Текст книги "Осенние праздники. Избранные стихи"

Анна Юрьевна Гедымин
Осенние праздники. Избранные стихи

Лев Аннинский. Счастливый случай…

Анна Гедымин – это редкий, может, даже редчайший случай в русской поэзии: умение писать в состоянии счастья. Счастливый случай.

Инна Кабыш

Да, собственно, отчего не быть счастью? Москвичка, родившаяся в мирное, либеральное уже время, когда Великая Отечественная война откатилась за гребень полутора десятилетий, и ни сумы, ни тюрьмы не приготовила судьба детям начавшейся оттепели, и верховного вождя, главного тирана и ответчика через год вынесут из Мавзолея ногами вперед, а еще через тридцать лет, дав поэтической душе перешагнуть возраст лермонтовский и дошагать до есенинского, – вынесут из страны ногами вперед и саму повязавшую всех советскую власть, и за эти первые тридцать лет жизни – разве не счастье было предложено юной пионерке (председателю совета отряда) и, надо думать, истой комсомолке, которая спокойно окончила школу, потом университет…

Из школы – на всю жизнь – воспоминание:

 
Ты помнишь? – детство, стриженые ногти,
Огромный бант, умолкший третий класс…
Горнист, волнуясь, врет на каждой ноте…
Так в пионеры принимали нас…
 

А семья?

 
Мандариновый запах елки, семья и школа…
 

А коммунальный ад с соседями? Почему же «ад»?

 
У других если родина – значит луга, перелески,
У меня – коммуналка, Арбат сквозь дыру в занавеске.
 

Дыра в занавеске так же важна и достоверна, как родная московская улица, видная сквозь эту неустранимую дыру. Как то, что горнист – врет. От счастья.

Дальше: между заветным дипломом журфака и началом литературной работы – требующий тонкой филиграни пальцев опыт работы сборщицей схем на заводе. Эта филигрань из памяти перетекает через кончики пальцев в строки стихов, в сотни публикаций в московской, общероссийской и всесоюзной периодике, в полдюжины стихотворных книг, литературных премий и прочих свидетельств счастливой судьбы, иногда и неотличимой от других счастливых литературных судеб, если бы не имя…

…Завораживающее имя, долетевшее к нам из веков литовско-польской старины в виде паспортной фамилии – Гедымин, за поэтический шарм которой иная служительница Эвтерпы отдала бы полцарства.

Но если пращуры поэтессы Анны носили это имя с честью, подкрепляя честь оружием во времена Ягайлы и Костюшки… а дед ее, едва не сгинувший во времена Ежова и Берии на Беломорканале и мыкавшийся после срока за сто первым километром, все-таки сумел сохранить и передать великое имя по наследству – то отец Анны, инженер уже послевоенных советских времен, с детства получал от своей любящей мамы то одну фамилию, то другую и таким образом делил царство надвое. В периоды антидворянских гонений, как пишет Анна, он из Гедымина превращался в Хайкина (по матери), а в периоды гонений антисемитских опять делался (по отцу) Гедымином.

В итоге скрупулезного генеалогического исследования Анна Гедымин обнаружила в своих жилах четыре явных крови: литовской – четверть, еврейской – еще четверть, а в другой половине: русской – три восьмых, немецкой – одна восьмая, да еще греческой – за давностью колен почти уже неразличимый процент.

Есть отчего прийти в восторг и пропеть осанну дружбе народов, осчастлививших Анну таким богатством? А может, напротив, ощутить подземные толчки от того, как бьются неуемные предки в своих могилах?

Интересно, что в стихах Анна Гедымин предков прямо не воспевает. И даже не поминает. Кроме одного известного мне стихотворения:

 
Будто видела – помню об этом дне:
Говорили: «Красные входят в город».
Это предок мой на гнедом коне
Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.
 
 
Победитель! Его не задержит лес,
Не сломают ветра, не утопят реки…
Но другой мой предок наперерез
Выходил – остаться в бою навеки…
 

Наперерез… Кто же из них – навеки – победитель? И каким он будет сниться потомкам? И будет ли в этой горькой встрече – побежденный? И каким его запомнит правнучка?

 
Два врага погибли – и две строки
Родословная вносит в свои скрижали.
До сих пор сжимаю я кулаки,
Вспомнив предков – чтоб руки не так дрожали.
 
 
Я поповская правнучка – и княжна,
На конюшне прапрадед мой был запорот…
Так – о боже! – что чувствовать я должна,
Если снится мне: красные входят в город?..
 

Так сон этот – счастливый или страшный?

А земля, упокоившая этих посеченных, заколотых, запоротых предков, – покрывает их всех без разбора? И после грозы в самом деле воцаряется мирный пейзаж с ручейком, журчащим в овраге, и мухами, поющими в застывшем от жары воздухе?

 
Как же мука была велика
Без движения, звона и влаги,
Если вдруг появилась река
В этом старом недобром овраге!
 

Это – из первой книги. Если не знать, если не настраиваться, не помнить, что за пределами мирного пейзажа «повстречались две равные муки», – так и не почувствуешь отчаяния. Но если знать, помнить – то в любом пейзаже земля бугрится взрывами боли. И в ранних стихах, и в поздних. И там, где цветут «Каштаны на Калининском». И там, где цветет в земле, пахнущей металлом, шиповник, «прекрасный, точно перед смертью».

И всегда в этом хрупком окоеме висит у Анны Гедымин на первом плане какая-нибудь живая точечка, поющая муха или замерший паучок, что-нибудь мирное, легкое, случайное, бесполезное, чаще всего – шмель. А как-то раз – стрекоза…

Приглядишься – а стрекоза-то черная. И мирная живинка на первом плане, вроде бы умиротворяющая читателя – жизнь продолжается! – лишь оттеняет погребенную в глубине этой жизни гибель.

Как с таким наследием примириться?

Примириться нельзя. Но жить, вмещая все это в душу, – нужно. Враг не должен исчезнуть, он не должен перестать быть врагом. Лирическая героиня Анны Гедымин вовсе не призывает возлюбить врага (у нее вообще довольно сложные отношения с религиозной доктриной в силу врожденного отвращения к перемене веры, а вера, как можно догадаться, обходилась без бога с пионерско-советских времен). Не любить врага надо, а сохранять – это неизбежность бытия, которая должна осуществляться. «И без недругов нельзя, так что бог им помоги» (вот и богу дело нашлось). Во враге, как и в друге, главное – верность предназначению, неуклоняемость от жребия. «Я руки верным людям жму – врагу и другу». И наконец, образ, вряд ли мыслимый в обычном миропонимании и, я думаю, уникальный именно в лирике Анны Гедымин – «закадычный враг».

Лейтмотив такого «высокого противления» проходит и через поэзию, и через судьбу Анны. Например, тот факт из семейной истории, что бабушка Белла (Белла Моисеевна Хайкина) в молодости была очень хороша собой (и блестяще воспитана – Высшие женские курсы!), чем обратила на себя внимание Крупской, которая вознамерилась взять ее в личные секретари. Красавица не только отвергла эту честь, но на всю жизнь сохранила к Крупской неутихавшую враждебность – настолько оскорбительна показалась перспектива пойти в услужение.

Еще пример воздействия такого раздрая действительности на благотворно враждующие начала. Русский дед Анны Александр Лебедев, сын священника, никогда не скрывавший неприязни к большевикам, естественно, угодил при них в тюрьму. И вот среди его дочерей нашлась одна, которая отреклась от отца. Чем обеспечила себе блестящую карьеру в области медицины. Она была в числе основателей и первых профессоров Московского института туберкулеза. Спасла этим тысячи людей. Так куда записать ее – в праведницы или в предательницы? В друзья или во враги? Или принять эту неразрешимость как закон бытия?

Еще пример. Бабушка Белла «из соображений, как ей казалось, безопасности семьи» – уничтожила родословную Гедиминов. Ту самую, которую потом по крупицам собирала Анна.

И эта же бабушка в войну променяла на хлеб хранившуюся в семье уникальную старинную библиотеку. Кто тут прав? Кого судить? Именем чего судить? Логика бьется меж полюсами горя и гордости, голода и просвещенного достоинства, и не находит выхода. Поэзия – в самой безвыходности находит смысл и видит выход, не поддающийся логике.

 
Горькая дань просвещенному веку
(Спятил он, что ли?
                              Оглох и ослеп?):
Всю уникальную библиотеку
Бабка в войну обменяла на хлеб.
Хлеб тот промерзший детишки понуро
Отогревали, в ладони дыша…
Не оттого ли,
                   литература,
Перед тобой замирает душа?..
 

Душа замирает, отдавая горькую дань оглохшему и ослепшему веку. То ли он враг тебе, этот век, то ли друг… Век просвещенный и безжалостный.

Это взаимосцепление счастливой связи и фатальной вражды окрашивает уникальной интонацией и любовную лирику Анны Гедымин: «Мы выбрали вражду двух любящих людей».

Если счастье взаимности, то оно пресекается разрывом. Если разрыв, то он-то и таит в себе счастье. Логике тут делать нечего. Для поэзии – самый счастливый шанс: сопрячь несопрягаемое: «И она любила его даже больше, чем он ее не любил».

Вместе плохо, врозь – еще хуже, но врозь – все-таки лучше, чем снова вместе, потому что снова вместе плохо… Выходит, в любви осуществляется закон. Какой? Закон потери. «Ты дорог мне как главная потеря из выстраданных мной когда-нибудь».

Любовь похожа на гибель – именно гибель возвращает любви осязаемость – «И так мне холодно с тобой, так больно! – почти как без тебя».

Что больней? Что радостней? Что сильней? – «Ты мне нужен сильней, чем другим не нужен».

Уравнение неуравнимостей…

Наконец, финальное: «Так чему ты рад, обреченный мой? Так за что ты благодаришь?»

Благодарить есть за что. Все-таки впервые на протяжении гибельного века входит в жизнь поколение, не прибитое военным временем, не обломанное лагерным режимом, не обкарнанное в выражении чувств ни цензурой нравов, ни цензурой слов. Под мутноватым титулом Перестройки осуществляется, наконец, время, которое чаялось под всяческими хомутами и плахами. Реализуются мечты задавленных и полузадавленных прадедов, дедов, отцов… И можно уже, кажется, задать детям и внукам сакраментальный вопрос: «Ну, так вы, наконец, счастливы?»

Ах, что-то мешает ответить… То ли спазм души, то ли облака в воде, то ли жужжит что-то…

 
И озеро в пятнышках облаков,
И шмель над зацветшей сливой —
«Кто таков, – спрашивают у меня, – да кто он таков,
Чтоб сделать тебя счастливой?
 

Нет, все-таки я спрашиваю: счастье есть? Или нет?

Ах, вопрос сам собой переворачивается от какого-то внутреннего заклятья:

 
Придавили сердце мое, словно льдиной,
На душе ощущается недород…
Счастье в том, говорят, чтобы быть любимой,
А выходит – наоборот.
 

А если это «наоборот» еще раз повернуть наоборот – будет, наконец, счастье?

Ах, рецепта хочется? Попробуйте сами:

 
Счастье близкое такое,
Да осеннее, увы…
Может, хватит на жаркое
С горьким привкусом листвы…
 

Так чего всё-таки не хватает? Всё вроде есть…

Ах, всё?!

 
На душе – покой и прохлада,
За окном – умеренный свет.
Вот и все, что для жизни надо…
А для счастья – лишь смерти нет.
 

Кого же это мы ей напоминаем, с этими допросами о счастье, – мы, дети войн и революций, баррикад и переворотов, химер, миражей и счастливых иллюзий?

 
А то собираются вместе, прикрывая злобу – участьем,
И начинают судить нас, об истине зная немного:
Мол, наше счастье – это, в общем, несчастье,
И мы поплатимся, а они, возможно, помогут.
 

Мы-то поможем. А вы – неужели поплатитесь?

Счастливый случай: поколение, которое ни за что не поплатилось. Вопреки истории. Вопреки общему ее опыту. Вопреки всему, чего следовало ожидать.

В новом веке (тысячелетии) прочувствовано и записано:

 
Спасибо, судьба, за нежданную милость —
Что счастье ко мне так рвалось и ломилось,
Так жадно меня умоляло о встрече,
Что я наконец-то устала перечить.
 
 
Как будто очистилась жизнь от коросты,
Как будто сбылись новогодние тосты
И бродит душа по расцветшему раю…
Я знаю теперь, что я многое знаю!
 
 
Я знаю, что прошлое было кошмаром,
Что счастье дается случайно и даром —
И лучшим, и худшим, и средней руки,
Всему, что твердили мне, вопреки.
 

Будьте счастливы – вопреки! Вдруг случай не повторится?

Каштаны на Калининском (1978–1984)

«Огромный, птичий, солнечный, явись…»

 
Огромный, птичий, солнечный, явись!
Какое лето родилось, вскипая,
Какая зелень, синева какая,
Возникнув рядом, за руки взялись!
 
 
А суета, твоя тоска и злость —
Как лед речной и трепаные ели.
Но реки сохли и стволы худели,
А лето снова, снова родилось!
 
 
Так задержись на миг, остановись,
Зажмурь глаза, чтоб не обжечься светом,
И этим утром, вместе с ярким летом,
Огромный, птичий, солнечный, явись!..
 

Трубниковский переулок

 
Дом, где я родилась, потерпел поражение
В битве с новыми зданьями – выше зари.
Даже память моя – только воображение,
Я не помню, как выглядел он изнутри.
 
 
Только помню – в нем жили четыре мелодии:
Песня старых дверей, песня старых полов,
Песня старого дворника дяди Володи
                                                            и
Песня ветра в трубе, песня ветра без слов…
 
 
Остальное нечетко: за стенкой старинною —
Рыжий кот, надо всеми имеющий власть.
Звали старшую бабушку мы Катериною,
А вторая, любимая, Лидой звалась.
 
 
Та шутила, кляла свои кудри коварные,
Тоже рыжие – всё их собрать не могла.
Хоть носила «целебные» бусы янтарные,
Раньше старого дома еще умерла.
 
 
И теперь переулок лужайкой кончается
Там, где жили мы в доме под номером три.
И торжественный тополь как пламя качается
В рыжих отсветах сильной московской зари.
 

«Ах, какие мы оба калеки…»

 
Ах, какие мы оба калеки! —
Не нисходит на нас благодать.
Даже тощие южные реки
Умудряются море создать,
 
 
Даже птицы, проведав про вьюгу,
Забывают обычный разлад,
Собираются в стаю – и к югу,
А весной прилетают назад.
 
 
Нам бы свадьбу сыграть честь по чести
Или плюнуть – уйти кто куда…
Полбеды, что не можем быть вместе,
Что расстаться не можем – беда.
 

«Жил-был попугай…»

 
Жил-был попугай.
Большой попугай.
Говорящий, к несчастью, довольно редко.
Но однажды случайно открылась клетка,
И в чужие края улетел попугай.
 
 
Жил-был воробей.
Смешной воробей.
Какой-то чудак заточил его в клетке.
Но упорхнул воробей и с ветки
Высмотрел в луже съедобных червей.
 
 
Людям не спится.
Серы их лица.
Каждый надеется, что не забыт,
Что неожиданно в клетку влетит
Какая-нибудь сумасшедшая птица.
 

Про верблюда

 
Он не живет в опрятных горницах,
Сухой песок ему кровать,
Зато имеет право горбиться
И привилегию – плевать.
 

Март

 
Думала – какие там сюрпризы!
Сходен с прошлым новый год Земли.
А под утро крыши и карнизы
Струйками сосулек поросли…
 
 
Ну и что? —
                  А солнце лижет стену,
Воробьи забыли неуют —
Телевизионную антенну
Облепили дружно и поют.
 
 
Бег ручьев – он родственен разбою.
Оценив его величину,
Дворники решили – черт с тобою!
Управдом не знает, что к чему.
 
 
Век живу – весна одна и та же.
Неизменен мир, но вижу в нем
Новое, негаданное даже…
Я сама меняюсь с каждым днем.
 

«О любви? – опять не хватит слов…»

 
О любви? – опять не хватит слов,
Да в словах она и не такая.
Вспомни, как звучит, не умолкая,
Колокольня без колоколов,
 
 
Как стоит на давнем берегу,
Гулкая от берега до крыши…
Я молчу. И что сказать могу
Громче тишины и выше…
 

«Мы застали природу врасплох…»

 
Мы застали природу врасплох
Этим ранним предъягодным летом:
Даже бросовый чертополох
Распылался малиновым светом.
 
 
Разноцветные, как петухи,
Ходят волны по зарослям диким.
Здесь теперь происходят стихи,
Сочиненные кем-то великим.
 
 
Дальше будет легко и всерьез:
Гриб объявится, ягоды тоже…
А пока – только ярко до слез
И мороз пробирает по коже.
 

«Не жалуйся, кури…»

 
Не жалуйся, кури
                          в запущенной квартире,
И медленно гляди,
                           и медленно седей…
Из всех безумных войн,
                                   возможных в этом мире,
Мы выбрали вражду
                               двух любящих людей.
 
 
Пусть будит поутру
                              соседей за стеною
Не зарево в окне,
                           а отсветы зари.
Ты создан для боев? —
                               враждуй со мной одною.
Но только уж тогда
                             не жалуйся, кури…
 

«Ничто грозы не предвещало…»

 
Ничто грозы не предвещало,
На мой непросвещенный взгляд,
Но бабка собрала цыплят
И долго внука поучала,
Чтоб возвращался до дождя,
И он кивал ей, уходя.
 
 
Известно было ей одной,
Когда придет холодный ветер,
Когда промчится стороной —
Короче, все на нашем свете,
На этой стороне земной.
 
 
Как будто испытав сама,
Считала смерть подобьем сна.
…Тот мерзлый день (метель, зима,
А был всего ноябрь, начало)
Не только ей закрыл глаза:
Теперь не знаем ни аза —
Нас в поле застает гроза…
Ничто грозы не предвещало…
 

«Мне эти сказочные ели…»

 
Мне эти сказочные ели
Еще зимою надоели,
Еще тогда, под Новый год,
Когда не в листьях – даже в хвое
Мы что-то видели живое,
И был восторг и хоровод.
 
 
И вот теперь, когда повсюду
Уже не равноценна чуду
Живая, яркая листва,
Вдруг в хвойный лес попасть надолго,
Пусть даже рядом будет Волга!
Ну нет, я против, черта с два!
 
 
Так мимолетно все живое!
Опять январь вернет нас хвое,
Недолгий замыкая круг…
 
 
И я спешу, пока не тень я,
Быть в центре звука и цветенья,
Когда доступны цвет и звук.
 

«Как звать? – и смеется. – Зовите Галина…»

 
«Как звать? – и смеется. – Зовите Галина.
А вы из Москвы, где не верят слезам?»
И эта накрытая небом долина
На зависть идет ее рыжим глазам.
 
 
А эта забытая богом долина,
Пожалуй, не стоит Галининых глаз.
Приходит прохожий, умело и длинно
Галину на море зовет, на Кавказ.
 
 
Она улыбнется, теперь уже строго,
И скажет – как будто овеет зимой,
Мол, стоит ли дело? – такая дорога,
Чтоб вновь через месяц вернуться домой.
 
 
«Родня моя ездит в Москву, кто не занят,
А я не хочу, раз не ценят в ней слез.
Ну можно ль, скажите, сухими глазами
И небо, и землю увидеть всерьез?..»
 

Пожар

 
Колокола… Чтоб ты сгорел, весь свет,
Чтоб ты разринулся и стал таким же жгучим,
Как пламенем окутанный скелет
Избушки, ставшей за мгновенье тучей!
 
 
Ведь как бы ни была она мала —
Подобие забытого сарая, —
Но кажется бескрайней эта мгла,
Которую оставила, сгорая.
 
 
Но кажется бескрайним этот вой —
Старухи горестной, простоволосой…
И вот уж только дым над головой
Остался от избы, стоявшей косо.
 
 
И если в самом деле жизни нет
Старухе без дверей, что отскрипели,
Тогда – чтоб ты сгорел, весь белый свет,
И о тебе вот так же пожалели!..
 

Солнце над склоном

 
Когда с небес, бледнеющих от света,
Взирает породившая все это
Великая, но малая звезда,
Которой все подвластно: осень, лето,
И как одет пастух в предгорьях где-то,
И как по руслу катится вода,
Мне хочется сказать: «Твой свет причастен
К созданью мира. Знаешь ли ты счастье?»
И хочется в ответ услышать: «Да!»
 
 
«Сухой огонь в твоем пылает взоре.
Но посмотри: пастух, что на предгорье,
Вот-вот погибнет – не найти следа,
Его сметет лавина снега, льда,
Рожденная, где скалы с тучей в ссоре.
Скажи мне, знаешь ты, что значит горе?»
И хочется в ответ услышать: «Да».
 
 
Тогда спрошу: «Все чувствуя и зная —
Что отгорят к июню краски мая,
Что всяк живущий в срок сойдет на нет,
Что жизнь твоя в любом сравненье – вечна,
Но и она когда-нибудь конечна —
Закатом завершается рассвет;
Как, зная, что и свет, и все на свете —
Твои рабы, поклонники и дети,
Все ж сохранить покой на тыщи лет?»
 
 
О, как же я хочу узнать ответ!..
 

На Волге

 
Сосед рыбак. Он вечно сушит рыбу.
Он сильный, загорелый и худой.
Он никогда не ходит по обрыву,
Что вырос на сто метров над водой.
 
 
Зачем обрыв – невиданно высокий,
Со всей своей заметною красой?
Куда милее отмель – вся в осоке,
Где ноги – в кровь, коль сунешься босой.
 
 
Вот и меня, как с праздничной прогулки,
Из города немыслимых высот
Зовет наш дом в Арбатском переулке.
Там были печи, мыши, черный ход…
 

Каштаны на Калининском

 
Снова на Калининском
                                  расцвели каштаны,
Снова над Калининским
                                    каштановый салют.
Почвы, удобренья
                           чужды им и странны,
Каштанам на Калининском,
                                        где асфальт и люд.
 
 
Дух в их стройном теле —
                                     на машинном масле,
И лишь в этом каждый
                                 видит свой уют.
Кто-нибудь – философ – подведет.
                                                       Но в массе
Каштаны на Калининском
                                      кроной в грязь не бьют.
 
 
И коль это правда,
                            хоть, конечно, странно,
Что дано нам снова
                             прорасти на свет,
Если стану деревом,
                             быть хочу каштаном,
Каштаном на Калининском
                                        через тыщу лет.
 

«Мы в силах летать до звезд…»

 
Мы в силах летать до звезд,
А можем, кто поскромней,
Прожить в самолете час,
Щекочущий, как нарзан.
Но техника – лишь этап,
А в общем, дело не в ней,
И люди это поймут,
Поскольку верят глазам:
 
 
Им виден не самолет —
Серебряная строка,
Летящая в синеве.
Поэзии нет конца!
Над смуглой, как хлеб, горой
В небо поют облака,
И липы кидают ввысь
Огненные сердца.