Текст книги "Девочка-лёд"

Глава 23

РОМАН

Не знаю, зачем я делаю это… Наверное, просто хочу, чтобы она закрыла рот. Перестала вести себя как дрянь. Перестала дерзить мне. Из себя выводит этот её язвительный тон, летящие заточенными стрелами предположения и открытая провокация. Возомнила о себе невесть что! Понятия ведь не имеет о чём говорит!

Заставить её замолчать. Именно эту цель я преследую в тот момент, когда зажимаю Лисицыну у двери и стремительно сокращаю расстояние между нами. Те жалкие, считанные сантиметры, разделяющие нас.

Ей, естественно, не по душе такой поворот. Пытается меня остановить. Упирается ладонью в грудь и протестующе плотно сжимает губы. Розовые, пухлые, зовущие… Мне всегда нравилось смотреть на них, хоть я и не предавал этому какого-либо значения. Просто красивые губы вот и всё. Лисицына ведь тоже, в конце концов, человек. Да к тому же, девчонка как никак! Что у неё губы красивыми быть не могут, что ли?

Запускаю пальцы в её мягкие волосы. Мычит мне в рот, старательно борется со мной, сопротивляется, и, отчего-то наряду с досадой, я чувствую всё большее желание сломать её.

Мне надо, чтобы она сдалась. Проиграла. Потерпела постыдное поражение и замолкла. Мне нужно стереть с её лица выражение заносчивого Победоносца.

Уж больно она увлеклась, даже не подозревая о том, что заставила кровоточить старые, но до сих пор незажившие раны.

Тему отца ей вообще поднимать не следовало… На секунду перед глазами мелькает отвратительная картина. Парк. Тридцать первое августа. Горячая пора перед школой. Толпа возбуждённых детей и порядком подуставших от их капризов родителей. Качели-карусели. Восьмилетний я. Мне в первый класс идти. Я этого очень ждал.

Отец смеётся. Он всегда мной гордился. Говорил, что я стану лучшим. В классе, в школе, в спорте. Везде…

В тот день Саша Беркут всё-таки нашёл время для своего любимого сына. Забросил все дела, наплевав на график, в котором не было места даже для пятиминутки с кофе, распустил охрану и посвятил своё драгоценное время мальчишке, так давно об этом мечтающему.

Я погружаюсь в чёртовы воспоминания. Они душат меня до сих пор. И никогда не отпустят. Слишком живые, слишком болезненные. Особенно во снах.

В воздухе витает запах сахарной ваты и попкорна. Он так прочно въелся в лёгкие! Не вытравить. Не забыть! Как и следующее мгновение. Клоун, проходящий мимо. Секунда – и отец на земле. Упал. А я не могу понять, что такое…

Хор голосов. Смех. Окружающие меня люди сперва даже не обращают внимание на лежащего человека, истекающего кровью. И на испуганного мальчика, в ужасе наблюдающего за тем, как сильный папа не может встать.

Чей-то крик. Его переворачивают.

Я никогда не забуду…

Нож, воткнутый по самую рукоять в печень. И алую-алую кровь, заливающую его любимый джемпер. Бежевый, с тонкой полоской. Мать подарила ему его на день влюблённых. Он так любил его надевать!

Сжимаю Лисицыну сильнее, зажмуриваюсь до цветных, мигающих точек перед глазами. Целую её. Чтобы забыться, возможно. Чтобы выкинуть сейчас из головы тот эпизод, о котором она невольно напомнила! С удовольствием замечаю, что девчонка напугана и дрожит. А ещё чувствую грудью, как гулко колотится её сердце, барабанной дробью отдавая мне прямо в рёбра.

Открываю глаза. Смотрю на неё. Разволновалась, раскраснелась. А храбрилась-то, храбрилась! Нос задирала! Всё, как всегда. Не рассчитала свои силы, дурёха!

Её тело напряжено, оно натянуто как тетива. Честно говоря, не припомню, чтобы кто-то из девчонок вот так зажимался рядом со мной, скорее даже наоборот, они всегда напрочь теряли голову и блаженно таяли в моих руках как щербет на солнце.  А вот Лисицына… не сдаётся ни в какую.

Чуть отклоняюсь и, повинуясь дурацкому порыву, провожу языком по блестящим, влажным губам. Лиса сперва вздрагивает, а потом и вовсе замирает. Как-будто в оцепенение впадает, чем я тут же незамедлительно пользуюсь. Пальцами левой руки нетерпеливо давлю на скулы, вынуждая девчонку открыть рот. Минуя дрожащие уста, наконец, пробираюсь глубже, касаясь языка девчонки своим.

Её длинные ресницы отбрасывают тень и трепещут, грудь высоко вздымается. Щёки вспыхивают ярким румянцем, дыхание учащается, и я без зазрения совести питаюсь этим её страхом. Пью его, забираю себе. Она больше не сопротивляется, хоть и по-прежнему не отвечает из вредности. Иначе, это была бы не Лисицына, верно?

Запах земляники щекочет ноздри, а от ощущения мягких, дрожащих губ начинает не по-детски крыть, хоть поцелуй-то этот по сути выходит совсем пионерским…

Левой рукой удерживаю её волосы, чуть оттягивая назад. Так, чтобы не могла отодвинуться и отвернуться. Пальцами правой с  нажимом веду от мочки уха к подбородку, спускаясь ниже к шее.

Внутри меня клокочет чёрная злость. Как же она меня бесит! Прямо ненавижу! Почему, почему не умеет закрывать рот вовремя!?

Сжимаю тонкую шею, подаваясь вперёд. Лисицына, задыхаясь от моего напора, обречённо охает. Цепляется трясущимися пальцами за мою рубашку, пытаясь отодвинуть меня от себя.

Вздрагивает всем телом и рвано выдыхает в тот момент, когда я  начинаю безжалостно и грубо терзать её губы: кусать, ласкать. Наказывая за длинный язык. Меня и самого отчего-то трясёт. Будто озноб нападает. Лихорадка. Сдавливаю хрупкое плечо, ощущая, как горит её кожа под тонкой тканью школьной блузки, застёгнутой, как обычно, наглухо. До самой верхней пуговицы.

Строит из себя послушницу монастыря… Как же!

Взбесившись отсутствию отчего-то нужной мне реакции, ещё сильнее стискиваю тоненькую девчонку в руках. Сжимаю вспотевшими ладонями узкую талию, вынуждая прогнуться в спине. Она такая худенькая и почти прозрачная, что в какой-то момент я боюсь тупо раздавить её. Но вместе с тем завожусь всё больше, ведь девчонка по-прежнему – лёд. Позволяет мне делать то, что хочу, но при этом в ответ абсолютно ничего. Айсберг.

Неожиданно для себя самого меня захлёстывает… Горькое и едкое чувство, привкус которого чувствуется на губах. Обида. Она проникает под кожу, стремительно растекаясь ядовитой жижей по сосудам. Отравляя настырные мысли.

Уж с Князевым она, должно быть, не так холодна! Или с тем своим гопником на чёрной приоре. Бесит. Как же бесит!

Ненависть к однокласснице яростно жжёт грудную клетку. Сжимаю в кулаке волосы, и поцелуй мой становится настолько отчаянным, что я не сразу замечаю стук в грёбанную дверь. Звук просачивается словно сквозь вату.

Алёна ощутимо толкает меня ладонями. Один раз. Ещё. Смотрю на неё поплывшим взглядом. Глаза полыхают костром ярости, и в них палящими искорками пляшут на пару возмущение и стыд. Моргает часто-часто.

С возвращением! Отмерла статуя Свободы.

Влепляет мне хорошую пощёчину. Особенно звонко прозвучавшую в угнетающей нас обоих тишине кабинета. Настойчивый стук в дверь и голос Циркуля – вот вообще меня сейчас не волнуют.

Залепила ПОЩЁЧИНУ. МНЕ!

Несколько секунд пялюсь на Лисицыну, пышущую гневом. Саданула она меня от души, но я, находясь в состоянии «отвал башки», опять делаю это. Целую. Снова.

Ответь, дура!

Мне, наверное, нужно было это тогда как грёбаный воздух, которого не хватало. Пойму я позже. Дерётся, на этот раз вырывается, как ненормальная, вынуждая нахмурить брови, отодвинуться от неё и привалиться плечом к стене, тяжело дыша. Прикрыть глаза. Всего на секунду.

Залепила мне пощёчину, уму непостижимо!

Я перевариваю происходящее, а Лисицына тем временем впадает в словесную кому. Ну хоть какой-то плюс.

Кажется даже стены давить начинают. Смотрю на девчонку. Стоит. Растрёпанная. Смущённая. С ярким алеющим румянцем, горящим на щеках. Глаза на мокром месте. Опускает взгляд в пол и отворачивается. Трясущимися руками подхватывает упавший с плеча в пылу спора рюкзак.

– Кто. Тебя. Просил? – разрезает её надтреснутый голос немую тишину.

– Сама виновата, – отвечаю мрачно.

Достаю из кармана ключи, потому что там, за дверью, судя по галдежу, уже построился весь педколлектив нашей гимназии.

– Лисицына! Беркутов! – разрывается Циркуль. – Вы что там делаете? Немедленно откройте!

Лиса дёргается от неожиданности. Вся на нервяках. Трясётся как заяц. Смотрю на то, как она, краснея пуще прежнего, поправляет волосы и не могу сдержать смех. Получаю в ответ полный ненависти и презрения взгляд.

И тут до меня доходит.

Ты дебил, Беркутов. Поцеловал Лисицыну. ЛИСИЦЫНУ! И она тебе даже не ответила…

«Так кто кого переиграл?» – задаю я себе вопрос, глядя на то, как по её лицу катятся слёзы, которые она, к своему горячему стыду, впервые при мне не сумела сдержать…

Глава 24

АЛЁНА

Ногтями впиваюсь в ремень сумки. Слёзы обиды всё же застилают глаза и катятся по моим пылающим щекам.

Какой ужас… Кто дал ему право, кто? Как посмел вообще?

– Чё ты ревёшь? – недовольно осведомляется он, вздыхая так, будто вагоны всю ночь разгружал.

Ирод. Даже смотреть в его сторону не могу.

– Лиса…

Чудовище.

Я тяну носом воздух, пытаясь успокоиться, но тело словно живёт своей жизнью: оно дрожит так, будто я вышла голой на мороз.

– Слышишь? – произносит сквозь зубы, отталкиваясь от стены.

Я резко дёргаюсь в сторону. Пусть только подойдёт, клянусь, исцарапаю его надменное лицо.

– Открой, – сглотнув шершавый комок в горле, повторяю я.

Просто уйти отсюда. Просто подальше от него. Куда глаза глядят. Чтобы не видеть. Не чувствовать. Как с такой тяжёлой аурой можно было уродиться?

– Чё ты разревелась-то? – никак не отстаёт от меня с расспросами.

– Идиот пернатый! – беспомощно вою я от безысходности и отчаяния. И да, мой голос звучит очень постыдно. Прям откровенно плывёт. – Ненавижу!

На моё счастье, кто-то открывает ключом дверь с обратной стороны. Не теряя ни секунды, устремляюсь к выходу и вылетаю на свободу, задев одноклассника-полудурка плечом.

– Алёна! – начинает заводить свою шарманку Элеонора Андреевна, наш классный руководитель, но я её уже не слушаю.

Не до Циркуля сейчас, вот честно. Налетаю на уборщицу, которая держит в руках ведро. Оно опасно покачивается, и вода разливается по полу. Женщина начинает громко возмущаться и причитать. Извиняюсь за свою неосторожность и бегу по коридору. Игнорируя крики Пельш, доносящиеся мне в след. Не обращая внимания на тех, кто наблюдает за моим побегом. Стараясь не слышать голос Беркутова.

«Стой, Лисицына!»

Второй этаж. Ступеньки. Первый. Холл. Залетаю в женский туалет. Слава богу, никого.

Кабинка. Щеколда. Безопасность.

Божечки…

Я обессиленно оседаю на холодную плитку пола. Вот прямо рядом с унитазом, но какая сейчас разница, когда внутри всё кипит от злости, негодования и чего-то ещё… Сердце ухает где-то в печёнках, кровь стучит, пульсирует. И щёки жжёт нещадно. Будто горячим воском растёрли.

Исчадие ада. Ненавижу!

Смятение. Неловкость. Замешательство. Стеснение. Всё это падает на меня градовым дождём.

Подношу ко рту ладонь и ребром вытираю губы. Тру остервенело. Только разве можно стереть печать такого позора? Это же просто конфуз века!

Негодяй. Подлец! Бармалей!

Реву опять. Не могу себя взять в руки и всё тут! Дышу часто-часто. Прямо вот до сих пор перед глазами это его лицо. И руки как будто всё ещё на мне. Сжимают, к себе притягивают.

Волна тягучего стыда затапливает меня с головой.

Мерзавец! Садист!

Слышу вибрацию старенького телефона. Лезу за ним, просто чтобы отвлечься. Дрожащими пальцами достаю его из кармана. Едва не уронила, растяпа! Перед глазами на секунду всё плывёт. Сморгнув настырные капли с ресниц, смотрю на светящийся экран.

«Данька».

Я и забыла, что мы собирались пойти к нему домой.

«Алён, ты где? Мы с Паштетом ждём тебя у школы»

Нет, нет и нет. Вот в таком виде прикажете идти?

Обессиленно роняю голову на колени. Зажмуриваюсь до прыгающих перед глазами кругов.

ТРЕКЛЯТАЯ ПТИЦА! Убирайся из моей головы!

Отправляю Дане сообщение, пока искать меня не отправились. Обещаю, что сама приду к нему, пусть не ждут. Мол задержалась на дополнительных занятиях. Слава Всевышнему, получаю в ответ только короткое «ладно». Мне хорошо известно, что Князев не любит ожидание, и это мне сегодня как никогда на руку.

Минут пять сижу, раскачиваясь, словно душевнобольная. А потом всё же беру себя в руки. Встаю. Отряхиваю и поправляю юбку. Успокоилась вроде немного. Подышала. Слёзы даже почти высохли. Злость пеплом осела в груди, и на смену ей пришла пустота…

Прикладываю ухо к двери. Ни шагов, ни голосов. Выбираюсь из своего убежища, бросаю короткий взгляд на зеркало. Выгляжу я ужасно. Лицо красное, глаза припухли. Склоняюсь над раковиной и открываю холодную воду. Блаженно замираю.

Жаль, что нельзя смыть вот так запросто с себя эти его поцелуи…

***

Данила Князев живёт в центре Москвы. Довольно близко, надо сказать, от нашей школы. Что, безусловно, является плюсом. Красивый пятиэтажный дом старого образца, с памятной табличкой на входе. Очень симпатичный на вид. Причём и снаружи, и внутри. Здесь даже консьержка есть! Вот уж чему я удивлялась, побывавши здесь впервые.

– Ну наконец-то! – приобнимая меня за плечи, говорит Данька, встречая у входа. – Валентина Петровна, это ко мне.

– Ясно Данечка, ясно, – качает головой приятная седовласая женщина, окидывая нас любопытным взглядом из-под своих очков.

– Здравствуйте, – вежливо здороваюсь я.

– Добрый день.

Данька подталкивает меня к лестнице, и мы поднимаемся на второй этаж.

– Чего так долго, Алён? – интересуется недовольно, открывая дверь. – Паштет уже почти все твои эклеры слопал!

Эклеры… Наивкуснейшие воздушные пирожные с кремом.

– Я всё слышу! – выныривает Аверин из коридора. – А чего так долго-то?

Ещё один… Прямо допрос с пристрастием!

– Занималась, – отвечаю размыто.

– Давай повешу, – отбирает мою старую куртку Данька. – Проходи. Паштет, чай Алёнке организуй! Или какао, ты что хочешь? На вот тапочки.

– Какао, если можно, – благодарю и смущённо улыбаюсь.

Уже спустя минуту, Пашка ставит передо мной чудесный горячий напиток. Как в рекламе про зайца, Ульянка его обожает.

На душе кошки скребут. Скорей бы уже увидеться! Скучаю… Да и болеет. Переживаю очень. Хоть срывайся в Бобрино, да нельзя ведь, сама в школе много пропустила. За голову хватаюсь сколько всего нужно нагнать. И это притом, что в больнице я старалась заниматься самостоятельно.

– Рассказывай, Алёнка, как себя чувствуешь? – толкая меня локтем, спрашивает Паша.

– Да неплохо вроде, спасибо.

– А чего такая бледная? Как поганка!

– Будто моя кожа когда-то имела другой оттенок, – отмахиваюсь от него я. – На Карибах не бываю…

– И худая. Гляди, почти прозрачная! – восклицает, хватая меня двумя пальцами за запястье.

– Паш, ну хватит, – прошу, снова чувствуя смущение.

– Алён, а это, – мнётся Аверин, почёсывая затылок. – Дома-то как?

– Нормально, – пожимаю плечами.

– Алён, а твоя мама… она давно пьёт? Просто ты не рассказывала…

Не рассказывала, конечно. Это не то, чем хочется делиться. Пусть даже и с лучшими друзьями.

– Давно, Дань. Только я не хочу на эту тему говорить, хорошо? – поднимаю на него полный мольбы взгляд.

– Ты кушай, Алён, – кивает он, пододвигая тарелку с эклерами, которые отчего-то сейчас вообще не вызывают у меня интереса.

– Очень красивые чашки, – разглядывая белоснежный диковинный сервиз, замечаю я.

– Ага, фарфор. Мать любит. Целый склад коробок в кладовке.

– Здорово.

– Как ты вообще живёшь тут? – поигрывая крышкой от сахарницы, осведомляется Аверин.

– Положи-ка!

Данька предусмотрительно отбирает у него предмет, который по закону подлости, Паша обязательно разобьёт. С вероятностью в девяносто девять процентов. Всегда так происходит. Он у нас по натуре разрушитель.

– Не ну правда, Князь. У меня ощущение, что я, как минимум, на приёме у английской королевы! – хохочет Пашка, уворачиваясь от оплеухи друга.

В чём-то Аверин прав. Очень уж тут всё вычурно. Европейский стиль. Деревянная резная мебель с изогнутыми ножками. Стены в гостиной обиты шёлком. Торшеры с подвесками из хрусталя, канделябры и старые зеркала с позолотой. Повсюду фарфоровые статуэтки и вазы. Прямиком из Китая, по словам Князева. Есть здесь даже камин, отделанный натуральным камнем. А потолок? Это ж и вовсе произведение искусства, с фресками удивительной красоты. В общем, роскошно и изысканно.

Стоит, наверное, сказать, что родители у Данилы – интеллигенты. Отец – заслуженный врач, мать – доктор исторических наук. Семья у друга довольно обеспеченная, ведь предки Князевых в своё время сколотили целое состояние.

– Пойдёмте в комнату, что ли, – зовёт нас Паша. – Скучно.

Беру с собой какао. Он такой обжигающе горячий, что я всё никак не могу его пригубить. Присаживаюсь на край бержера и ставлю напиток на специальную подставку, которую заботливо принёс мне Даня. Опасаясь за кофейный столик естественно.

– Ребят, какие планы после окончания школы? – разглядывая крупную статуэтку из китайского фарфора, спрашивает вдруг Пашка.

– МГУ, – пожимает плечами Князев. – Мои предки другого варианта и не рассматривают даже.

– Ой, ну понятно! – кривляется Аверин. – А я пойду на госслужбу!

Эта его фраза нас знатно удивляет.

– Госслужба? – Даня вскидывает бровь и недовольно следит за перемещением фигуры слона, ведь друг перекидывает её туда-сюда. Из ладони в ладонь.

– Ну да, надо думать о перспективах и выбираться из нищеты.

– А музыка? – недоумеваю я. – Ты же собирался в Гнесинку.

У Паши отличный слух, он играет на саксофоне и фортепиано, поёт. Все ему пророчили музыкальное будущее.

– Да какая Гнесинка, Алён? – машет он рукой. – А потом что? Метро, привет?

– Ну почему метро? – дёргаю плечом я.

– Да правильно он говорит! – соглашается Князев. – Музыкант – вообще не профессия!

– Не соглашусь. У Пашки ведь талант.

– Скажешь тоже, – машет рукой Аверин. – Из меня так себе музыкант.

– Неправда, – спорю я. – Мне кажется, что тебе нельзя отказываться от мечты.

– От мечты… Мечты меняются, Алёнкин. Вот думаешь, к такой, как Грановская, подкатишь на хромой козе, да с баяном?

– Замахнулся так замахнулся, – Князев присвистывает.

– Тебе нравится Вероника? – хмурю брови и недоверчиво смотрю на Пашку.

Он красноречиво заливается краской. Понял, что сморозил лишнего. Так это по ней он сох все эти годы??? Вот это новости…

– Не то чтобы!

Князев заливисто смеётся.

– А Грановской нравится Беркутов, – напоминает он с кривой ухмылкой. Эту фамилию он всегда произносит по-особенному.

Меня же в этот момент словно током бьёт. Потому что только я почти забыла о произошедшем как вот, пожалуйста…

– Ну уж, куда мне, – ехидничает Аверин, с ещё большим энтузиазмом подкидывая статуэтку. – Рома – богатый, привлекательный, спортивный. А тебе, Алён, ну так, чисто на женский взгляд, если отбросить вашу вражду, он бы понравился?

Я, которая наконец-то поднесла в этот момент какао ко рту, от неожиданности его роняю. Да, в лучших традициях немого кино: рука дрожит, и фарфоровая кружка стремительно падает на пол. Я с ужасом наблюдаю, как по персидскому ковру расползается огромное коричневое пятно.

– Ой, – прижимаю ладонь ко рту, поднимаю чашку. Ещё и треснула…

– Алён, ну как же так! – хватается за голову Князев.

– Твою ж… – Паша, то ли от шока, то ли от невнимательности, тоже, не успевает поймать несчастную статуэтку, и она летит на пол. С треском разбивается.

– Ой, – вторит он мне.

На Данилу страшно смотреть. В глазах такой ужас, что становится не по себе. Натворили мы делов…

– Дааань…

Тот молча подрывается с места и куда-то убегает. В этот же момент я опускаюсь на колени и беспомощно смотрю на испорченный ковёр.

Кошмар. Криворукие…

Апогеем нашего вечернего заседательства является появление в гостиной хрупкой женщины. Она замирает в арке и смотрит на нас внимательным взглядом.

– Здрасьте! – здоровается с ней Паша и неуклюже топчется на месте.

– Добрый вечер, Ярослава Иосифовна, – не своим голосом приветствую её я.

– ДАНЕЧКА! – кричит она спустя минуту гнетущей тишины.

Князев появляется с тряпкой и очищающим средством в руках.

– Мам? – нервно сглатывает.

– ДАНЕЧКА, что с нашим персидским ковром? – тоненьким голосом интересуется она.

– Мам, я всё уберу, ладно? – присаживается на пол и начинает орудовать средством.

– Лучше убери отсюда своих друзей! – истерично вопит она. – Да поживее. Отец будет с минуту на минуту, а тут такое!

Она театрально вздыхает и в ужасе обхватывает лицо, когда замечает на полу осколки.

– Мой китайский слон удачи! – хватается за сердце.

– Я.. эээ, куплю вам нового слона, – мямлит Паша.

– Дорогая, что за шум?

А это уже явилось светило медицины. Папа Дани. Осматривает место происшествия и потирает лоб, на котором залегли глубокие морщины.

– Веня, Веня, ты посмотри какой кошмар! – тяжело дыша, сообщает она. – Варвары! Варвары!

– Дань, давай помогу, – прошу я.

Чувство вины меня грызёт. Ну вот как так вышло! Растяпа, какая растяпа!

Он раздражённо убирает мои руки.

– Так, молодёжь, марш на выход, – командует Вениамин Игоревич.

Дважды повторять не приходится. Мы с Пашей будто того и ждали.

– Извините, пожалуйста, я не хотела, – потупив взгляд, обращаюсь к ним прежде, чем скрыться в коридоре.

Очень неприятная ситуация. Очень…

– Не уходите, – ворчит Данька. – Я провожу.

Но мы с Авериным уже на лыжах. Я ныряю в ботинки и накидываю куртку, следом за Пашкой выхожу за дверь. И только когда она закрывается за нашими спинами, начинаю нормально дышать.

– Во попали! – комментирует Аверин, глупо улыбаясь.

– Кому попадёт, так это Даньке, – натягивая шапку, мрачно говорю я.

За дверью становится шумно. Ярослава Иосифовна отчитывает сына.

– Не стоило нам сюда приходить, – расстроенно вздыхаю я.

– Ой, та, – в очередной раз отмахивается Паша. Иногда я завидую этой его манере с лёгкостью относиться к любой ситуации.

– Неудобно вышло…

– Алён, ну с кем не бывает! Они просто притрухнутые на всю голову. Помешанные на этом своём фарфоре.

– Даня, вернись. Даня, куда ты? – слышим мы взволнованный голос Ярославы Иосифовны, взлетевший ещё на октаву вверх.

– Друзей провожу! – пыхтит он в ответ.

– Друзей… Тоже нашёл. Оборванцев в дом привёл! А если бы они утащили что-то? – гневается она.

Мы с Авериным переглядываемся.

– Мам…

– Что мам? Мне не нравится эта девчонка! Она из неблагополучной семьи! Вдруг зараза у неё какая, а ты её в дом притащил!

– Ну мам! Тише ты!

– Из кружек наших трапезничал с ней! Неизвестно, чем она болеть может! А вдруг СПИД или ещё чего? Она распутница поди?! Не вздумай с ней!

– Мам, она…

– Оборванка и голодранка, вот кто! Знаю я таких! Тебе жалко её, что ли, сынок? Так давай щенка лучше беспородного заведём.

Отталкиваюсь от стены, покрашенной в пастельные тона. Не хочу больше это слушать.

– Алён…

– До завтра, Паш.

Пока спускаюсь по лестнице, в голове крутятся слова мамы Дани.

Оборванка. Голодранка. Вдруг зараза у неё какая! СПИД.

Распутница. Тебе жалко её, что ли, сынок?

Давай беспородного щенка заведём.

Выбегаю на улицу. Ветер тут же подхватывает шарф и хлещет им меня по лицу. Не знаю, отчего так больно. Обидно, досадно и горько. Почему люди так жестоки? Они ведь совсем меня не знают!

И снова слёзы застилают глаза. Ковыляю вдоль проспекта и думаю о том, что мне никогда не выбраться из болота, именуемого моим существованием.

Никогда…