Текст книги "Картинные девушки. Музы и художники: от Рафаэля до Пикассо"

Роковое купание

Каждый хотя бы раз видел эту картину, пусть и не на законном месте в галерее Тейт, а в журнале или книге. «Офелия» Милле (1851–1852) – совсем небольшая по размерам – стала знаковой работой прерафаэлитского братства: здесь с маниакальным тщанием воспроизведены все его постулаты. Насыщенный колорит. Безупречная проработка всех деталей – от рисунка на платье утопленницы до самой скромной травинки. Литературный сюжет. Смелая трактовка. Загадочная героиня. И, наконец, верность природе: чтобы написать эту картину, Милле провёл больше пяти месяцев в графстве Суррей, на берегу реки Хогсмилл. Он не просто педантично переносил на холст образцы британской флоры, но также пытался рассказать на языке цветов историю Офелии. Впоследствии критики обвинили Милле в том, что на картине цветут растения, которые не имеют обыкновения цвести одновременно. Никто не понял, что крапива здесь символизирует боль, плющ – женское одиночество, а фиалки – невинность и раннюю смерть…

Офелия до той поры считалась всего лишь одной из второстепенных шекспировских героинь, но Милле своей волей решил сделать её главной. И подарить ей лицо

Элизабет Сиддал. Сошедшая с ума девушка запечатлена в тот самый миг, когда жизнь покидает её – с полураскрытых губ слетает последний вздох, рука ещё держит розы, символ любви и чистоты, но через секунду тело несчастной Офелии скроется под водой… Всё в точном соответствии бессмертным словам Шекспира:

 
Над речкой ива свесила седую
Листву в поток. Сюда она пришла
Гирлянды плесть из лютика, крапивы,
Купав и цвета с красным хохолком,
Который пастухи зовут так грубо,
А девушки – ногтями мертвеца.
Ей травами увить хотелось иву,
Взялась за сук, а он и подломись,
И, как была, с копной цветных трофеев,
Она в поток обрушилась. Сперва
Её держало платье, раздуваясь,
И, как русалку, поверху несло.
Она из старых песен что-то пела,
Как бы не ведая своей беды
Или как существо речной породы.
Но долго это длиться не могло,
И вымокшее платье потащило
Ее от песен старины на дно,
В муть смерти[11]11
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть].
 

К несчастью, вымокшее платье погубило не только Офелию… Милле, задумавший картину ещё в 1851 году, сразу же решил, что будет писать её по частям: летом проработает фон на пленэре, а зимой в центре холста появится героиня, позировать для которой он пригласит подругу Россетти.

Верный идеям прерафаэлитов, Милле искал максимального правдоподобия и потому приобрёл за бешеные деньги старинное платье в антикварной лавке. Оно было грязным и ветхим, но стоило целых четыре фунта, хвалился художник. В своей студии на Тауэр-стрит Милле установил ванну, под которой было размещено несколько масляных ламп, подогревавших воду. Двадцатидвухлетняя Лиззи приходила в мастерскую ежедневно, облачалась в платье и «тонула» в ванне всё время, что длился сеанс. К сожалению, однажды масляные лампы погасли, вода стремительно остыла, но Лиззи побоялась прервать работу художника – она знала, с какой одержимостью он трудится. Результатом стала жестокая простуда, опасная для слабых лёгких натурщицы. Ей было так худо, что отец Лиззи даже пригрозил Милле судом, если тот не оплатит лечение у хорошего лондонского доктора. Милле оплатил все счета, но хороший лондонский доктор прописал Лиззи в качестве лекарства настойку лауданума (опиум), и девушка стала наркоманкой.

Картину, за которую была заплачена такая высокая цена, публика признала не сразу, да и у критиков было много вопросов к «Офелии». После представления работы на выставке 1852 года в газете «Таймс» вышла заметка с уничижительными комментариями, автору которых показалось, что Офелия Милле тонет в канаве, полной сорной травы. Другой ценитель сравнил её с куклой, плавающей в игрушечной ванночке. Лишь спустя многие годы картина, погубившая Лиззи, заняла своё место в списке самых известных работ британских художников.

На Данте Габриэля Россетти вся эта история с «Офелией» произвела крайне тяжёлое впечатление. Отныне он категорически запретил Элизабет позировать другим художникам, теперь только он был вправе изображать свою Беатриче.

Стихи с того света

В 1852 году прерафаэлитское братство распалось. Причин тому было множество. Джеймс Коллинсон передумал жениться на Кристине Россетти, ставшей со временем известной поэтессой. Томас Вулнер эмигрировал. Россетти и Хант почувствовали потребность в индивидуальном творчестве. Милле – тот и вовсе изменил идеалам, приняв в 1853 году предложение Академии стать её почётным членом. Отныне каждый из прерафаэлитов следовал своим путём. Но их идеи оказались намного более живучими, чем можно было предположить. Другие художники продолжили их дело, у первопроходцев появлялись адепты и последователи.

Артур Хьюз, а позднее Уильям Моррис и Эдвард Бёрн-Джонс подхватили падающее знамя прерафаэлитов и пошли во главе авангарда британского искусства. Интерес к их творчеству проявляли Оскар Уайльд, Обри Бёрдсли, Эдвард Лир, именовавший себя ребёнком прерафаэлитов и в шутку зовущий Ханта папой, а Милле почему-то тётушкой. Огромное влияние прерафаэлиты оказали на русскую живопись: участники объединения «Мир искусства» многое почерпнули у британских авангардистов. Основы, заложенные прерафаэлитами, стали фундаментом для главного стиля конца XIX – начала XX века – модерна.

Холман Хант до последних дней жизни оставался верен идеалам юности и отверг поступившее ему предложение стать почётным членом Королевской Академии искусств. Что же до Россетти, то его талант нуждался в постоянном присмотре муз, и одной Элизабет ему вскоре стало недостаточно. Женские образы Россетти получались поистине пленительными, он с удовольствием приглашал в свою мастерскую новых и новых натурщиц: Алексу Уайлдинг, Фанни Корнфорт, Энни Миллер, которая была подругой Ханта. Красавица Фанни стала любовницей Россетти, в 1859 году он написал с неё восхитительный портрет «Восса Baciata». Это была девушка простого происхождения, спелая как яблоко, пышущая здоровьем. Никакого сравнения с худышкой Лиззи, вот разве что волосы те же – волнистые, прерафаэлитские… Лиз ревновала, говорили даже, что она выбросила с моста Блэкфрайерс все наброски Данте Габриэля, изображавшие других женщин. Переживания усугубили и без того тяжёлое состояние Элизабет, в начале 1860 года она слегла, и Россетти, испугавшись, что может потерять её, дал обещание жениться. 23 мая Данте Габриэль Россетти и Элизабет Сиддал обвенчались в церкви святого Климента, и новоиспечённый муж сделал свадебный портрет своей жены: он называется «Регина Кордиум, или Королева Сердец» (1860, Художественная галерея, Йоханнесбург). Каждой картине Россетти непременно присваивалось красивое название.

Казалось бы, жизни следовало наладиться – но если ты, пусть и не по своей воле, примеряешь судьбу трагических героинь, следует оставить пустые мечты. Два года долгожданного брака принесли Элизабет новые разочарования. Данте по-прежнему искал вдохновения на стороне, а она потеряла ребёнка, долгожданная дочь родилась мёртвой… В ночь с 10 на 11 февраля 1862 года 32-летняя Лиззи Сиддал Россетти скончалась от передозировки лауданума. Никто не знает, приняла она лекарство специально или произошёл несчастный случай.

Данте был безутешен. Он звал врачей, одного за другим, давал Богу все мыслимые и немыслимые обещания, лишь бы тот вернул ему любимую Лиззи, красавицу с волосами цвета испанского золота, его единственную Беатриче… Увы, тело оставалось холодным и неподвижным.

Лиззи похоронили на Хайгейтском кладбище в Лондоне, в семейной могиле Россетти. Во время церемонии Данте Габриэль, любивший красивые жесты, положил в гроб любимой единственный экземпляр рукописи своих новых, ещё не изданных стихов. Укрыл тетрадь рыжими локонами и торжественно поклялся над могилой навсегда оставить в прошлом поэзию.

 
Что без неё мой дом? Шалаш кривой,
Где зябнущий укрылся сирота.
Что платье? Скомканная пустота,
Клок облака, покинутый луной.
Что зеркало? Погасший рай земной,
Где ныне беспросветность разлита.
Кровать? Ночей бессонных маета
И разговор с холодною стеной.
 
 
Что сердце без неё? Пустых небес
Беззвёздная, бессолнечная мгла,
Дороги одинокой кабала,
Когда и месяц за горой исчез,
И туча длинная далёкий лес
Двойною темнотою облегла[12]12
  Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть].
 

Только потеряв жену, Россетти понял, что она в самом деле для него значила. Образ Лиззи не оставлял его ни на миг. Данте Габриэль не мог спать, не мог работать, искал спасения в вине, наркотиках и спиритических сеансах, которые были тогда на пике моды. В память о Лиззи он написал одну из лучших своих работ – её посмертный портрет – «Беата Беатрикс» («Благословенная»; 1864–1870). Лиззи запечатлена здесь в образе умирающей Беатриче, а Россетти – страдающего Данте. И на картине «Видение Данте» (1871, галерея Уолкера, Ливерпуль) мы вновь видим Элизабет-Беатриче, какой она явилась Данте в прекрасном и печальном сне.

Шли годы. Россетти пытался найти новое вдохновение и со временем увлёкся женой прерафаэлита второй волны Уильяма Морриса. Обмен жёнами, натурщицами и моделями вообще был для прерафаэлитов чем-то вроде доброй традиции, например, Джон Эверетт Милле увёл жену у своего благодетеля Джона Рёскина. Вот и Джейн Моррис вначале позировала Россетти, а затем стала его любовницей… Устоять перед сумрачной красотой этой леди (дочери конюха) было попросту невозможно. Она превратилась в новую икону прерафаэлитов, и Данте написал с неё множество вдохновенных портретов: «Астарта Сирийская» (1877, Манчестерская художественная галерея), «Пандора» (1871, частная коллекция), «Прозерпина» (1874, Тейт), «Сон наяву» (1880, Музей Виктории и Альберта, Лондон)… Россетти почти излечился от той болезненной слабости, в которую его повергла смерть Лиззи, и лавров художника ему теперь было мало. Спустя семь лет после ухода жены Данте вспомнил, что он ещё и поэт, а то обещание, данное над гробом, благополучно стёрлось из памяти.

Вряд ли он додумался до этого самостоятельно – и уж точно не решился бы провернуть позорную операцию собственными силами. Здесь на арене жизни Россетти, как чёрт из табакерки, появляется литературный агент Чарльз Хауэлл – личность тёмная и подозрительная (чего стоит одна лишь история с многочисленными подделками работ Россетти, которые с благословения Хауэлла изготавливала его любовница, талантливая художница Роза Кордер). Хауэлл, как и все в Лондоне, был наслышан о тех стихах, положенных в гроб. Он-то и уговорил Россетти дать разрешение на эксгумацию трупа. Вдовец при этом событии не присутствовал, всё происходило ночью, в тайне, в кромешной тьме. Хауэлл, впрочем, успел заметить, что волосы Элизабет стали ещё длиннее после смерти, а сама она за семь лет в гробу ни капли не изменилась. Скорее всего, он выдумал эту историю для того, чтобы подстегнуть интерес читателей к стихам, пролежавшим под землёй столько времени…

Листы были высушены, продезинфицированы, стихи подготовлены к печати – но тот сборник Россетти не имел никакого успеха. То ли сочинения оказались не так хороши, то ли общество возмутил гнусный поступок прерафаэлита, нарушившего своё обещание и отнявшего у жены последний дар… Прославиться Россетти не удалось, и он впал в тяжёлую депрессию, справедливо обвиняя себя теперь ещё и в том, что потревожил покой умершей возлюбленной. Он совершил неудачную попытку самоубийства – выпил целую бутылку опиума, а потом действительно перестал писать и стихи, и картины. В 1882 году прерафаэлит Данте Габриэль Россетти скончался, ему было 54 года. Похоронили его, как он и хотел, далеко от семейной могилы на Хайгейтском кладбище – в Берчингтоне, графство Кент.

Галлюцинации, частичная глухота и паралич – последние спутники земной жизни поэта и художника, который был словно в наказание лишён всех своих ярких талантов. Но то, что Данте Габриэль Россетти успел сделать в искусстве, у него никто не сможет отобрать, как никто не отберёт красоту и молодость у Элизабет Сиддал, прекрасной музы братства прерафаэлитов. Их вечно прекрасной сестры.

 

P.S

Музы, рыдать перестаньте,
Грусть вашу в песнях излейте,
Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте.
 
 
Дальше, докучные фавны,
Музыки нет в вашем кличе!
Знаете ль вы, что недавно
Бросила рай Беатриче,
 
 
Странная белая роза
В тихой вечерней прохладе…
Что это? Снова угроза
Или мольба о пощаде?
 
 
Жил беспокойный художник.
В мире лукавых обличий —
Грешник, развратник, безбожник,
Но он любил Беатриче.
 
 
Тайные думы поэта
В сердце его прихотливом
Стали потоками света,
Стали шумящим приливом.
 
 
Музы, в сонете-брильянте
Странную тайну отметьте,
Спойте мне песню о Данте
И Габриеле Россетти[13]13
  Николай Гумилёв. 1906 г.


[Закрыть].
 

Разгадать Викторину
Викторина Мёран / Эдуард Мане

Эдуард Мане несколько лет разгадывал эту Викторину; своенравную взбалмошную парижанку с роскошными волосами. Но её, как многих натурщиц, влекла жизнь «по ту сторону мольберта». Чести быть запечатлённой на самых знаменитых полотнах своего времени оказалось для мадемуазель Викторины Мёран недостаточно. Успех, который к нам приходит, ничем не похож на тот, о каком мы мечтали, не так ли?..

Морская тема

Художник Мане, которого часто путают с художником Моне, отличался от своего фонетического тёзки намного больше, нежели одной буквой в имени. Он не мечтал стать новатором в искусстве, а грезил о вполне традиционных достижениях: хотел наград, признания и почестей, но в то же время не мог свернуть с пути, по которому его вёл собственный талант. И в итоге привёл к тому самому новаторству.

Эдуард Мане – коренной левобережный парижанин – родился 23 января 1832 года в доме № 5 по улице Птиз-Огюстен (ныне – улица Бонапарт). Семья была сверхблагополучная: отец будущего живописца Огюст Мане занимал пост главы департамента Министерства юстиции, а мать Эжени-Дезире была дочерью дипломата и крестницей шведского короля. По линии матери Эдуард находился в родстве с тем самым Жозефом Фурнье, который, как считалось, усадил на шведский престол маршала Бернадота, но это, конечно, отдельная история. Огюст Мане семью жены недолюбливал, зато маленький Эдуард обожал своего дядюшку Эдмона-Эдуарда Фурнье, маминого брата: оба, старший и младший, любили рисовать и были готовы заниматься этим постоянно. Огюст Мане такого не понимал – баловство! Эдуарду, старшему из троих сыновей мсье Мане, была уготована стезя судьи; во всяком случае, ни о каких малярах и речи не шло.

В возрасте восьми лет Эдуарда отдают учиться в заведение каноника Пуалу в Вожираре, учёба кажется мальчику невыносимо скучной. Ничем не лучше колледж Роллен, куда Эдуард поступает в 1844 году: юный Мане недоволен школой, а учителя – юным Мане. Он чуть ли не по всем предметам отстающий, кроме разве что гимнастики и рисунка. В пятом классе был оставлен на второй год, и это серьёзный удар для мальчика, но не по самолюбию, а просто потому что Эдуард потерял друга, успешно перешедшего на следующую ступень. Антонен Пруст не приходился родственником известному писателю, но был одним из ближайших друзей Мане с самого детства. И вот теперь им можно видеться лишь по воскресеньям!

Радостных моментов в ту пору у Эдуарда было немного, в их числе – походы с дядюшкой Фурнье и Антоненом Прустом в Лувр. Веласкес, Гойя, Эль Греко, Мурильо, Сурбаран – испанская коллекция так вдохновляет подростка, что он делает наброски отдельных деталей в альбоме, и дядюшка Фурнье считает, что у мальца талант! Он всячески поощряет стремление Эдуарда стать живописцем, дарит ему учебные пособия по рисунку (лучше бы подарил латинский словарь – ведь уроки сами себя не выучат!). Дядюшка даже пытается уговорить Огюста Мане записать Эдуарда на дополнительные уроки по рисунку, которые проходят в колледже, но отец и слышать ничего не хочет. Старший сын будет судьёй, и точка. Но и дядюшку с пути не сбить: он сам записывает племянника на уроки и платит за них из своих средств. Эдуард мог бы быть ему благодарен, но, увы, и на уроках рисунка царит скука смертная.

Мальчику исполняется четырнадцать, с прилежанием у него по-прежнему проблемы и нет желания слушать нудные объяснения педагога, заставляющего копировать какие-то гипсы. Вместо этого юный Мане делает портреты своих приятелей, вызывая тем самым гнев преподавателя. Про остальные дисциплины следует и вовсе промолчать. Господин Мане, изучая табель, приходит в ярость: неужели Эдуард не понимает, что с такими низкими оценками ему никогда не быть судьёй? А я и не хочу им становиться, робко признаётся наследник, я предпочёл бы стать художником.

Ну уж нет, мой милый, говорит господин Мане. На это рассчитывать не следует, я никогда такого не допущу. Художник в приличном семействе! Это скандал! Выбирай любую другую профессию, пусть даже не связанную с юриспруденцией, хотя что может быть лучше, чем изучать и знать право, Эдуард?

Эдуард говорит, что в таком случае он будет поступать в Мореходную школу. Его с детства влечёт море – и успокаивает, и вдохновляет… Так пусть корабль унесёт его как можно дальше от Парижа (и от папеньки)!

Увы, экзамены в мореходку Мане проваливает – он слишком долго манкировал занятиями, пренебрегал наставлениями старших. Пришлось вернуться в ненавистный колледж Роллен, где только из уважения и сочувствия к родителям Мане разрешают продолжать делать вид, будто он учится.

Поколение Эдуарда – из тех, кому выпало «посетить сей мир в его минуты роковые»: первым из испытаний стала революция 1848 года, когда Луи-Филипп отрёкся от престола. Обожаемому дядюшке Фурнье пришлось подать в отставку из политических соображений, и семья Мане надолго прерывает с ним связь. Эдуард теряет единственную родственную душу, того, кто верил в его талант… В Париже возводят баррикады, а в мореходке тем временем оглашают новые правила – поступать сюда можно юношам в возрасте до 18 лет, которые совершат длительное плавание. Будто специально для Эдуарда, не решившего, что делать с собственной жизнью! Полугодовое путешествие замечательно расставит всё по местам, он сможет увидеть мир и избавиться от давящего влияния отца. Морская тема звучит во весь голос, и Эдуард, окончив с грехом пополам выпускной класс, восходит на борт парусника «Гавр и Гваделупа», отправляющегося в Южную Америку.

Роковая ночь

На борту корабля путешественникам предоставлены наилучшие условия, ведь рейс снаряжался специально для будущих абитуриентов, решивших воспользоваться льготой при поступлении. Вместе с Мане в путь отправились другие претенденты на обучение в мореходке и даже преподаватели. Но и коммерцию никто не отменял, поэтому в Рио-де-Жанейро плывёт ещё и партия голландских сыров. Жаль, что ясную погоду, сопровождавшую «Гавр и Гваделупу» в момент отплытия, вскоре сменяют шторма и ураганы, будущие моряки страдают от бортовой качки, встречный ветер сбивает корабль с курса…

Всего через несколько недель после начала плавания Мане понимает, что никогда не станет моряком. Любоваться пленительным закатом в Булони – совсем не то что страдать от морской болезни, будучи окружённым бескрайней водой на протяжении долгих месяцев. Спасает только мысль о том, что это когда-нибудь закончится. Ну и ещё он, конечно, рисует. Утомлённым скукой и однообразием однокашникам – и офицерам, и даже преподавателям! – нравятся портреты, в которых так точно переданы их черты. Капитан, поверив в талант Мане, делает ему первый серьёзный «заказ». Тот сыр, что плыл в трюме, потерял вид за долгие месяцы плавания – корка стала бесцветной, такой товар вряд ли удастся продать… Эдуарда просят его «освежить», и он красит сырные головы кисточкой для бритья и той краской, что нашлась на борту. Когда корабль прибудет в гавань Рио-де-Жанейро, всю партию тотчас раскупят. Местные жители, говорят, ели этот сыр вместе с корками – и жестоко страдали холериной, ведь краска содержала свинец…

В Рио юный Мане переживает сильнейшие новые впечатления – здесь такой яркий свет и много женщин, прекрасных женщин, доступных женщин… Чёрные рабыни, кожа которых пахнет как южная ночь… Эдуард проводит ночь с одной такой бразильянкой, а потом капитан «Гавра и Гваделупы» отчитывает его, как мальчишку, – знает ли он и его товарищи о том, что многие рабыни в Рио больны сифилисом? Готовы ли юноши расплатиться целой жизнью за единственную ночь? Расплата, но в другой форме, следует незамедлительно: на загородной прогулке, где ни одно дерево, ни одно растение, ни один цветок не напоминают о садах Парижа, Эдуарда жалит в ногу змея. Кругом порхают колибри, благоухают экзотические цветы, а юный Мане корчится от боли в джунглях. Почти библейское возмездие! Нога распухла, и несколько недель Эдуард провёл на борту корабля, пока его товарищи продолжали развлекаться в Рио. Как же ему хотелось сбежать с этого опостылевшего судна, но не в Рио – в Париж! Если бы придумали способ мгновенно переноситься с одного континента на другой, Эдуард первым рискнул бы испробовать его на себе… Но «Гавр и Гваделупа» плывёт домой, кажется, целую вечность… И, хотя странствие длится меньше шести месяцев, Мане этого с лихвой хватает, чтобы окончательно убедиться: он никогда не будет не только судьёй, но и моряком.

В путешествии Эдуард стал мужчиной, он окреп, вошёл в силу – и теперь может заявить, глядя в глаза отцу, что видит себя только художником. Огюст Мане с неохотой капитулирует. Хорошо, раз сыну не по душе ни одно нормальное занятие, так и быть – пусть учится живописи. Но надо сделать всё наилучшим образом, даже в таком сомнительном деле. Влиятельный человек, имеющий связи и своих людей повсюду, отец наводит справки и предлагает сыну ориентироваться на признание в Парижском салоне – ежегодной выставке Академии искусств: отсюда можно проложить дорожку к наградам, деньгам и почестям. Но прежде следует поступить в Школу изящных искусств, которая весьма удобно расположена на той же улице, где проживают Мане.

Увы, Эдуард не спешит следовать советам отца. Оказывается, он уже выбрал себе наставника: это знаменитый живописец Тома Кутюр, набирающий учеников для занятий в своей мастерской.