томление перестало быть чем-то односторонним, бесполезным и грустным…

Наверное, она даже не удивилась, приметив меня здесь, – заулыбалась издалека, но ещё не мне, а какой-то своей милой застенчивости, смущаясь и от моего присутствия, и от самой улыбки, и от невозможности эту улыбку скрыть. И я тоже вдруг засмеялся, ревниво подхватывая её улыбчивость, таившую для меня уже нечто большее, чем обыкновенное приветствие. Непостижимо просто, насколько заразительным было любое её веселье. С самого первого дня, с первой безмолвной встречи я сдавался этому оптимизму, снова и снова безропотно шёл на поводу радости, едва лишь видел Мэрион. Восхитительная власть, которой раболепно поклонялось моё сердце, поспешно и безмятежно, не оставляя разуму иной альтернативы.

– Вы совсем его измучили, – она кивнула на цветок, который я немилосердно крутил в пальцах, пытаясь отвлечь всполошившиеся от счастья нервы, вымещал на этой обречённой лилии своё смущение.

Краснея ещё больше от такой заметной, очевидной неловкости, я аккуратно продел стебель в проволочную ячейку ограждения, так неумолимо нас разделявшего.

– Да вот… спугнул вашего обожателя. Только этот цветок и успел конфисковать. А вообще был целый букет. Огромный. Честно…

Кажется, я начинал заикаться. Но Мэрион, спасая меня, тут же подхватила эту игривость.

– Жаль. Ну, когда встретите его ещё раз, передайте, чтобы больше не сбега́л так, – как пленника, сумевшего прокрасться за стены своей темницы, она осторожно освободила цветок, расправила примявшиеся лепестки. – И скажите, чтобы в окна тоже не выпрыгивал. Я волновалась. Сколько там было? Метров пять?

Я чуть не попался на этот её коварный подвох уточнения. Прижав зубами своё едва не вырвавшееся «нет», я пожал плечами, засматривая в хитрые глаза Мэрион, старательно сдерживал улыбку. Уж чего-чего, а пяти метров там точно не было. Четыре от силы. Да и спрыгнул я на какие-то ящики. Так что, как бы мне ни хотелось стать в один ряд с героями любовно-приключенческих романов, поголовно вываливающимися из окон от прекрасных дам, но героического в такой суетливой панике было мало. Сейчас я и сам уже не верил той недавней своей глупости и почти такому же неимоверному везению. Умудриться незамеченным пробраться через полказармы – да тут любой диверсант позавидует! Но, как обычно и бывает, удача – та ещё шутница – бросила меня в самый неподходящий момент. И только моя не рассуждающая, выдрессированная реакция спасла меня от безотлагательного знакомства с Мэрион и, скорее всего, с военной полицией тоже. Шаловливая удачливость, натешившись этой издёвкой случая, снова вернулась ко мне, и я удрал как заяц, не успев даже вполне понять всю масштабность своего нахальства. Расти сделал это за меня.

– Феноменальная дурость, настоянная на сантиментах, – фыркал он, совершенно не оценив мою непредсказуемую, бестолковую храбрость. – Где такой учат, не подскажешь?

Кажется, он немного злился на моё самовольное перекраивание его практически безупречного плана покорения дочери полковника-героя Николаса Моргана. И эта «диверсия в тылу врага» совсем не вписывалась в его выверенную до мелочей, скучную до зевоты схему действий.

– Но теперь она хотя бы знает, что ты из пехоты, – он всё-таки любезно выловил в своём назидательном бурчании мелкий, сомнительный плюс.

И больше подсказок не потребовалось. Умница Мэрион в два дня вычислила личность своего засекреченного поклонника, и, цепляясь за остатки романтичной таинственности, я всё боялся спросить, как ей это удалось. Запомнилось ли ей моё улыбчивое, дурковатое замирание при первой встрече? Или же моё внимание к её жизни было скрыто всё же недостаточно умело? Как бы то ни было, хотя вся эта эпопея и могла закончиться для меня весьма плачевно, но победителей не судят. И сейчас, глядя на Мэрион, радуясь игривым словесным ребусам, ставшими нашим и только нашим кодом намёков и «оговорок», я был безмерно благодарен дерзкому, шальному, отважному чёрту, так ловко искусившему меня всей той авантюрой…

– Девять из десяти! – уже издалека весело завопила Мэрион, выставляя ладони с зажатым одним пальцем так, словно я был глухой или не смог бы понять, что такое девять и насколько близко это к десяти.

Она подбежала, запыхавшаяся от счастья, предъявляя мне в качестве доказательства свои по-детски растопыренные пальцы:

– Девять из десяти целей! Лучший результат звена за неделю!

Она запрыгала как маленькая, восторгаясь своему успеху, сразу немного смутилась этой гордости, и румянец тут же прокрался на её щёки.

– Молодец, Мэрион Энн Морган, – засмеялся я, любуясь и этим её восторгом, и гордостью из-за маленького учебного триумфа, и стеснительной неловкостью.

…Я жил этими встречами, задыхался, если почему-либо не мог увидеть Мэрион хоть один день, вынужден был смирить жажду своего чувства, подчиняясь приказам и безжалостному армейскому распорядку. Выкраивал эти крупицы личного счастья из потока тренировок, тестов, беготни оформления документов. Из страха и трусости, из почти истерического нежелания отправляться на войну именно сейчас. И когда я видел Мэрион, задорные, приветливые взмахи руки, уже издалека спешащие меня порадовать, я словно бы оттаивал от забот и трудностей, совсем забывая про невероятно, безбожно близкую отправку…

– Ну и как она восприняла? – старательно прячась за простым, бесхитростным участием, поинтересовался Расти.

Эта его дотошность, пытка любопытством, превращалась уже в какой-то ритуал, которым он развлекал себя. Как будто боялся или не хотел отпустить меня и Мэрион на произвол изобретательной судьбы, оспаривал право контролировать этот эксперимент романтизма и наглости, что мы так ловко устроили. И теперь он как-то очень уж увлёкся слежкой за моей любовью, донимал расспросами и советами. Может, потому, что всё ещё не мог поверить в мою удачу или оттого, что эти мои блуждания по свиданиям были в большей степени именно его заслугой. А может, просто утешал свою скуку ироничными наблюдениями за моей неизлечимой страстной лихорадкой, высматривая и собирая что-то новое для себя, что-то, чего всё ещё был лишён. Что бы там ни рождало эту дружескую слежку, только я всё чаще начинал уставать от его назойливого внимания к моей персоне.

– Никак не восприняла, – я нахмурился, нехотя возвращаясь в реальность из весёлого, улыбчивого мира своего счастья. – Я не сказал ещё…

– Ну и что на этот раз? – Расти всё агрессивней лез со своими указаниями. – Отправка через шесть недель. Долго ты это скрывать думаешь? Или считаешь, что лучше однажды просто исчезнуть? Напишешь ей письмо: «Прости, милая, меня тут случайно на край света унесло»?

Он был прав. А я злился. Моя угрюмость не прощала ему этих насильственных возвратов в действительность, этой рассудительной, убийственной правоты. Я уже давно должен был сказать Мэрион, вернуть ей это право самой решить тратить или нет на меня своё время сейчас, чтобы после терпеть разлуку и ждать целый год… И наверное, для Расти это было лишь обязательной вежливостью, простой честностью простых отношений. Наверное, ему бы это далось легко. Но вот именно это самое «или» и застревало у меня в горле, когда я подыскивал слова признания, готовился в секунду разрушить непринуждённую, беззаботную весёлость наших встреч, пожертвовать ею, может быть, навсегда… Ведь значила бы эта откровенность, что все цветы, поцелуи, счастье свиданий, сама Мэрион были лишь баловством, способом временно удрать от тревог будущего, развлечь себя ловким, кратким флиртом.

Я всё пытался представить себе, что услышит в этих словах Мэрион. И не мог. Я всё ещё недостаточно хорошо знал её – её душу и реакции сердца, – а потому решал за неё как за себя, безотчётно хватаясь за это своё восприятие как за единственно верное. И на месте Мэрион я никак по-другому и не пожелал бы объяснить себе эту упрямую, казалось, совсем ненужную скрытность. И чем дальше, тем плотнее обвивала меня эта почти ложь – улыбаться и молчать, позволяя самому себе забыться. Травила мою совесть, ведь теперь пришлось бы оправдать ещё и давность моей нерешительности…

Но когда я мог рассказать?!

Когда она с лукавым блеском в глазах всё надеялась увлечь меня чарующим чувством полёта, навязать это рукотворное чудо ощущений, манящий зов ветра? Когда, задыхаясь от торопливых, ярких впечатлений, рассказывала о тонкостях управления, забрасывала меня терминами, а я смешно путался, не в силах понимать что-либо, кроме радости быть с Мэрион? Когда же именно судьба пыталась оказать услугу моей стыдливой, замирающей в груди честности? Тогда ли, когда, нежно обнимая меня за шею, Мэрион прикасалась дыханием к моим губам? Осторожно, едва осязаемо… И я, не вытерпев этого ласкового, возбуждающего истязания, обхватывал её руками, притягивал к себе. Она тихо смеялась. Балансируя между шалостью и страстью, отклонялась, гибко избегая моей пылкости. А когда мне всё же удавалось поцеловать её, смеялась звонко и оглушительно. И сам я тут же подхватывал эту радость, смеялся вслед за ней, сам не понимая, чему же, собственно, смеюсь, и что такого забавного может найтись в обыкновенном поцелуе. И всё это получалось как-то весело, легко, хоть и было мне немного неловко, оттого, что я никак не мог разгадать причин её смешливости, а она не хотела мне их объяснить. Отсмеявшись, она иногда брала моё лицо в плен своих тёплых ладоней, смотрела внимательно и бесконечно долго мне в глаза, словно вчитываясь в мою восторженную, распахнутую счастьем душу…

Когда я мог рассказать? Как мог добровольно променять эти бесценные, восхитительные мгновения на объяснения, тоску неизбежных упрёков, быть может, даже ссору и расставание?

…И каждый раз, выслушивая от Расти эти неимоверно унылые наставления, я тихо бесился. Заранее оплакивал что-то зыбкое, хрупкое, чего неизбежно лишусь, едва только откроюсь Мэрион. И каждый раз я всё-таки собирал рассыпа́вшееся самообладание, выдавал его своей совести и шёл на свидание, тащил в себе этот груз, с робкой надеждой не покалечить никого из нас ни этой откровенностью, ни давней скрытностью, ни неизбежностью расставания. И каждый раз, увидев Мэрион, её улыбку, я бросал эту грубую решимость, прятал до завтра, до «когда-нибудь», рассчитывая, что, возможно, моя непредсказуемая удачливость снова выручит меня. Что отправку перенесут или отменят вовсе, что никогда так и не придётся похоронить хорошее настроение наших встреч…

Но случай порой бывает невероятно, беззастенчиво жесток… Отправку всё же перенесли.

V

– Как через неделю?! – я боялся, не желал верить услышанному. – Это же почти на месяц раньше…

– Это армия, брат, – Расти не то сочувствовал, не то воспитывал мою отставшую от реальности сознательность.

Но я даже не услышал его слов. Словно заблудившись в ночном кошмаре, я всё надеялся, что вот сейчас, через секунду и откроется, что это ошибка, глупое недоразумение… Ведь ничего хуже, казалось, не могло и случиться с моей жизнью.

– Может, ты перепутал? – заведомо бесполезно зачем-то спросил я.

Расти равнодушно пожал плечами.

– Может, и перепутал, – холодно сказал он, хотя мы оба знали, что это ложь, что ему попросту надоели мои невменяемые упования на любые фантастические подарки судьбы. И мне эти истерические мечты надоели не меньше, но я почему-то всё никак не мог заставить своё сердце не цепляться за эти грубые подделки надежды. И даже когда объявили официально, я всё ещё минуту ждал какого-то чуда, верил во что-то совершенно несбыточное, одновременно утешаясь и слабея от этой неуправляемой веры.

«Я больше никогда не увижу Мэрион», – вдруг подумалось мне тогда. И я испугался даже не самой этой ужасающей мысли, а того рокового значения, с которым прозвучали эти слова в моей душе. Словно кто-то безжалостный и жестокий, кормящийся моими страхами, нашептал их мне и бросил травиться горечью…

Снова армейский, сплочённый в бесчувственности, строгий и беспощадный мир отбирал у меня то, что я едва успел прижать к сердцу. Точно этот закованный в устав монстр с самого начала вознамерился ревниво вырывать из рук всё, что было мне дорого, и что я напрасно пытался спрятать от его алчности в своей душе. И снова мне не оставляли иного выбора, кроме сосредоточенной, стойкой покорности. Моё везение опять где-то потерялось, отвлеклось и забыло про меня. Как вечно сбегающая собака-поводырь, оно будто издевалось надо мной, верное каким-то демонам, что дёргали за поводок, казнили меня моей же беспомощностью.

– Скажешь ей, когда вернётся. Не вечно же она отдыхать будет, – видимо, надумал утешить моё уныние Расти.

Но от этого его милосердия мне стало только хуже.

– Не скажу, – нервно отмахнулся я от стараний его сочувствия. – Не успею. У неё увольнение до 8-го.

Расти вежливо вздохнул. И эти его беспомощные вздохи задевали меня как-то неосознанно и болезненно, едва ли не до слёз. Я почти не прощал ему эту весть, эту командировку. Словно не было кого-то виновней, чем он, во всех моих ошибках, всех этих жестоких случайностях, непредсказуемой лотерее командирских решений и мучении моих нервов.

– Значит, по телефону всё объяснишь. Перед отправкой дадут выходной – как раз успеете наболтаться на год вперёд, – деловито подытожил Расти.

Не выдержав ещё и его команд моей судьбе, этого не сомневающегося знания как, что и когда надо делать, я вспылил, как-то мгновенно и сильно раздражаясь от этих неосторожных прикосновений к моей тоске:

– Перед отправкой «дадут» стре́льбы и двое суток беготни по лесу в условиях, приближённых к боевым! А не пакет романтики с рюшами, как ты тут расписал! Так что оставь свои советы себе, авось пригодятся когда-нибудь.

– Да ну тебя, Тейлор, – вяло отфутболил мои нападки Расти. – Всегда был психованным, а теперь с тобой вообще разговаривать невозможно. Истеришь по любому поводу как придавленная кошка… Можно вообразить, это я во всём виноват.

Передумав тратить нервы на его наскучившее бурчание, я угрюмо промолчал. Безмерно уставая от лихорадочных переживаний, от тёмной, давящей ненависти к армии, к выверенному по минутам распорядку, никак не оставлявшему человеческой недальновидности право на промах, сурово отсекавшему всё тёплое и трепетное, – ненужное, нерациональное, – я злился на себя за собственную слабость, тупую нерешительность. За детскую веру, что всё образуется само собой, что, так любезно одарив меня вниманием Мэрион, моя удача просто не сможет пройти мимо такой любви…

Но всю мою удачливость размололо в построениях и стрельбе, в напряжённом графике тренировок, судорожно перекраиваемом командованием. В стандартные земные сутки пытались втиснуть занятия и прививки, дополнительные тренинги и зачёты, ориентирования на местности, марш-броски и бесчисленное множество псевдо боевых задач. Двадцать два дня спрессовали в 160 часов, утрамбовали, кое-как подогнали друг к другу и выдали нашей выносливости. Взмыленные сержанты сбивались с ног, и всё равно каждый день были какие-то нестыковки, жадно пожиравшие наше время и нервы. Мы носились как на пожаре, аврально докупали необходимое и обязательное, суетились и бегали, так что вовсе уже переставали понимать, чего от нас хотят, и ради каких благих целей мы вообще здесь собрались.

– Тейлор! Что с оружием? Автомат наизготовку! – сержант рявкнул мне в ухо, и, спохватившись, соизволив заметить, что дуло моей винтовки уныло уставлено куда-то мне под ноги, я немедленно выправил эту оплошность.

Но моя задумчивая рассеянность не прошла для отряда даром.

– Идём дополнительно километр, – почти весело объявил МавроДжордж.

– Ай молодец! – тут же съязвил Расти в мой адрес.

– Два километра, – не остался в долгу МавроДжордж.

Больше никто высказаться не пожелал, и дальше мы бродили молча. Безумно хотелось спать. А однообразие этого лабиринта из брёвен и стен никак не способно было разогнать скуку. Эти «прогулки» должны были символизировать патрулирование узких, жарких улиц чужих и опасных городов, но больше походили на бестолковые ребяческие забавы, когда уже всем смертельно надоело играть, но никто не хочет в этом признаться, чтоб не прослыть занудой или слабаком. И один лишь сержант, похоже, действительно наслаждался этим топтанием на свежем воздухе. Из всей нашей роты он был, пожалуй, единственным, кого не только не тревожила перспектива путешествия за океан, но кто откровенно радовался грядущей отправке, нетерпеливо ждал её, заполняя это деятельное ожидание покрикиваниями на нас. Всячески подгоняя время, он тратил его в бесконечности инструктажей и тренировок. И моё время уходило вслед за ним…

Наверное, потому я неумолимо мрачнел, наблюдая его веселье, весь этот непоседливый оптимизм «закалённого в боях». Он сам вызвался ехать, и я никак не мог представить, что кто-то может рваться в те знойные, окроплённые войной пески так исступлённо, добровольно обменять мирную, удобную жизнь на лишения и риск. А он, видимо, точно так же не желал понимать, как можно не мечтать пожертвовать некоторое количество своей доблести на благо чужих, неинтересных, глобально-государственных проблем.

Свою кличку он заработал ещё в первую командировку. МавроДжорджем его прозвали местные, и это прозвище так и приклеилось, как и всякая удачно придуманная, цепкая характеристика. Официально его звали сержант Джордж Луни, но свою фамилию он почему-то не любил и сам предпочитал, чтобы называли его МавроДжордж. Потому первое время я думал, что Мавро – это и есть фамилия, и что наш сержант настолько увяз в рапортах и уставных условностях, что даже во сне выкрикивает полное имя и звание, козыряя подушке.

Но за пределами служебных обязанностей он оказался неожиданно общительным, ослепительно-улыбчивым весельчаком, любил глупые, нелепые выходки и радовался им восторженно, как ребёнок. Особенно доставалось от него вновь прибывшим и будущим отцам. Едва узнав, что в чьём-то семействе ожидается пополнение, он тут же начинал общаться с «молодым родителем» назидательно и строго, утомляя слышанным где-то, подобранным в архив памяти опытом. Мог читать эти лекции минут по 20 без запинки, истязая бедную жертву при каждом свободном мгновении. И вот когда виновник этой словоохотливости, давясь зевотой, готов был уже подать в отставку, лишь бы удрать, МавроДжордж веско заключал свои наставления вопросом:

– А ты знаешь, что главное для ребёнка?

И лишь только бедняга легкомысленно пытался промямлить какой-то ответ, как с криком: «Правильно, купание!» МавроДжордж окатывал его ведром воды, и мокрый виновник торжества на пару дней объявлялся объектом беззлобных шуток и розыгрышей. Поговаривали, что попадались этой шальной забаве даже офицеры, но я этому мало верил – всё-таки с трудом представлялось, как сержант перекидывает ведро на какого-нибудь подполковника. Вот помпезно преподнести это самое ведро воды в качестве шутливого подарка наш сержант вполне мог сподобиться хоть генералу.

Мне с самого начала показалось удачным, что, пусть и не всегда к месту, но непосредственный командир будет нам больше другом, чем строгим, бездушным болваном, требующим лишь беспрекословного подчинения. Тем более что эта его командировка была уже третьей, и он активно подбадривал каждого из нас, новичков, старательно пытаясь разогнать чувство безысходности и невольного, тщательно скрываемого страха.

– Вот увидишь, там здо́рово, – твердил он, хотя и не хотел объяснить, в чём же именно это «здо́рово» заключается, шутя увиливал от любой конкретики.

Как и все они – те, кто ехал туда не впервые. Но только у МавроДжорджа этот оптимизм не прятал за собой едва заметную тоскливую тревогу. И я всё не мог до конца объяснить себе такое неподдельное, ненормально-вдохновенное рвение, всё ждал какого-то подвоха. Вроде того, что его в последний момент переведут или не отпустят, и мы улетим в тот «развесёлый» мир войны без него. Но оказалось, что стремится он туда не воевать и не дышать песком. Просто его жена служила там уже почти два года, и он, как прыткий любовник, не мог дождаться бесценного свидания.

Раньше я бы, пожалуй, и не понял, посчитал бы глупым и безрассудным это желание ради редких, кратких встреч сунуться с головой в какое-нибудь пекло вооружённых конфликтов. Но Мэрион научила меня таким порывам. И я точно так же готов был лезть под трибунал ради минутной встречи с ней, ради пары слов и нескольких мимолётных прикосновений…

– Далеко это ты собрался?

Расти объявился на пороге удивительно некстати, словно поджидал, где-то затаившись, именно этого момента.

– Надо, – буркнул я, спешно заталкивая вещи в рюкзак.

Я знал, что времени упаковаться до отправки у меня больше не будет, а потому боялся отвлечься на Расти и упустить какую-нибудь важную мелочь, забыть какое-то необходимое барахло. Привалившись к косяку, Расти молча следил за моей беготнёй, утомительно-сосредоточенно, раздражая мою взбудораженную нервозность ещё больше. Это его тошное любопытство никак и ничем мне не помогало, а лишь отвлекало и без того замученное сознание.

– Ты понимаешь, что это самоволка? – совсем неожиданно тихо спросил он. И прозвучало это тяжко и как-то неимоверно трагично.

– Нет, не самоволка, – заупрямился я, пугаясь этого вердикта и тут же обижаясь на Расти, нарочно разбудившего мою тревожность.

– Ну да, чего уж там обращать внимание на какие-то нелепые детали бытия. Присяга, устав. Подумаешь, ерунда! Ведь у него тут гормоны раскалились – аж в темноте светятся.

Он прошёлся по комнате. И эта его «прогулка», унылое сопение за моей спиной вдруг сильно меня разозлили.

– Хочешь помочь? Просто не мешай, – я хмуро отодвинул его в сторону.

Он нерешительно потоптался и отошёл к двери, этому последнему и самому надёжному рубежу обороны от безумных решений моего порывистого, вдохновенного темперамента.

– Не глупи, Тейлор. Никуда твоя Мэрион не денется. Сам рассуди, зачем тебе трибунал?

Почему-то Расти считал, что страшнее трибунала я для себя ничего не представляю, а потому именно это веское слово и переубедит меня в один момент. И он всё пугал меня им, торговался с моей совестью, лез со своими увещеваниями. Но лишь потому, что крики и ссоры требуют немало времени, я ещё не взбесился. Из последних сил удерживая молчаливый оплот упрямства, я наконец-то утрамбовал всю дребедень и затянул узел. Распухший, сытый вещмешок, словно сожравший привычную доселе повседневность, довольно вобрал в себя всю весёлую суматоху прежней жизни, и теперь, как некий суровый символ путешествия в боевой ад, лишал остатка малодушных иллюзий. А так хотелось проснуться, вздохнуть спокойно, радуясь тому, что вся эта драма безысходности – не более чем сон.

Но мечтам всё так же не находилось места в реальной, раздёрганной приказами жизни, и Расти всё так же строго торчал «на посту», сторожа мою сознательность. На ходу растыкивая по карманам документы и деньги, я вознамерился было проигнорировать эту его монументальную угрюмость, но, как и следовало ожидать, он не позволил мне улизнуть вот так запросто. Как неумолимый стражник, он даже не сдвинулся с места, не давая мне пройти, видимо, решив простоять в дверях пусть и всю ночь, но всё же оградить меня от моей же глупости.

– Прекрати, Расти! – теряя терпение, я тщетно пытался пройти. – Я не сбегу, пойми ты это. 32 часа. Я успею. Должен успеть…

Но Расти раздражённо перебил, беззастенчиво воруя моё время, скармливая его этим ненужным перепалкам.

– Да, Тейлор, всё это я уже слышал. Что ты не дезертир, что всё рассчитал и везде успеешь. Автобус там, попутка сям… Но ты только посмотри на себя! – он вдруг грубо схватил меня, потащил к зеркалу точно нашкодившего ребёнка. – Ты же сейчас как наркоман, который за дозу готов на что угодно. Да каким психом надо быть, чтобы согласиться тебя подвезти куда-то?!

Я глянул на своё отражение. Бледный, с истерическими искрами в глазах, не спавший уже больше двух суток и не собирающийся спать в ближайшие, я и впрямь производил впечатление больного, сдвинувшегося на какой-то навязчивой идее человека. Но инерция последних дней – всей этой ошеломительной финальной подготовительной суеты, – маниакальная решимость стремления к Мэрион никак не отпускали меня, держали в тисках какого-то дрожащего напряжения. И эта тряска – нервная, неукротимая – будто бы не позволяла остановиться хоть на секунду, отдохнуть или уснуть, и поддерживала всю эту ненормальную бодрость непрерывной, лихорадочной беготнёй.

Уже не скрывая злости, я выдрал свою руку из его хватки.

– Расти, ты не понимаешь, – я почти готов был его покусать, загрызть всю его неуёмную, воспитательную строгость. – Я ей обещал!

Я выкрикнул этот последний аргумент отчаявшегося терпения, словно это «обещал» и было единственной причиной наших споров. Словно дело было вовсе не во времени, не во мне или уставе, а именно в этом обещании. Но Расти не сдался.

– Обещал что? – с холодной решимостью он смотрел мне в глаза. – Что сорвёшься как чокнутый, загремишь под трибунал? Ей это нужно?

– Я обещал, что приеду, – беспомощно я всё пытался найти слова убеждения.

Но Расти ничего не желал слушать. Уставший и дёрганный после пятидесяти часов условно-боевых заданий он теперь злился, что я держу его совесть, что не хочу успокоиться и отпустить его нервы безопасно выспаться.

– Мне плевать, Тейлор! Ты не успеешь в срок, и мы оба это знаем! И я не позволю тебе угробить всё из-за какой-то там Мэрион, – он уже почти кричал, надеялся этими воплями донести что-то до моего сознания, угоревшего от бессонницы и томления влюблённого сердца. – Она знает, что такое отправка, знает, что сроки переносятся туда-сюда, и знает, что такое приказ! В отличие от тебя!

Я взбесился. Даже не из-за Расти, а из-за какого-то своего собственного робкого, но упрямого понимания, что он прав. Что армия и такие вот эмоциональные порывы никак не совместимы…

– И что, Расти?! – не в силах сдержать свою ярость оттого, что он посмел обвинять меня от имени Мэрион, я толкнул его от двери. Вконец озверев, пинал эту опостылевшую назидательность: – Даже если и трибунал, то что?! Расстреляют? Да и какая разница, где сдохнуть – здесь сейчас или там чуть позже?!..

– Это кому тут так под трибунал не терпится?

Мы оба резко обернулись на этот насмешливый голос. МавроДжордж улыбчиво наблюдал за нашей словесной потасовкой и заметно ею развлекался. Как по сигналу я заткнулся, следуя давно заведённой привычке мгновенно умолкать при любом нежданно объявившемся постороннем.

– Кого расстреливать собрались и за что?

Не добившись показаний от меня, МавроДжордж ещё шире растянул в улыбке пухлое лицо и перевёл взгляд на Расти, не зная, что именно от Расти я и перенял этот полезный и уже автоматический инстинкт молчаливости. И он точно так же хмуро сопел, ещё от Вегаса усвоив, что лучше помолчать пять минут, чем после часами отбиваться на допросах. Но банда, Вегас и дотошные копы давно остались тускнеть где-то в памяти. МавроДжордж, несмотря на всю свою дружелюбную смешливость, всё же был нам командиром, и я не решился затягивать с ответом, рискуя взысканием или нарядом так не вовремя.