Текст книги "Каждые сто лет. Роман с дневником"

Вилла «Роза Ивановна»

Лозанна, март 1899 г.

Голубой цветочек, что пробивается сквозь камни мостовой, невелик и не так хорош собой, как садовые розы, зато полон радости жизни. Такие цветочки растут в Лозанне повсюду, Ксеничка видала их ещё в прошлом году, и вот сейчас они появляются снова. Тогда ей, впрочем, было не до цветочков. Вот так просто взять и услышать: собирайся, мы едем в Лозанну! Неизвестно, чего было больше, радости или страха.

Выехали очень рано, заняли два место в ландо спиной к кучеру. Лошади ехали нескоро, но дружно. На переднем сиденье полулежала в подушках красавица англичанка. Она была очень бледна, глаза полузакрыты, дышала с трудом. Её поддерживала монахиня в сером платье. Когда Лёвшины вышли из ландо, мама сказала: англичанка при смерти.

– Не дадут человеку уйти спокойно! Трясут по пыли. Владельцы санаторий не хотят, чтобы у них умирали. Когда больному становится хуже, доктора начинают убеждать его переменить место, будто ему там лучше станет. Вот везут её куда-то умирать. Довезут ли ещё!

В Эгле сели в поезд. На всём пути до Лозанны их провожали горы. Слева блестела водная гладь озера, справа взбирались вверх нелюбимые Ксеничкой виноградники. Лозанна оказалась довольно большим и оживлённым городом. Ксеничка по детской привычке услышала в его названии «лозу» и ненавистное тёткино имя – Анна. Никогда не назову так дочь, решила девочка, ступая на перрон вокзала, который стоял ровно посередине между собором и озером.

Ксеничка смотрела по сторонам во все глаза. Высокие пятиэтажные дома одинаково серые, слева много вывесок – пансионы, пансионаты для девиц, отели. Справа, на другой стороне улицы, – садики, за ними в глубине красивые дома разной величины. Мама объяснила, что это виллы. На одном из больших серых домов надпись: «Ортопедический институт доктора Шольдера». И тут Ксеничка начала трусить. Как-то уж слишком серьёзно всё это было, не так, как вначале.

Из вестибюля попали в большое помещение, направо был огромный зал. Доктор Шольдер принял их сразу, это был высокий благообразный немецкий швейцарец с русыми волосами и бородкой. Сравнительно молодой, лет тридцати пяти на вид. Лицо какое-то грустное. Рядом с ним – стройная девушка с правильными чертами лица. Чёрные брови почти сходятся на переносице.

Начался осмотр, потом деловой разговор.

– Целый год! – вздохнула мама. – Где я её устрою? Мне теперь же надо уехать.

– А madame votre mère[8]8
  Ваша мама (фр.).


[Закрыть] не согласится взять вторую девочку? – спросил Шольдер девушку с бровями. – Ведь mademoiselle Дютуа скоро кончит лечение.

– Думаю, что согласится.

– Ну вот и хорошо! Можете быть спокойны, madame, за вашу девочку. За ней будет хороший уход. Тем более mademoiselle Lacombe, – он обернулся в сторону девушки, – моя помощница. Ваша дочь нуждается в особом режиме, она будет следить.

Взглянул на Ксеничку добрыми глазами:

– Здесь есть девочки вашего возраста, у вас будут подруги.

Мадмуазель Лакомб объяснила маме, куда идти:

– Совсем близко, улица des Fleurettes, третий дом с угла внизу.

– Красивая девушка, – сказала мама, выходя.

– Разве? А брови до самого носа.

– Это брови птичкой, очень оригинально. Нет, хороша, очень хороша!

Fleurettes – маленькая узкая улочка, справа и слева садики, ещё все в цветах. В глубине – двух– и трёхэтажные дома, и на чугунных решётках надписи: вилла такая-то. Одни действительно красивой архитектуры, другие совсем обыкновенные, с балконами в каждом этаже. А вот и нужный дом – узкий, трёхэтажный, в глубине довольно большого садика. Villa Rosa Ivanovna – прочитала Ксеничка.

– Мама! «Роза Ивановна»?!

По узкой, усыпанной гравием дорожке добрались до обратной стороны дома. Отворила сама мадам – седая, длинные букли по обеим сторонам лица. Старая, но красивая, как дочь, только ростом пониже. Юлия Александровна объяснила цель визита, и дама, глядя на Ксеничку, улыбнулась. Прошли в гостиную. Там стояла зелёная с широкими полосами мебель, всюду цветы. Уютно. Мама с хозяйкой разговаривали, потом пошли смотреть комнату, где будет жить Ксеничка. С ними поздоровалась невысокая молодая девушка, почти подросток, в нижней юбке и лифчике. Волосы у неё были мокрые, она их тщательно обсушивала; большие карие глаза и слегка вздёрнутый нос. Мама просияла:

– Как я рада! Вы моете голову! А я так боялась, что мою дочь, по швейцарскому обычаю, будут чесать частым гребнем. У швейцарцев такие плохие волосы!

– Наша мама англичанка и приучила всех нас мыть голову, – ответила девушка.

Взрослые оставили Ксеничку с ней, а сами пошли договариваться, как видно, об оплате. Девушку звали на английский лад Ellen или Nell, но по-английски она не говорила. Ей оказалось двадцать три года (Ксеничка думала, что пятнадцать!), а старшей сестре Маргерит, той, что с бровями, – двадцать шесть.

– Будешь спать в моей комнате, – сказала Нелл. – У нас живёт девочка твоих лет, Cécile, но она уже кончает лечение и через месяц уедет. Сесиль поехала на воскресенье к родителям и задержалась. Но у тебя будет подруга, une petite amie.

Вошла мама с хозяйкой и Маргерит – видно, она уже завершила работу. Лицо у Юлии Александровны было невесёлое, задумчивое.

– А как же с церковью? – вдруг спросила она. – Здесь есть православная церковь?

Оказалось, что такая есть только в Женеве.

– Как же быть? – Пауза.

– Да очень просто, – зазвучал решительный голос Маргерит. – У нас дети по воскресеньям ходят в воскресную школу, почему бы ей с ними не ходить? Евангелие ведь одно, что по-русски, что по-французски. Я поговорю с monsieur Dupont.

Так было решено оставить Ксеничку в Лозанне на год. Всю обратную дорогу мама молчала, от расспросов отмахивалась. Только на вопросы, как это Маргерит двадцать шесть лет, а она на старую деву не походит и не замужем, Нелл – двадцать три, а мать с ней говорит так, будто она ещё девочка, Юлия Александровна ответила:

– За границей в семнадцать лет, как у нас, замуж не выходят. Многие девушки работают и копят деньги на приданое. А у Нелл уже есть жених.

На горах прожили ещё с неделю. Мама ежедневно гуляла с Ксеничкой, ходили в Сепэ и к Латинскому мосту. Как-то зашли в лавку, и мама долго о чём-то спорила с лавочником, вертела в руках коробочку из толстого стекла с грубым рельефом. Ксеничка зевала по сторонам. Наконец мама махнула рукой и отошла от прилавка с огорчённым видом. Около стеклянной коробочки лежали две толстенные плитки дешёвого шоколада.

– Зачем тебе эта коробочка?

– В том-то и дело, что без той уродливой маслёнки он шоколада не продаёт! Я хотела привезти в Полтаву шоколад детям хозяйки, но с маслёнкой очень дорого. Шкуру готовы с приезжающих содрать!

Ксеничка подумала: «Это мне она хочет купить шоколад, потому что оставляет меня одну, а денег у мамы ведь мало. Значит, она меня любит…» И так ей стало хорошо на душе, хотя было и тревожно – разлука висела над головой. С одной стороны, любопытно и возвращаться в Полтаву не хочется. С другой стороны, чужие люди, какое-то непонятное лечение, одна не то что в чужом городе – в чужой стране! Дедушка и бабушка в счёт не шли. Если бы они жили в Лозанне, Ксеничке только хуже было бы – ходить к ним и видеть их равнодушные лица. Лёля? Сестра для него почти ничего не значит…

Накануне отъезда, вечером, прощались с бабушкой и дедушкой. Александр Александрович подал внучке руку, она сделала реверанс. Расставания мамы и отца с Лёлей Ксеничка не видела. Втроём заняли ландо, потом по уже знакомой дороге ехали поездом в Лозанну. Отец был с Ксеничкой ласков, и ей было жаль его. Чувствовалось, как он рад, что отбыл швейцарскую ссылку, как бодрится. Простился он с дочерью тепло. Напомнил, что она теряет год учёбы, поэтому должна хорошенько заниматься сама – учебники пришлют. Потом вручил Ксеничке целую пачку «открытых писем», где его красивым мелким почерком был написан русский адрес, и потребовал, чтобы каждое воскресенье она отправляла одну открытку.

И вот Ксеничка идёт с мамой по Лозанне навстречу неизвестному будущему. Её вещи в небольшом чемоданчике несёт мама. Улица Флеретт очень близко от вокзала, а дом находится рядом с полосой отчуждения. С крыльца видна насыпь, телеграфные провода, вот с шумом пробегает поезд… Торопиться нет надобности, поезд на Базель уходит вечером, но Юлия Александровна спешит, видимо, хочет сократить волнующий момент. Торопливо даёт какие-то инструкции хозяйке, а мадам Лакомб улыбается заученной улыбкой:

– Не беспокойтесь, она будет чувствовать себя как дома. Пишите, всё выполним.

Мама растерянно смотрит на Ксеничку:

– Надо присесть на дорожку.

Лакомбы в недоумении: им неизвестен этот русский обычай.

– Ключ от чемодана чуть не забыла! – Мама вручает Ксеничке маленький ключик, крестит её, целует и убегает так быстро, что дочь не успевает опомниться.

Ушла! Что же теперь будет? Но вот ласковая и твёрдая рука Маргерит берёт девочку за плечо.

– Пойдём, я тебе покажу озеро.

– Женевское? – сквозь слёзы бормочет Ксеничка.

– Это женевцы его так зовут. Лозаннцы – патриоты. Мы называем его Леман. – Она уже увела Ксеничку на улицу. – Пляж недалеко. Слава богу, пока ещё нет набережной, но, конечно, со временем сделают, и тогда конец этой красоте.

– А почему вилла зовётся «Роза Ивановна»?

Маргерит рассмеялась:

– Роза Ивановна – владелица дома, она живёт в третьем этаже. Была гувернанткой в России, скопила денег на приданое и вышла замуж. Потом купила этот дом. Она говорит, что Розой Ивановной её звали в России. Препротивная личность! Ты в сад не ходи. По контракту разрешается в нём гулять, но мы стараемся иметь поменьше дел с хозяйкой и с веранды не спускаемся.

Ксеничка не сразу заметила, как вместо тротуара они перешли на узкую тропинку. По обе стороны росли высокие деревья, и девочка с радостью узнала грецкие орехи, как в Полтаве у Гординских. Только здесь их было много – домов не видно!

– А это какие деревья?

– Каштаны.

На земле валялось множество бугристых лакированных каштанов. Ксеничка хотела рассмотреть поближе и подняла один, но Маргерит тут же схватила её за руку:

– Что ты делаешь? Разве можно брать чужое? – На лице её был испуг.

– Я только посмотреть.

– Нельзя, нельзя! У этих деревьев есть хозяева. Что, если бы они увидели! Хоть один орех возьмёшь – всё равно что воровство.

Ксеничку очень задело, что её могут заподозрить в воровстве, она даже собиралась всплакнуть, но Маргерит быстро перевела разговор на другое. Стала рассказывать, что они не швейцарцы, а французы, из Дижона. Мама – англичанка, но по-английски они не хотели учиться и почти ничего не знают. Отец был сперва учителем, потом они открыли пансион и жили очень хорошо. Она и Нелл младшие сестры, а ещё есть три старших и брат. Берта и Луиза вышли замуж за немцев, Берта – за дипломата, она очень красива, посмотришь потом на её фотопортрет в столовой. Муж её очень богат, а детей у них нет, Берта слишком красива (этого Ксеничка не поняла). Сейчас они уехали из Берлина на острова Самоа – это немецкая колония в Тихом океане, мужа Берты туда назначили уполномоченным. Природа и климат там замечательные, но очень скучно. Недавно Берта писала, что они сделали приём в честь местного царька и он после каждого блюда страшно икал. Берта удивилась и встревожилась, но ей объяснили, что таким образом дикари выражают свою благодарность и удовольствие. А Луиза познакомилась со своим мужем в Берлине, когда приехала в гости к сестре. Он объяснился ей в парке – Маргерит сказала какое-то некрасивое название вроде «Бисдорф», – и потому они назвали так своего сына.

– Как? Именем парка?

– Ну что ж такого. Назвать можно как угодно. У него есть и христианское имя. Вот у меня, например, пять имён – Маргерит-Фанни-Луиза-Мария-Христина.

– А третья ваша сестра?

– Да, Сесиль! Очень хорошая и хорошенькая. Она живёт в Пайерне – это маленький город не очень далеко отсюда. Её муж – пастор, у них двое детей.

Маргерит замолчала. Они уже подходили к вилле «Роза Ивановна», так и не посмотрев озера.

Нелл встретила их восклицанием:

– Как вы долго! Представь себе, только вы ушли, вернулась мама девочки. Она забыла связку с ключами. Мы просили её подождать, но она сказала, что муж себя не слишком хорошо чувствует, она очень торопится и не хочет расстраивать девочку.

Ксеничка, конечно, огорчилась. Мама была тут, а она её не видела! Стало опять страшно. Подали ужин, а потом мадам сказала, что девочка, должно быть, очень устала и ей надо скорее спать.

Но Ксеничке было не до сна. Хорошее, грустное и неведомое переплелись в её сознании. Она думала об отце и маме. Родители проедут от неё совсем близко, она будет ждать, когда пройдёт их поезд. Ксеничке не приходило в голову, что колея за домом ведёт не обязательно в Базель и что поездов вечером может быть много… Когда она перебирала свои вещи, то нашла две толстенные плитки шоколада, которые мама не могла купить из-за принудительной маслёнки. Значит, мама ещё раз ходила к лавочнику и он согласился продать отдельно. От радости, что мама её любит, и от благодарности она была готова плакать…

В комнате было темно, почти как в Сернья. Вдруг загрохотал поезд. Сейчас папа и мама едут мимо, решила Ксеничка, и глаза её налились слезами. В это время дверь отворилась, вошли мадам Лакомб и Нелл. Ксеничка притворилась спящей. Они говорили шёпотом.

– У девочки почти ничего нет, – встревоженно сказала мадам. – Немножко белья, две пары новых чулок, какие-то кофточки и ни одного приличного платья.

– Мадам оставила немного денег, кроме платы за пансион.

– Да, но это на крайний случай и на уроки музыки. Просила экономить. Elle a des difficultés[9]9
  Она испытывает трудности (фр.).


[Закрыть]. Столько больных в доме!

– Девочку надо одеть, – решительно сказала Нелл. – Пошить платье у хорошей портнихи, чтобы хватило надолго. Уроки музыки подождут.

Убийство стареющей куртизанки

Лозанна, август 2017 г.

Наташа была в ярости, но Ксана ничего другого от неё и не ждала, поэтому не спорила.

– Не надейся, что я тебе оплачу все эти дни! В контракте чётко прописано, что ты должна…

Ксана кивала, соглашаясь: конечно, никакой оплаты, она всё понимает. И вот телефон Дуси, она с ней вечером списалась, та готова выехать в Женеву ближайшим поездом.

– Эта Дуся такая же ненадёжная? – поинтересовалась Наташа более мирным тоном.

Ксана стала горячо расписывать достоинства коллеги, преувеличила если только самую малость. Они с Дусей вместе работали на ярмарке медицинских товаров, подменяли друг друга, а когда Ксане пришлось отлучиться, Дуся безропотно отработала за неё презентацию новейшего стоматологического кресла. Чуть полноватая, жизнерадостная, с красивой улыбкой, Дуся была из тех, кого приятно вспоминать даже после самой короткой встречи.

– Лично я тебя больше не найму, – Наташа вновь закипятилась, – даже не рассчитывай.

– Я не рассчитываю. Сама прекрасно понимаю, как это выглядит. Но мне очень нужны деньги, причина только в них.

– Причина всегда в них. По-хорошему, надо бы с тобой судиться или внести в чёрный список!

– Но ты не будешь.

– Нет, не буду.

– Ты хороший человек.

Наташа что-то буркнула, вернула ключи и начала быстро писать в телефоне: текст она набирала, как подросток, большими пальцами.

– А насчёт этой Орхидеи из Питера я бы на твоём месте хорошо подумала. Она тебя для забавы нанимает, а когда ты ей надоешь, выбросит на улицу вместе с чемоданчиком. Помнишь фильм с Пьером Ришаром?

Ксана помнила. Она смотрела «Игрушку» в кино вместе с папой, потом ещё раз ходила на него же с Варей и, спустя какое-то время, с Княжной. Фильмы тогда шли в кинотеатрах по многу месяцев, и никто не видел ничего зазорного в том, чтобы смотреть одно и то же.

Сразу после Наташиных слов позвонила Дуся – она купила билет, будет в Лозанне не позднее завтрашнего вечера.

– Хорошо, что завтра воскресенье. Я как раз хотела дать тебе выходной, – заявила Наташа. Она немного успокоилась, но время от времени поглядывала на Ксану с досадой, как на спущенное колесо. Высадила её около дома ровно в шесть, дождалась, пока та вынесет чемодан, забрала ключи и газанула не попрощавшись.

Могло быть и хуже, подумала Ксана, я действительно кругом виновата. Надо будет встретиться потом с Дусей, угостить её кофе, поблагодарить… Дуся, впрочем, сама её без конца благодарила по телефону: «Представляешь, три месяца сижу без работы, уже начала думать, может, в Россию податься, – и тут ты звонишь, как чувствуешь!»

До приезда Влады оставался целый час, и Ксана пошла вместе с чемоданом в магазин ОТТО’S, где продаются дешёвые товары с уценкой. Купила Андрюше чёрную флисовую кофту на молнии, размер XXL – он сильно поправился в последнее время от всех этих препаратов. В продуктовом отделе взяла пакет чипсов и банку Dr. Pepper. Ужин.

Напротив ОТТО’S зеленел сквер, откуда, как подозревала Ксана, должны быть видны озеро и горы. За всю эту неделю она так ни разу и не перешла через улицу – то было некогда, то уже поздно, то темно. Только сейчас, с чемоданом в одной руке и пачкой чипсов в другой, нажала кнопку светофора. Минуты три ждала, пока загорится зелёный сигнал. Чемодан грохотал колёсиками по асфальту, Лозанна, уже готовая к вечернему отдыху, поморщилась, как человек, которому мешают спать посторонние звуки.

Верхняя терраса сквера напоминала аллею. Деревья стоят друг от друга на почтительном расстоянии, скамейки поставлены так, чтобы можно было с полным комфортом любоваться линией гор, напоминавших сегодня какой-то сложно построенный график. Скамейки, конечно, заняты. Ксана докатила чемодан до фонтана, поставленного в центре террасы; посреди воды пыталась подняться с колен скульптурная лошадь.

– Здравствуй, лошадка, – сказала Ксана. Все последние годы она чувствовала себя именно такой лошадью, упавшей на землю и запутавшейся в собственных ногах, но не теряющей надежды подняться. Голову, во всяком случае, держала гордо.

Влада приехала минута в минуту, была весёлой и нервно оживлённой. Ксану кольнула мысль: а вдруг она действительно наскучит Владе и уже через неделю получит расчёт? Надо быть очень внимательной, предупредительной, интересной, как-то развлекать её. Боже мой, Ксана никогда ничем таким не занималась, если не считать Андрюши, но это совсем другое дело.

– Даника уже навела порядок, дом отличный, тебе понравится, – щебетала Влада, разворачиваясь, чтобы спуститься к озеру. Видно было, как ей нравится водить машину, красивую и дорогую (в марках Ксана не разбиралась).

Даникой звали филиппинскую служанку, клички собак – Маэстро, Лори, Евангелина. Надо запомнить. Миновали поворот к клинике и спустились вниз. Деревня называлась Этуа. На слух звучит как «А ты?» (Et toi?) в переводе с французского.

– А ты что сказала этой Владе? – спросила мама вчера вечером по телефону. – Неужели согласилась?

И, услышав ответ, расстроилась:

– То есть тебя ещё неделю не будет…

– Зато я Владимиру Степановичу деньги прямо сейчас перевела. Можно будет два месяца жить спокойно.

– Жить спокойно – это не про нас… – вздохнула мама. Ксана ждала несколько больших восторгов, но так устала, что даже обидеться не смогла: на это тоже нужны силы. И потом, мама устаёт ещё сильнее…

Дом в Этуа в сравнении с виллой «Орхидея» был меньше и, как показалось Ксане, уютнее. Одна из стен обвита красноватыми листьями плюща, напротив входа – живая беседка из шпалерных роз. Даника, приветливо улыбаясь, повела Ксану в её комнату, прохладную, с белёными стенами и дубовой кроватью.

На тумбочке – графин и стакан, на полках – книги на французском, а на письменном столе – вот радость! – листок с паролем от вайфая. Рядом – собственная ванная. Чистые полотенца всех размеров скручены аккуратнейшими рулетиками. Ужин, сказала Даника, будет ровно в восемь, так что можно разобрать вещи и немного отдохнуть. Ксана и не подумала ничего разбирать, вместо этого она подключилась к интернету и набрала в поисковике фамилию, не дававшую покоя со вчерашнего дня, – «Марианна Тиме».

Гугл выдал несколько ссылок, Ксана кликнула по самой первой и открыла статью из «Коммерсанта» за 2002 год под названием «Сенсация сезона». Автор, Лев Лурье, пересказывал современным читателям события 1913 года в Петербурге. Трёхсотлетие дома Романовых, массовое отравление рыбой, выставка канареек… Ксана мельком проглядывала текст в поисках знакомых фамилий. Вот же она, Марианна Тиме!

«13 января 1913 года около 11 часов утра швейцар доходного дома по Кирочной улице, 12, услыхал душераздирающие крики. На помощь звала горничная из квартиры в бельэтаже. Там посреди гостиной, окровавленная, лежала её хозяйка. Рядом с жертвой остались орудия преступления: топорик и стальной прут со свинцовым шариком на конце. Швейцар вызвал полицию; сосед по подъезду, доктор Фридман, оказал первую помощь, но через несколько часов несчастная скончалась в Мариинской больнице.

Выяснилось, что убитая Марианна Тиме, 41 года, родом была из Варшавы и выступала на столичной сцене. Плохая актриса, но весьма привлекательная женщина, Тиме с успехом исполняла роль femme fatale: три её поклонника покончили жизнь самоубийством. Одно время Тиме была на содержании у богатого подрядчика Кускузева, который подарил ей состояние, а незадолго до своей гибели вышла замуж за железнодорожного служащего, но имела связи и вне брака.

Четырёхкомнатная квартира Марианны Тиме вся была перерыта: кто-то обыскивал шкафы, столы, буфет. С пальца жертвы с кожей было сорвано кольцо. Горничная показала, что в последнее время барыню посещали два модно одетых молодых человека. В ночь перед убийством один из них ночевал у хозяйки».

Сыщики вскоре вышли на сына ветерана дипломатической службы Александра Долматова, действительного статского советника. Сведения, собранные о Долматове-младшем, были для него неблагоприятны. Службой он явно пренебрегал. 26-летний потомок древнего дворянского рода, он окончил одно из самых привилегированных учебных заведений России – Училище правоведения. Служил в секретном отделе Министерства иностранных дел с окладом 104 рубля в месяц. В 14 лет уже имел любовниц, с семнадцати регулярно пил, большую часть времени проводил в загородных садах и на скетинг-ринге. Был должен разным лицам около 40 тысяч рублей.

Долматов был опознан свидетелями, были допрошены и его несчастные родители. Они показали, что их сын последнее время вёл крайне беспутный образ жизни, из-за чего ему было отказано в доме. Он постоянно проживал в гостинице «Франция» вместе с другом детства бароном Владимиром Гейсмаром. Седьмого февраля подельники были арестованы и сразу начали давать показания. Огромные долги приятелей умножились после того, как Долматов завёл роман с француженкой Лео Дюлюк. Драгоценности, букеты после каждого спектакля, квартира – всё требовало денег, денег и денег… Поначалу удавалось жить в кредит, затем Долматов и Гейсмар ввязались в мошенническую аферу, дела их шли всё хуже.

«В настроении, близком к отчаянию, – читала Ксана, – бродили приятели по столичным улицам. Тогда-то они и заприметили эффектную шатенку, разглядывавшую драгоценности у витрин Гостиного двора. Безупречно говоривший по-французски Долматов представился Марианне Тиме иностранным туристом Жакобом, малообразованный Гейсмар – его русским спутником. Без труда завязав знакомство, они отправились в кинотеатр “Кристалл-Палас”, где посмотрели фильму “Роковая страсть”. Затем были завтраки в ресторане “Вена”, поездки на острова. На третий день Долматов стал любовником Тиме, а в магазине “Пек” на Малой Морской был приобретён топорик.

Стареющую куртизанку погубили серьги с крупными бриллиантами. Приятели решили убить её, серьги продать, а на вырученные деньги уехать на кофейные плантации Бразилии, о которых читали в детективном романе. В первую ночь у Долматова не хватило духу убить Тиме, и Гейсмар вызвался ему помочь. На следующее утро он зашёл за Долматовым. Когда хозяйка отвернулась, Гейсмар нанёс ей удар металлическим прутом по голове, а Долматов довершил дело топориком. Серёг убийцы не нашли, а за кольцо, снятое с пальца, выручили 145 рублей и отправились на охоту.

Через пять месяцев, 27 мая, партер и хоры Петербургского окружного суда были заполнены обворожительными дамами, в воздухе носился тонкий аромат духов. Выслушав 38 свидетелей, суд приговорил Долматова к 17, а Гейсмара – к 15 годам каторги, которую они отбывали в Шлиссельбургском централе. После Февральской революции ворота тюрем Российской империи распахнулись, на свободу вышли и политические, и уголовные заключённые. А в октябре семнадцатого Долматов и Гейсмар уже разъезжали по Петрограду в автомобиле Придворного ведомства. Светские сезоны и рождественские праздники для Петербурга закончились».

И статья тоже закончилась – на этих словах.

Ксана вытерла лоб, ладонь стала мокрой от пота.

Судя по всему, один из убийц – тот самый кузен Алек, оговоривший Ксеничку Лёвшину перед дедом. Любовницы с четырнадцати лет? Хладнокровное убийство «стареющей» (Марианна Тиме была моложе Ксаны) куртизанки ради колечка, снятого с руки вместе с кожей? Шлиссельбургский централ?

Неудивительно, что Ильф и Петров упомянули в своих дневниках эту историю – она наделала в Петербурге много шума. Высокомерная тётя Анета и её муж Александр стали «несчастными родителями», отказавшими Алеку от дома. Знала ли Ксеничка Лёвшина о «подвигах» двоюродного брата? Будет ли об этом сказано в других дневниках, последует ли продолжение? Ксана дёрнула себя за ухо: с чего вдруг увлекаться расследованием, если к ней это не имеет ровно никакого отношения? Будь Ксеничка её бабушкой, можно было бы провести связь между тем, что случилось у них дома, и давними грехами деда, пусть даже троюродного. Вроде бы все мы платим по семейным счетам: предок приобрёл в магазине топорик, от удара которого погибнет не только Марианна Тиме, но и ни в чём не повинный Димка, а за ним и Андрюша… Но с чужим наследством должны разбираться Ксеничкины внуки.

Она говорила себе все эти разумные слова, а сама при этом размышляла, как попасть в городской архив Лозанны и найти сведения о пансионе сестёр Лакомб и Ксении Лёвшиной. Интересно, Влада будет давать ей выходные? Они ведь с ней ни о чём не договорились! Ксана так размякла, когда на счёт упало две тысячи франков, что не поинтересовалась ни обязанностями, ни правами – и это она-то, дотошно исследующая в контрактах даже самые мелкие буквы…

В комнату постучала Даника: ужин на столе! Ксана поставила раскалённый телефон на зарядку и вышла из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь, как будто боялась разбудить кого-то невидимого.

Этуа лежит прямо над озером, горстка домов просыпана среди полей и виноградников. Здесь есть большой торговый центр, куда приезжают за покупками жители соседних деревень. Есть два каменных фонтана с питьевой водой – один из них льёт воду начиная с XVIII века, а ещё в Этуа, говорят, жил Райнер Рильке.

Влада сказала, что выбирала дом наобум – предложений было немного, ведь операции она решила отменить в последнюю минуту.

– И теперь не знаю, правильно ли сделала, – сокрушалась хозяйка, разглядывая себя в зеркале.

У Ксаны давно настал тот возраст, когда все новые люди напоминают тени прошлого – для каждого найдётся двойник, всякий напоминает уже виденного: не чертами лица, так манерой говорить, не смехом, так запахом, не повадками, так ухватками. Влада была вылитая Варя, подруга детства, пребывавшая в вечных сомнениях по любому поводу и каждый раз боявшаяся продешевить, наделать глупостей. Черта была раздражающая, но сходство успокаивало – ведь если хотя бы примерно поймёшь, как устроен человек, то сможешь с ним ладить.

– Сегодня поедем купаться, – сказала Влада. – Умеешь на велике?

Ксана чуть не поперхнулась чаем. Во-первых, велосипед – велик! – совершенно не подходил холёной красавице Владе – ей бы карету или в крайнем случае кабриолет. Во-вторых, Ксана после приснопамятных уроков с мамой ни разу не пыталась оседлать двухколёсное чудище. Ольга, «восьмёрка», тенистый двор на Шаумяна, вредные девочки, папа играет Шопена, ветер выдувает штору из окна – всё это вмиг пронеслось перед Ксаной, и лицо у неё стало, по всей видимости, такое странное, что хозяйка заволновалась:

– Эй, ты чего?

– Да так. Детская травма. Я упала с велосипеда, когда мне было десять.

– Ну вот, – расстроилась Влада. – А я с детства обожаю! Тут есть спортивный, есть попроще. Давай ты всё-таки попробуешь. Не сильно тогда травмировалась? Ногу, что ли, сломала?

Слово травма Влада поняла на свой лад. И дала понять, что от велика не отвертеться. Иначе, подразумевалось, неясно, за что платить (явно не за то, чтобы Ксана сидела в своей комнате, проводя изыскания в гугле!). Велосипед, который попроще, был выкрашен в тёмно-лиловый цвет и рядом со вторым – мощной машиной, хоть сейчас на Тур-де-Франс – выглядел игрушкой. Ксана осторожно, как к дикому коню, подошла к нему и, взобравшись на сиденье, проехала несколько метров.

Влада начала аплодировать:

– Ну, вот видишь! Ничего страшного. И даже если ты упадёшь, тут рядом столько клиник – сразу же к доктору!

Ехали медленно, точнее, Ксана ехала медленно, приноравливаясь к велосипеду, Влада то обгоняла её, то снова возвращалась, вела себя лихой спортсменкой и, как мальчишка, то и дело бросала руль. Но и у Ксаны дело заладилось – даже странно, почему она в детстве так не любила велосипед.

Небо над головой было исчёркано белыми инверсионными следами – самолётная графика. Справа тянулись поля с золотыми колосьями, зрелыми, тяжёлыми даже с виду. Слева убегали вверх виноградники. В Бушийоне пристегнули велосипеды к деревьям у часовни. Людей на пляже было немного, больных – вообще никого. Влада плескалась с удовольствием, Ксана тоже наслаждалась этим счастливым днём, выпавшим случайно из буден, как коллекционная монетка выпадает со сдачей тому, кто её не ждал. Потом загорали на камнях и разговаривали. Точнее, говорила Влада, ей нужно было рассказать Ксане так много всего! Она вела себя так, будто они сто лет знакомы и ещё сто не виделись.

Главным героем историй был, конечно, муж. Его зовут Пётр, у него куча разных бизнесов и, главное, связи, за которые многие готовы убить. Не Петра, конечно, убить, хотя ему тоже угрожали в своё время. Когда Пашка (сын, ныне студент безымянного университета в Швейцарии) был мелким, они гуляли в парке с двумя охранниками. Потом был поджог офиса, одного из охранников ранили шилом, в другого стреляли. Но это девяностые, надо понимать. Ксана очень хорошо понимала про девяностые, но не перебивала, слушала. Это была её обязанность – слушать. Не переводить, не развлекать, а главным образом слушать и вовремя кивать, делая соответствующее выражение лица. Изумление, восторг, ужас. Зависть, восторг, сочувствие.