Текст книги "Неведомый"

Тацианка насмешливо фыркнула.

– Какая беда может случиться с таким, как он? Разве что кого-то прирежет втихую и станет развешивать кишки по кустам. Дай сюда эту штуку. – Кация протянула руку за люминой. – Пойду в заросли и найду этого засранца.

«Нет, – хотела сказать Рунд, – нельзя расходиться, так будет только хуже».

– Плохая идея, – опередил ее Бёв, – нам нужно держаться вместе. По крайней мере, сейчас. – Последняя фраза, очевидно, относилась к Рунд.

– Да пошел ты… – начала она, но закончить фразу не успела.

С той стороны леса, откуда они пришли, раздался рев охотничьего рога. Оглушительно воя, он выводил странную мелодию, значения которой Рунд не знала. Лошади испуганно захрапели и начали в беспокойстве топтаться на месте.

– Это что еще такое? – Бёв нахмурился и торопливо достал из ножен широкий тесак. – А ну-ка, сейчас мы надерем задницу этому шутнику.

Но не успел он сделать и пары шагов, как к первому трубачу присоединился еще один – на этот раз из тех самых зарослей, куда так торопилась попасть Кация. Яграт прижал руки к груди, но Слепой бог не смог бы отыскать их в Митриме, сколько ни молись. Рунд покрепче вцепилась в уздцы коня, и тут следом за вторым рогом запел третий. Звуки множились, и птицы верещали, не понимая, что происходит в их тихих угодьях.

– Назад нам нельзя. – Рунд дернула Бёва за рукав. Тот напрягся, но не отмахнулся от нее. – Пойдем вперед.

Стоило ей сказать это, как из-за стволов в них полетели камни. Один из них угодил Рунд в висок, и кровь, щекоча, потекла по щеке. Еще несколько нашли свои цели в лошадиных боках. Конь яграта не выдержал и, гневно всхрапнув, наподдал мольцу задними копытами. А после, обезумев от испуга, понесся вперед – только земля взлетала из-под ног. Дорога, петляя, скрывалась за деревьями, и конь исчез, сопровождая свой побег испуганным ржанием.

– Вот же дерьмо! – Рунд опустила люмину ниже, наклонилась сама над упавшим ягратом и увидела, что татра на груди его потемнела. Конь подковами сломал ему по меньшей мере пару ребер, в худшем случае – отбил еще и все внутренности. Парень смотрел на нее, и в глазах его не было ничего, кроме ужаса. Рога пели – то все вместе, то по очереди – и Рунд казалось, что она вот-вот свихнется. – Вот дерьмо!

– Отойди-ка. – Бёв оттолкнул ее и внимательно осмотрел мольца. – Да, действительно, дерьмо. Неплохо он тебя задел, друг, – сочувственно вздохнул, погладил несчастного по лысой голове. Молец захрипел и показал рукой на свое сердце. – Да-да, твое сердце осталось при тебе, – согласился Бёв и полоснул клинком по обнажившемуся горлу яграта. Кровь полилась на землю, и молец, удивленно расширив глаза, вздохнул в последний раз.

Почуяв запах крови, оглушенные лошади окончательно разволновались и рванулись вслед за конем яграта. Рунд едва успела выпустить из руки уздцы, иначе бы ее протащило следом по земле.

– Ты что, ополоумел? – напустилась она на Бёва. – Зачем ты это сделал?

– Он все равно покойник, с такими-то переломами. – Парень вытер клинок о татру и, выпрямившись, спокойно поглядел прямо ей в глаза. – И задержал бы нас в пути. Пошевеливайтесь, и хватит трусить – это всего лишь деревенские мстят за поруганную честь. Нечего бояться.

Тут он ошибся – Рунд не испытывала страха, только ярость. Больше всего на свете ей хотелось сейчас броситься напролом через кустарник, и будь что будет. Лишь бы не видеть ни Кацию, ни Бёва, ни окровавленное тело яграта. Застывшими глазами он уставился на переплетенные ветви, и рот его был открыт, как будто он все еще пытался вызвать сюда своего бога. Кация присела и, поддев пальцем сульд, приложила его к обветренным губам покойника. Глядела при этом она безо всякого сожаления.

Бёв не стал их дожидаться и, когда они его наконец нагнали, успел приблизиться к просвету между скрюченными стволами. При этом он, не скрываясь, орал и посыпал невидимых противников смачными ругательствами.

– Если вы такие смелые, выйдите и отымейте меня в зад! – заявил он, и рога наконец смолкли. В наступившей тишине идти было еще хуже, к тому же у Рунд противно звенело в голове. – Так-то! – Довольно ухмыльнувшись, Бёв первым вышел из зарослей и сразу замер, не решаясь двигаться дальше. – Вот же дерьмо! Паскудники!

Лошади, сбежавшие от них, настороженно прядали ушами и не торопились приближаться, столпившись на другом конце поляны. Но Бёв глядел вовсе не на них. Деревья теснились, образуя круг из прошлогодней травы и дерна, в центре которого, не пытаясь укрыться мхом или сухой травой, возвышался каменный алтарь. Такие Рунд уже видела в детстве, когда их, следуя указаниям короля, свозили в Горт. Круглые плоские камни с выемками для крови, они служили воронам и их богам, а после были признаны скверной и утоплены в реках. Тит говорил, что они проделали большую работу, но еще большую проделали те, кто распял Шима.

– Они вконец охренели. Мы сейчас же вернемся назад. – Бёв огляделся по сторонам, но лес замер, и никого не было ни слышно, ни видно. – Я сожгу все дома до единого.

Рунд, не слушая его пустой треп, осторожно приблизилась к алтарю. Перед смертью Шима раздели, руки и ноги раскинули в стороны, а после вскрыли вены так, чтобы кровь стекала точно в каждую из четырех лунок. В темных глазах застыло удивление, а из раскрытого рта торчали пучки незнакомых Рунд трав. Волосы расплели и заботливо уложили вокруг головы. Распоротый живот явил свету толстые склизкие внутренности, которые после растащили вокруг камня. Кишки красноватыми клубками скрутились в сухой бурой траве.

Ни сульда, ни коня Шима нигде не было видно.

– Нам лучше уйти вперед. – Голос ее прозвучал тихо, и Рунд, прочистив горло, повторила: – Нам лучше уйти вперед!

– Вот уж нет. – Бёв широкими шагами двинулся в ее сторону, и на мгновение Рунд показалось, что сейчас на поляне вместо одного будут лежать два трупа. – Шим был нам другом.

– Я бы с этим поспорила, – вставила Кация. – Мы с ним из одной стаи, но дружить не дружили.

Рунд отвернулась от них и, помедлив, закрыла глаза Шима.

– Нам нужно его похоронить как полагается. Его и яграта.

– Боюсь, что вы уже ничего для них не сделаете, детки, – возразил ей чужой визгливый голос, и в тот же миг что-то ударило ее по голове.

«Снова камень», – мельком отметила Рунд. Она схватилась ладонью за затылок, и, отняв руку, поглядела на перепачканные в крови пальцы.

Пригнувшись, Рунд на четвереньках поползла вокруг алтаря, боясь обернуться, и угодила пальцами в скользкие кишки Шима. От них пахло совсем как от свиной требухи, и Рунд порадовалась, что не ела ничего со вчерашнего вечера.

– Ага! – радостно закричал Бёв. – Вот вы наконец и выбрались, поганцы! Ну, кто подойдет первым?

Рунд выглянула из-за камня и увидела, что Кация лежит в траве и непонятно, мертва она или нет. Бёв не струсил и не сбежал, и его с трех сторон обступало мужичье – простое деревенское отребье. Трава скрадывала их шаги, и они, несмотря на свой дикий лихой вид, двигались плавно, словно звери. Один из них, высокий и с всклокоченной бородой, держал в ручищах топор. Рядом с ним Бёв казался мальчишкой, впервые взявшим в руки меч.

«Крестьяне, надо же», – удивилась Рунд. Мужичье решило поднять на них руку!

– Ты посмотри, кто нам угрожает, – пропел тот, кто первым их окликнул, и визгливо засмеялся. Рыжий, тощий и нервный, он делал ложные выпады в сторону Бёва и хихикал, точно девка. – Очередной имперский вояка. Не наделай в штаны, мальчик, нам добрая одежда очень нужна.

Бёв заулыбался в ответ и, перебросив в другую руку меч, бахвалясь, прокрутил его в воздухе.

– Пусть первым подходит тот, кто раньше прочих хочет расстаться с жизнью.

Несмотря на твердый голос, слова прозвучали жалко. На этот раз засмеялись все трое.

– Слишком ты неказист, чтобы быть нашей смертью, – заявил другой мужик и поднял с земли палку. – Спорим, я смогу разделаться с тобой одной только веткой? Даже отымею тебя ею – мы слышали, как ты слезно просил об этой милости.

Немного в стороне Рунд заметила мужчину, который решил подкрасться к Бёву со спины.

«Сколько же их здесь?»

– Бёв, сзади!

Он начал оборачиваться, и тогда визгливый мужик резко подался вперед и ткнул рогатиной Бёву ниже пояса. Охнув, друг упал, и меч вылетел из его руки, затерявшись в траве. Рунд попыталась подняться, но не смогла – тяжелая нога ударила ее в спину, а горло захватила в плен удавка. На лицо опустился темный вонючий мешок. Кто-то навалился на нее, будто желая раздавить, и она нелепо дрыгнула ногами, пытаясь выползти из-под тяжелой туши. Ее метания прервал приставленный к горлу нож.

– Стой, Фед! Король заплатит нам больше, если она будет живой.

Лицо ее заливала кровь, а левое ухо растворилось в потоке жгучей боли, но Рунд все же нашла в себе силы удивиться. Абнер заказал их убийство? Его медная армия, грошики, как называли их в народе, славно пировала на вороньих могильниках – она же эти могильники и создавала. Шегеш обратился в пепел, который тахери сложили к королевскому трону. Без них Абнер никто. Они помазанники Великого, носители алой длани. Или трясучке захотелось поиграть в благородство и смыть кровь со своих рук вместе с ними? Рунд знала, как легко Абнер предавал тех, кого пригревал у своих ног. Следы от королевских пинков могли не сходить поколениями.

Где-то громко каркнула ворона, и тот, кто сжимал удавку, сплюнул в сторону.

– Пора.

Рунд пыталась нашарить что-то в поглотившей ее мгле, но пальцы все время хватали воздух. Ее подняли на ноги, встряхнули и еще раз ударили по лицу. Боль в голове вспыхнула раскаленным сгустком, и мысли спутались.

– Я пойду сама, – прошамкала она разбитыми губами, и ее слова встретил дружный гогот.

– Уж точно тебя никто из нас не понесет, паскуда. Скажи спасибо королю за то, что ему нужен живой грошик. Я бы заколол тебя прямо здесь, как свинью.

– Сколько Абнер заплатил вам? – Рунд постаралась вспомнить лицо отца, но Железный Тит упрямо отворачивался и скрывался в багровом тумане. На мгновение показалось, что ее лишили и второго глаза, и гнев придал ей сил. Или дурости – это как посмотреть. – Тит предложит больше. Он лорд…

– Висельник, как и все, кто участвовал в Багрянце. Дни его короче твоих, а смерть будет страшнее моей задницы. Вы отобрали наш дом, но мы нашли себе новый.

Кто-то снова засмеялся, и Рунд ощутила холодный укол лезвия у своего горла.

– Абнер обделается, когда увидит свой конец. Хотя, уверен, он не страшнее того, что прячется в королевских штанах. Говорят, его свалила лихорадка, но боги помогут, и он доживет до встречи с нами. Стяните ей руки и заткните рот.

Мешок приподняли и протолкали вонючую тряпку сквозь зубы. На шею ей накинули веревку, но душить не стали, только потянули вперед. Тот, кто держал ее за локоть, наконец отошел, и никто ее больше не бил, но впервые за все годы Рунд сделалось страшно. В паху стало мокро и холодно. Ветер хлестал по ободранным ладоням, а онемевшие ноги увязали в прелой листве и проваливались в бочаги. Она вспомнила глаза Шима – удивленные, будто ему наконец удалось увидеть лесную нагую деву. Но духов здесь не было, только птицы. Рунд задыхалась, и теплая влага стекала ей на грудь. К горлу подкатила тошнота, хромая нога истошно завопила, лишенная уса. Боль внезапно прояснила мысли Рунд, и она затряслась – от страха и от смеха.

Да.

Птицы были повсюду.

Междуглавие 1
Король семи холмов и одной драной юбки

клоненная над бумагами вихрастая голова Рихара была такой же рыжей, как и у Дамадара. Поцелованные огнем, они оба несли на себе печать рода Акорна. И хотя мать Рихара была черноволосой горянкой, пламя победило в безумной схватке и расцвело у сына на голове. Будет жалко оставлять негодника одного. Но долг короля исполнен – остался только долг чести.

Крякнув от натуги, Дамадар поднял свой двуручник. Славный меч, испытанный в диких боях. Чего стоит одна только битва при Струнге, а если вспомнить о Синем Доле… Добротный меч. И добрые были времена! Дамадар вспомнил, как гонял с его помощью по поляне покойника Стеврона, и улыбнулся. Окровавленный убийца, выкованный в жерле старого погасшего вулкана, тогда не испил крови. Зато познал всю сладость чужого позора.

Да, сейчас все совсем иначе.

Эти мысли заставили Дамадара помрачнеть, и меч тут же неприятно оттянул руку. Тяжелый он уже для него, но не для Рихара. Сын в это время перевернул последний пергамент и нахмурился. Он сидел за столом напротив каменного балкона, солнечный свет золотил густые кудри. Совсем еще мальчишка, летний ребенок, а уже такой серьезный. В его годы Дамадар пил пиво, хватал и щипал трактирных девок за самые мягкие места. А этот, поди ж ты, закопался в книгах и свитках. Что с ним будет, если?..

Об этом Дамадар решил не думать раньше времени. Что-то да будет. Может, и не такое хорошее, как хотелось бы, но и не такое плохое, как кажется. Нечего себя тревожить раньше времени. Отец его, великий Маног, всегда говорил – убивай врагов, пришедших к твоему порогу, по очереди. И не торопись.

«Не торопись», – для верности повторил себе Дамадар и поцеловал оголовье меча. Клеймор был его первой игрушкой, и как кричала мать, боясь, что он порежется об острую сталь!

– Может, мы затеяли все это зря? – озвучил его сомнения Рихар и поднял глаза. Светлые, льдистые, они достались ему от матери вместе с острым любопытным носом. Хвала богам, силу он перенял у отца. Тонкие исписанные листы нелепо смотрелись в огромных руках горного принца. – Нам ее не выиграть.

Сердце Дамадара забилось гулко. Да, он думал о поражении чаще, чем о победе, и это было неправильно. «Не снимай юбку раньше времени», – Маног говорил это так же часто, как ходил воевать. А битв он пережил немало, и уж кому-кому, а старому горцу можно было довериться. Жаль, что Маног не дожил до этих дней. Хотя… Дамадар представил отца дряхлым, и его передернуло. Время не могло иметь власти над такими воинами. Умирать лучше молодыми, когда кровь горяча, а мысли – ясны. Нет участи худшей, чем ходить под себя и надоедать своими жалкими изречениями тем, кто прежде тобой восхищался.

У Дамадара было предчувствие, что сам он эту войну не переживет.

Но он, король семи холмов, пусть и самых красивых на свете, и одной юбки, до сих пор мотавшейся по ветру на скале, знал, за что, возможно, отдаст свою жизнь.

– Не снимай юбку раньше времени. – Дамадар подошел к Рихару и положил руку ему на плечо. – У нас есть войско. И союзники. И Три сестры, может, оторвут свои задницы и займутся чем-то, кроме контрабанды.

Рихар его словам не поверил. На то они и нужны, дети, чтобы заставлять родителей сомневаться в собственном рассудке.

– У нас всего пять тысяч воинов. У Абнера две руки и тахери, которые засели в Мегрии, как клопы, и так просто их оттуда не выдрать. Небра придет к нему на помощь, стоит только попросить. И лорд Дага… Ты писал ему?

Дамадар, конечно, писал и ему. Говорили, что Тит раньше приходился названым братом Норволу, да только мягкое сердце покойного князя не умело выбирать себе ни друзей, ни союзников. Горькую цену он заплатил за это, конечно. Ну да слабость никогда не была пороком. Дамадар же, далекий прежде от добродетелей, сейчас удивлялся самому себе. Наверное, годы все же берут свое и лишают остатков разума.

– Это не наша война, – повторил его же мысли Рихар.

Он смотрел на Дамадара, своего отца, и никак не мог понять, зачем ему вся эта возня. Веребур находится под защитой Великаньей гряды, колдовских туманов и песен черог. Что толку выходить на бой, если у тебя в руках не оружие, а ветки? Сила Абнера и сила империи плескались у подножия гор, как раззявленные рты со множеством острых зубов. Только и ждали, когда кто-нибудь сорвется и упадет прямо к ним в пасти.

– Лорд Дага оставил наше письмо без ответа. Зато нам написал несчастный хромоножка из Калахата. – Дамадар поморщился – старая рана на спине давала о себе знать всякий раз, когда менялась погода. – Но у лорда Калахата есть дочь и люди, готовые предать Абнера. Я слышал, тот подвесил за яйца свой старый Совет. Новости до нас доходят не так быстро, как хотелось бы. И все они обычно уже не смешны. Но над этим даже я хохотал, да так, что едва не обделал свою выходную юбку!

Дамадар похлопал сына по спине и отошел к окну. Отсюда была видна дубрава, раскачивающая лысыми макушками на ветру. Влажный воздух пах грозой, которая рокотала далеко на востоке. Скоро наступит праздник первого посева, когда землю нужно будет сдобрить и задобрить. Дамадар больше любил осень – время опадающей листвы, плясок вокруг костров. Тогда они зажигали свечи в яблоневых садах, и те мерцали, плавая в туманном мареве.

Хорошее время. Дадут боги, и все они доживут до зимы. Подумав так, Дамадар улыбнулся и погрозил кулаком клочковатым облакам.

– Тревор написал нам? – Рихар взволнованно подскочил, и стул опрокинулся на пол. – Когда?

– Да вот. – Дамадар засунул руку в карман балахона и нащупал там клочок пергамента. Осмотрел его и протянул сыну. – Жалкую писульку, однако сейчас нам все на руку, даже это.

Рихар вчитался в нацарапанные слова и нахмурился.

– Он что, и правда предлагает мне свою внучку? Ей только десять.

– Ей уже десять, – поправил его Дамадар, – и лорд Ибеней хочет пристроить ее как можно выгоднее. Говорят, король Абнер тяжко болен. А после его смерти земли перейдут королеве – сомневаюсь, что Брунна пойдет против воли своего отца. Ибеней рискует однажды проснуться в империи, под двумя солнцами. Будь у них даже тысяча лошадей, всем не убраться оттуда. Тревор спасает собственную задницу. Для него наш заговор – редкая удача.

– И ты ему веришь? Калахат огромен. Это земли табунщиков, лошадников. Дикий простор. Дикая кровь. Они ценны для Абнера. Им не получится просто так уйти из-под власти короны.

Дамадар улыбнулся.

– Неужели ты и в самом деле думаешь, что нам будет нужно чье-то разрешение? Грядет не одна война, а несколько. Мы свергнем не только Стравоев, полягут и ун Форца.

Рихар почесал заросший подбородок и пожал плечами.

– Так-то оно так. Но сколько времени займет все это? Годы? Десятилетия? И ради чего?

Ради чего? Этот вопрос Дамадар задал себе впервые семнадцать лет назад, сидя на камне и глядя, как горцы волокут к нему неожиданную добычу. Лучше бы они тогда поймали жирного кабана, в самом деле. «Что имеем, то имеем», – сказал бы Маног.

«Хорош цитировать покойников, – одернул себя Дамадар. – Пора думать о живых».

– Я устал от битв, Рихар, больше, чем ты можешь себе представить. Вся моя жизнь – это кровь и железо. Железо, кровь и огонь. Когда много сражаешься, то начинаешь думать, что в мире не осталось ничего хорошего. Ни цветов, ни восхода солнца, ни музыки, ни смеха. Ты забываешь тепло и вкус хлеба, потому что на зубах – земля и песок. Но когда битва выиграна, когда смотришь на первый тихий рассвет, пробуешь заново еду – теплую, домашнюю – начинаешь ценить то, ради чего проделал этот путь.

– Мир? – с сомнением уточнил Рихар.

Дамадар засмеялся, но так, чтобы сын не обиделся, и протянул ему свой меч.

– Свободу.

Междуглавие 2
Вера

а закате они пришли в их дом, вытащили из постели сына и его жену, стянули с печи внука. Мальчонка плакал и лягался, но держали его крепко. Он был уже подслеповат, Гоц. Время выклевало глаза, как стервятник, лишило волос, сил в руках и ногах. Время – коварный враг. Однако Гоц сразу понял, что перед ним не люди короля.

По плечам их стекала не синяя, а черная ткань, и они молчали – не смеялись. Гвардия Абнера приходила сюда семнадцать лет назад, и Гоц тогда даже испугался. Не смерти – плена. Сейчас бы он выбрал первое. Мегрийцы принесли с собой огонь и кровь, позор и бесчестие. А чего хотели новые гости, Гоц не знал. Да и знать не хотел.

Весна в этом году оказалась холоднее обычной и намертво сцепилась с зимой. Снег не желал таять, напротив, падал сверху тогда, когда его меньше всего ждали. Озимые на полях скукожились – предвестники голода. Земля, когда-то дававшая большой урожай, теперь отвернулась от людей. Гоц знал, в чем дело. Знали это и другие, даже молились богам, ходили в Митрим, и не с пустыми руками. Сколько младенцев они перевели зазря! Гоц и сам носил туда детей – девочек, – желая угодить Керну. Но Керн, проклятый птицеед, отвернулся от них, и ничто – ни подарки, ни еда, ни молитвы – не могло вернуть его внимание.

Некогда процветающий Шегеш умер. Гоц это понимал умом, но сердце говорило обратное. В одном Гоц уверился – он хотел умереть вместе с родной землей. Но, будучи по жизни трусом, не мог устроить свою смерть сам. Богам старик был уже не нужен, а люди просто не хотели марать об него руки.

Чужаки вытащили всех во двор, и даже Гоца не оставили в пропахшей гарью и сыростью лачуге. Хохотнули при виде мосластых кривых ног, позволили накинуть плащ поверх сорочки. Руки Гоца тряслись и никак не могли попасть в рукава. Здоровяк, державший Гоца за шиворот, даже не подумал помочь. Пахло от человека лесом, дымом и прелыми листьями. Наверняка по пути в Горлянку ночевали на голой земле. Гоц хотел спросить, кто они такие, а потом подумал – все равно.

Никто не приходил в их деревню с добрыми намерениями.

Гоц семенил, оступался и продолжал путь. Лаяли псы. Скулили девки. День едва успел перетечь в вечер, и в сизых сумерках люди казались призраками. Всхрапывали лошади, вполголоса переговаривалось деревенское мужичье. Туман клубился в овраге, на горизонте над полем зажглась узкая золотая полоса. Последний зимний луч угасал, уступая место весне. Почему-то Гоц подумал, что солнца ему больше не видать. Он, шатаясь, шел вслед за ругающимся сыном и плачущей невесткой, и молчал. Внук, Зак, тоже не говорил, только шмыгал носом. Гоц изо всех сил старался удержать мочу – опростаться перед врагами было бы обиднее всего. В том, что незваные гости враги, Гоц нисколько не сомневался. Он чуял кровь на их руках, и много – можно затопить все окрестности.

Кровь продолжала бежать – единственное, что было постоянного в мире. И Гоц знал точно – этот бег никогда не остановится.

Камни впивались в босые ноги, пятки скользили в грязи и снегу, но Гоц не жаловался. Когда-то он стоял голыми коленями на углях, взывая к богам. Жрец из него получился неважный – Гоц не нашел в себе смелости умереть вместе с храмом. Хотя обещал. Он должен был сгореть там, внутри деревянного дома, где находили радость, покой и спасение все, кто за ними приходил. Мегрийцы назвали их поганью, а пламя, охватившее дома, – очищающей дланью Слепого бога. Что они могли знать, мальчишки с мечами в руках? Им удалось убить тех, кого называли врагами, это верно.

«Но мы умираем, чтобы родиться вновь».

Гоц засмеялся своим мыслям. Никто не обратил на смешок внимания – наверняка приняли за старческое безумие. Что ж, может, это и было правдой. Гоц давно ловил себя на ощущении, словно половина его сухих мощей уже находится в Изнанке, туманном бесплодном краю. Там ждали очень много людей – и врагов, и друзей. Старик подводил их, оставаясь в живых так долго.

Пелена перед глазами мешала рассмотреть собравшихся, но Гоц был уверен – не пропустили никого. Тяжелая рука на плече давила к земле, и он охотно лег бы, уснул вечным сном. И все же его разбирало любопытство: что будет дальше?

Гоц мечтал умереть с костяными бусами в руках. Их он получил от своего наставника, а тот – от своего, много лет назад. Говорили, будто бусы эти вырезали из великаньей кости, как и свирель Керна. Старик прятал их под подушкой, но не просить же незнакомцев принести их сюда? Гоц предал свою веру. Сорвал с себя белые одежды и скрылся в лесу. А потом стоял и наблюдал, как огонь пожирает прошлую жизнь. Старший сын умер достойно: после пожарища нашли его, обугленного и сжимающего в объятиях каменный алтарь. Гоц стал посмешищем для всех, кто выжил, и обузой для младшего Уолта, но тот ни разу ни в чем не обвинил своего отца. Потому что ни разу с тех пор с ним не заговорил.

И даже сейчас, когда старик нашарил в полутьме плечо сына, дернулся, сбросив отцовскую руку. Все правильно. Гоц должен был умереть вместо Курта, но не нашел в себе смелости.

Впрочем, скорее всего, Курт давно его простил. Рано или поздно Гоц сможет спросить об этом сам. Все прошедшие годы он верил, хоть и сам уже не понимал во что.

«Вера не свеча, и загасить ее не так просто».

– Ну что, все здесь? – пробасил голос над его головой. Гоца толкнули в спину, едва не повалив на землю, а после потянули вперед. Люди роптали, кого-то даже ударили – раздался звучный шлепок по телу. А затем – скорбный плач. Большинство шло самостоятельно, и только такие дряхлые развалины, как Гоц, нуждались в провожатых.

– Веди их сюда.

Этот голос оказался приятным и наверняка принадлежал молодому мужчине. Какая-то женщина заголосила, но ее плач тут же оборвали. Гоц, не выходивший из дома без надобности, давно забыл и лица, и имена соседей. Они делали вид, что его, Гоца, больше нет. Хотя и сами не могли сказать, чем его смерть помогла бы в борьбе с королем. У Абнера было три руки, одна другой ужаснее. А у Гоца – только две, и те безоружные.

«Ты должен был умереть, вот и все. Иногда, чтобы сделать людей счастливыми, нужно просто исчезнуть из их жизни».

Дорога, по которой они шли, помнила Гоца еще ребенком. Здесь он делал первые шаги, здесь падал и поднимался. Он гулял по ней с Тирен – слушал ее смех, любовался солнцем, играющим в золотых волосах. Но Тирен давно умерла, давая жизнь Уолту. Дыхание застыло на тонких губах вместе с кровью. Гоц никого не смог полюбить ни до, ни после Тирен – может, ему следовало умереть вместе с ней?

– Что происходит? – спросил он скорее самого себя, чем тех, кто шел рядом.

– Горцы пришли по наши души, – всхлипнул девичий голосок. – Будут насильничать и уводить в горы.

Гоц хотел сказать – нет, милая, идуны никогда не были нашими врагами. Ты просто была слишком мала, когда эту мысль, как семя, взрастили в твоей голове. Король Дамадар никогда не желал войны. Он не враг и не друг – он король Веребура, владыка семи холмов. Чужаков не любит, это верно, но да кто поступает иначе? Не ходи в горы – не сыщешь беды. Но вместо этого Гоц пошамкал беззубым ртом и замолк.

Что толку от его слов, когда правда больше никому не нужна?

Люди шли послушнее овец – загнанные, привычные к страху и побоям. Их никто не любил. Преданные и попранные боги бросили своих детей, лорд, гнида и стервятник, вытирал о них свои ноги. Гоц давно перестал молиться, потому что никто ему не отвечал. И сейчас, шлепая по лужам, подумал, что, может быть, зря.

Ведь молятся совсем не для того, чтобы получить ответ.

– Что вы хотите? – запричитала какая-то женщина, и голос ее Гоц не узнал. Может, это она швыряла в него гнилые яблоки, а может, ее дети. Может, она откуда-то приехала, по ошибке забрела в их мертвый край. Гоц постарался обидеться, расковырять старые шрамы, но передумал. К чему все это? Зачем? – У нас нечего брать. Только и есть, что скотина да остатки зимних запасов. У нас голод. Мы хороним детей…

– Тихо, женщина, – шикнул на нее тот, кто вел Гоца, и потряс его за шкирку, будто это он, а не глупая баба, собрался с ним спорить. – Жаловаться можешь королю-трясучке, не мне. Сказано тебе – иди.

Гоц еще помнил себя молодым. Вернуться бы сейчас в то тело – смог бы убежать. «Да, друг, ты всегда умел бегать. Никого не спасал, только мчался наперегонки со смертью. И вот обогнал. Рад ты этому, старая кляча?»

Они остановились, как будто и впрямь куда-то пришли. Но Гоц, завертев головой, понял, что они всего лишь подошли к концу дороги, где та, обрываясь в высокой траве, превращалась в лесную тропу. Ветер шумел и свистел в голых ветвях, и казалось, будто духи вышли из Митрима, чтобы на них посмотреть. Гоц поморгал, силясь разглядеть лица вокруг, но так и не смог. Только вдали, между головами толпившихся, слабо мерцали огни. Их ждали.

– Повезло вам, отребье, – хмыкнул мужик, который по-прежнему сжимал локоть Гоца и не торопился отходить прочь. – Будете первыми.

Пошел дождь. Сгустилась тьма, и Гоц уже не мог понять, куда ему следует ступать, но никто его больше не подгонял. Боги отобрали у него глаза, но нюх, сжалившись, оставили. И теперь старик, потянув носом и вдохнув поглубже, различил запахи, от которых старое измученное сердце застучало дробно и гулко. Он пошатнулся, повел руками, будто хотел снова коснуться жаровни, окунуться в знакомый горький дым. Очиститься, забыть, искупить.

– Стой смирно, старик. Еще успеешь.

Но Гоц уже не слушал, что ему говорили, не чувствовал, как сдавливает кости тяжелая ладонь. Перед его глазами, будто наяву, поднялись, отряхиваясь от пепла, статуи старых богов. Тем, кто выбрал для себя одного бога, не понять, как велико их число на самом деле. Не понять и того, что все они – отражения одного лица в разных глазах. Гоц, не удержавшись, сделал шаг вперед, и тогда щека его загорелась от пощечины.

– Что, не терпится? Хочешь стать первым? Как скажешь.

Внезапно Гоц понял, что действительно идет вперед, а люди по обе стороны от него расступаются. Или шарахаются, как от заразного. Для них он, старик, таким и был – трусость передается хуже мора. Известное дело: стоит испугаться одной овце, как другие побегут к обрыву вместе с ней, не разбирая дороги.

Капли барабанили по лысине Гоца, щекотали шею и спину, стекали под прохудившийся плащ. И все же жаль, что он не успел прихватить бусы. Дым курился над огромным костром, а перед ним, сложив руки на оголовье меча, возвышался темный силуэт. «Женщина», – подумал Гоц и тут же отругал себя. Длинные черные волосы обманули его. Мужчина, конечно же, – сощурившись, Гоц сумел разглядеть тяжелый подбородок, хищно изогнутый нос и глаза. С тяжелыми веками, округлые, они не мигая смотрели на Гоца.

– Тут у нас доброволец вызвался. Всю дорогу шептал про какой-то пожар, хныкал, а как увидел костер, так сразу и заволновался. Старик, совсем дряхлый. Облегчи его страдания.

«И ничего я не хныкал», – хотел возразить Гоц, но язык его от волнения прилип к нёбу и отказывался шевелиться. Шмыгнув носом, Гоц открыл рот, желая почувствовать вкус дыма. Травы сгорали в огне. Давно здесь не было таких костров. Он когда-то сам, своими руками разводил их, открывая ворота для тех, кто таился по ту сторону Изнанки. Но печать стояла крепко, ее было не разорвать – сожги хоть все окрестные луга, никто не пришел бы на его зов. Зов, ха! Сиплый старческий шепоток.

– Ты и впрямь хочешь умереть, старик?

Это оказался тот самый мужчина с приятным голосом, который приказал вести их сюда, и теперь он стоял и прямо, без улыбки, спрашивал у Гоца про самое заветное желание.