Текст книги "жить при заваленном горизонте. Стихотворения и песни"

жить при заваленном горизонте
Стихотворения и песни
Анна Бочкова

Иллюстратор Софья Малахова

Дизайнер обложки Максим Новиков

Корректор Венера Ахунова

© Анна Бочкова, 2017

© Софья Малахова, иллюстрации, 2017

© Максим Новиков, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4490-0375-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

жить при заваленном горизонте

Про любовь

1. Сумбурное

 
Я была между двух, нет, не огней, любовей.
И с одною из них я никак не могла проститься.
Отходила на пару шагов, но моё дыханье
Прерывалось и не давало мне сделать третий.
А вторая любовь зарождалась во мне и крепла.
Я её ощущала всё ярче, неотвратимей.
И во мне нарастал панический тёмный ужас —
Я должна была выбрать. Но как я боялась выбрать!
Я не стану скрывать, страх делает эгоисткой.
Страх лишил меня зрения, света в конце тоннеля,
Оставляя инстинкт: бежать, чтобы только выжить…
Я совсем потеряла голову. Я застыла.
Я боялась ошибки, боялась боли потери.
И поэтому я вела себя полной дурой.
И налево я не пошла. И направо – тоже.
Стала птицей и полетела в дальние страны…
 
 
Пережив ту зиму где-то за океаном,
Я вернулась совсем другой и едва узнала
Те огни, что ещё горели на старом месте.
Слава богу, у них согрелись другие люди.
 

2. После сказки

 
Они жили счастливо и умерли в один день.
Он так долго и трогательно за ней ухаживал,
До последней минуты, пока была жива,
Положив ей руку на лоб, сидел.
Он рассказывал ей, что родился внук,
А она улыбалась уже бессмысленно.
И альбом семейных фото пытался выскользнуть
Из её сильно дрожавших и слабых рук.
Он, конечно же, знал, что её уже нет,
Там, за светом глаз по-младенчески ясных.
Она снилась ему Принцессой, юной, прекрасной.
Он любил её. Ту, что была во сне.
Рано утром однажды она ушла:
Просто, тихо – взяла, да и не проснулась.
А его снесло-спасло-затянуло:
Похороны, друзья, дети, внуки, дела…
Он ещё лет пять во снах на неё глядел,
Старый Принц, глуховатый, седой сердечник.
И когда она позвала, он взлетел, конечно…
Они жили счастливо и умерли в один день.
 

3. Чужая жизнь

 
У него есть сын, и у него есть дочь,
Но про дочку он предпочитает молчать.
Просто слишком сильно любил её мать —
До сих пор она снится каждую ночь.
Ну а той, что сына ему родила,
Он даже имя забывает порой,
И хот, хотя она рядом, он грезит игрой —
Он играет в прошлое – такие дела.
– Ну а что же дочка? – спросите вы.
– Позабыта отцом. А впрочем – ей плевать!
Обожает отчима, сестрёнку и мать,
А про брата с отцом и не желает знать,
Просто выкинула это из головы.
– Ну а сын, конечно, любит отца?
– Ни фига! Жалеет нелюбимую мать,
Собирается мстить за неё до конца.
 
 
– До конца чего же? – спросите вы.
– Ну да кто ж его знает, и кто поймёт!
Есть сын, есть дочь и есть отец-идиот,
И две матери есть, и время идёт,
И все они не идут из моей головы…
И я не знаю, почему, если спросите вы…
 

4. Галатея

 
Пигмалион ушёл. Любовь ушла.
А Галатея так же, по привычке,
По вечерам встречает электрички,
А днём вершит домашние дела.
 
 
Пигмалион ушёл. Уже давно.
А Галатея ждёт, не понимая,
Красивая, послушная, немая,
И каменеет, глядючи в окно.
 
 
Пигмалион ушёл. Прошли века.
А статуя – она уйти не может,
И как бы вопрошает: «Для чего же?» —
К немому небу вздетая рука…
 
 
Пигмалион ушёл. И смысла нет.
Богиня снизошла, чей взор бездонен,
И плачет мрамор под её ладонью.
И Афродита слёзы льёт в ответ.
 

5. Скорбящему

А. Ф.

 
Она была с тобою…
                                      Как теперь
Ты станешь жить, когда её не стало?
Всё так же ею пахнет одеяло.
Всё так же ждёт прикосновенья дверь.
 
 
Когда тебя оставила она,
Ты наблюдал, как ей жилось с другими.
То проклинал лицо, улыбку, имя;
То вновь любил, страдал, лишаясь сна.
 
 
Когда средь ночи вдруг звучал звонок,
Ты мчался в коридор, – она входила.
Ты оживал. Но утро разводило.
Ты знал: когда-то снова будет ночь.
 
 
Внутри скулит и воет дикий зверь.
Уж сдох бы сам – так верно было б проще…
Ты был живым, но лишь когда средь ночи
Она была с тобою…
                                      Как теперь?
 

6. Про Катю

 
Сватали Катьку – только лишь подросла.
В последнем классе за Гошку – красу села.
И вроде бы, что-то срасталось, и было всё…
Да только уж больно дрался – что твой боксёр.
 
 
Катюха сбежала в город от этих бед.
Ходила в театры, терпела хоры, балет.
Хотела себе культурного подцепить.
Артиста бы – вот мечта! Вот бы так пожить!
 
 
Нашёлся один – ДК медиков режиссёр.
Красавице Кате ночами читал Басё.
Зарплату слал алиментами сыновьям.
С остатка, купив портвейн, упивался пьян.
 
 
Катюша умела шить – в ателье пошла.
Клиенты попёрли, денежка потекла.
Оделась в фирмовое, мебель и все дела.
Помятого режиссёра в кулак взяла.
 
 
Кулак кулаком, а только про ЗАГС – молчок.
Она залетела – так тут же свалил сморчок.
Пошла на аборт. Испугалась. Ушла домой.
Всю ночь прорыдала. Да что уж – рожать самой.
 
 
Родился сынок. Отвезла его на село.
Поплакалась родичам, – как, мол, ей тяжело.
Оставила ляльку бабке и деду, глядь —
Сбежала обратно в город судьбу искать.
 
 
Сыночек рос. Деньги слала им. Шли года.
Мужчин хватало и сватались иногда.
Но тот был лыс, этот чином не выходил,
А третий узнал про сына и разлюбил.
 
 
Сыночек, Саня, способный и бойкий был.
Лет в десять сбежал от бабки и прикатил
К мамаше Кате – подарком под Новый год.
«Хочу в интернат, где музыке учат!» – вот.
 
 
Пять дней в интернате Саня, на выходных
Домой забирает очередной жених.
Вдовец, конечно, не юн и местами сед.
Что стар – не скажешь, не семьдесят лет в обед.
 
 
И Катя уже не девчонка, опять же – сын.
А тут – настроен серьёзно, метит в отцы.
И вот, наконец-то, свадьба: цветы, фата,
Подкрашена чуть поблекшая красота,
 
 
Под свадебный пир в ДК медиков сняли зал,
А Саня с друзьями песенки подобрал,
И сами сыграли и спели. Ломился стол.
Поздравить даже директор рынка пришёл.
 
 
Когда под конец собирали еду с собой,
Зашёл помятый мужчинка один седой.
«Талантливый сын у вас», – говорит, а сам
На водку в стакане скашивает глаза.
 
 
«У нас тут в ДК работал один мужик,
Концерты ставил, даже за сценой жил.
Потом с одной сошёлся, потом опять
Сюда вернулся, сильно стал выпивать.
 
 
Так я к чему? Это, тоже талантлив был!
И мог бы в люди выбиться – только пил…
Цирроз доконал. Года два уж. Ушёл мужик.
Налили бы, что ли, а? На помин души…»
 
 
До края стакан долила. Протянула: «Пей!»
В лоток собрала оставшихся лососей.
Всучила мамане торт и отцу – вино.
Пошли все во двор. А Катя, открыв окно,
 
 
Осталась в зале. Присела на край стола.
О чём рыдала – сама сказать не могла.
А муж услышал – бросился утешать.
«Она от счастья!» – твёрдо сказала мать.
 

7. Размышление, навеянное беседой одного мужчины с одной женщиной

 
Мужчина хочет женщину. Сейчас.
Едва проснувшись, пока нет других дел.
Потом в планах душ, завтрак, почистить зубы.
И он везде должен поставить галочки.
Любовь – одна из строчек.
А затем нацелиться на что-то большое,
Возможно, даже великое.
Это так обидно – быть галочкой…
 
 
Женщина хочет мужчину. Всего.
Всегда. Навеки. Эксклюзивно.
Чтобы восторгаться и кормить.
Чтобы родить детей и вынуть мозг.
Чтобы любить свою любовь.
Чтобы он был целью, неизменной, единственной,
Для всех капризов, истерик, любовных горячек.
Это так страшно – быть целью…
 
 
Интересно, а каково быть любовью?
 

Прощай!

 
Отрывайся! Давай, упирайся, плыви, лети!
Я уже не держу. Отпускаю. И ты – пусти!
Я уже ухожу. И подобно супруге Лота
Застывать, оглянувшись назад, никакой охоты.
 
 
Чтобы было что вспомнить добром, не держи, порви!
Не собрать из осколков целое. Пуповин
Не срастить. И не нужно. Я, милый мой, отбываю.
И простить не прошу. Я двигаюсь – я живая…
 
 
Отправляйся и ты, не мучай ни слов, ни снов.
Отправляй все письма журавликами в окно.
Смейся, плачь и чуди, влюбляйся невероятно.
Только вот не держи, не стой, не смотри обратно.
 

Бабушка

Светлой памяти моей бабушки

Анны Михайловны Даниловой,

урождённой Добриян

 
«В эту осень я что-то никак не могу согреться,
До костей озноб пробирает, суставы крутит.
Даже ночью, свернувшись кошкой под одеялом,
Ни уснуть, ни забыть о холоде не выходит..
И ещё знаешь, Нюсик милая, я всё помню,
Как-то вдруг нахожу все вещи, что потеряла, —
Вот платок, например, сестра вышивала, Клава.
Помнишь Клаву? А дядю Витю? А дядю Жору?
 
 
Ты тогда только-только стала ходить за ручку,
Бормотала всё все «маба», «бама», «чучук» и «тутла»…
Про «чучук» не припомню толком… Быть может, поезд?
Ну а «тутла», конечно, «кукла».. А квас был «твасом»…
А к чему это я? Ах да, про платочек Клавин…
Вышивала она его на твои крестины.
Но из Винницы к нам в Москву не смогла приехать.
И прислала с проводником. И ещё был крестик.
 
 
Это Жора его из Лавры привёз. Подпольно!
Он же, знаешь, большой человек был, большой начальник.
Коммунист. И ему за крестик бы так досталось!
Это ж время такое было… Ещё боялись…
А отец твой увидел крестик, скандал устроил.
Запретил нам тебя крестить… Ну да Бог рассудит…
Я на даче тебя крестила. Потом уж, летом.
Ты была уже чуть побольше. Мы с мамой. Тайно.
 
 
Почему я боялась? Как же тут не бояться!
Это вы теперь смелые. Вас-то так не пугали.
Мать твоя подрастала в оттепель, ты и вовсе…
А я помню, как за два слова людей сажали.
Чаю? Можно. Немного сделай. И хлеба с маслом.
Нет, не надо готовить и греть ничего не надо!
Аппетита-то нет совсем… Мне уже не нужно…
Это вы, молодые, ешьте, пока в охотку».
 
 
«Что-то спать не могу совсем я. И силы нету…
Но вот всё нахожу, потерянное когда-то…
Я, наверно, уйду зимою… Не плачь, касатка.
Пожила уж – и слава Богу! И, видно, хватит.
У тебя вон сынок. Сподобил Господь увидеть
Правнучонка. Малыш хороший. Похож на Татку,
Твою мамку. Она тихоней была. Сначала.
А потом подросла маленько – так сущий аспид!
 
 
То коленку рассадит себе. То соседу, Кольке
Выбьет зуб коньком случайно, а то Людмиле
Нарисует цветок помадой на белой юбке,
Ну а ты свою тётку знаешь – та в крик да в слёзы.
Дед твой, Вася, её обожал, егозу такую.
Ведь она вся в него, Татьяна, – всегда на принцип.
Если слово сказала – – хоть бей, не своротишь девку…
А Людмила, – она красивая, да. Но злая.
 
 
Вот и ты – прям как дед твой… Ты ж максималистка прямо.
Он ведь в партию не пошёл. Даже под давленьем.
Он мужчина. А я – жена. С узелком стояла
У окна каждой ночью… Брали же каждой ночью!
Это он был бесстрашный. А я целый день боялась,
Что домой не придёт с работы. Боялась ночью,
Что приедет машина – и всё… Боже, как боялась!
А вот мать твоя, как и ты, не боится… Нюсик,
 
 
Ты попомни меня, это всё ненадолго, правда!
При Хрущёве уже спускали пары немного.
А потом сажали опять, не стреляли только…
Но я слышала много… Не приведи-то Боже!
Чай? Спасибо, родная! Да что-то уж расхотелось…
Ты прости меня, старую дуру, ворчу, пугаю…
Я-то всё, пожила, боялась, но выживала…
Дай-то Бог тебе жить не так, ну а всё ж попомни:
 
 
Ненадолго вся эта штука, закрутят гайки!
Вы уж с Таней поосторожней, не очень лезьте
На рожон. Береги сыночка! И мужа слушай.
Он молчун. Но уж если скажет, так прямо в точку.
Он-то что говорит? Согласен? Ну, как мой Вася…
Всё, иди, я устала. И одеяло дай-ка!
Хоть уснуть не усну, отдохну, подремлю немножко.
Да, и я тебя тоже люблю, ну, давай-ка, с Богом».
 

* * *

 
Прожила моя баба Аня всю жизнь на совесть.
Родилась при царе, пережив три войны и голод,
Подняла двух детей. Выживала. Не помирала…
Хоть боялась, но не сломалась и не согнулась.
 
 
Может, странно – я ночью с ней говорю порою…
То ли сон, то ли явь, но голос её негромкий
Мне тогда говорит: «Господь с тобою, касатка!
Он поможет. Он мне помогал, и тебя не бросит!»
Разбирая завалы древнеющих фотографий,
Я наткнулась случайно на снимок, где ей лет двадцать,
И последний наш с ней разговор – дня за два до смерти —
Отчего-то припомнился. Чётко так. Как вчерашний…
 
 
В эту осень я что-то никак не могу согреться,
Даже ночью, свернувшись кошкой под одеялом.
Как-то вдруг нахожу её вещи, что позабыла.
Как-то вдруг просыпаюсь. Как-то вдруг вспоминаю.
 

Дождь

 
По бульвару гуляли старик со старухой,
Опираясь на палочки и друг на друга.
Из авоськи достали булку белого хлеба —
Раскидали для птиц и глядели на небо.
Небо было тяжёлым и грозило пролиться
На деревья, машины, и поднятые лица.
Небо низко висело, задевало за крыши,
Небо стыло, темнело, опускалось всё ниже.
И расселось, распалось, распоролось, размылось,
Расплескало по улицам высшую милость,
Растеклось по авто, подоконникам кухонь.
И, счастливые, мокли старик со старухой…
 

Чердачное. Дачное

 
Сильно траченный молью,
Пахнущий нафталином,
Щедро сдобренный пылью,
Старый дедушкин плащ.
 
 
Шлем и лётные краги
Из коричневой кожи —
Все в сети мелких трещин —
Тоже деда. С войны.
 
 
Стопка жёлтых журналов —
Нет, не «жёлтаяжелтая пресса»!
Просто старой бумаги
Пожелтели листы.
 
 
«Крокодилы» и «Перцы»
И научное что-то
С кучей странных картинок
И больших чертежей.
 
 
И тетради, тетради —
Записи и расчеты,
Хитроумные знаки
И опять чертежи.
Стопка писем в коробке
В чёрных пятнах – из текстов
Что-то вымарал цензор.
Ну, шарашка, война…
 
 
Старомодные брюки
Из добротнейшей шерсти,
Широченные – ужас! —
Мода сороковых.
 
 
Дед был очень высоким.
Брюки длинные, то же
И с плащом. И ботинки —
Сорок пятый размер.
 
 
Деда я не застала.
Только бабушка с мамой
Мне о нём говорили,
Но рассказы – не то!
 
 
Эти старые вещи
Кроме запаха пыли,
Нафталина, махорки
Деда запах хранят.
 
 
Ну, возможно, не деда…
Но вот что-то такое,
Что в моём представленьи
Оживляет его.
 
 
Каждым летом на даче
Я сидела часами
Средь чердачных завалов,
Фантазируя, как
 
 
Дед, высокий и сильный,
Мне рассказывал что-то —
Я придумала тёплый,
С хрипотцой баритон.
 
 
Улыбался б, как мама, —
Они очень похожи,
В лес водил за грибами,
Подарил бы щенка…
 

* * *

 
Мне уже под полтинник.
Дом давно перестроив,
Повыбрасывав кучу
Хлама, всё же храню
Плащ, истраченный молью,
Пахнущий нафталином;
Из коричневой кожи,
Краги, шлем; и журналы,
И научное что-то,
И тетради, и брюки,
Стопку писем в коробке.
Я люблю тебя, дед…
 

Плывущий город

 
Этот город поплыл к неизвестно каким берегам.
Мы, как будто бы на корабле, на нём.
Ты меня позабудешь, пока мы плывём.
Этот город поплыл, ибо воды воспрянувших рек,
 
 
Вырвавшись на свободу, его понесли.
Ты меня позабудешь у края земли.
Этот город поплыл, а казалось – стоял на века;
Мимо окон плывут дома, фонари…
 
 
Ты меня позабудешь. Ещё до зари.
Этот город поплыл, что, конечно же, ересь и бред!
Ты согласен. Мой же город поплыл.
Ты меня позабудешь. Уже позабыл.
 

История со счастливым концом

 
Человек построил дом,
Посадил сад.
Человек родил двух сыновей
И радовался жизни.
 
 
Налетел ураган.
Человек остался один
Среди обломков…
 
 
Человек погоревал
И принялся строить новый дом,
Вскоре привел новую жену,
Вместе они снова посадили сад
И радовались в нём щебету птиц
И детскому смеху.
 
 
Пришла война.
Унесла дом, сад и
Жизнь семьи.
Чудом выживший человек
Снова остался один.
Горе и годы брали своё —
Тоска не покидала сердце,
Не было сил вновь начать
Жизнь с начала…
 
 
И тогда человек ушёл в горы.
Много ли нужно одинокому отшельнику?
Целыми днями человек любовался
Ледяными пиками гор и тем,
Как солнце раскрашивает снега
В разные цвета с утра до вечера.
 
 
Однажды утром,
Едва первый луч солнца
Позолотил ближайшую горную вершину,
Человек понял, что это
Его последний рассвет.
 
 
Он уходил с миром в душе.
К жёнам и детям,
Что ждали его в чудесном саду у большого дома…
Человек уходил счастливым.
 

Первое посвящение Марине Цветаевой

1.

 
Не молчаливою печальницей
Ты шла по свету.
И вправе ль кто заставить каяться
Тебя за это?
Ах! Не смиряла бесшабашного,
Крутого нрава,
Любила – и судила – каждого!
Имела право!
И что за дело, за забота им,
Дотошным малым:
Чья голова еще к плечам твоим
В ночи склонялась.
 

2.

 
Гулким словом припечатали:
«Зачумленная!
Ходит – надо ли, не надо ли —
А влюбленная!»
Улыбнулась (зубы – снег),
Дернув плечиком:
Мол, не вам судить мой век
Молодеческой!
Вам-то, нелюби,
Что за жалоба?
До моей любви
Что за надоба?
 

3.

 
Все, что было и не было,
Все, что в жизни загублено,
Все грехи и мучительства —
Все стихи искупили!
Сколь ни выпало боли —
Оставляла зазубрины.
Жизнь горевшая выстыла.
Угли тлеют едва.
Лишь остался живой – смех.
Да единственный – стих– грех.
 

Минотавр поверженный

 
Умирал Минотавр в глубине Лабиринта. Один.
Удалился Герой и спасённые люди за ним.
Не пришла Ариадна, предавшая брата врагу.
Минос-царь не оплакал сыновнюю злую судьбу.
Минотавр умирал – злая дичь оказалась сильней,
Он впервые остался голодным, не справившись с ней.
Вышел к девам и юношам быкоголовый, как встарь,
Но впервые повержен был жертвой своей на алтарь.
 
 
В голове, увенчанной рогами, ворочалась мысль:
«Больно, боги, как больно! За что? И какой в этом смысл?
Я поставлен был Миносом-богом бить жертв в вашу честь,
Проливать кровь юнцов на алтарь, а останки мог есть.
Так Тезей на погибель мою появился к чему?
Чем прогневал я вас? Зевс великий, ответь, – не пойму!»
 
 
«Поднимайся, пойдём, недобог, недожрец, Минотавр!
Ожидает забвенье в Аиде, покой, темнота.
Твоё время пришло быть убитым – чудовищ стезя.
Почему – Олимпийцев задумки проведать нельзя.
Не грусти и смирись, Минотавр, поспешим на паром,
У тебя за труды свои плату не спросит Харон».
Отделилась от стен Лабиринта крылатая тень —
Бог Танат протянул ему руку, светясь в темноте.
А когда, быкоглава доставив, отчалил Харон,
Тени жертв закружились, со всех налетая сторон.
Тонкий писк их напомнил о криках летучих мышей,
Пробуждая неведомый ужас в заблудшей душе.
Минотавр наклонился к ручью, зачерпнул, проглотил,
И мгновенно вокруг стало пусто, и страх отпустил.
Пёс трёхглавый змеиным вильнул дружелюбно хвостом
Минотавру, забывшему имя и голод, и дом…
 
 
В Лабиринте толпятся придворные, слуги. И царь
Отдаёт приказанье от трупа очистить алтарь…
 

Гроза

 
Лечь навзничь в мягкую траву,
Смотреть, как облака плывут,
 
 
Как перетекают всё ниже,
Темнея и набирая тяжесть.
То львиную гриву вижу,
То огромные горные кряжи.
 
 
Вдруг распарывает зигзагом
Серебряной молнии высверк
Полотнище сизого флага
В набрякшей небесной выси.
 
 
И грянет гром. И хлынет дождь
По листьям тысячью ладош.
 

То, чего я не умею…

 
Я умею баюкать кошек,
Гладить мужу брюки, рубашки,
Я умею готовить борщик.
 
 
Сделай так, чтоб не было страшно!
 
 
Я умею гордиться сыном,
Проживать на «то, что осталось»,
Выйти в свет со мною не стыдно.
 
 
Сделай так, чтоб я улыбалась!
 
 
Я умею обнять за плечи,
Я варенье варю из сливы,
Я умею дождаться встречи.
 
 
Научи меня быть счастливой!
 
 
Я умею… А впрочем, милый,
В этих навыках мало пользы.
Я прошу тебя что есть силы:
 
 
Не учи меня прятать слёзы…
 

Застольная

 
Сашка-друг исчезал на года, потом
Объявлялся, всех нас собирал гуртом,
Угощал изысканной кухней и
Баечками.
 
 
Он рассказывал про НЛО и баб,
И раздаривал на сувениры скарб,
Привезённый издалека им.
И пропадал…
 
 
Как когда-то за круглым его столом
Выпиваем, закусываем, поём.
Мы не виделись тысячу лет,
Но сегодня
 
 
Сашка всех умудрился собрать опять —
Он сошёл сошел на станции 45.
Пару месяцев не дотянул
До следующей.
 

Зарисовка с натуры

 
Говорят, что она уж не та.
Ну а раньше, бывало,
Сонный дом поутру пробуждала
Заливистым смехом.
Угощала соседей вареньем,
Блинами и чаем.
Распевала до ночи.
Плела бесконечные косы.
Целый день сочиняла рассказы
Для сына и дочки
И для мужа готовила что-то
Из мира фантазий.
Много лет, много зим, много лун
Освещала и грела.
И была легче пёрышка птичьего,
Легче дыханья.
Что её пригасило? Что сгорбило
И усмирило?
Почему не хохочет и песен
Как раньше не слышно?
Муж здоров, сын здоров и успешен,
И дочка здорова —
За богатого вышла и
Сыром катается в масле…
Может, просто ей некому стало
Рассказывать сказки?
Может, все на диете,
На чай и варенье не ходят?
Вот и гаснет огонь,
У которого некому греться.
Говорят, что она уж не та…
Но порою бывает —
Катит бабушка в парке коляску,
Идёт, напевает,
А у внучки в глазёнках
Искрится весеннее солнце.
 

«жить при заваленном горизонте…»

 
жить при заваленном горизонте
от которого кружится голова
и перекатывать слева направо
справа налево по горизонту слова
переводить все глаголы в свершения
и постепенно перевести их все
на какой-то неведомый никому
но очень приятный слуху язык
а после глаголов приняться за имена
собственные и взятые напрокат
и перевести их через дорогу
вместе со встреченными старушками
туда где за склонившимся горизонтом
можно нырять в облака как в море и
плавать в словах не вдаваясь в смыслы
дав отдохнуть подуставшему разуму
 

Второе посвящение Марине Цветаевой

«О, как убийственно мы любим!»

Ф. Тютчев

***

 
Неутолимые печали —
Усталость жить.
Не-день, не-сон, не-бред – отчаянье
Глагола «быть».
Непонимание любовью
Трех звуков: «н» -э-т».
То пустота, то, вроде, снова – я —
Крюком в стене,
Неразрываемой петлею.
Ни вздох, ни стон!
Не-явь, не-смерть… Не-сметь! Не-верие —
Дурман времён…
 

***

 
Заласкиваю, задариваю,
Будто бы – навсегда!
Будто совсем не будет
Тоненькой корки льда,
Праха последней строчки – некуда, поздно! – и
Чёрной, покрытой паром,
Мёрзнущей полыньи,
Шага, когда сорвется с губ,
Серебром звеня:
– Господи! Мя помилуй!
И, укрепи меня…
 

Про Горгону, про Медузу

 
Как не злиться Горгоне Медузе – болит голова!
Змеи уши ей все прошипели, кусают заразы.
Ни один парикмахер приличный не взялся ни разу.
Прилетал тут Персей. Но с мечом. Убежала едва.
Мало змей – кривотолки и сплетни соседки плетут:
Дескать, эта Медуза как взглянет – не сдвинешься с места.
Ну кому приглянется такая-то дева в невесты…
Никому. А ведь хочется ласки. И годы идут.
А еще говорят, что Афина-олива-сова
Обещала награду тому, кто Горгоны головку
Отсечет и подарит Палладе, геройствуя ловко.
И попробуй ты ей докажи, что она не права!
Так болит голова от всего, что и вправду легко
Обратила бы в камень любого, кто сунется первым…
Не чудовище вовсе! А просто расшатаны нервы.
Просто женщине нужно любви. И уют. И покой.