Текст книги "Счастье-то какое! (сборник)"

От побоев Лера вся сдулась до кости, нос (даже сломанный) вылез далеко в воздух, серые глаза затянулись мутной пленкой, русые волосы поредели. Она, молчунья, перестала говорить вовсе. Из-за синяков надела длинные рукава и шарфы. На детской площадке мамы трындели, что она заупотребляла наркотики или обратилась в религию. Ее стали обходить стороной. Лысый и кудрявый – свидетели новой родительской жизни – тоже изменились. Кудрявый стал еще громче и резче, лысый еще тише и задумчивее. С кудрявым бросили играть другие невыросшие, а лысый привык пить молоко с привкусом страха и крови.

Овражин ходил героем и светил счастьем. За это его ценили на новой работе. Вместо дерева он принялся возить новое фабричное начальство. Отказывался только от далеких поездок, чтобы не пропускать ни одного дня своего дела. Овражины разбогатели. Муж носил в дом гаджеты, домашнюю технику, дорогие игрушки детям и странные подарки жене: колье – на шею в синяках, цветы – не унюхать сломанным носом.

 
Ладушки-ладушки,
Что делал?
Овражился!
Чего?
Как герой куражился!
 

Овражин почувствовал, когда жена смирилась. Понял, что пришло время ее осчастливить, открыться ей. За ужином, держа Лерину руку, он растолковал ей их миссию. Говорил, что она – праведная, юродивая, единственная, важнейшая; он – всего лишь герой, а она – святая, спасительница пункта. Рассказывал, как позже напишет книгу, как добьется признания ее святости, как ее лицо разместят на иконе. Лера слушала и смеялась про себя желудком – муж не стал хуже, муж просто сошел с ума. Тут пожаловал уже повзрослевший, тренированный Лерин страх, замена ума. Объяснил, что хуже всего то, что Овражин во всё это верит. Лера ужаснулась, заорала бесшумно внутри своей груди и попросила не-ясно-что или кого о перемене.

 
Ладушки-ладушки,
Где были?
Нет ответа.
Что делали?
Нет ответа.
Что сказать хотите?
Не хочу на икону,
хочу в жизнь
смотреть,
на людей
смотреть.
Со своего лица,
а не от стен.
Что желаете?
Перемены.
 

Ближайшей ночью лысый тихо спал кверху лысиной. Кудрявый сопел, приминая кудри. Овражин давно провалился в здоровый геройский сон. И только Лера не могла заснуть от страшного зуда в плечах – неясно откуда свалившегося. Муж гулял сегодня ногами по ее ребрам, вчера по ногам руками, позавчера трогал тумаками в голову. Проснулась рано от неудобства – под каждое плечо будто подложили по пухлой подушке. В зеркале на сине-зеленой спине отразились две огромные бугорчатые опухоли – по одной на каждой оборотной стороне плеч. Лера не успела расстроиться, вспомнила про свои обязанности, накинула халат и отправилась готовить завтрак.

День прокатился обычным образом. Кукольная скука Леры, набившие оскомину игры: в дочки-матери, в повара, в уборщицу, в покупателя магазина. Всё это – с неуклюжей болью в распухших плечах. Из-за них с трудом Лера поместилась в куртку. От сильного ветра дети звенели музыкальными мобилями. На прогулке Лера вспомнила, что она уже просила о перемене прежде: о прекращении скуки. И вот, чтобы сломать ей скуку, осатанел Овражин. После просьбы о второй перемене – в плечах вылезла какая-то страшная болезнь от постоянного битья и теперь, видимо, надвигалась освободительная смерть.

Вечером пришел Овражин. Лера сразу нащупала, как он напряжен, человек-мышца. Овражин трепетал – пункту сильно нужна была подмога. Наговаривал ласковости, хвалил ужин, улыбался, шутил, брал Леру за руки, целовал их. Завтра решалось, появится ли у фабрики второй цех от инвесторов, что означало много новых рабочих мест, то есть мест в жизни. Овражин знал всё от самого директора, которому стал чем-то вроде правой руки. Доели всё наготовленное. У Овражина чесались руки. Лера уложила детей спать и ушла мыть посуду. Она чувствовала за стенкой геройское возбуждение мужа. Овражин покурил на балконе и пришел на кухню. Сердце ворочалось. Он замахнулся – давно уже не зачинал с женой формальную ссору, а бил так. Лера зажмурилась, покрылась ледяной коростой страха. Она вытянула руки, чтобы прикрыться. Вдруг страх ее сменился громадной злостью. Жуткая боль проколола плечи, раздался резкий тростниковый хруст. Лера удивилась, что муж бьет ее в плечи. Внезапно она схватила его за горло. Овражин по-тараканьи завозился лапками. Лера скрутила ему их за спиной. Застыла и только сейчас рассмотрела, что одной парой рук держит Овражина за горло, а другой – сковывает его руки. Овражин резко дернулся. Лера бросила его в стенку. Он отскочил и сполз на пол. Мужское тело лежало, удивленное и ударенное, впервые оскверненное женским отпором. Лера стояла растрепанная, четырехрукая, в перекрученном фартуке и глядела на мужа с жалостью и разочарованием. Овражин пополз к двери, выбежал в комнату, дальше на балкон. Тот задрожал от овражинского страха.

В ванной зеркало показало Лере дополнительный набор рук, выросших повыше старых. Эти – новее, без синяков, без поломанных пальцев, не высушенные домашней работой – слушались не хуже ранних и были сильнее и выносливее. Лера замахала всеми четырьмя и засмеялась. Она вернулась на кухню и продолжила мыть посуду: в одной руке держала тарелку, другой терла посудину губкой, третьей рукой споласкивала, четвертой – ставила чистую на полку. Закончила быстро, поправила всеми руками одеяльца на детях и впервые за долгие месяцы заснула спокойным, правильным сном. Овражин, размякший телом-мышцей от страха, торчал старым пуфиком на балконе. Через два часа он отважился, пробрался в комнату, нашел там раскладушку и утащил ее на кухню. Там он не спал всю ночь, ковыряясь глазами в пожелтевшем потолке.

 
Ладушки-ладушки,
Ладушки-ладушки,
Ладушки-ладушки,
Где были?
В однушке.
Что делали?
От мужа отбивались.
Что еще?
Посуду мыли.
 

Ранним утром Овражин тихо выбирался из квартиры. Кудрявый проснулся и посмотрел на отца. Хотел что-то сказать на своем детском языке, но передумал. Овражин не заметил старшего сына. Нужно было проверить город. Улицы не показали герою ничего определенного. Не происходило ничего особенно хорошего или плохого. Жизнь пункта застыла мутным говяжьим холодцом. Тут давно не случалось счастливых всплесков. Овражин мучился, то ли он плохо старался, то ли жертва его уже не годилась. Фабричные переговоры начались, шли сносно – но шагнули на завтра. По дороге домой начальник поинтересовался, не случилось ли чего у затихшего шофера. Погода висела пасмурная, но безветренная, улицы влажнели прожилками глинистой грязи, но без мусора, люди выглядели занятыми, но не расстроенными. Овражину то и дело мерещилось, что у каждого вылезло по дополнительной паре рук. Выходило, что в пункте Овражин самый несчастливый сегодня человек.

Лера провела сегодня хорошо. Лишняя пара рук оказалась полезной в хозяйстве. Верхними – резала морковь, нижними – мешала лук на сковородке, верхними – пылесосила, нижними – вытирала пыль. В супермаркете (пришлось вырезать в свитере и куртке дыры) нижними – катила коляску, верхними набирала продукты. В парке верхними – катила коляску с лысым, нижними – вела за руку кудрявого. Кроме обычных дел, Лера бойко перемыла, перебрала, переставила – всё, до чего не доходили руки в прежние замужние годы. До овражинского рукоприкладства семья существовала в традиционной дрёме, после – в традиционном аду. Сейчас, как чувствовала Лера, приближалась настоящая живая жизнь.

Детям Лера передала смесь спокойствия с радостью. Они очеловечились, перестали казаться куклами. Она трогала верхними и нижними руками лысого и кудрявого за щеки, уши, плечи, макушки – и чувствовала, какие они теперь живые. Она играла и с лысым, и с кудрявым в ладушки обеими наборами рук одновременно. Верхними – укачивала младшего, нижними – рисовала со старшим. Кудрявому (лысый не умел пока спрашивать) Лера объяснила, что купила дополнительные руки в магазине для помощи по дому. Это был хороший день. Она не знала, откуда взялись вторые руки. Может быть, Лера превратилась в Лакшми, богиню счастья и благополучия, чтобы действительно сделать пункт лучше. А может быть, и нет.

 
Ладушки-ладушки,
Ладушки-ладушки,
Где были?
В однушке.
Что делали?
Детей кормили,
Посуду мыли,
Пыль вытирали,
Детей расколдовывали,
В ладушки играли,
Лысого качали,
Кудрявому читали.
 

После работы Овражин пошел не домой, а ко второму своему другу – круглому полицейскому Чащину. Лера кормила детей ужином, укладывала их спать. Укачивала верхними руками младшего, держала нижними книжку старшего и читала про Муми-троллей (нашла книжку, решила, хорошая). Потом мылась в ванной, тщательно намыливалась сразу тремя мочалками, потом вытиралась четырьмя руками и двумя полотенцами. Стоя голая в напаренной комнате, ласково расчесывала свои волосы – по гребню в каждой правой руке, по пряди в каждой левой. Иногда меняла гребень на прядь или прядь на гребень. Потом заплела в четыре руки себе одновременно две косы и ушла спать. Мышца-Овражин и шар-Чащин пили бражное вино, говорили про политику, чуть коснулись жен, углубились в судьбу пункта. Овражин не проваливался в опьянение, а возвышался, распухал над страхом. Он знал, что город нужно спасать.

В час ночи, прямой и упрямый, как голодный упырь, Овражин вернулся в спокойный, спящий дом. Лера, раскинувшись на простынях четырьмя руками / двумя ногами, сладко спала в супружеской постели. Муж тихо пробрался к ней, взял новую верхнюю правую руку, поцеловал, погладил. Лера улыбнулась в ответ, приняв Овражина за условного, абсолютного мужа, которого никогда не встречала. Овражин взял новую верхнюю левую. Погладил, поцеловал тоже, сложил новые руки жены вместе, как покойнице. Лера почуяла сквозь сон злой овражинский пот. Прежде чем она успела проснуться, Овражин гляцнул наручниками на ее запястьях и забрался сверху. Овражин одолжил у Чащина наручники под предлогом сложного сексуального приключения. Вторую Лерину пару рук – прежнюю и слабую – Овражин тоже собрал вместе и заковал другими наручниками. Он объяснил круглому полицейскому, что у них с женой особенная любовь. Карябаясь пахом о наручники, Овражин запихнул все четыре женины руки себе между ног, придерживая их одной своей левой за запястья, принялся бить Леру по животу и лицу. Она сжимала зубы, чтобы криком не разбудить детей. Но лысый не спал, а стоял в кроватке и разглядывал родителей. Кудрявый сопел или делал вид, что спит, уже взрослый и понимающий, что лучше делать вид, что не видишь. Овражин был уверен, что завтра в пункте наступит новая, счастливая эра.

Лера под ударами рассуждала, на сколько хватит мужа и сколько задержится в живых она сама. Думала, кто завтра покормит детей, если она не сможет. Новое, незнакомое ей ощущение вдруг созрело в распухающей голове. Не злость, не обида, не ненависть, а страстное, пульсирующее желание счастья. Счастливого переворота. Сразу после Лера ощутила жуткую боль в лопатках, по сравнению с ней поблекли, понежнели овражинские удары. Лера вцепилась зубами в случайно забредшую в супружескую кровать мягкую зебру, чтобы заглушить свои крики. Громкие раскаты хруста набили комнату. Увлеченный Овражин пропускал происходящее и замахивался в очередной раз. Из-под Лериных лопаток – как и положено, слева и справа – вылезло по сильной, красивой, новой руке. В двух сантиметрах от Лериного окровавленного лица эта новая пара схватила овражинскую руку. Муж замахнулся левой – снова раздался хруст, и стремительно пророс еще один, четвертый набор рук. Он перехватил овражинскую левую и отвел ее в сторону. Может быть, Лера превратилась в Лакшми, богиню счастья и благополучия, чтобы вправду сделать пункт лучшим местом на земле. А может быть, и нет.

Четырьмя свободными руками Лера скинула Овражина на пол. Покачиваясь, поднялась сама. Овражин отполз к стенке. Заметив проснувшегося лысого, Лера взяла его четырьмя руками и принялась укачивать. Две прежние пары ныли в бездействии в наручниках. Овражин почувствовал, что пробил наконец час его героического подвига. Он поднялся на ноги и побежал на жену. Лера отняла от младшего одну пару рук и второй, освободившейся, оттолкнула мужа от себя с ребенком. Овражин ударился о шкаф и упал. Вернув лысого в кроватку, Лера приблизилась к Овражину, достала ключи из кармана его брюк и освободила свои закованные запястья. Муж покатился и сбил ее с ног. Они завалились вместе. Лера обвилась вокруг Овражина двумя ногами и восемью руками. Он задергался всем своим телом-мышцей и заматерился. Самыми верхними руками Лера схватила его со спины за рот и шею, Овражин выдал кряхтенье вместо ругательств. Она заметила два синих глаза кудрявого, глядящих с кроватки. Ослабила хватку на мужниной шее, стиснула свои тощие челюсти, не выпуская добычу из объятий, покачиваясь, поднялась на ноги и всеми восемью руками перетащила Овражина на кухню. Придерживая его обмякшее тело-мышцу новыми четырьмя руками, ударила его двумя свободными парами рук. Потом еще и еще. Била не очень долго, уставая, делая передышки, не из мести даже, а чтобы успокоить. Нижними руками пришлось закрыть ему рот. Дети спали по соседству, а Овражин, в отличие от Леры, совсем не терпел боли.

 
     Ладушки-ладушки,
     Ладушки-ладушки,
     Ладушки-ладушки,
     Ладушки-ладушки,
     Ладушки-ладушки,
     Где были?
     В однушке.
     Что делали?
     Били.
     Кого?
     Мужа-перемужа.
Чем били?
Руками третьими и четвертыми.
Чем держали?
Руками первыми и вторыми.
Как рот закрывали?
Руками первыми или вторыми.
Сильно били?
Били-били, не убили.
Зачем били?
Чтобы случилась перемена.
Зачем менять?
Чтобы монстра унять.
Зачем?
Чтобы приблизиться к покою,
А потом к счастью,
Мне и детям – бывшим игрушкам.
 

Утром Овражина увезли на «скорой», которую он сам себе вызвал. К Лере прикатился круглый взволнованный Чащин. Она в опухшем до пуховика халате, с опухшим от побоев лицом сказала, что муж пришел домой уже битый. Чащин – не слепой, заподозрил тут взаимную связь повреждений. Но, помня, что сам одолжил другу наручники (которые нашел на полу и тихо забрал), решил всё замять.

Фабричный начальник запереживал о правой своей руке, приехал лично в больницу и заплатил за медицинские услуги. Потом позвонил жене шофера – протянуть руку помощи, но Лера сказала, что справляется, держа трубку в одной ладони, чашку чая в другой, блин с вареньем в третьей, поправляя прядь четвертой.

Три недели Овражин пролежал на самом дне своего страха в больнице. Лера водила к нему детей и носила гостинцы. При их появлении Овражин вжимался в стену и молчал, круглыми от ужаса глазами щупая широкое Лерино пальто, под которым жили вторые, третьи и четвертые руки. Кудрявый говорил с отцом, лысый гугукал, но Овражин не реагировал. Лера улыбалась и разносила по палате печенье. Муж всё равно ничего не ел из ее рук. Соседи по палате сочувствовали, что парень никак не придет в себя.

Раз приходил начальник, рассказывал, что сильно ждет Овражина, особенно сейчас – в начале строительства второго фабричного здания. Когда через две недели пациента стали выписывать, Овражин личными своими деньгами уговорил оставить его на дольше. Овражин прятался еще неделю. На ее исходе позвонила фабричная секретарша спросить, когда же он выйдет на работу. Тот поклялся появиться сегодня же. Он действительно собрался и шагнул из больницы с крохотной сумкой. Не глядя по сторонам – ни в лица людей, ни на городские виды, равнодушный ко всем ним, заспешил на остановку. Там он погрузил свое тело-мышцу в автобус, и сын-директора-школы увез его из пункта. Пункт – город-пропасть, Овражин – человек-пропасть и совсем не герой.

Овражин больше не вернулся. Может быть, вторые, третьи, четвертые руки появились у Леры оттого, что она стала Лакшми, многорукой богиней счастья и благополучия, которой суждено было сделать пункт лучше. А может, вторые, третьи, четвертые руки появились у нее только для того, чтобы дать отпор мужу. С тех пор говорили, что во многих пунктах у женщин стали вырастать дополнительные руки, чтобы отбиваться от мужей и сожителей. Говорили, что у некоторых появлялись вторые ноги и что ими бить гораздо удобней. Но всё это – мифы и легенды малых пунктов и городов.

 
Ладушки-ладушки,
Где были? Всюду.
Что делали?
Били.
Кого были?
Мужей-крепежей.
Сожителей-воителей.
Сильно били?
Били-били. Не убили.
Чем били?
Руками первыми били.
Вторые, третьи, четвертые
Руки растили.
Ими всеми били.
Вторые ноги растили.
Ими тоже били.
Зачем били?
Чтоб небитыми быть,
Чтобы радостней жить,
Чтобы покой приблизить,
А может быть, счастье.
Правда били?
Нет.
Правда к счастью приблизились?
Нет.
 

Овражинский город продолжал жить без Овражина, тащиться за временем, перемалывать то хорошие, то плохие свои дни, вынашивая в себе и счастливых, и обычных людей. Лера повзрослела и помолодела одновременно, зажили ее синяки и раны, тело набрало женский вес, в глаза вернулся прозрачно-серый цвет, волосы загустели, нос тоже зажил и симпатично поместился рядом с вернувшимися щеками, сама она забыла страх, гнев и равнодушие, нашла работу-чудо и начала ощущать не счастье, а частую объемную радость. Поняла, что лысый и кудрявый – то, что ей нужно, но всегда может появиться что-нибудь еще. Вторые, третьи и четвертые руки исчезли у Леры на следующий день после овражинского побега. Дети очень по ним скучали.

 
Ладушки-ладушки, где были?
У бабушки.
Что ели?
Кашку.
Из чего кашка?
Из историй страшных
Про многорукую Лакшму.
Где кашку взяли?
Сами написали.
Зачем такая кашка?
Чтоб беды прогнать,
Чтобы счастье приблизить.
 

Сергей Носов
Судьба

Комната Ивана Иваныча.

Иван Иваныч вводит в дом Друга Детства.

Друг. Вот, значит, как ты живешь, Иван Иваныч. Сколько же мы с тобой лет не виделись?

Иван Иваныч. Много, много. Чай будешь пить?

Друг. Ничего не буду. Прости, ждут меня. Одна нога здесь, другая там.

Иван Иваныч. Ну, за встречу-то? Сам Бог велел. Неужели так и убежишь?

Друг. Не обижайся, не пью.

Иван Иваныч. Совсем?

Друг. Совсем. (Осматривается.) Здесь у вас шкаф стоял. Старинный.

Иван Иваныч. Продан шкаф. И зеркало продал. Когда отец умер.

Друг. Да… зеркало… в раме резной… Мне дядя Ваня снится иногда. Хороший был мужик. Оригинального ума человек.

Иван Иваныч. Ты о себе расскажи.

Друг. Ну а что о себе… Работаю. Вот в экспедиции мотаюсь, иногда друзей навещаю. Раз в сто лет. На пять минут, когда проездом… Ничего не поделаешь – судьба. Семья у меня не очень большая… Теща с нами живет. Дочь на выданье. Вот написал учебник по этнографии. А ты?

Иван Иваныч. Я – всё хорошо. Братья в люди выбились. Как говорится.

Друг. Ты знаешь, как я к твоим братьям отношусь. «Как говорится». Твои братья, «как говорится», удачно женились.

Иван Иваныч. Есть мнение.

Друг. Вань, а как у тебя-то?

Иван Иваныч. У меня-то?… Нормально. У меня всё хорошо.

Друг (осторожно). Не женился?

Иван Иваныч. Я-то? Да как сказать. А ты почему спрашиваешь?

Друг. Просто спросил. Нельзя?… Если что не так, то прости.

Пауза.

Иван Иваныч. Нет, почему. Всё так. Я тоже. (Пауза.) Женат.

Друг. Молодец.

Пауза.

Иван Иваныч. Нет, я женат, женат. Всё хорошо.

Друг (уступчиво). Я так и слышал: ты женат. Всё хорошо у тебя. Хорошо.

Иван Иваныч. От кого слышал?

Друг. Да все говорят: женат.

Иван Иваныч. Все? А зачем тогда меня спрашивать, если все говорят?

Друг. Я же не всех спрашивал, я тебя только – сейчас. Мало ли что все говорят. И никакие они не все… А так… некоторые.

Иван Иваныч. А на ком, они все говорят, я женат?… Все-некоторые…

Друг. Да я про то и не спрашивал, на ком… Женат и женат.

Иван Иваныч. Их послушаешь, всех-некоторых, такое услышишь…

Друг. Я, Иван, слухам-то не очень доверяю.

Иван Иваныч. Нет. Всё хорошо. Ты не думай.

Пауза.

Друг. Давно?

Пауза.

Иван Иваныч. Одиннадцать лет, двенадцатый пошел.

Друг. Ууу как давно. Срок, срок. Мирно живете?

Иван Иваныч. Очень мирно.

Друг. Даже «очень»?

Иван Иваныч. Никогда не ссоримся.

Друг. Значит, повезло. Такое редко бывает.

Иван Иваныч. Практически не бывает.

Друг. А дети?…

Иван Иваныч. Дети – что?

Друг. Детей… нет?

Иван Иваныч. Кто тебе сказал, что нет детей?

Друг. Никто. Это я тебя спросил.

Иван Иваныч. Есть.

Друг. Вот видишь.

Иван Иваныч. Вижу. Вижу, что ты мне не веришь.

Друг. Зачем же не верить? Охотно верю.

Иван Иваныч. Есть, есть у меня дети. Но ты не веришь, я вижу.

Друг. Какой-то ты, Иван, подозрительный стал…

Иван Иваныч. И не верь. Нет у меня детей. Я пошутил.

Друг. Ну, нет так нет. У одних есть, у других нет… Я, пожалуй, пойду… Хозяйка-то где твоя?… Уехамши?

Иван Иваныч. Здесь она. Спит.

Друг (оглядываясь). Что же ты сразу не сказал? А мы громко так… Н-да… Ладно. Не буду тебя… отвлекать.

Иван Иваныч. Подожди, я вас познакомлю.

Друг. Нет, нет, не буди ее, не надо. Я ухожу.

Иван Иваныч. Подожди, тебе говорят. Сейчас познакомлю! (Выходит.)

Друг (громким шепотом). Удобно ли это? Вань, давай не будем, а?… Вань, может, не надо?

Иван Иваныч вернулся; в руках нечто накрытое черной тряпкой. Ставит на стол. Снимает тряпку. Трехлитровая банка с водой. На дне лягушка.

Гость глядит на лягушку с ужасом.

Иван Иваныч. Моя.

Пауза.

Друг. Так вот оно что… Значит, правду мне говорили…

Иван Иваныч. Да что они знают? Они ничего не знают! (Вспылил.)

Друг. Ванечка, миленький… как же это тебя угораздило?…

Иван Иваныч. Отец.

Друг. Ах да, отец.

Иван Иваныч. Он потом сам испугался.

Друг. Да, да, я понимаю…

Иван Иваныч. Братья-то стреляли… знали куда… А я… дурак был…

Друг. В болото… Понимаю, всё понимаю…

Иван Иваныч. Приношу скользкую, держу на ладонях, у нее зобик… горлышко: пф, пф, пф… братья смеются, сволочи… а я на отца гляжу, никогда не забыть, взгляд у него тускнеет, тускнеет…

Друг. Но… ты, Ваня, уверен… она не того?…

Иван Иваныч. В каком отношении?

Друг. Ну… не царских кровей?…

Иван Иваныч. Сам ты царских кровей!.. Это только по твоей этнографии в сказках царевны, а по жизни, знаешь, никаких нет царевен… Всё проще по жизни. Или сложнее – как тебе больше нравится. Одно слово: судьба. Сам сказал.

Друг (робко). А кормишь чем?

Иван Иваныч. Мух ловлю. Таракашек ест. Потом на травку выпускаю. Прыгает…

Друг. Но ты ее… (Осекся.)

Иван Иваныч. Что?

Друг. Ты ее… любишь?

Иван Иваныч. Не знаю. (Помолчав.) Да. Кажется, да.

Друг. А она тебя?

Иван Иваныч. Кажется, да.

Друг. Это главное, Ваня, это главное.

Иван Иваныч. Помнишь, у Пушкина? «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Мудро ведь сказано.

Друг. Шатобриан. Его мысль.

Иван Иваныч. Не важно чья.

Друг. А разве они так долго живут? Одиннадцать лет…

Иван Иваныч. В домашних условиях.

Друг. Понимаю.

Иван Иваныч. Да нет, ты не думай, она не старая.

Друг. Я вижу, Ваня.

Иван Иваныч. Она поет.

Друг. Поет?

Иван Иваныч. Иногда. По-своему.

Друг. У нее есть имя?

Иван Иваныч. Не скажу.

Друг. Не говори.

Иван Иваныч. Есть. Только я не хочу, чтобы знали другие.

Друг. Правильно. Абсолютно правильно. Не говори.

Иван Иваныч. Посмотри, ты ей понравился.

Друг. Она мне тоже… нравится…

Иван Иваныч. Правда?

Друг. Ну а что?… Симпатичная.

Иван Иваныч. Глаза, посмотри какие…

Друг. Ну да…

Иван Иваныч. Слушай, иногда так поглядит – насквозь видит…

Друг. Я, Ваня, пойду.

Иван Иваныч. Иди.

Друг. Не буду мешать… Всех тебе… вам то есть… благ… Здоровья, достатка… До свидания.

Иван Иваныч. Удачи тебе! Спасибо!

Гостя нет. Иван Иваныч глядит завороженно на лягушку. Он хочет ей что-то сказать. Не решается.

Наконец, осмелев, квакает. Раз, другой – вполне натурально.

Не услышав ответа, квакает снова.

В кваках его – и боль, и надежда, и просьба о прощении, и затаенная грусть.

Нам не понять его кваки.

Но он понимает, почему не отвечает лягушка.

Накрыв черной тряпкой, бережно прижимает банку к груди. И осторожно уносит.