Текст книги "Каждые сто лет. Роман с дневником"

Папа умер 25 апреля 1989 года, на руках у Александры Петровны, а точнее, на руках у врачей скорой помощи, безуспешно пытавшихся откачать его после инфаркта.

– Мы как две трусливые крысы сидели в соседней комнате, – плакала потом Танечка. – Сидели и боялись зайти к нему, хотя врачи уже ушли и он лежал там один, совершенно один. И умер с чужими людьми… Но ведь они сами, эти врачи, они запретили нам заходить! Сказали, здесь дышать нечем.

Мамы на похоронах не было, она папу так и не простила. Димки тоже, он отговорился тем, что нельзя оставить маму одну и что ребёнок маленький. Александра Петровна не плакала, Танечка сказала, она «на таблетках».

Когда Ксана вышла из музея, зарядил обещанный прогнозом дождик. В Швейцарии даже погода чётко держится правил.

Машинка неслась в аэропорт за Марией с младенцем, который не дышит по ночам: задыхается и синеет во сне.

– Никогда о таком не слышала, – удивилась Ксана. – Уж вроде бы с какими только диагнозами не работали…

– То-то и оно. – Наташа посмотрела на неё с гордостью и тут же вновь впилась взглядом в дорогу. – Мария искала сведения на интернете и нашла, что в Швейцарии есть клиника с исследованиями. Они сначала во Франции пытались найти врача, но их там, конечно, обманули.

Судя по всему, принимающая сторона терпеть не могла французов, даже больше, чем русских. Интересно, как она попала в Швейцарию? Наверное, через замужество…

Машинка тем временем уже въехала на паркинг аэропорта.

– Самолёт буквально только что приземлился, – сказала Наташа.

Любой русский человек выразился бы проще – сел. Удивительно, как костенеет родной язык вдали от своей естественной среды – эмигранты увозят его с собой в том состоянии, какое он имел на момент отъезда, а дальше родная речь медленно мумифицируется. А ещё, Ксана давно это подметила, в эмиграции, как при длительной заморозке, надолго сохраняются подзабытые в современной России привычки. Бесцеремонность, любопытство, неистребимый, как выяснилось, дух коллективизма, мелкое бытовое хамство… Но это не про Наташу, нет, точно не про Наташу. Да и по-русски она говорит почти правильно.

Клиенты вышли первыми: встречающие расступались перед ними, как морские волны перед Моисеем. Мама, хорошенькая и молодая, держит на руках малыша с переносным аппаратом искусственного дыхания. Сзади папа – Юра – он старше, с залысинами, с напряжённым выражением лица катит чемодан.

– Слава богу, вы нас встретили! – Мама попыталась пожать руку Наташе и Ксане (умеет здороваться на европейский манер) и задела трубку дыхательного аппарата.

– Маша, осторожнее! – тут же подскочил отец, вернул трубку на место. В движениях его чувствовалась уверенность, более того, эти движения и придавали ему уверенности. Ксана повидала множество отцов больных детей; таких, как этот, к сожалению, мало. Матери почти всегда остаются, отцы чаще уходят. Младенца пристегнули к детскому креслу и поехали на квартиру, которую сняли в агентстве.

– Каким-то чудом нашлась возле набережной, – делилась Наташа. – Вы сможете делать там променад.

Юра молча поднял глаза на Ксану, скорчил удивлённое лицо, и она невольно улыбнулась. Чем-то он напомнил ей папу – вроде бы и рост не тот, и лицо другое, а всё равно похожи.

Все вместе пошли в квартиру – только оставить вещи и переодеться, сказала Наташа, в час уже надо быть в клинике.

Квартира небольшая, но светлая и даже с видом из окна на озеро и Альпы, походившие сегодня на зубцы разбитого зеркала. Юра и Маша, по очереди разбирая чемодан, осторожно передавали друг другу мальчика, который вёл себя так спокойно и тихо, что уже только из-за этого казался симпатичным. Его звали Арсений, Сеня.

– Родился совсем нормальный, – рассказывала Маша на пути в клинику, – а когда мне его отдали, он на второй день стал синеть, когда засыпал. Во сне как бы переставал дышать, забывал, как это делать. Врачи думали, проблемы с метаболизмом, но потом выяснилось, что ему кислорода не хватает, а маску грудничкам нельзя, вот он и жил на аппарате восемь месяцев. Не выходил из реанимации, кормили его медицинской едой через трубочку…

– А диагноз так никто не и поставил, – подключился Юра. – Я в Сети нарыл что-то похожее, женщина описывала такой же случай – всё связано именно со сном. Мы нашли центр исследований во Франции и поехали с обычными туристическими визами.

Наташа рассказывала Ксане, как их встретили во Франции: местная девица без лицензии, причем сама замужем и вовсе не бедная, выкатила им совершенно бессовестный тариф. Брала «рандеву в самом дорогом частном госпитале, где им только руками развели». Потом они сами как-то попали в американский госпиталь, где им честно сказали: лучше идите в «правдивую» больницу, у нас тут декоративная, где лечат банальные вещи за хорошие деньги, а научно-исследовательской базы для таких редких болезней нет. Во французском языке эти редкие болезни называют «сиротскими» – les maladies orphelines. Слишком мало больных, чтобы их исследовать… Никто не хочет вкладываться.

В конце концов Юра нашёл в интернете ссылку на сайт Наташиного агентства, и они собрались в Швейцарию. Сколько-то денег у них было, ещё что-то прислали друзья… Но трёхдневная диагностика стоит минимум двадцать тысяч франков, поэтому деньги для Арсения собирали всем миром – и собрали всё до сантима. На консультации в клинике Юра и Маша нервничали, и даже Арсений, чувствуя тревогу родителей, немного поплакал. А врач был само терпение и любезность, к тому же в нём чувствовался живой интерес к пациенту. Доктор – у него была фамилия как у парижской оперы, Гарнье – занимался исследованиями в этой области и чуть ли не руки потирал, что к нему попал такой «необычный случай». Целая диссертация в памперсе!

– Для начала надо отрегулировать аппарат, – сказал доктор Гарнье. – Мы займёмся этим в первую очередь. Добро пожаловать на трёхдневную диагностику!

В клинике пробыли до вечера. Арсений намаялся и на одной из процедур уснул. Ксана увидела, что лицо малыша действительно синеет во сне, становится каким-то русалочьим, безжизненным. Маша осталась с ним на ночь в клинике, а Юре нужно было вернуться в Лозанну. Ксана видела, что он уже почти ни на что не надеется, бодрится только ради жены. В её отсутствие он моментально изменился, как будто постарел прямо на глазах. И ещё сильнее стал походить на папу… Как несправедливо со стороны судьбы подсовывать это сходство!

Временами тоска по отцу становилась невыносимой, хотя уже столько лет прошло после его ухода, боже мой, столько лет… Тосковать Ксана принялась ещё прежде, чем его не стало, когда отсутствие папы означало не смерть, а уход из дома в другую семью. Вспомнилась некстати шутка Таракановой, с которой они ходили вместе в учебно-производственный комбинат, овладевая навыками профессии младшего медработника. Когда им в восьмом классе преподавали «Общий уход», Княжна заявила:

– Общий уход – это если мы все встанем и уйдём отсюда на фиг.

«А ведь из-за Таракановой всё это и случилось», – думала Ксана, машинально прощаясь с Наташей «до завтра». Она вышла там же, где Юра, на набережной Уши. Только Юра пошёл в бар, а Ксана – к пристани, откуда как раз отплывал колёсный пароход по имени «Гельвеция». Она с удовольствием закурила первую за сегодня сигарету – та показалась ей душистой, как роза. Лебеди суетились у берега вместе с утками, горы ближе к вечеру сбросили с себя тучи, как сбрасывают одеяло во сне, и стояли над озером чёткой, ясной, как будто острыми ножницами вырезанной каймой.

«Может, и папа, и Димка были бы сейчас живы, если бы я не привела тогда в дом Княжну», – думала Ксана, разглядывая несколько безвкусные лозаннские клумбы. Петунии, настурции, гортензии, герань, алиссум. Густой аромат висел, как туман, и напоминал освежитель воздуха.

В детском дневнике, который Ксана вела, сначала подражая Ксеничке Лёвшиной, а потом уже просто по привычке, ставшей потребностью, не было и намёка на подобные мысли. «Я была ребёнком, – с усилием напомнила себе Ксана. – Я не могла знать, чем всё это закончится. И никто не мог». Маме не стоило давать ей с собой ту тетрадь с исчёрканной синими чернилами буквой «О» в слове «Общая». Слишком тяжело всё это вспоминать, во-первых. А во-вторых, нет нужды – Ксана и сейчас помнит эти записи до последней буквы.

И если лебедь, грузно вышедший на берег, готов её слушать, она расскажет ему по памяти всё, что там было написано.

«Я жду твоих писем, солдат»

Свердловск, ноябрь 1986 г. – март 1987 г.

Старый дневник Ксаны

Димку забрали в армию. Не в Афган и не в морфлот, а в Эстонию. Я ему даже немного завидую, потому что всегда очень хотела побывать в Прибалтике. Брат служит не в Таллине, а в городке Тапа неподалёку от границы с Россией, и пока это не служба, а «учебка». Мама уже немного успокоилась и даже говорит, что поедет на присягу, если ей удастся совместить это с командировкой в Ленинград. Меня она с собой не возьмёт, я должна учиться, хотя, по-моему, я всем уже доказала, что могу сдать экзамены приличнее некоторых. Например, Варя получила «три» по алгебре, у Таракановой вообще сплошные трояки, и Алина Юрьевна советовала ей продолжить обучение в ПТУ, но Княжна и бровью не повела, явилась в девятый класс, будто так и надо.

На проводы она тоже, конечно, явилась, причём играла там, как сказала мама, первую скрипку. Держала Димку под руку, обнималась с ним, даже всплакнула, хотя она не из плаксивых, я-то знаю. Димка лысый был такой смешной! И почему-то ещё сильнее в таком виде походил на Танечку, хотя у неё длинные волнистые волосы.

Брат пишет Таракановой письма чуть не каждый день, а мне прислал только одно письмо с просьбой отправить ему бандеролью пять пачек «Космоса». Я и раньше знала, что он курит, но не до такой же степени, чтобы сразу пять пачек! Попросила Рината Файрушина из нашего класса, он обещал завтра сходить со мной за сигаретами. Ринат уже бреется, ему точно продадут. Деньги взяла у мамы, сказала, что в классе собирают ко Дню учителя.

С классом ездили на днях в лесхоз, часа четыре работали, а потом бесились в своё удовольствие. Ринат взял фотоаппарат и уже даже напечатал снимки. Я рассматриваю себя на этих снимках и думаю, какая же я всё-таки уродина. Может, всё дело в этих косах, которые мама не разрешает отрезать? Ну и одета я немодно. Надеюсь, мама привезёт мне из Эстонии что-нибудь новое – джинсы, как у Вари, или белые полусапожки, как у Люси Имановой.

Тараканова в лесхозе вела себя вызывающе. Видел бы Димка! Ринат сфотографировал, как она лежит на траве в спортивных штанах и тёмном лифчике: изображает, что это у неё верх от купальника! Руки закинула за голову, под мышками рыжие волосы – как кисточки для рисования. На носу очки с «флагом», которые она взяла у кого-то из мальчишек. Фу! Не понимаю, как можно встречаться с такой девочкой. Вот возьму и пошлю брату в армию эту фотографию. Уверена, он тут же охладеет к Ире. Но это я только здесь так говорю, на самом деле не возьму и не пошлю. Это было бы подло.

Домой к нам Княжна теперь не ходит.

С папой мы снова общаемся, но это уже совсем другой папа, и я тоже другая в этом общении. Раньше я не замечала каких-то вещей, просто не придавала им значения, а теперь каждое его слово, каждое присутствие – и особенно отсутствие! – имеют совсем другой смысл. Но внешне всё выглядит так, как было раньше; во всяком случае, мама ни о чём не догадалась. А ведь мы оба её ужасно обманываем и предаём.

Папа долго разговаривал со мной про Ксению Михайловну Лёвшину. Сказал, что она была преподавателем в Горном институте, вела французский язык, возглавляла первую кафедру иностранных языков. Муж её, тот и вовсе легенда института – Константин Константинович Матвеев был основателем того самого музея, где работает папа и, к сожалению, Александра Петровна (очень хочется выкинуть её из нашей жизни, как слова из песни), знаменитым минералогом с международным именем. В честь него даже назван минерал – матвеевит.

Папа был рад, что я снова стала с ним разговаривать, и поэтому никуда не торопился, как он обычно делает. Целую лекцию прочитал мне про этого Матвеева. Я слушала папу, а внутри у меня тогда всё прямо стонало: как же так, Ксеничка Лёвшина – не моя бабушка! Все эти польские и германские родственники, которых я уже привыкла считать своими, жизнь в Полтаве, Лёля и Геня, гимназии, балы – всё это было моим, и вдруг папа заявляет, что я не имею на Ксеничку Лёвшину никакого права. В моих жилах не течёт польская и немецкая кровь, а только обыкновенная русская. Никаких столбовых дворян по Шестой книге! Никакого графа фон Лёвенштейна, сражавшегося на Куликовом поле!

Папа, наверное, чтобы утешить меня, сказал:

– По линии твоей мамы были украинцы и молдаване.

Да что мне эти украинцы и молдаване?! Неужели он сам не понимает, какими скучными выглядят наши настоящие родственники рядом с Лёвшиными, Долматовыми, Шаверновскими? И про Матвеева мне было слушать скучно и даже как-то неприятно, я и не думала, что Ксеничка выйдет замуж за такого типа! Папа сказал, он его ещё застал – это был склочный вредный старик. А Ксению Михайловну он только по фотографии знает, никогда лично не встречались. Ксеничка во время войны уехала с младшей дочерью в Хабаровск.

– Когда Матвеев умер, после него в музее осталось несколько крапивных мешков с документами. Лежали они там лет восемь, не меньше. В конце концов мне, как младшему лаборанту, велели их разобрать – никто больше не хотел возиться… Я месяца три над ними сидел. Что-то передал в архив, что-то пришлось выбросить, а эти тетради решил унести домой, потому что хранить их в музее было негде. Саша… – Он густо покраснел, – Александра Петровна предлагала найти родственников, но мы… я так и не собрался.

– А почему Ксеничка уехала в Хабаровск, если муж остался в Свердловске? А дневники почему не взяла с собой?

– Люди расстаются, знаешь ли… Разводятся, начинают новую жизнь. И не всегда хотят брать с собой то, что напоминает о прошлом.

Я долго и тяжело думала о судьбе Ксенички, о папиных словах. Я не дура, поняла, что он говорит не только про Ксеничку. Объясняет, что если вдруг начнёт новую жизнь, то оставит всех нас в прошлом, чтобы мы не напоминали ему о том, что было раньше.

Потом я решила больше никогда не читать тетрадки из крапивного мешка, и мне сразу стало легче. В этом папа прав: надо оставлять в прошлом то, что не хочешь брать с собой в будущее… Вот, например, я совсем недавно была влюблена в Серёжу Сиверцева, а теперь понять не могу, что я в нём находила. Даже то, что он поступил в МГУ, ничего не меняет. Не знаю, как так у него получилось, что он поступил. Димка всегда говорил, что Серёжа не слишком умный.

Мама, когда услышала про МГУ, вся побелела. Но потом взяла себя в руки и стала бурно радоваться за Серёжу. Даже слишком бурно:

– Нет, ну какой молодец мальчик! Кто бы мог подумать! И ты, Дима, тоже мог бы постараться…

Димка поступал в наш политехнический, но ему не хватило полбалла. И он даже не расстроился:

– После армии поступлю куда захочу.

– Два года из жизни выбросишь, – не унималась мама, а папа сказал осторожно:

– Может, всё к лучшему.

Это он, конечно, про Тараканову. Родители думают, что за два года Димка с Княжной друг друга забудут. Или ещё что случится…

Только я хотела закончить сегодняшнюю запись, как в комнату ворвалась мама с газетой «На смену!».

– Посмотри на это! – сказала она. На первой полосе газеты было опубликовано большое красивое фото Иры Таракановой: она прислонилась головой к берёзке и смотрела куда-то вдаль таким нежным и проникновенным взглядом, какого я у неё в жизни не замечала. Внизу была подпись: «Я жду твоих писем, солдат…» Автор фото – М. Файрушин. Папа нашего Рината.

Спустя четыре месяца

Снимок попал на какой-то всесоюзный конкурс фотографов, занял третье место, его перепечатал журнал «Огонёк», и теперь Ире приходят письма от солдат со всего СССР! Ведь там внизу, под фото, была небольшая заметка о том, что ученица девятого класса Ирина Тараканова ждёт из армии своего лучшего друга, с которым её объединяет память о беззаботных играх детства! Неужели солдаты СССР не в состоянии прочитать между строк, что лучшему другу совсем не понравились бы их письма, которые Ира получает пачками? Она показывала их со смехом, но и с гордостью, ведь писали ей совсем взрослые парни, и некоторые – симпатичные (в каждом письме лежала фотокарточка; видимо, солдаты очень любят фотографироваться).

– Ты ответишь кому-то? – небрежно спросила я, разглядывая фото моряка-блондина, служившего на острове Русский (примерно таким я представляла себе Лёлю, брата Ксенички).

Княжна дёрнула плечом:

– Вот ещё! Там же русским языком сказано: «Я жду твоих писем, солдат…» А не «Я жду ваших писем, солдаты»!

Письма она сдала в итоге в макулатуру, и наш класс вышел на первое место в школе. А фотки всё-таки оставила, сделала из них что-то вроде стенной газеты у себя в комнате.

Синдром ундины

Лозанна, август 2017 г.

Утром Ксану разбудил звонок – точнее, вибрация телефона, который она положила с вечера на пол, и теперь он там гудел, нетерпеливо подпрыгивая, как домашний питомец в ожидании завтрака. Посмотрела на часы – ещё восьми нет! Это Наташа.

– Слушай, тут такое дело. Петербург, ну, который с орхидеями, просит тебя к ней приехать.

– Но у нас же Арсений?

Трёхдневная диагностика завершилась, сегодня – итоговая консультация.

– Арсений днём, Влада вечером. Так что ничего не планируй на после шести.

– А что случилось?

– Понятия не имею, она не сказала. Странная тётя, антр ну[7]7
  От entre nous (фр.) – между нами.


[Закрыть]. Ладно, я через час заеду, будь готова.

Ксана выбиралась из постели, как из тумана, – опять читала полночи, вместо того чтобы спать. Жаль, что Ксеничкин дневник оборвался на полуслове… Когда вернётся в Екатеринбург, первым делом надо будет найти тот мешок с дневниками и дочитать историю до конца. Если у неё есть конец, усмехнулась Ксана. Её собственная жизнь, например, представляла собой одни только неоконченные истории, начатые и позаброшенные.

Юра уже сидел в машине, Ксане показалось, что он выглядит лучше, чем в первые дни. Здрасьте-здрасьте, здесь долго стоять нельзя, поехали. Гор сегодня видно не было: над озером висела плотная дымка, скрывавшая французский берег.

В клинике их встретил сияющий доктор Гарнье, и этого сияния было достаточно, чтобы понять: диагноз малышу поставили. Собрались в приёмной с овальным столом. За окнами – озеро. Горы неохотно просыпались, солнце выглянуло на минутку и тут же передумало: да ну вас! Спряталось в тучу, как в шубу.

Гарнье предложил кофе, но все отказались. Ксане хотелось кофе, но она по опыту знала, что не получится сделать и глотка. Слушаешь – переводишь, слушаешь – переводишь… Кофе тем временем остывает в чашке, такой только вылить, а ей всегда жаль переводить продукты, даже если за них платит кто-то другой.

Если бы не Андрюша, даже в голову не пришло бы выбрать такую специализацию. Коллеги, не знающие подробностей, до сих пор удивляются: как тебе хватает сил переводить все эти ужасы? Славка, подруга юности, лишь раз сопровождала мальчика с ДЦП на обследовании и целый вечер потом проревела: «Ни за что больше, никогда, пусть хоть золотом меня с ног до головы осыплют!» Золотом её никто не осыпал, но теперь Славка работает с крупными российскими театрами, а ещё, говорят, перевела с французского несколько книжек. Ксану, когда она об этом услышала, хватило завистью, как топором. Её всегда тянуло к художественному переводу, сочинять сама она бы не решилась, но работать сразу с двумя любимыми языками, французским и русским… о таком только мечтать! Вот ты и мечтала, а Славка сделала, сурово сказала себе Ксана. Её реальность – книжные фестивали, моя – лечебницы и клиники. У Славки – какая-нибудь Амели Нотомб, у Ксаны – доктор Гарнье.

Доктор Гарнье сказал:

– У Арсения редчайшее генетическое заболевание, одно на миллион!

Вид у него был такой торжествующий, что Ксана испугалась: вдруг он сейчас поздравит с этим заболеванием родителей? Но Гарнье как почувствовал, тут же сменил тон на менее радостный:

– Синдром ундины, вот как называется ваша болезнь. Официально – синдром врождённой центральной гиповентиляции. Если объяснять простым языком, то мальчику не хватает протеина, который подаёт в организм сигнал, когда не хватает кислорода: ребёнок забывает, как дышать. Когда он бодрствует, всё в порядке, но в фазе глубокого сна происходит апноэ, остановка дыхательных движений. Только представьте, – он снова засиял, как свежеотчеканенный франк, – во всём мире насчитывается лишь триста подобных случаев!

– А при чём тут ундина? – спросила Маша, крепче прижав к себе малыша, который сегодня выглядел намного веселее, чем раньше (медсестра сказала, что Арсений даже начал понемногу «хулиганить» сразу после того, как отрегулировали аппарат).

– Это из немецкого фольклора. Есть такая легенда о русалке, ундине, которая прокляла своего возлюбленного за то, что он её бросил. Сказала: «Дыхание покинет тебя, как только ты уснёшь». Я бы хотел понаблюдать вашего мальчика. Вы планируете остаться в Швейцарии?

Нет, они не планируют оставаться в этой клинике надолго. На это никаких денег не хватит. Доктор сразу поскучнел, стал деловитым, заторопился. Сдержанно похвалил российских коллег – трахеостомия проведена правильно, мальчик должен и далее спать пристёгнутым к аппарату. Когда он подрастёт, сможет пользоваться маской. В Швейцарии ему будет обеспечен полный уход, выделят ассистента для школы, он приспособится, выплывет (как русалка, подумала Ксана). Нет никаких причин ставить крест на нормальной жизни, любая болезнь – это особенность развития, не более того. В Европе и биполярное расстройство не считается серьёзной болезнью, вспомнила Ксана.

На обратном пути из клиники ехали молча. Все, кроме Наташи, глядели на озеро, как будто ждали, что из него появится ундина.

– Хорошо, что мы теперь хотя бы знаем диагноз, – подала голос Маша, когда озеро скрылось из виду.

Вот и ещё одна семья, которую я никогда больше не увижу, подумала Ксана. Они улетали вечером, из Женевы. Наташа отвезёт их в аэропорт.

– А тебе пора на виллу, – напомнила она Ксане. – Возьми чек у таксиста, оплатим.

– Я лучше на автобусе.

– Ну, как знаешь.

Высадила Ксану на площади Риппон, выше за музеем была остановка автобуса. Ждать пришлось недолго, ехали быстро. Какие-то туристы вышли на остановке «Музей “Эрмитаж”». Уже через полчаса Ксана стояла перед воротами виллы «Орхидея». Дверь открыла всё та же улыбчивая филиппинка, она держала на руках белую собачку, настроенную сегодня меланхолически. Две другие крутились вокруг ног служанки, нетерпеливо повизгивая, – видимо, Ксана помешала процессу кормления. На столе красовался букет, составленный с полным пониманием дела – это вам не уличные клумбы набережной Уши.

Ксана потрогала лепесток бледно-розовой орхидеи, как дети тайком трогают музейные экспонаты. В папином музее ей больше всего нравилось касаться образцов, украшенных табличками «Не трогать!». Это почти всегда сходило с рук в обоих смыслах, но не приносило приятных впечатлений – только холод, неровная поверхность камня и страх, что сейчас за спиной вырастет Марианна Аркадьевна и зашипит змеёй: «Ты-то должна понимать!»

Ксана вздрогнула, услышав за спиной голос Влады:

– Красивые, правда?

Хозяйка была сегодня в тёмно-фиолетовом брючном костюме из велюра, эффектно перекликавшемся с букетом. Похоже на сцену из сериала, где герои, выясняющие отношения при помощи кулаков и пистолетов, всё равно одеты в единой цветовой гамме, сочетающейся, в свою очередь, с декорациями.

– Очень красивые.

– Я сама их составляю. У меня диплом флориста.

Ксана постаралась придать своей физиономии восторженное выражение.

– Хотите кофе?

– С удовольствием.

Влада кликнула филиппинку, и спустя несколько минут на столике появились уже знакомый кофейник, чашки, коробка шоколада и серебряный поднос с бисквитами. Вместе со всей этой красотой в комнату проникли собачки, закрутили небольшую пушистую вьюгу на ковре, но вскоре, утихнув, легли у ног хозяйки.

– Вы, наверное, думаете, зачем я попросила вас приехать… – начала разговор Влада, не делая попыток прикоснуться ни к шоколаду, ни к бисквитам. Ксана с набитым ртом кивнула: ещё как думаю! – Понимаете, я решила отложить на время все эти операции. Мне просто тупо страшно! Я тут почитала отзывы, посмотрела на все эти фотки – ну жуть ведь! Лиза, она же на полгода из жизни выпадает, лежит в клиниках на восстановлении. Потом шесть месяцев фоткается, везде ходит, ездит, а когда эффект пропадает, опять ложится в клинику. И ещё, Ксения, я боюсь наркоза. Я рожала под наркозом, так мне такие черти мерещились, что…

Она махнула рукой, как будто отгоняя этих чертей. И неожиданно улыбнулась:

– А давай на «ты» перейдём? Мы же ровесницы, я так думаю?

У Ксаны в сумке лежала медицинская карта, которую ей в самый последний момент на всякий случай отдала Наташа. Клиентка была ровно на шесть лет старше переводчицы. И выглядела на десять лет моложе.

На «ты» предлагали перейти многие, Ксана всегда соглашалась, зная, что всё равно съедет в разговоре обратно на «вы», как машина с пробитым колесом съезжает в кювет.

– Конечно, давай перейдём. – Тема ровесниц была обойдена дипломатичным молчанием.

Когда Влада улыбалась, под глазами у неё появлялись глубокие морщины. Ксана почему-то прониклась к этой женщине симпатией, хотя традиционно её чувство к богачам балансировало на грани между завистью и презрением. Владе не было нужды приносить домой сахар из кафе, и голову она моет не шампунем из гостиничных пакетиков, это уж точно. Она обучает сына в Швейцарии (и не знает названия города, где находится университет!), держит слуг и собак, составляет букеты из орхидей, может снять роскошную виллу на несколько месяцев. Жалеть её за морщины и несоответствие высоким критериям, установленным некой Лизой? А вот да, пожалела, потому что не бывает универсальных весов, где можно взвесить свою и чужую боль… И – промолчала.

– Ксюша, – ой, вот только не Ксюша, мысленно взмолилась переводчица, но Влада этого не заметила, – Ксюша, у меня к тебе есть очень деловое предложение. Мне здесь одиноко, а в Питер я пока возвращаться не могу… по некоторым причинам. Давай ты поживёшь со мной месяц в Дьяблере? То есть это даже не Дьяблере, а деревня в горах, повыше, с каким-то дурацким названием.

– Сернья? – охрипшим голосом спросила Ксана.

– О, ты классно знаешь Швейцарию! – Влада торопилась, боялась, что если она перестанет говорить, то Ксана тут же откажется от «очень делового предложения». Девичья привычка уговаривать мужчин. – Но сначала мы поживём неделю в другой деревне, здесь, у озера. Тоже какое-то странное название, я тебе потом скажу. Ты не думай, я тебе буду платить. – Она смотрела на Ксану с такой мольбой, что одна из собачек почувствовала напряжение момента и тявкнула, как бы присоединяя свой голос к хозяйкиному.

– А что мне надо будет делать? Переводить?

– Ой, да ничего не надо! Будем отдыхать как подружки. Купаться в озере, дышать горным воздухом. На процедурки походим. Тебе понравится!

– Мне надо подумать. Я с Наташей работаю этот месяц, там всё расписано вперёд.

– Сколько она тебе платит?

Ксана сказала.

– Я дам в два раза больше. И половину вперёд.

Влада подняла диванную подушку, вытащила оттуда книгу, заложенную ближе к концу билетом в Мариинский театр. «Паяцы», – прочитала Ксана, которой этот билет был вручен вместе с карандашом для подводки глаз – его выкатила из-под дивана одна из собачек.

– Пиши номер карты, – наседала Влада. – Я сразу же переведу деньги.

Ксана зажмурилась, представив, как одним махом выплатит хорошую часть оставшегося Долга. Но что делать с Наташей, с её агентством? У них контракт подписан. Новые клиенты, рекомендации – всё полетит к чёрту. Может, поговорить с Наташей по-человечески? Посоветовать Дусю, которая как раз сидит в своём Дижоне без работы? Дуся – отличный переводчик, она справится: чуть-чуть подтянуть терминологию – и дело в шляпе.

Ксана размышляла обо всём этом, а сама уже писала тупым карандашом на обороте билета (с необорванным «контролем») шестнадцать цифр своего счёта, которые знала наизусть (точно так же она знала наизусть, сколько денег там лежит – до копейки). Через минуту её телефон звякнул – это пришли деньги.

– Отлично! – ликовала Влада. – Завтра в три выезжаем на озеро. Мы тебя заберём, пиши адрес. А сейчас прости на минутку, мне в туалет.

Влада весело выбежала из комнаты, за ней потянулся живой пушистый поезд. В ужасе от того, что она сейчас сделала, Ксана машинально открыла книгу, где лежал билет, и увидела, что это старое, ещё советское издание Ильфа и Петрова. «Двенадцать стульев», «Светлая личность», «Шахерезада…», «Колоколамск»… Ближе к концу – «Прошлое регистратора загса», глава о Воробьянинове, не вошедшая в роман. На странице 495 Ксана вдруг споткнулась взглядом о знакомую фамилию: «Был 1913 год… Два молодых человека – двадцатилетний барон Гейсмар и сын видного чиновника министерства иностранных дел Далматов – познакомились в иллюзионе с женой прапорщика запаса Марианной Тиме и убили её, чтобы ограбить».

Долматов здесь был написан через «а», но по времени всё совпадает, а главное, тот Алек из Ксеничкиных дневников тоже был сыном видного чиновника царского МИДа.

Вернулась Влада.

– Любишь читать? – простодушно спросила она, глядя, как её новая высокооплачиваемая подруга сидит над книгой с перекошенным лицом. – Это я у папаши забрала. У нас была суперская библиотека, особенно по тем временам! Знаешь, как он говорил? «Не могу, Владуся, без книжек. За день набегаешься, устанешь, а вечером возьмёшь книгу – и тут же засыпаешь!»