Текст книги "Ревнивая печаль"

Одну песню – как раз про душу – она до бесконечности могла слушать:

 
Девушке весной
Я дарил кольцо,
С лаской и тоской
Ей глядел в лицо,
Холодна была
У нее ладонь,
Но сжигал дотла
Душу мне – огонь!
 

И дальше – почему-то про то, как лунною порой, омрачая мир, шел понурый строй, рядом – конвоир, а душе в ночи снился чудный сон…

Иногда Лера замечала, что Митя вдруг замолкает посреди разговора, столбик пепла растет на его сигарете, лицо делается совершенно отрешенным, как будто он прислушивается к чему-то, – и замолкала сама перед властью тех звуков, которые он слышал всегда.

Заметив ее замешательство, он едва заметно улыбался.

– Ты говори, говори. Думаешь, ты мне мешаешь?

Но Лера не знала, что сказать. В такие минуты она не могла почувствовать, что с ним происходит, – и терялась…

– Ты уже в Москву хочешь, Мить, да? – осторожно спрашивала Лера.

– Я не могу сейчас уезжать надолго, – отвечал он, словно оправдываясь. – По всему не могу, ты понимаешь? И не хочу, и не должен. Я сам это выбрал, я от многих предложений отказался, и в Европе, и в Америке, чтобы работать со своими музыкантами. И если я не буду с ними проводить хотя бы двести пятьдесят дней в году, а пока что даже больше, – у нас ничего не получится. Успех променял на репетиционное время, – усмехнулся он. – Но уж его-то ни на что променять нельзя. Тем более теперь – если думать про оперу…

– А какую оперу ты хочешь ставить? – заинтересовалась Лера.

– Многие захочу. – Митя снова улыбнулся ее старанию понять то, что казалось ей важным для него. – Я чувствую, что вот-вот – и многие… Но пока у меня нет настоящего сопрано, так что говорить не о чем.

– Настоящее – это какое? Какое оно должно быть?

– Не оно, а она. Это должна быть она. Да этого все равно нельзя объяснить, Лер. Ну, может быть, так: если бы у тебя был голос и слух – это была бы ты.

– Хорошее объяснение! – обиженно хмыкнула Лера. – Мне не хватает самой малости! – Она встала, прошлась по комнате и повернулась к Мите. – Ты не хочешь говорить со мной об этом? – тихо спросила она. – Ты думаешь, я совсем ничего не в состоянии понять?

– Ну что ты, подружка моя дорогая! – Он поймал ее за руку и посадил к себе на колени. – Был бы я с тобой, если бы так думал?

– Думаешь, думаешь! – покачала головой Лера. – Ах, Митя! Как же ты не чувствуешь… Конечно, я в музыке ничего не понимаю, и слух у меня не развился, как Елена Васильевна ни старалась. Это странно звучит, на меня не похоже, но я, наверное, просто Душечка, понимаешь? Потому для меня это и важно – то, что для тебя. Хоть и ничего я тебе сказать по-настоящему не умею…

– Да я же знаю. – Он прижал ее голову к своему плечу, и Лера почувствовала его дыхание на своем виске. – Только ты моя душечка, не вообще – а моя душа. – И тут же он улыбнулся и пропел ей в ухо: – Ах ты, душечка, красна девица, мы пойдем с тобой, разгуляемся…

– Погоди, добрый молодец! – сказала Лера, потирая ухо. – Вот вернемся в Москву, буду я работать, буду занята целый день – посмотрим, что ты тогда запоешь!

– Да все равно я буду работать больше и дольше. Так что тебе меня не переплюнуть!

– Митя, – вдруг спросила Лера, – а если его так и не будет… ребенка? Вообще – никогда?

Он тут же замолчал, и шутливая серьезность сменилась в его глазах настоящей.

– Ты не обижайся только… – медленно произнес Митя. – Хотя это все равно должно быть для тебя обидно, как бы я ни ответил… Если бы я сказал, что не хочу, – это было бы неправдой. И если бы сказал, что мне все равно, – еще большей неправдой. Я не знаю, как это назвать – это чувство… Мне тебя так много, Лера, что сердце у меня разрывается уже и сейчас, ты понимаешь? Мне все время хочется, чтобы тебя было еще больше, и ребенка мне поэтому хочется – но больше все равно невозможно. Не будет – значит, не будет. А будет – я буду его любить. Но ты не должна себя этим мучить.

Лера смотрела в его глаза и понимала, что он сказал все, что мог.

– А вообще-то, – тут же добавил Митя, – я постараюсь, конечно. Вот врачи тебе позволят, и мы займемся этим… хм, вплотную… Не так, как сейчас!

– Ладно, герой-любовник! – рассмеялась Лера. – Два дня всего осталось – и можешь возвращаться к своим операм, музыкантам и дирижерским палочкам!

– К сожалению, пока что не к палочкам, а к доскам, – заметил Митя. – И к прочему подобному. К крыше, например, или к забору. Боюсь, этим мне тоже придется заняться вплотную!..

Лера хотела спросить, что он имеет в виду, но тут Аленка отчего-то заплакала наверху, и она вскочила с Митиных колен.

– Что в тебе хорошо, Митенька, – сказала Лера еще в самом начале их так неожиданно вспыхнувшей любви, – так это то, что ты никогда меня не будишь.

– Да, у меня есть достоинства, – согласился Митя. – Но не бужу я тебя из чистого эгоизма. Просто мне нравится играть в тишине и одиночестве.

В их последний альпийский день Лера проснулась поздно и с сожалением подумала, что это в последний раз. Потом – Москва, работа, и никому не интересно, сова ты или жаворонок.

Она вышла из спальни и собиралась спуститься вниз, ожидая услышать голос Митиной скрипки. Но вместо этого услышала Аленкин голос.

– Мить, а ты мне обещал, что я сама себе что-нибудь выберу на память! – донимала его девочка. – Помнишь, обещал?

– Помню, – вздохнул Митя. – Вот и выбери, а потом мне скажи, хорошо? Елена Прекрасная, я не хочу бродить по магазинам, мне это скучно.

– Ладно, – охотно согласилась Аленка. – Я прямо сейчас пойду, пока мама спит!

Лера улыбнулась. Конечно, ее хитрая дочка выберет что-нибудь совершенно ненужное и потому самое для нее привлекательное. Но следующие Аленкины слова заставили ее вздрогнуть. Сначала Лере вообще показалось, что она ослышалась.

– А Розе? – спросила Аленка. – Розе я тоже что-нибудь сама выберу?

У Леры потемнело в глазах, она схватилась рукой за перила лестницы и замерла, не в силах сделать ни шагу.

– Розе?.. – Митя помолчал, потом сказал коротко: – Да, Розе тоже.

Услышав, как захлопнулась за Аленкой входная дверь, Лера перевела дыхание и спустилась вниз.

Лицо у Мити стало виноватым. Встретив Лерин смятенный взгляд, он сразу понял, что она слышала их разговор.

– Митя, что это значит? – тихо спросила Лера, не отводя глаз от его лица. – Это… какая Роза?..

– Лера, я понимаю, я не должен был этого позволять. Но я не мог, – сказал он, глядя ей в глаза. – Она пришла на похороны, потом зашла ко мне. Ленка ее увидела, стала плакать, она тоже… Я не мог этого выдержать! Подумал, что ты все равно пока не дома, а потом мы поговорим с тобой… Но потом все так мгновенно повернулось, и после твоего отъезда она снова пришла.

– Но… как же это можно? – Лера чувствовала, что начинает задыхаться. – Митя, как же так? Мне вспомнить о ней страшно, неужели ты не понимаешь?!

Все, от чего, ей казалось, она освободилась после встречи со Стасом Потемкиным, – снова встало перед нею так ясно, словно произошло вчера. Роза Юсупова в кабинете на Петровке, ее слезы, ее пальцы, лихорадочно подхватывающие прядь рыжеватых волос. И ее слова – беспощадные, мучительные – о том, что Лере вовсе и не нужен ребенок…

– Милая, ну постарайся подумать об этом спокойно, – услышала она Митин голос. – Все равно прошлого не изменить, и к чему теперь снова Ленку мучить? Она-то помнит другое: эта женщина с ней возилась, полюбила ее. Что можно объяснить ребенку – что она преступница и вышла по амнистии? И все-таки, положа руку на сердце – ты представляешь, чем это могло кончиться тогда, если бы она не увезла ее от своего Аслана?

Лера понимала, что он прав. Все это было так, даже следователь говорил ей, что им всем повезло с Розиным самостоятельным похищением: у Аслана девочку отнять было бы непросто. И все равно, все равно! Стоило ей представить эту женщину рядом со своим ребенком – после всего…

– Давай подождем до дому, а? – сказал Митя. – Ты увидишь ее – может быть, увидишь все иначе, чем сейчас…

Больше всего ей хотелось закричать: «Да не хочу я ее видеть! Ничего я не хочу видеть иначе, мне хватит того, чего я навидалась из-за нее!»

– Ты прости меня, – тихо сказал Митя. – Я так хотел, чтобы ты успокоилась, – и не получилось…

Глава 11

Роза не появилась ни в первый день их приезда, ни во второй – и Лера уже вздохнула с облегчением. Может быть, она уехала – ведь может такое быть? У нее, кажется, мать где-то в деревне под Казанью…

Да ей и некогда было особенно об этом размышлять. Неожиданно оказалось, что домработница Валя, на которую Лера так рассчитывала, больше работать у нее не будет.

– Да я бы рада, Лерочка, – смущенно и радостно улыбаясь, объяснила Валя. – Да Сережка мой с армии вернулся – замуж я выхожу! Что ж с того, что я его постарше, правда? Зато он гадостей еще всяких не набрался – молодой…

– Поздравляю, Валюша, – вздохнув, сказала Лера. – Когда у тебя свадьба?

А тетя Кира с дядей Штефаном были совсем старенькие – где им справиться с Аленкой!

Пришлось обзванивать всех знакомых и полузнакомых в поисках няни для ребенка. Пока Лера звонила, Аленка обычно сидела в ее кабинете у компьютера и раскручивалась в вертящемся кресле то вверх, то вниз. Или нажимала кнопочки факса, или разрисовывала маркерами разноцветные листки для заметок, или, изнывая от скуки, дырявила дыроколом все, что под руку попадалось…

И все это – после Лериного почти трехмесячного отсутствия на работе, когда дел накопилось столько, что и спокойного светового дня на них не хватало!

Иногда Митя брал Аленку с собой в Ливнево. Это ей, конечно, нравилось куда больше, чем торчать у мамы в офисе. Самое удивительное, что во время репетиций она сидела тихо, как мышка, – это Аленка-то, для которой десять минут неподвижности были подвигом! А когда сидеть становилось невмоготу, бегала по парку, лепила снеговиков, пока не сгущались сумерки и вахтерша не загоняла ее обратно в особняк.

Лера понимала, что невозможно навязывать Мите ребенка постоянно. Невозможно, чтобы он оглядывался во время репетиции: здесь ли еще это искрометное создание?

– Может, тебя в детский сад отдать, а, ребенок? – спрашивала она Аленку.

Но та тут же начинала хлюпать носом, и Лере становилось стыдно: ее-то мама в сад не отдавала.

А главное, она боялась разительного перелома, который и так уже произошел в Аленкиной жизни после смерти бабушки. И как усилить его еще и детским садом?

Лера возвращалась домой поздно, и в голове ее вертелась одна мысль: вот это и называют выжатым лимоном – вот это существо в светло-сиреневом пальто, которое выползает из машины, хлопает дверцей, забыв включить сигнализацию, идет по затоптанному снегу к подъезду, возвращается, все-таки включает – как автомат!

Аленку сегодня взяла Зоська и повела на четверговое чаепитие в феминистский клуб. Лера только вздохнула, узнав об этом, но – дареному коню…

Лера подняла голову на полукруглые чердачные Зоськины окна: не вернулись ли? Зоськины окна были темны, и Митины тоже – то есть окна их с Митей квартиры: теперь Лере не приходилось бегать туда-сюда через двор…

Она уже взялась за ручку подъездной двери, как вдруг услышала женский голос, прозвучавший одновременно со скрипом несмазанной дверной пружины:

– Что-то ты, мамаша, долго гуляешь! Куда ребенка-то дела?

Лера узнала бы его из тысячи, этот хрипловато-мелодичный голос, – наяву, во сне, в бреду! Отделившись от стены дома, Роза Юсупова стояла в двух шагах от нее и смотрела сурово и настороженно.

– Опять ты? – выдавила Лера. – Так и будешь всю жизнь меня преследовать?

– Тебя! – хмыкнула Роза. – Много мне дела до тебя! Мне девочку жалко, при живой матери сиротку!

– Прекрати! – Лера почувствовала, как ярость закипает у нее в груди. – Да как ты можешь…

– А что такого? – перебила ее Роза. – Разве бабушка дала бы, чтобы Леночка до ночи у людей? А тебе-то что – у тебя дела всегда найдутся!

Лера замолчала, не зная, что ответить.

– Мужчина, и то больше понимает, чем ты, – продолжала Роза. – Он меня гнать не стал, он послушал…

– Он – другое дело, – тихо произнесла Лера. – Ты все уже забыла, сама себе все простила? А я не могу…

Розины глаза сверкнули в тусклом свете лампы над подъездом, как будто она собиралась сказать что-то резкое. Но вместо этого она проговорила изменившимся, печальным голосом:

– Как я сама себя могу простить? Самой нельзя… А от тебя мне прощенья никакого не нужно. Так что и не простит меня никто, и мамаша твоя умерла… Она хорошая была женщина, и на суде за меня сказала: что звонила я, успокаивала ее, как могла. Ладно, что теперь! Я по Леночке так тоскую, сил моих нет. В тюрьме она одна мне снилась – ни мать, ни мужчины мои, никто. Я и пришла, как выпустили, – что мне было делать? Она у тебя совсем большая стала, рассуждает так умненько, стишок английский мне рассказывала…

Роза махнула рукой и торопливо пошла к подворотне.

– Подожди! – неожиданно для самой себя крикнула Лера. – Да подожди же!

Роза остановилась на мгновение, но не обернулась, а пошла еще быстрее. Лера догнала ее, когда та уже вышла из арки на улицу.

Они стояли на Неглинной, глядя друг другу в глаза со странным, необъяснимым чувством.

– Ты… Он… говорит, я тебя понять не хочу. А ты меня можешь понять? – медленно произнесла Лера. – Кто я для тебя – плохая мать, не больше. И что мне, оправдываться теперь перед тобой? Если бы не Аленка… Она тебя любит, думаешь, я не знаю? И с этим теперь тоже ничего не поделаешь… Приходи завтра с утра, Митя дома будет. Пойдешь с ней погуляешь, если хочешь, или вообще – что хочешь… А я тебя видеть не могу.

Лера почти вбежала в арку, захлебываясь слезами.

«Так она и будет теперь рядом – вечное напоминание… – нерадостно билось у нее в голове. – И ничего я с ней не сделаю, и будет она приходить, и всегда я буду это помнить, как если бы она вслух мне говорила: все, что ты смогла сделать для своей дочери, – лечь с мужиком в постель за деньги, да и то оказалось напрасно».

Но, как ни странно, Розу она не видела совершенно. Та приходила каждый день, это Лера знала: гуляла с Аленкой, водила ее в английскую студию и в зоопарк – и исчезала прежде, чем Лера открывала дверь; в окно ее, что ли, высматривала? Аленка не говорила о Розе ни слова. Она прекрасно чувствовала все, что происходило со взрослыми, и молчала, как рыбка, обо всем, что происходило днем. И Митя молчал об этом, и не с кем было поговорить.

«Но ведь невозможно так! – в отчаянии думала Лера. – Что же, так и будет теперь, так и будут от меня скрывать, как живет моя дочь?»

Впервые в жизни она почувствовала, что такое ревность. Пожалуй, это вообще было единственное чувство, которого она до сих пор не знала, – как странно! Сколько книг о нем было прочитано, сколько слез с детства пролито над этими книгами. Лера помнила, как долго не могла прийти в себя, прочитав «Кавказ» Бунина: звук выстрела из двух пистолетов стоял у нее в ушах… И «Легкое дыхание», и «И эти губы, и глаза зеленые» – да разве все перечислить!

Но что это такое на самом деле, она узнала только сейчас. Слышать Аленкин смех – и понимать: и с Розой она так же смеется… Ловить ее взгляд – доверчивый, безмятежный – и думать: может быть, он предназначен вовсе не мне…

Отдельность жизни ее пятилетней девочки, которая прежде лишь смутно тревожила Леру, теперь пугала ее и мучила.

Ей вообще было теперь нелегко. То есть ей редко бывало легко в самой для себя выбранной стремительной жизни. Но сейчас все навалилось одновременно.

Пока была жива мама, они жили с Митей вместе – и все-таки немного отдельно. Это «немного» почти не чувствовалось, они никогда не говорили об этом – и все-таки оно было.

Все-таки не надо было готовить обед на Митиной кухне, где в каждой чашке и ложке чувствовалось неисчезающее прикосновение рук Елены Васильевны, и поэтому их невозможно было переставить на другое место.

И когда Митя занимался, можно было уйти с Аленкой к маме и не думать, что ребенок слишком шумно бегает по коридору.

Теперь все переменилось, исчезло незаметное «немного» – и Лера впервые растерялась перед тем, что ей предстояло.

Ей предстояло наполнить этот дом своей жизнью, а она не знала, как это сделать, и вообще сомневалась, имеет ли на это право. Этот дом был особенный, не такой, как все, и иногда Лере казалось, что она здесь лишняя. Какое-то слишком яркое пятно на благородном фоне этих стен, картин, книг… А собственная немузыкальность, которая и без того угнетала Леру, с тех пор как она стала жить с Митей, здесь казалась ей просто убийственной.

Она даже завидовала Аленке: та знать не знала подобных сомнений. Спокойно вытаскивала из шкафа старые, дореволюционные еще, детские книжки, не слишком расстроилась, разбив старинную вазу из саксонского фарфора. А Лера чуть с ума не сошла, увидев на полу осколки! И вообще, по всему было видно, что благоговение перед устоявшейся жизнью ее дочери не присуще.

Но самое удивительное заключалось в том, что Аленка оказалась музыкальна! Лера даже предположить этого не могла и постоянно отгоняла ее от пианино, вспоминая вазу и боясь, как бы девочка не утворила еще что-нибудь подобное – например, не вылила на инструмент воду от каких-нибудь цветов, не переводившихся в доме после Митиных концертов.

Но Митя обнаружил Аленкину музыкальность очень скоро.

Однажды, вернувшись вечером домой, Лера еще в прихожей услышала ее голос. На «ля-ля-ля» Аленка повторяла мелодию «Осенней песни» Чайковского. Музыку Лера узнала сразу: когда-то, лет десяти, сама пыталась ее играть, занимаясь с Еленой Васильевной. Но точность, с которой звучал тоненький Аленкин голос, поразила ее!

– Отлично, милая Елена, – услышала Лера. – Ну-ка, послушай – я еще сыграю, а ты опять повторишь, хорошо?

– А похлопать? – напомнила Аленка. – Когда кто-то что-то спел, надо похлопать!

Митя похлопал и проиграл на пианино следующую мелодию, а Лера на цыпочках прошла в спальню, чтобы им не мешать.

Они говорили об этом вечером, когда Аленка уже уснула.

– Я подозревал, что у нее должен быть хороший слух, и наконец собрался проверить, – сказал Митя, глядя, как Лера перед сном снимает перламутровые серьги, похожие на крылья странных птиц. – Знаешь, что она мне сегодня заявила? После репетиции?

– Что?

Лера положила серьги в шкатулку и расстегнула браслет, волною охватывающий ее запястье.

– Сказала: «У тебя дядя плохо играет на трубе!» Подожди, браслет не снимай.

– Почему?

– Красивый. Тебе – красиво. Да, плохо играет на трубе, это совершенно точно. Тромбонист играет плохо, я давно это слышу и все отчетливее понимаю, что он безнадежен и придется с ним расстаться. Но ведь это было даже не соло – она услышала в оркестре! Я проверил: у нее абсолютный слух.

– Но откуда? – поразилась Лера. – Я – ты же знаешь… А Костя – тот и вовсе, по-моему, музыки не слышал.

Митя помолчал.

– Ну и что? – произнес он наконец. – Ты ее в память мамы назвала – неужели случайно? И потом… – Он посмотрел на Леру коротко и чуть настороженно. – Она же теперь и моя дочка, правда? Почему не быть слуху…

– Правда, Мить. – Лера судорожно сглотнула, чтобы не выдать волнения. – Конечно, у нее должен быть абсолютный слух, как же иначе?

Митя сам заговорил о Розе, и Лера даже обрадовалась, что это наконец произошло. Она не могла первой решиться на разговор.

– Ты должна мне что-то сказать. – Митя только что закончил играть и еще сидел на стуле в кабинете, положив скрипку на колено. – Хотя бы даже запретить, понимаешь? Я глупо чувствую себя перед ней – не знаю, что можно, а что нет. И перед тобой еще больше – мне все время кажется, что я тебя обманываю. Я приезжаю днем, она говорит: нет на обед второго, ребенку надо, я сварю? Я не знаю, что ответить…

Лера вспомнила, что на днях действительно не было второго. Но ей казалось, никто этого не заметил. Аленка всем первым и вторым предпочитала мороженое, а Митя был так занят в ливневском театре, что вообще редко обедал дома, даже если и заезжал днем на полчаса.

– Все равно Лена весь день с Розой, не одна же она остается, – продолжал Митя. – Зачем делать вид, что ты этого не знаешь?

– Я хотела бы не делать вид, Мить, – тихо произнесла Лера. – Но мне так тяжело, если бы ты знал! Я вот именно это как представлю – что она весь день с Розой…

– Почему «если бы знал»? Я очень хорошо это знаю. – Одной рукой по-прежнему придерживая скрипку, другую Митя положил Лере на талию. – Это ревность, правда? Но что же делать, милая? Это не та ревность, которой нельзя преодолеть. Я вижу, как они разговаривают, что они делают, – не часто, но вижу. Это хорошо для Ленки, у меня никаких сомнений нет. Ведь наша жизнь мало изменилась, а ее – изменилась очень сильно, после того как бабушка умерла. Ты хотела бы, чтобы она проводила целые дни с равнодушным, наемным человеком?

– Я не знаю, что мне делать, Митя…

Лера едва сдерживала слезы.

– Да ничего тебе не делать – довериться времени. Роза несчастный человек и совершенно искренний, она Ленку действительно любит до беспамятства. Я понимаю, это странно должно звучать после всего, но ее не надо бояться, Лера.

– Что бы я без тебя делала, а, Мить? – Лера не выдержала и всхлипнула. – Сидела бы, наверное, и ревела – видишь, слезливая какая стала.

– Не знаю, – улыбнулся Митя. – Что бы я без тебя делал – знаю, а что ты без меня – представить не могу.

– А что бы ты делал без меня? – тут же заинтересовалась Лера.

Что и говорить, Митя умел переключить ее внимание!

– Не скажу. – Он встал, держа скрипку и не отпуская Лериной талии. – А сейчас я уезжаю в театр, но вечером приеду, так что ты недолго без меня пробудешь, не рассчитывай!

– В воскресенье – в театр? – удивилась Лера.

– Ну, что делать, – пожал он плечами. – Сейчас много дел, может быть, потом будет поменьше.

В воскресенье Митя уезжал теперь часто, и Лера только вздыхала. Действительно, что можно поделать? Она и сама знала, что значит налаживать какое-то дело – вот именно эти первые месяцы что значат – и сколько это требует времени. Всего времени требует, без выходных и праздников, что и говорить!

Именно так она работала, когда на нее свалился «Московский гость». Все надо было делать одновременно: вникать в такие тонкости, которых не может знать никто, кроме руководителя, и отдавать кредит – Стрепет сразу объяснил ей, что «Горизонту» нужен на таком месте владелец, а не исполнитель, – и знать, что от каждого твоего шага зависит твое же будущее, а другую работу в случае чего не подыщешь…

Конечно, Лера понимала: невозможно сравнивать то, что делает сейчас Митя, с ее тогдашними заботами. В конце концов, «Московский гость» – это только бизнес, и он требует тех усилий, которых требует бизнес.

Но каких усилий требует театр, оркестр – этого Лера не знала. И чувствовала перед Митиными занятиями благоговение. Это с самого начала было что-то совершенно ей недоступное, от нее отдельное – и Лера представить не могла, что эту отдельность можно преодолеть.

Она знала, что Митя занимается тем, что вообще-то казалось ей странным для главного дирижера, даже если он и художественный руководитель театра, – ремонтом особняка, например. Она даже спрашивала его:

– Мить, а это обязательно – самому следить, как перекрывают крышу?

– Обязательно, – отвечал он. – От этого зависит акустика. Там уникальная акустика, а испортить ее ничего не стоит.

Лера только вздыхала: действительно, если акустика… Может быть, действительно нельзя, чтобы директор сам, без Мити, занимался ремонтом такой крыши!

Директора ливневского театра она видела только однажды – и он ей не понравился. Но Лера не стала высказывать Мите своих соображений, потому что не понравилось ей мягкое и влажное директорское рукопожатие. Говорить об этом было просто смешно. Директор Таловеров был опытным администратором, успел поработать и при советской власти, и при народившемся капитализме, он знал, как говорили, «всю Москву». Лера прекрасно понимала, что такие люди – на вес золота. И что было обращать внимание на глупости!

Но она понимала и другое: всегда следует доверять безотчетному впечатлению. И сама ни за что не взяла бы на работу человека, который вызывал у нее необъяснимую неприязнь. Но то она, директор турагентства. И совсем другое – Митя, с его театром, акустикой, операми… Как она может решать за него?

И Лера думала о том, что должна была решить она, – об отношениях с Розой.

Утром в понедельник Лера осталась дома. В последнее время, с появлением Розы, постоянно возникала неловкость с утренним уходом. Лера не хотела сталкиваться с нею, но и оставлять Аленку, не зная, придет ли она сегодня, тоже было невозможно. А Роза не приходила, пока Лера не выходила из дому, – за углом, что ли, караулила? Значит, надо было выходить так, чтобы Роза приходила уже без нее. Но Митя рано начинал заниматься – значит, уйти надо было еще раньше, чтобы Роза пришла до начала его занятий и потом его не отвлекала.

От этих бесконечных «если» и «значит» кружилась голова, и Лера понимала, что долго так продолжаться не может.

«Даже если на бульваре где-нибудь ждет, пока я выйду, – подумала она. – Ведь придет же когда-нибудь?»

Роза пришла в половине одиннадцатого, когда Лера уже не чаяла ее дождаться.

Она вздрогнула, услышав звонок в дверь. Даже звонок у этой женщины был какой-то особенный – деликатный и властный одновременно. Лера открыла, и они несколько секунд стояли друг против друга, разделенные дверным порогом.

– Ты зашла бы все-таки, – сказала наконец Лера. – На лестнице хочешь разговаривать?

Поколебавшись еще мгновение, Роза переступила порог.

Лера впервые разглядела ее получше. Прошлый раз они виделись в темноте, на улице, а впервые… Впрочем, ту, первую, их встречу в кабинете на Петровке Лера помнила так ясно, как будто в сердце ей гвоздями вбились впалые Розины щеки, лихорадочно горящие глаза и рыжеватая прядь.

Роза сняла серый козий платок, пальто с потертым норковым воротником и осталась в мешковатом синем платье с проблесками. Она вдруг показалось Лере гораздо старше, чем при первой встрече. Тогда перед нею сидела довольно молодая, изящно одетая женщина, не старше тридцати пяти, с нервным и выразительным лицом. Теперь же Роза выглядела по меньшей мере на пятьдесят, и лицо у нее было потемневшее, с резкими морщинками у глаз.

«Она несчастный и совершенно искренний человек… – вспомнила Лера. – Господи, как же тяжело – ревность и жалость».

Митя всегда занимался в кабинете – самой дальней комнате квартиры, а женщины прошли в гостиную. Аленка выглянула было из своей – бывшей Митиной – детской, но, увидев маму и Розу вдвоем, тут же спряталась обратно.

– Сколько это может продолжаться? – медленно произнесла Лера, стоя у кресла, но почему-то не садясь.

Роза тоже стояла, схватившись за крышку пианино, и Лера видела, как напряженно белеют ее пальцы.

– Хочешь, чтобы не приходила? – устало и как-то обреченно произнесла наконец Роза.

– Хочу, – кивнула Лера. – Но понимаю, что это невозможно. Из-за Аленки невозможно, не потому что запретить нельзя. Так что не надо от меня скрываться, я и так ни свет ни заря из дому выбегаю, чтобы с тобой не столкнуться! Ты где живешь? – спросила она без перехода.

– Тебе какая разница? – хмыкнула Роза. – Ну, у дворничихи нашей одной, неподалеку.

– Послушай. – Каждое слово давалось Лере с трудом от этого необъяснимого чувства – жалости и ревности. – Все равно ты здесь целый день, а у меня квартира пустая стоит. Я там жить все равно не буду – без мамы… И сдавать ее не смогу. Смысла нет тебе у дворничихи перебиваться, раз ты все равно приходишь. Думай обо мне что хочешь, но вот тебе ключи.

Роза вздрогнула, услышав это, и недоверчиво посмотрела на Леру.

– Ну что ты так смотришь? – спросила та. – Думаешь, это я от большой любви к тебе?

– Вот уж не думаю… – медленно произнесла Роза. – Зачем ты это?..

– Затем, что не во мне дело. И не думай, что я няню Аленке не нашла бы. Перебирайся, в общем. Лобызаться мы с тобой при встрече все равно не будем, но и шарахаться друг от друга теперь не приходится. Все, мне уходить пора.

Лера понимала, что разговор еще не завершен. Она не знала, на что живет Роза, и понимала, что надо бы предложить ей деньги, – но не представляла, как это сделать сейчас, чтобы не унизить ее и не оттолкнуть.

«Может быть, Митя – потом? – подумала Лера. – С ним-то она совсем по-другому разговаривает».

Она закрылась в спальне, чтобы переодеться перед работой, и настороженно прислушивалась: не хлопнет ли входная дверь?

Тишина стояла в квартире, только голос Митиной скрипки слышен был в глубине – как напоминание о единственном, неназываемом смысле.

Входя каждый день в свой элегантный офис в Петровских линиях, сама неизменно элегантная и изящная, Лера с каждым днем все отчетливее сознавала, что входить сюда ей хочется все меньше.

Это началось с того дня, когда она повесила на прежнее место в холле фотографию отраженной Венеции. Как будто с водворением этой фотографии завершился какой-то круг – и двигаться по замкнутому кругу больше не имело смысла.

У Леры достаточно было душевной чуткости, чтобы понимать, почему это произошло.

Когда-то, пять лет назад, работа восполнила ей скуку жизни с Костей, дала уверенность в себе, да и просто возможность не просыпаться каждый день в страхе от того, что не будет денег маме на лекарство, Аленке на яблоки и себе на колготки.

Мир открылся тогда перед нею в прямом и переносном смысле: живой, разноцветный и многолюдный мир далеких стран – и мир собственных возможностей, оказавшийся не теснее мира внешнего.

Она была из тех женщин, которые «сделали себя сами», – хотя кто мог сказать, сколько людей на самом деле принимали в этом участие?.. Лера, во всяком случае, точно знала, что ее самообретение было бы невозможно, если бы не Елена Васильевна Гладышева или профессор Ратманов, лекции которого об итальянском Возрождении она когда-то слушала с замиранием сердца. Не говоря уже о Мите…

Лера сидела в своем, недавно заново оформленном кабинете – небольшом, но казавшемся просторным из-за умело подобранных разноуровневых потолков, из-за полукруглого возвышения, на котором стоял ее стол, и нескольких легких кресел, стоящих вокруг низкого столика в углу.

Во всем здесь чувствовался вкус – не меньший, чем в одежде тридцатилетней президентши «Московского гостя». Теперь Лера с удивлением вспоминала, как это она когда-то понять не могла, в чем состоит настоящий женский шарм – то дуновение изящества, которое она сразу чувствовала в других женщинах, но не умела применить к себе.

Конечно, ей очень помогла ее неизменная модельерша Ната Ярусова – когда-то начинающая, никому не известная, а теперь считающаяся одной из лучших в Москве. Но больше всего помогло собственное чутье, умение выбрать из всех веяний моды то, что соответствовало только ее облику – ее легкой, неуловимой походке, живому блеску прозрачно-карих глаз и пленительно плавной линии бедер.