Текст книги "Кристалл Авроры"

Глава 9

Выйдя на улицу, Леонид провел по лицу ладонями, словно хотел умыться холодным весенним воздухом. Но щеки все равно пылали, водка кружила голову. А может, и не водка, ведь он выпил немного.

Фонари горели тускло, с середины бульвара доносились громкие крики – кто-то кого-то грозился побить. Вслед за криками раздался женский визг, но в нем слышалась не просьба о помощи, а подначка «дай ему, Коська, пущай знает!» – и Леонид обрадовался, что можно не обращать на этот визг внимания. На мгновенье ему стало неловко от того, что он воспринял бы сейчас просьбу о помощи лишь как досадную помеху, но тут же он забыл о своей досаде.

Обо всем он забыл. Он был уверен, что необыкновенная донна сейчас выйдет на улицу, и не было силы, способной сдвинуть его с места до ее появления.

Она вышла через пять минут – появилась не из двери, ведущей в трактир с бульвара, а из удаленной арки; видимо, там было что-то вроде служебного выхода. Она была в темном пальто и в маленькой шляпке без полей, но Леонид сразу узнал ее по высокой узкой фигуре, а еще больше по тому, как стремительно забилось у него сердце при ее появлении. На мгновенье он растерялся – понял вдруг, что не знает, с чем к ней подойти. Высказать комплимент ее голосу? У него даже цветов нет, и, возможно, она воспримет как вульгарность такой подходец у трактира.

Неизвестно, что он решил бы за те несколько секунд, которые она шла от угла дома, но тут дверь трактира снова открылась и из нее появилась компания – три человека оказались между Леонидом и певицей. Та остановилась, а он досадливо поморщился из-за помехи, ожидая, впрочем, что посетители сейчас же пойдут куда им надо.

Но вышло иначе.

– Эх-ха ты спела! – громко произнес низенький, в пальто до пят, стоящий на шаг впереди двух других. – Прямо душу потешила, ей-бо! Ну, пошли теперь, что ли.

Он приглашающе махнул рукой и, повернувшись к ней спиной, неторопливо двинулся вперед, словно она обязана была последовать за ним. Два его спутника остались на месте. Леонид не видел их лиц, но приземистые, похожие друг на друга фигуры показались ему мрачными, даже зловещими.

А ее лицо было ему видно – она успела уже подойти совсем близко. Она показалась ему еще красивее, чем на эстраде. Глаза ее, возможно, были черными, а возможно, наоборот, прозрачными и потому вбирающими в себя вечернюю тьму. Но вне зависимости от цвета они производили завораживающее впечатление из-за яркого своего блеска и дивной формы.

«Франжипан, – мелькнуло у Леонида в голове. – При чем франжипан? Ах да, миндаль».

Глаза у нее были именно такие, которые называют миндалевидными, уголки почти касались висков. Их выражение сначала было Леониду непонятно, но потом она качнулась вперед, тут же сделала шаг назад, и он понял, что она или колеблется, или чего-то боится.

– Ну? – Коротышка в длинном пальто обернулся. – Чего стоишь?

Усмешка, появившаяся на ее губах, была больше похожа на судорогу. Она поднесла к лицу букет, который держала в руках, словно хотела смахнуть с губ эту судорогу, для нее, казалось, мучительную.

– То-то, – с непонятным Леониду удовлетворением хмыкнул при этом коротышка. – Давай-давай, время деньги. Твои.

Он едва заметно кивнул своим спутникам и возобновил неспешное движение, а они шагнули к ней. Но тут она сделала нечто такое, чего от нее, вероятно, не ожидали – размахнулась и швырнула букет на проезжую часть, подальше от себя. Розы упали в лужу, плеснув как рыбы.

Один из приземистых бросился доставать букет из лужи, а второй схватил ее за руку. Она не вскрикнула, но ситуация была так очевидна, что призывы о помощи Леониду и не требовались.

Он не был записным драчуном даже в детстве, но все-таки детство его прошло не в пажеском корпусе и кое-какие навыки самозащиты у него имелись. Да и не надо было никаких особых навыков, чтобы левой рукой схватить приземистого типа за хлястик короткого пальто и, отшвырнув таким образом в сторону, тут же ударить правой в подбородок. Такой удар, особенно неожиданный, вывел бы из строя любого; это и произошло.

Но произошло лишь с первым, а был еще второй, о нем Леонид тоже помнил, вернее, подразумевал его существование, и не столько разумом, сколько нервными окончаниями. Когда этот второй бросился на него справа, он качнулся вперед так, чтобы его плечо оказалось между нападающим и девушкой, и едва тот налетел на его плечо, сразу же повторил удар снизу вверх под подбородок, благо, возясь с букетом, второй не заметил, от чего упал первый.

Все это, может, и производило эффектное впечатление, но Леонид знал, что эффект будет недолгим. Не убил же он этих крепких мужичков, сейчас оба поднимутся на ноги и начнут действовать слаженно, и уже с пониманием ситуации.

В общем, мешкать не следовало. Ленид схватил девушку за руку. Он боялся, что она вырвется – с какой стати ей следовать за каким-то неизвестным человеком, как она может быть уверена, что он лучше этих двоих? – и они потеряют из-за этого драгоценные секунды. Но она не стала сопротивляться, а, не произнеся ни слова, побежала вместе с ним вниз по Рождественскому бульвару.

То, что почти в каждом доме был трактир или пивная, оказалось кстати: на тротуаре толпились входящие и выходящие посетители, и Леонид с его неожиданной спутницей смешивались с ними.

– Прошу вас, – сказал он, наконец открывая перед нею дверь своего парадного.

Она помедлила мгновенье, но вошла.

Лампочки внизу давно были вывинчены, до третьего этажа, где начиналось тусклое освещение, пришлось подниматься в полной темноте, но, оглядываясь, Леонид видел, как блестят ее глаза. Удивительным образом они блестели, без источника внешнего света.

– Мне кажется, вам лучше переждать некоторое время у меня, – сказал Леонид. – Потом я провожу вас домой, если позволите.

– Зачем вы это сделали? – с досадой произнесла она.

– Что сделал? – не понял он.

– Ах, уже неважно! – Она взглянула на дверь его квартиры так сердито, будто та была в чем-то виновата. – Пойдемте, деваться теперь некуда.

Он отпер дверь, и они вошли.

Квартира, в которой Леонид вскоре после выпуска из ВХУТЕМАСа получил, как счастливый лотерейный билет, комнату, была самой обычной московской коммуналкой, то есть состояла из пятнадцати комнат и длинного коридора, завершающегося довольно просторной кухней. Вернее, квартиру эту можно было считать даже не обычной, а особенно удобной, потому что все комнаты были отдельные, не образовывали анфиладу, и не приходилось, следовательно, как в других коммуналках, подолгу топтаться в выстуженной прихожей, дожидаясь, пока жилец первой проходной комнаты откроет дверь и позволит пройти через свое обиталище дальше.

До сегодняшнего вечера он именно так и считал – что жилищные условия у него вполне сносные. Но войдя в квартиру вместе с этой девушкой, а она была не первой девушкой, с которой он сюда входил, Леонид вдруг устыдился убожества своего жилья – тусклой голой лампочки, освещающей коридор, корзин, сундуков, разнообразного хлама у каждой двери, сырости, не выветривающейся после вечной чьей-нибудь стирки, угарного чада, исходящего от угольных утюгов после вечной же глажки…

Он покосился на свою спутницу, благо свет, хоть и тусклый, позволял ее теперь рассмотреть. Она вовсе не напоминала Принцессу на горошине, такую, которая была нарисована в его детской книжке сказок Андерсена. Неизвестно, какой она бывала обычно, но сейчас явно сердилась, это выражение было особенно заметно в правильных чертах ее лица. Ему стало неловко, и он поспешил открыть дверь в свою комнату.

За два года Леонид ничем не приукрасил свое жилище, это тоже стало для него очевидно лишь теперь, и он устыдился этого, потому что спартанская скудность обстановки показалась ему свидетельством скудности собственной личности. Никогда ему такое даже в голову не приходило, и вот поди ж ты!

Она прошла в комнату, огляделась. Усмехнулась? Он рассердился на себя за такую подозрительность. Чего ему стесняться? Чисто в комнате, и довольно.

– Располагайтесь, пожалуйста, – сказал он. И, спохватившись, представился: – Леонид Федорович Гербольд.

Он ожидал, что она назовет свое имя, но вместо этого девушка сказала:

– Необычная фамилия. Что она означает?

– Понятия не имею. – Леонид пожал плечами. – Происходит от древних воинов, насколько мне известно, новгородских или псковских. Я сам из Пскова. А вас как зовут? – после ее бесцеремонного вопроса счел возможным поинтересоваться он.

– Донка, – ответила она.

– Как, простите? Донна…

– Не донна. – Она покачала головой, глаза блеснули, но уже не сердито, а лукаво. – Донка.

– А… по отчеству? – с глупой растерянностью спросил Леонид.

– Можно просто Донка. Это мое полное имя.

Теперь уже было видно, что она сдерживает смех, и он не понимал, что это означает. Дразнит его, что ли? Но даже если так – в ее смеющихся глазах сверкала жизнь и было такое обаяние, что все остальное не имело значения.

– Мне кажется, вам стоит побыть здесь хотя бы час, – сказал Леонид. – Могу предложить чаю. Или вина, – добавил он, вспомнив о «Телиани» и сразу же о том, что к вину нет ни конфет, ни фруктов, ни хоть булки, что ли.

– Не надо.

Она все-таки сняла пальто, и Леонид взял его из ее рук вместе с большой сумкой, в которой, вероятно, лежали сценические костюмы. Он тут же вспомнил эстраду, на которой она пела и плясала в клубах дыма, и поразился тому, как это могло быть. Невозможным казалось соединить ее глаза, и плечи, и волны ярко-русых волос на плечах с тем дымом, и шумом, и пьяными выкриками.

– Вы прекрасно пели, – сказал он.

Банальность собственных слов раздосадовала его, она была вызвана смятением, непривычным для него состоянием. Но Донка не усмехнулась, как он ожидал, не поморщилась, а сказала, глядя на него прямым взглядом:

– Благодарю вас. Я видела, как вы слушали.

Прямота ее взгляда развеяла его смятение, и он спросил:

– Отчего вы рассердились на меня?

– Ах, не на вас! – махнула рукой она. – Только на то, что вы вмешались.

– Но я…

Леонид хотел сказать, что в той ситуации невозможно было не вмешаться, потому что ей угрожала настоящая опасность, но она перебила его:

– Я ценю ваше благородство, оно избавило меня от унижения. Но оно же и лишило меня работы, совершенно лишило, а значит, к унижению я все равно приду, только чуть позже. Не намного позже, думаю.

– Но почему? – Он не понимал ее логику, это уязвляло его. – Что дает вам основание полагать, будто вы потеряете работу?

– Нас слишком много. – Донка пожала плечами. – Вы себе не представляете, что творится на актерской бирже. Там столпотворение, а люди сплошь одаренные, просто блестящие. В приличные театры не попасть, да что там в театры, даже в приличные рестораны не устроиться выступать. Только пивная эстрада остается, да и на ней конкуренция, потому порядки очень жестки.

– Но ведь заведений вроде этого «Франжипана» в Москве многие сотни! – воскликнул Леонид.

Он не мог представить, чтобы такая актриса, как она, должна была страдать от конкуренции, ее превосходство над заурядностью казалось ему слишком очевидным. Наверное, недоумение и возмущение явственно выразились на его лице, потому что Донка сказала:

– Таких, как я, тоже много, Леонид Федорович. Гораздо больше, чем пивных. И всем нам приходится ходить по струнке, иначе любого из нас просто вышвырнут вон с волчьим билетом. – Тут ее глаза сузились, и она жестко проговорила: – Нам не приходится спорить с такими, как Жох.

– Как кто?.. – не понял Леонид.

– Жох, – повторила она. – Тот, что подарил мне эти треклятые розы.

– И что же за великая птица этот Жох? – пожал плечами Гербольд.

– Вы зря так скептичны. Он хозяин этого заведения. И не только этого. И то, что он преподнес букет… У нас это считается твердым признаком того, что я… В общем, я не должна была его принимать. Но я… растерялась.

В ее голосе действительно послышалась нотка растерянности, а в глазах промелькнуло что-то такое жалкое, что у Леонида сжалось сердце.

Кажется, Донка и сама поняла, что ее растерянность стала очевидна, и рассердилась на себя за это. Она резко поднялась со стула, подошла к окну, отодвинула край занавески и, отвернувшись от Леонида, стала смотреть на улицу.

– Послушайте, – сказал Леонид уже совершенно ровным голосом; он умел контролировать свои эмоции. – Я полагаю все это каким-то надуманным ритуалом. Актерам всегда дарят цветы, это не означает ровно ничего, кроме восхищения талантом.

– Прежде было так, – кивнула она. – Но теперь переменилось. Вы забыли, как женщины вынуждены были отдаваться за кусок хлеба, притом буквально за кусок?

Ее лицо исказила при этих словах такая болезненная гримаса, что всю ее красоту словно тряпкой стерли.

– Это кончено навсегда, – твердо сказал Леонид. – Гражданская война кончена, голод и унижение вместе с нею.

– Вы взрослый человек, а говорите как наивный ребенок.

Донка резко задернула занавеску и пошла к двери.

– Постойте!

Леонид сделал шаг ей наперерез и тут же устыдился этого. Но Донка не обратила внимания ни на его жест, ни тем более на стыд. Если бы он вздумал взять ее за руку сейчас, как недавно на улице, она, пожалуй, дала бы ему пощечину, это он понял по тому, как сверкали теперь ее глаза.

– Позвольте мне проводить вас… – Он устыдился своих заискивающих интонаций. – Хотя бы взять вам извозчика.

– Я сама в состоянии это сделать.

Как только из прихожей донесся стук закрывающейся входной двери, Леонид выскочил из комнаты. Спускаясь по лестнице, он услышал, как хлопнула дверь парадного, а в ту минуту, когда выбежал на улицу, увидел отъезжающего от тротуара извозчика.

Рациональный его разум говорил, что невозможно влюбиться с первого взгляда, с ним этого не случалось никогда, и сейчас он не мог назвать любовью то, что чувствовал, глядя вслед уезжающей Донке. Но что означало смятение, охватившее его, как только она исчезла в темноте? Он не знал.

Глава 10

– Ну как тебе? – По всему виду Антона было понятно, что он уверен в Нэлином ответе. – По-моему, получилось.

Зачем лишать его радости, не высказав одобрение или даже восхищение? Возвышающееся перед ними здание поблескивало стеклом и сталью, гармония всех его линий была понятна даже неискушенному человеку. Себя Нэла как раз не считала искушенной в конструктивизме, и это лишь подтверждало ее уверенность в том, что Антон позвал ее в Москву не из производственной необходимости. После месяца, прошедшего с ее приезда, глупо было бы делать вид, будто она этого не понимает.

Это был месяц осторожный и страстный – сочетание странное, но в их случае явное, во всяком случае для Нэлы. Да и Антон, наверное, именно так назвал бы то, что происходило между ними, если бы умел или хотел искать названия для подобных неуловимостей. Страсть друг к другу была несомненной, но не соединяла их; это Нэла понимала, но причину этого понять не могла. Возможно, дело в возрасте: страсть еще является необходимым, но уже не является достаточным, как в юности, скрепляющим веществом.

А возможно, в чем-то совсем другом дело. Это неясное другое и вызывало осторожность, а почему, Нэле непонятно было тоже.

– Получилось, – кивнула она. – Даже удивительно.

– Что удивительного? – обиделся Антон.

– Что это всего лишь третий ваш проект.

– А!.. Ну я же тебе говорил, ребята талантливые.

В талантливости его архитекторов Нэла успела убедиться сама. Ей не раз случалось писать об архитектуре, но не научные статьи, а лишь эссе вроде тех, которые вошли в альбом о палладианских виллах, поэтому она не считала себя экспертом, но различить талантливость людей по тем чертам, которые являются приметами таланта вообще, любого, вне зависимости от профессии, умела.

В бюро на Лужнецкой набережной она приходила каждый день, и все-таки с некоторой неловкостью. Антон представил ее всем как новую пиарщицу, но Нэла понимала, что он назвал ее так лишь потому, что надо же было как-то объяснить ее присутствие. Его полуложь вызывала у нее неловкость, но зато этот наскоро выдуманный статус позволял ей расспрашивать сотрудников бюро «Дайнхаус», вникая во все, что они делали.

Способ составить себе самое полное представление о любой деятельности, связанной с искусством, был ею освоен еще в те годы, когда она только начала работать корреспондентом телеканала «Арте». И если даже тогда ей удавалось разбираться в том, как функционируют большие реставрационные мастерские, музеи и театры, то странно было бы не разобраться в этом теперь по отношению к маленькому архитектурному бюро.

Они быстро поняла, что Сергей, Феликс и Николай, которым Антон с самого начала предложил у него работать, люди незаурядные. Их способность к неожиданным и необычным решениям основывалась на знании того, что давно уже стало как раз-таки обычным, общепринятым, и стало не по чьему-то случайному решению, а в результате отбора, неторопливо и тонко сделанного самой жизнью. В этом состоял талант и в этом состояло образование; то и другое у них было.

Нэле нравилось рассматривать вместе с ними эскизы уже осуществляемых и едва задуманных проектов, нравилось слушать и спрашивать, нравилось чувствовать при этом в каждом из них интерес ко всему, что они делают вместе.

Она всегда знала, что Антон хорошо разбирается в людях, и догадывалась, что он умеет ставить себе на службу их лучшие качества, подавляя при этом худшие; теперь это подтвердилось. То есть Нэла не знала, конечно, какими отрицательными качествами обладают сотрудники «Дайнхауса» – она намеренно отстранялась от всего, что относилось к области человеческих связей и не относилось непосредственно к делу, – но видела, что если таковые качества и есть, в работе они никак не проявляются. Менее проницательному человеку, да даже ей самой в юности, могло бы показаться, что это получается само собой, но теперешняя Нэла знала, что гармонии в человеческих отношениях по умолчанию не бывает.

Преображенное здание одного из цехов, сверкающее как драгоценность посреди унылой территории давно закрытого завода, было зримым и убедительным выражением этой гармонии. Огромные окна в обрамлении блестящей стали – почти что стеклянные стены – делали его легким несмотря на внушительные размеры. В каждом из окон на каждом из четырех этажей видны были разноцветные автомобили.

– Если б ты знала, чего нам стоило этот заказ получить, – сказал Антон. – Это ж чуть не самый большой в Европе дилерский центр, не кот начхал. А тут мы – в бизнесе без году неделя. Я, после того как конкурс выиграли, еще неделю по утрам просыпался и думал: все мне это приснилось. Его когда-то Форд построил, завод этот, – добавил он, заметив, что Нэла не отводит взгляда от здания. – Вообще, скажу тебе, как вникнешь немного, так и понимаешь, какую лапшу нам на уши вешали с этой советской индустриализацией. Электрификацию еще при царе спланировали, это Форд построил, то Сименс, сё «Дженерал электрик». Наши рабочую силу поставляли в основном, и охранников.

Для Нэлы все это не было открытием, и она оставила слова Антона без внимания.

– Ну что, поехали? – спросил он. – К Кузнецову не опоздать бы.

Встречаться с Кузнецовым, от которого зависел очередной заказ, Нэле совсем не хотелось. Но и отказывать Антону в таком пустяке не было никаких причин.

Пробираясь через вмертвую стоящий в пробках город, они чуть не опоздали. Антон нервничал, повторял, что Кузнецов не тот человек, которого он может заставлять ждать. Нэла, может быть, тоже нервничала бы из-за нарушения делового этикета… Но уже на исходе первого часа, проведенного в машине, в удобном Антоновом «Рендж-ровере», еле ползущем по Волгоградскому проспекту, она чувствовала лишь досаду и раздражение.

– Это же невозможно! – воскликнула она, когда у Третьего кольца движение остановилось совсем.

– Я и говорю, не тот он человек, который меня ждать будет.

В голосе Антона промелькнул подавленный испуг.

– Не в том дело, – поморщилась Нэла.

– Ничего себе не в том!

– Не в том, – повторила она.

– А в чем?

– Мне уже поздно думать, что жизнь у меня бесконечная, вот в чем. Я не могу так тупо ее растрачивать на вот это!

Она сердито кивнула на вереницу неподвижных машин впереди.

– Ну так живи в деревне, – зло бросил Антон.

– И прекрасно жила!

Они замолчали. Бесконечно можно было перебрасываться бессмысленными словами. Нэла почувствовала болезненную злость на ту непонятную силу, которая заставляет их это делать.

Она покосилась на Антона и, встретив его взгляд, поняла, что он чувствует то же самое.

На встречу они успели. Вернее, не они успели, а Кузнецов опоздал на сорок минут, так что у них было время отдышаться после бега по Тверскому бульвару – место для парковки нашлось только в переулке, выходящем на Большую Бронную, – и заказать чай.

Окинув взглядом зал, Нэла поняла, что несмотря на японские интерьеры этот ресторан очень московский, потому что предназначен для ценящих дороговизну, но не бьющую попросту в глаза, а изысканную. В этом смысле он противоречил пластмассовому китчу улиц – злесь было стекло и дерево, свет преломлялся в банках с багровой и оранжевой водой, источали тонкий аромат корзины с лимонами, притягивала взгляд стена, выложенная затейливо свернутыми лоскутками, иронически посверкивала другая, сделанная из хрустальных ваз, димсам, которые принесли к чаю, выглядели как ювелирные украшения на маленьких фарфоровых тарелочках…

Все было удобно и безупречно, и не было никаких причин испытывать ко всему этому неприязнь. Но Нэла не могла от неприязни избавиться, и направлена она была на этот стильный зал и на бессмыслицу улиц совершенно в равной мере. То и другое было частью какого-то единого механизма – эта догадка появилась у нее неожиданно, и неприязнь сменилась необъяснимым страхом.

Правда, страх тут же исчез, потому что для него не было никаких причин и потому что в дверях наконец показался Кузнецов.

Нэла видела этого человека впервые, но сразу догадалась, что ждут они именно его. Сознание собственной значимости окружало Кузнецова, как эфирное облако окружает невзрачный куст в пустыне.

«Неопалимая купина», – подумала Нэла.

Непонятно, с чего вдруг пришло в голову такое сравнение – к сфере вечного этот Кузнецов не имел ни малейшего отношения. Или имел?..

Он поздоровался, сел за стол и, открывая меню, сказал Нэле:

– Приятно познакомиться, Нэла. Много о вас слышал.

Антон при этих словах бросил на нее короткий и несколько смущенный взгляд. Интересно, что он рассказывал о ней этому Кузнецову, и зачем? Впрочем, неинтересно.

– Будем знакомы, – ответила она.

– Уже заказали? – спросил он. – Мисо с черной треской рекомендую. И вот сашими у них новые хороши, говорят. Сам еще не пробовал, закажу.

Заказывал он долго и с удовольствием. Нэла и Антон ожидали, пока он расспрашивал официанта, действительно ли свежи крабы в перечном соусе и скоро ли приготовятся гребешки на гриле.

– Бабушка моя говорила: ешь, пока живот свеж – завянет, ни на что не глянет, – весело сказал он, завершив наконец это действо.

Нэла, может быть, поверила бы в бесхитростное гурманство простого человека, у которого появилась возможность вкусно питаться, но весь облик Кузнецова – виртуозная линия стрижки, очки в тонкой черепаховой оправе, бордовый галстук из матового шелка с едва проступающим глянцевым рисунком – говорил о другом. Он не был штучным товаром, но сделан был по дорогостоящему лекалу, и уже поэтому не приходилось доверять его простоте.

Димсам ему принесли тоже. Запивая их белым французским вином, Кузнецов расспрашивал Нэлу о жизни в Европе.

– Я этого мейнстримного тренда вообще не разделяю, – сообщил он. – Европа нам не нужна, потому что там нажива, а у нас тут душовность, вот это всё. Бардак у нас тут, больше ничего. И Европа нам не то что не нужна, а просто не получается ее тут у нас. И никогда не получится.

При этих его словах Антон посмотрел на Нэлу так выразительно, что она еле сдержала улыбку. Помнит бывший муж, как горячо ввязывалась она в спор, если кто-то, в том числе и он, говорил глупость. И не сознает, как давно это было.

В борьбу с глупостью она давно уже не ввязывалась, поэтому просто смотрела на Кузнецова, ожидая следующих его слов. Это был обезоруживающий прием, так как смотрела она без малейшей неприязни, наоборот, с живым интересом, который воодушевлял любого мужчину. Кузнецов встретил ее взгляд, усмехнулся и промолчал. Он тоже бы искушен в приемах такого рода, это Нэла поняла так ясно, как если бы он произнес это вслух. Было в его понимающей усмешке что-то оскорбительное, но она не знала, как определить это словами, и собственная неожиданная беспомощность вызвала у нее досаду.

Принесли суп, гребешки, сашими; каждая тарелка была похожа на картину, написанную яркими красками.

– Вы, значит, в итальянской деревне последнее время жили? – поинтересовался Кузнецов.

– Да, – коротко ответила Нэла.

Желание разговаривать с ним и сразу было невелико, а теперь исчезло вовсе.

– Не скучно было?

– Иногда скучно, – пожала она плечами. – Но скука важный человеческий опыт, вы не находите?

Он посмотрел удивленно, и она поняла, что переоценила его ум. Вернее, не переоценила, а просто перепутала ум с опытом манипулирования, который только и был в его житейском запасе.

За обильным обедом последовал такой же обильный десерт – какие-то эффектные сладкие макароны. В том, как Кузнецов ел, изредка задавая вопросы и не считая нужным что-либо рассказывать самому, была все та же оскорбительность. Он не то чтобы старался показать свое превосходство – это, вероятно, было предыдущим этапом его жизнедеятельности, а сейчас он просто считал его данностью, которая никаких доказательств не требует.

Нэла не могла дождаться, когда пройдет это бессмысленное время.

– Ну, Антон Андреевич, будь здоров, – наконец сказал Кузнецов. – Завтра мне позвони, повстречаемся все вместе. И подпишете.

Он поднялся из-за стола, без слов кивнул Нэле и вышел.

– Чему ты радуешься? – сказала Нэла, глядя на мгновенно повеселевшее Антоново лицо. – Счету? Вину по пятьсот евро за бутылку?

– Ты не поняла, что ли? – Он взволнованно провел пятерней по вихру надо лбом. – Подумаешь, вино! Одобрил он нам заказ!

– Может, ты мне хотя бы скажешь, какой? – сердито спросила она. – И почему, кстати, его Кузнецов одобряет? Разве это от города заказ, не частный?

– Нет уже ничего частного, Нэлка, – сказал Антон. – Ну то есть заказ частный, да. Но без Кузнецова песочницу в центре перестроить не дадут, не то что этот Дом рабочих.

– Какой Дом рабочих? – Интерес наконец пересилил ощущение необъяснимого, но явного унижения, которое она только что испытала. – Где?

– На Плющихе. Дом рабочих имени Нового Труда. Знаешь?

– Не-а, – покачала головой Нэла. – Может, знала, но забыла.

– Хочешь, сейчас посмотрим? – предложил он.

– Ты хочешь, – улыбнулась Нэла.

Он кивнул, и улыбка озарила его лицо так, что невозможно было ответить ему отказом.