Текст книги "Каждые сто лет. Роман с дневником"

– Не пущу, не пущу свою любимую мамочку! – приговаривал он, зарываясь лицом в её волосы.

– Прекрати немедленно, – рявкнула Ира. Она была абсолютно трезвая и, как всегда в такие моменты, злая. – Не до тебя, блин! Тётя Вера, вы не знаете, где Димка?

Мама села на табуретку в прихожей – это была особая табуретка, с секретом. Её сиденье приподнималось, и в ящике под ним хранились разные сапожные щётки и прочее.

– Я думала, он дома.

– Там никого нет. На звонки не отвечает со вчерашнего дня. А я гостила у Светки в Каменске, вот только вернулась. И ключи потеряла… случайно.

– Может, он с друзьями где-то? – подала голос Ксана, но её не удостоили даже поворотом головы – ни мама, ни Ира. Вечные враги, свекровь и невестка вдруг стали единомышленницами, а Ксана – «она у нас вечно по загранкам шляется» – оказалась лишней. Ненужной, как подгнившее яблоко. Разве что Андрюша вдруг сел рядом и засопел, склонив голову ей на плечо.

– У вас же был запасной комплект?

Мама вскочила с табуретки, та опрокинулась, на пол посыпались щётки, круглые банки с сапожным кремом, бархотки… Ксана с Андрюшей бросилась собирать обувное хозяйство и складывать на место. Мама искала ключи в жестяной коробке из-под печенья, когда-то привезённого Ксаной из Парижа. Нашла. Руки её дрожали.

– Вот, держи. Сразу же позвони, когда доберёшься. Или нет. Я сама с тобой пойду!

Княжне эта затея не понравилась. Она тяжело вздохнула и впервые за несколько лет посмотрела Ксане в глаза:

– Давай лучше ты.

Дорога до Цыганского посёлка, где Димка с Княжной выстроили дом, шла мимо родового гнезда Таракановых. Жёлтая девятиэтажка почти не изменилась, только советский призыв быть внимательным на улице исчез. В молчании свернули на Шаумяна, где-то залаяла собака. Добротный кирпичный особняк, высокий забор. Ира вытащила из кармана связку ключей.

– У вас вроде собака была? – спросила Ксана.

– Рэй-то? Подох ещё летом.

Прошли через маленький сад, унылый и заброшенный. На бывших клумбах торчали какие-то чахлые стебли. Прямо у крыльца красовалась гора пустых бутылок. Лестница усыпана окурками.

Когда открыли дверь, Ира крикнула:

– Димка, ну ты где, блин?

Отозвался только телевизор, включённый на полную громкость. Диктор встревоженно рассказывал о событиях в мире.

Дальнейшее вспоминается урывками. Выключались то зрение, то слух.

Охотничье ружьё, с которым брат ни разу так и не сходил на охоту.

Его невидящие, но какие-то изумлённые глаза.

Крик Княжны.

Звонки в милицию и скорую.

Слово суицид, которое врач повторил раз десять, не меньше.

Мама с надеждой вглядывается в Ксанино лицо, а потом медленно оседает на пол.

И над всем этим – нахальный бубнёж телевизора, который почему-то никто не выключил.

И запах яблок.

Год был яблочный, хотя лето выдалось холодное. Пчёлы, например, не летали, ленились, поэтому мёда было мало и он вырос в цене.

Почему-то это запомнилось – чьи-то слова про мёд, сказанные той ночью, – а другое, важное, не уцелело.

Память – большая затейница.

Сколько раз обещала себе не вспоминать об этом, особенно в одиночестве. Особенно ночью.

Лозанна засыпала. Наркоманы с Флона давно угомонились. Лида укрывала Борю сползшим гостиничным одеялом. Наташа закручивала банку с омолаживающим кремом. Женщина с татуировкой на шее видела во сне синий швейцарский нож.

Ксана расправила скомканную простыню, включила прикроватную лампу и открыла Ксеничкин дневник.

Спряталась в него, как в детстве.

Алек и Нюша

Лозанна, февраль 1899 г.

Какие-то моменты жизни сразу же укрепляются в памяти, тогда как другие, не менее ценные, отчего-то не находят в ней места. Ксеничка и теперь отлично помнила, как увидала впервые своих петербургских родственников Долматовых – тётю Анету и кузенов, Алека и Нюшу. Сразу по прибытии в Сернья, когда они с Лёлей ещё ничего толком не разглядели, их увели в шале, где находились бабушка и Анета с детьми. Тётка встретила гостей на лесенке во второй этаж, где была её комната. Полная, бледная, с пухлым красным ртом и подвязанной щекой – зубы болели, она подставила девочке здоровую щёку для поцелуя. Отчего-то сразу же Анета вызвала у Ксенички неприязнь.

Нюша была высокая девочка лет четырнадцати, Алек – младше на несколько лет, довольно чопорный мальчик в красивом светло-коричневом костюме наподобие матросского, но с вышитыми желудями вместо якорей на рукавах. Оба глядели насмешливо. Бабушка, низенькая, с чёрной кружевной наколкой на голове, пренебрежительно оглядела внучку, которой прежде не видела, и сухо поздоровалась. Она и родной своей дочери не любила за некрасивое лицо и постоянно её этим колола. Как бы она могла отнестись к такому жалкому, худенькому, да ещё и кривобокому созданию, представлявшему собой вылитый портрет Михаила Яковлевича, которого старики Долматовы терпеть не могли! Комедия примирения, разыгранная в соседнем шале, даже детей не обманывала: все понимали, что дед попустился своим самолюбием, придя на помощь дочери и больному внуку.

Лёлю встретили совсем иначе, нежели Ксеничку. Он был настоящий Долматов, только ростом пониже. А так – те же правильные, хотя несколько крупные черты лица, те же светлые волосы и глубоко лежащие глаза. С первых же дней брат стал любимцем бабушки с дедушкой, тогда как Ксеничка оказалась никому не нужным, лишь по необходимости терпимым созданием, которого никто не отмечал, но о котором всё же несколько заботились.

Лёля быстро нашёл верный тон по отношению к старикам: говорил с ними по-французски, с неважным прононсом, но бойко. С дедушкой он держал себя вежливо, но притом непринуждённо и даже независимо. С бабушкой был галантно почтителен, целовал её руку и деликатно острил. Юмор его далеко не всегда был удачным, но всегда безобидным. Бабушка называла его Лёленькой и приятно улыбалась. С Ксеничкой бабушка говорила только самое необходимое, а дедушка вовсе не разговаривал.

Отношение бабушки Ксеничку не огорчало. Она знала, что бабушка не любит маму, – и для девочки эта старушка была чужой, нелюбимой. Но дедушка! Мама его обожала, всегда говорила о нём с чувством. Как она просияла, когда увидела его после долгой разлуки! Мама молодела, хорошела, выглядела большой девочкой рядом с ним. Говорили они всегда по-немецки. И лицо дедушки, обычно застывшее в своём патриаршеском великолепии, в такие минуты становилось человечным, даже добрым. Ксеничке так хотелось ему понравиться! Ну хоть бы спросил что-нибудь – но нет, лишь холодное «здравствуй» или кивок, когда благодарила его за обед.

Трапезы обыкновенно совершались в шале дедушки, в большой светлой столовой. Мама со всеми не обедала, лишь ненадолго прибегала перед началом, перекидывалась несколькими словами с дедушкой и уносила кушанья в шале Лёвшиных. Михаилу Яковлевичу было плохо, он всё время лежал, и мама опять превратилась в сиделку. Лёля и Ксеничка остались на попечении Долматовых, но брат очень быстро вышел из опеки, завёл знакомства среди дачников и дачниц и целыми днями пропадал, играя с ними в крокет или гуляя. Нюша тёрлась среди взрослых – она очень дружила со своей матерью, а та знала, что старики её терпеть не могут, и старалась встречаться с ними как можно реже. Анета обзавелась знакомствами и целыми днями вращалась в дачном обществе. Ксеничку никто никуда не приглашал, а дедушка ещё и ухудшил положение, сказав, что она слишком худа и болезненна, чтобы принимать участие в далёких прогулках, и поэтому в экскурсии её брать нельзя. Вот и получалось, что утром после кофе вся компания куда-то разбегалась, а Ксеничка оставалась одна на крыльце опустевшего шале или несмело бродила по окружавшей его прогалине в лесу. Иногда спускалась к дому, где жил отец, беседовала с лавочницей и её детишками. К папе не заходила, было велено не тревожить. Садилась где-нибудь и смотрела на горы.

Вскоре Ксеничка уже знала названия всех семи зубцов далёкой, ближайшей к ледникам Dents du Midi. Впереди лежала длинная гора, похожая на верблюда, Chamossaire, дальше сверкали ледники l’Oldenhorn, налево от Dents du Midi, ближе к шале, были подножия Pic de Chaussу и куполообразной, с лысой вершиной, обрамлённой лесом, Mont d’Or. Сама деревня и лес за ней казались припёртыми к горам, похожим на нагромождённые башни, – Tour d’Aï и Tour de Mayen. Постепенно Ксеничка начала гулять одна по лесу.

Не прошло и двух недель, как она совершенно разочаровалась в Анете и Нюше, к Алеку же она ещё присматривалась. Он был здоровый, крепкий мальчик, довольно словоохотливый и не гнушался играть с ней, когда все были дома. Нюша же постоянно насмехалась над Ксеничкой, над её одеждой и обувью. Ещё бы, она ведь узнавала на ней свои обноски. Поделиться этим с мамой не вышло, она почти не показывалась.

Непонятно: зачем было везти больного эмфиземой отца в горы, с его-то одышкой? Неужели полтавский врач Овсей Захарович этого не понимал? Сейчас Ксеничка думает, что это было такое стечение обстоятельств. Помощь шла от маминых родителей, Лёле требовался длительный отдых, его предполагалось оставить в Швейцарии на зиму, а Ксеничку – пристроить в Лозанну, излечивать сколиоз. Так всё и вышло, она теперь в Лозанне, на вилле «Роза Ивановна», и Лёля здесь, а вот папе лечение не помогло.

Дедушка ещё загодя написал маме, что в Швейцарии есть цандеровские институты по имени шведского врача Густава Цандера, где сколиоз лечат особой гимнастикой и растягиванием на механических аппаратах. В Лозанне таким институтом руководит доктор Шольдер. Но отпустить одних дочь и сына Юлия Александровна побоялась, как и оставить мужа. Он был слишком слаб, мог опять запить, вот и пришлось всем ехать на авось – вдруг бы и отцу сгодился этот климат, но он лишь усугубил его состояние.

По утрам девочка по-прежнему бродила одна. Гора была перерезана сбегавшими вниз изгородями. Сперва Ксеничка боялась выходить за пределы участка, в котором стояло дедушкино шале, потом научилась перелезать через изгороди и стала выходить в лес. Везде было одно и то же: ёлки на некотором расстоянии друг от друга, густой слой пожелтевшей хвои на земле, полное отсутствие цветов и безмолвие… Стояла удивительная тишина, только часы на колокольне в Сепэ отбивали время, и в горном воздухе этот бой разносился далеко-далеко. Время здесь отбивалось два раза – пробьют, потом пауза, и ударят вторично. Благодаря этому Ксеничка всегда знала время и никогда не опаздывала к ужину.

Поспела земляника. Нюша и Алек приносили небольшие букетики ягод и клали около столового прибора дедушки. Он улыбался, был явно доволен, что-то говорил по-немецки. Ксеничке страстно захотелось тоже найти ягод, чтобы заслужить улыбку деда. Но в лесу ягод не было. Где же они их находят, думала Ксеничка. Раз, когда она слонялась возле дедушкиного шале, в траве нашлась огромная земляничина – только одна, но свежая, красная, душистая. Ксеничка принесла её и положила у дедушкиного прибора, однако он сделал вид, что не замечает. У Ксенички глаза наполнились слезами, и бабушка, видевшая, как она несёт ягоду, умилилась:

– Alexander! Обрати же внимание на ягоду, девочка принесла её тебе!

Дед как-то неловко нагнулся, видимо не зная, что сказать, и пробормотал что-то невразумительное – что эту ягоду надо в музей передать как уникум. Он к ней даже не притронулся.

Ксеничка поняла ответ дедушки как насмешку. Может, в самом деле, глупо приносить одну ягоду, а не букетик? Решила назавтра поискать на полянке – вдруг ещё найдёт?

На следующий же день начала поиски и, уже когда совсем отчаялась, набрела на канавку, поросшую травой. Там, почти незаметные, росли красивые, крупные ягоды! Никто не догадался искать так близко от дома. Получился порядочный букетик, а ягоды так прямо роскошные! Нюша и Алек, увидев их, вскричали: «Где взяла?» Ксеничка объяснила. Ей казалось, что теперь-то дедушка будет доволен, но, к её отчаянию, он не только не притронулся к букету, но гадливо отодвинул его от себя. У бабушки было натянутое лицо, а Нюша и Алек не скрывали своего удовольствия. Из-за стола дед встал нахмуренный, а на Ксеничкино «спасибо» даже кивком не ответил. Это было уж слишком! Она рассказала маме, и та ответила, что, верно, Анетины дети опять что-то придумали.

На другой день дед поздоровался с Ксеничкой как обычно, уже не хмурился. Но Ксеничка не делала более попыток угодить ему и, по привычке проверяя свои чувства, решила, что Долматовы просто не любят её оттого, что она некрасивая, а любят красивых внуков – Нюшу и Алека. Стараться и огорчаться нечего. Лишь после, уже в Лозанне, она узнала, что Алек сказал дедушке, будто бы Ксеничка купила ягоды и выдумала, что сама собрала. Не просто неприятная внучка, но ещё и испорченная, лгунья, подхалимка!

Ох и невесёлой она была, та первая Швейцария… Здесь, у Лакомбов, Ксеничке вовсе не надо угождать и стараться, чтобы понравиться сёстрам и их матушке. Они и так её, кажется, любят. И даже считают миленькой.

Женщина с мелочью

Лозанна, август 2017 г.

Раньше Ксана любила командировки: здесь ей удавалось побыть в одиночестве, а дома она оставалась одна, только когда курила. Оттого и не бросила до сих пор: сигарета в её сознании равнялась минуте спокойствия. Десять сигарет в день – десять счастливых одиноких минут, когда никто не стоит над душой, не спрашивает, где ужин, носки и деньги. Курить её, кстати, научила Тараканова – бездонный кладезь дурных привычек.

Однако лет пять назад Ксану в каждой поездке стало накрывать одиночеством, как душным одеялом, с головой. Такое желанное прежде, это состояние вдруг стало противным и липким – не отдерёшь. Раньше она не понимала, как это люди могут заводить беседы с незнакомцами в очередях, маршрутках, просто на улице. Теперь, видимо, пришёл возраст для понимания: ты ищешь общения с чужими, чтобы не думать о своих. О тех, кто ушёл, как Димка и папа. О тех, кто остался и ждёт помощи, как мама, Андрюша и Княжна. Чем ближе к ночи, тем тяжелее эти мысли: наливаются, чугунеют, придавливают к земле.

По утрам всегда легче, пусть ненамного. Платан за окном весело шелестит листвой, одна особенно любопытная ветка упирается прямо в стекло. Ксана спрятала Ксеничкин дневник под подушку, как делала в детстве. Глупости, конечно, никто его здесь не украдёт. Даже если вор придёт, старая тетрадка, исписанная блёкло– лиловыми чернилами, его навряд ли заинтересует.

Собралась быстро, позавтракала водой из-под крана и всё теми же сушками. Позвонила домой – ответил Андрюша, но разговаривать не захотел, тут же вручил трубку бабушке.

– У нас всё хорошо, – нарочито бодрым голосом сказала мама. – Мы получили бесплатный рецепт на лекарства. Ни о чём не беспокойся, отдыхай!

Мама не шутила, когда говорила про отдых. Какой бы трудной ни была работа, дочь находилась в Швейцарии, а значит – отдыхала. Объяснять разницу бесполезно, да и кому это нужно? Проще сказать спасибо и до свидания.

Пунктуальная Наташа прибыла ровно в восемь – Ксана на ходу торопливо протирала руки влажной салфеткой, чтобы клиенты не учуяли табачный запах. Боря с мамой уже сидели в машине, мальчик выглядел сонным, зато Лида была бодра за двоих. Ксана много раз такое видела: проснувшаяся надежда делает родителей моложе, красивее. Лида, поверив в то, что Борю вылечат, превратилась в юную женщину.

В клинике сразу началась работа – процедуры, анализы, собеседования, всё то, из чего складывалась диагностика, требовало присутствия переводчика. Сопровождение, так это называлось в контракте. Только к двум часам измученного Борю наконец отпустили. Лида больше не выглядела юной, да и у Ксаны язык еле ворочался, а впереди был ещё «капризный Петербург». Первая встреча с клиенткой, пожелавшей сделать пластику в Швейцарии, а потом с месячишко отдыхать и восстанавливаться в Дьяблере. Дьяблере? Кажется, о нём упоминала Ксеничка в своём дневнике – в тех краях, близ Эгля, она проводила сто лет назад свои грустные каникулы.

Надо же, как глубоко пустила корни в её судьбу жизнь чужого человека… Сравнивать свои чувства с теми, которые испытывала в другом веке родная бабушка, – это одно, идти по случайным следам – совсем другое. В тот день, когда отец открыл ей правду – Лесовые не имеют отношения к Лёвшиным, он всего лишь взял домой на хранение мешок с документами, – Ксана потеряла, как ей тогда показалось, самого близкого человека в своей жизни. Она ведь и профессию выбрала во многом благодаря Ксеничке, знавшей много языков. Может, и не стала бы переводчиком, если бы не те дневники. Детские попытки учить французский в итоге оправдались – язык пристал к ней плотно, как вечный загар. Потом Ксана выучила английский, немецкий, итальянский… Поступила на ромгерм, уехала в Париж, получила европейский диплом и сертификат переводчика со специализацией по медицине, благодаря которому её и приглашают теперь работать в Европу. Та же Наташа живёт в Швейцарии лет пятнадцать и по-французски говорит не хуже Ксаны, но разрешения на такую работу не имеет.

Наташа сегодня была не в духе, историй за рулём не рассказывала. Высадили Лиду и Борю возле гостиницы, машина промчалась по мосту и стала подниматься вверх. Проехали мимо дворца Рюминых, справа мелькнули башни собора, где спит вечным сном юная красавица Катенька Орлова, тоже приезжавшая в Лозанну на излечение. Молчание стало густым и плотным, как горный воздух.

Ксана спросила:

– Давно дома не были?

Наташа дёрнулась:

– Вообще-то я и так дома.

– Ну, я имею в виду – в России.

Она говорила это и думала: дура ты, Ксана Лесовая, ничему тебя опыт не учит. Не следует заводить с эмигрантами этих разговоров, они всегда выведут к ссоре, как дорожный знак «Тупик» приводит к забору или глухой стене. Наташа чертыхнулась, стала разворачиваться, они уже опаздывали, надо внимательнее смотреть на дорожные знаки, а отвлекать водителя разговорами не надо. Но тупика было не избежать – на щеках принимающей стороны расцвели воинственные румяные розы.

– В России мне делать нечего. Я удивляюсь: почему вы там до сих пор живёте? Почему не уезжаете? С вашими способностями давно бы устроились в Европе. Ну не в Швейцарии, так, по крайней мере, во Франции. Россия лежит в дерьме!

– Не замечала.

– Что, серьёзно? Поражаюсь вам, Ксения Сергеевна. Взрослый человек с прекрасным образованием, и не видите, как у вас там всё прогнило?

Теперь только два варианта – улыбнуться и заговорить о погоде или попросить остановить машину, хлопнуть дверцей и гордо уйти. Но куда ей идти? Контракты согласованы, подписи поставлены. Очень хочется сбежать, юная Ксана так и сделала бы, оставив эту злобную Наташу в её машине, но зрелая, глядите, уже улыбается и спрашивает:

– Дождика не обещали сегодня?

Наташу дождиком не успокоить. Больное место, которое ненароком задела Ксана, так просто не вылечишь. И когда человек сам заводится от своей злобы, надо позволить ему выпустить пар до конца. Пар скопился за долгие годы сомнений: правильно ли я сделала, что уехала, кому мы здесь нужны и, самое главное: а вдруг они там, в России, без нас, страшно подумать, счастливы?.. Это обесценивает все усилия, все сданные экзамены, все заверенные апостили…

– Если у вас там всё так хорошо, что же вы приезжаете на заработки в Европу?

Ксана тоже теперь разозлилась:

– Почему вы на меня нападаете? Вы ничего обо мне не знаете. Ровным счётом ничего!

Наташа посмотрела на неё с интересом:

– А вы расскажите.

– Нет, я не хочу с вами обсуждать свою жизнь. А вы, пожалуйста, не ругайте мою страну, которая когда-то была и вашей. И руль не бросайте, пожалуйста, успокойтесь… Вы поймите, все не могут взять и уехать. Кто-то должен остаться, вот я и осталась. А вы – уехали. Я уважаю ваш выбор, вы уважайте мой. Вы ничего не знаете не только обо мне, но и о России. Когда вы в последний раз там были?

– Какое это имеет значение?

– Большое! Очень большое значение! Везде есть свой идиотизм, но в России он знакомый, понятный. А здесь, в Европе, другой, и к нему тоже надо приспосабливаться, привыкать. Я не хочу потратить остаток своей жизни на то, чтобы приспособиться к чужому идиотизму. Вот у вас наркоманы вечером гуляют по Флону, и никто не возражает против этого, потому что каждый человек имеет право гробить свою жизнь. У нас в девяностых тоже шприцы повсюду валялись, а теперь – нет.

– Зато у нас прожиточный минимум сто семьдесят тысяч рублей в месяц – в эквиваленте! И полная свобода!

– Это прекрасно, – воскликнула Ксана, – я этому прожиточному эквиваленту искренне завидую! А в полную свободу не верю, уж извините. Нет её и не было никогда. Ни в России, ни в Европе.

Розы на щеках увядали, Наташа успокаивалась, и только всё ещё обиженно сопела. Ксана прикинула, как бы она жила, если бы у неё был прожиточный минимум в сто семьдесят тысяч рублей. Первым делом отдала бы Долг. Потом пристроила бы Андрюшу в хорошую клинику, занялась бы здоровьем Княжны – тем, что от него осталось. Маму отправила бы в санаторий, пусть даже самый простой, с расписанием кефиров и электрофорезов. Купила бы ей наконец шубу. На шубу каждый год не хватает – то, что скапливалось за лето, утекало на мелкие расходы, выплаты по кредитам, лекарства… Димке надо памятник подновить. Андрюше купить зимнюю обувь.

Можно было бы не копить бонусы, не штопать носки и колготки, не пересчитывать мелочь. В ближайшем продуктовом Ксану так и зовут – «женщина с мелочью». Одна весёлая болтливая кассирша кричит ей приветственно:

– Ой, наконец-то вы пришли! У меня как раз сдачи нет!

Ксана не сдержалась, хихикнула, вспомнив ту кассиршу в зелёном переднике, бейдж «Сабина». Наташа посмотрела на неё с удивлением, а потом улыбнулась:

– У меня сейчас сложное время, обычно я на людей не кидаюсь. Не сердитесь!

– Ладно, не буду. И вы не сердитесь.

Хорошая тётка. С её французской коллегой, некогда проживавшей в городе Ефремов и утверждавшей, что все русские поголовно больны гепатитом В, Ксана в конце концов разругалась – и потеряла клиента.

Через пять минут вышли из машины. Парковка окружена живой розовой изгородью. По большей части розы уже отцвели, но некоторые смотрели бодро и аромат источали зрелый, пьянящий. Вилла была из прошлого века, но выглядела молодцом – подновлённая, отретушированная, тоже как будто прошедшая курс омоложения и пластической хирургии. «Капризный Петербург» снял этот дом на месяц вместе с кусочком леса и орхидарием, который им любезно предложили показать. Ксана никогда не видела столько орхидей разом: цветы всех размеров и оттенков дрожали на тонких стеблях, пока хозяйка шла впереди практически на таких же тонких ножках – и ставила щелбаны самым красивым экземплярам. Вилла звалась «Орхидеей», клиентка – Владой. На своих тоненьких ножках Влада прошла уже большую часть жизни, теперь перед ней стояла важная задача – скрыть это обстоятельство от окружающих. Она уже почти что выбрала клинику и хирурга, но никак не могла определиться окончательно:

– Всё-таки я собираюсь доверить этим людям не только свои деньги, но и свою молодость и красоту!

Смуглая девушка, на вид филиппинка, подала чай в гостиной, фарфор был белоснежным, под ногами крутились три собачки, мелкие и настырные, как голуби.

– Ну-ка, брысь отсюда! – прикрикнула Влада на питомцев, и они, ворча, разошлись по разным углам гостиной, легли и, вздохнув, умолкли.

Наташа спросила:

– Так вас устраивает клиника?

– Ой, ну я прямо не знаю. На картинке вроде бы всё нормально, но кто там знает, что у них творится на самом деле.

– Отзывы очень хорошие.

– Ой, ну вы что, не знаете, кто пишет эти отзывы? Сами же и сочиняют.

Наташа дипломатично молчала, Ксана размешивала сахар в чае, стараясь не греметь ложечкой.

– А вы что скажете? – спросила Влада, глядя прямо в глаза Ксане.

– По-моему, отличный выбор. К этому хирургу всегда много желающих, нам повезло, что у него нашлось время.

– Вы можете поверить, что я никогда с собой ничего не делала? – поинтересовалась Влада.

– Нет! – слишком быстро сказала Наташа.

– Нет… – с опозданием протянула Ксана. Влада если и была её ровесницей, то выглядела, конечно же, намного лучше, свежее, моложе. Возраст выдавал только взгляд: уставший, разочарованный, взрослый.

Мир телесного самоусовершенствования был от Ксаны бесконечно далёк, как и тот мир, где женщины покупают себе сумки за тысячу франков, снимают виллы в Лозанне и проводят месячишко в Дьяблере. Она даже во сне не могла увидеть, что делает круговую подтяжку или тратит на себя больше, чем может стоить пачка сигарет и чашка кофе. Носила то, что отдавали клиентки. Есть старалась там, где угощают, – вот и теперь жевала хозяйское печенье под укоризненным взглядом ближайшей собачки.

Влада улыбнулась.

– Я из маленького городка, – сказала она вдруг. – Мать моя даже мечтать не могла о такой жизни, а мне вот выпал счастливый билет. Одноклассницы давно как бабки выглядят. А я должна соответствовать, понимаете, девочки? Муж намекнул, что я теряю форму. Мне нельзя, никак нельзя терять форму… Я вместе с формой всё потеряю!

Наташа попыталась вернуть беседу в практическое русло:

– Вы не передумали? Подтяжка, блефаропластика, липосакция, грудь?

– Ещё абдоминопластика, у меня живот после родов вообще никакой.

Она задрала кашемировый джемпер, предъявив вполне симпатичный загорелый животик и лишь чуточку поплывшую талию.

– Давайте проведём ещё одну консультацию с хирургом, если вы сомневаетесь, – предложила Наташа. – Мы вас прекрасно понимаем, это очень серьёзное решение.

Влада взяла со столика телефон, нашла нужную фотографию и показала Наташе с Ксаной:

– Вот так я хочу выглядеть.

На фото была представлена типичная инстаграмная красотка в купальнике – ни ста граммов своего. Пухлые губки, пышные волосы, грудь в виде воздушных шариков и живот дощечкой.

– У нас все прямо молятся на эту Лизу, – вздохнула Влада. – А ведь она даже не хочет, чтобы её здесь выкладывали, это всё муж! Бабе, представьте, уже полтинник, а он с ней играет, как с куколкой. Грудь заставил сделать, губы, всё вот это… Сам с ней по бутикам ходит, фоткает. Я однажды слышала, как он кричит в примерочной: «Больше секса! Ложись на пол, прими соблазнительную позу!» Лизе потом пишут, в любви признаются, а он за неё сам отвечает – кайф ловит.

Наташа шумно вздохнула, осуждая этим вздохом нравы современной России. Ксана осторожно спросила:

– И вы хотите быть такой же?

– Нет, ну выглядит-то она супер! В общем, я хочу всё как у неё. Хирург сказал, что минимум год придётся восстанавливаться, но я готова. Сын уже взрослый, учится где-то здесь же, в Швейцарии, я всё никак не могу название города выучить. Я по-ихнему не шпрехаю.

– Ну, значит, договорились. – Наташа поднялась с места, так и не прикоснувшись к своей чашке чая. – Запишем вас на повторную консультацию в ближайшее время. Фотографию Лизы перешлите мне, я распечатаю для доктора.

– Хорошо. – Владе явно не хотелось отпускать гостей, но она тоже встала, и белые собачки моментально сорвались со своих мест, начали кружиться вокруг её ног, как пух и перья из разодранных подушек.

К машине снова шли через орхидариум.

– Хотите, я вам цветов с собой нарежу? – предложила Влада. Прозвучало это по-деревенски, запросто. Ксана испугалась: вот только срезанных редких орхидей ей не хватало для полного счастья.

– Ну что вы, они такие красивые, пусть растут!

– У меня ещё платья остались из прошлых коллекций, может, посмотрите?

Да она подружиться с нами хочет! – догадалась Ксана. Одинокая, несчастная женщина. Как мы все. Только у неё денег больше, вот и вся разница. «Ты о чём-то другом, кроме денег, думать можешь?» – сердился недавно Андрюша. Ксана честно отвечала – не могу.

– В другой раз посмотрим.

– Приезжайте в любое время!

Влада махала им рукой, пока не скрылась вместе с виллой из виду.

– Кошмар, – сказала Наташа.

– А по-моему, славная, – заметила Ксана. – Только я не очень поняла, зачем мы к ней сегодня приезжали.

– Так в контракте прописано. Приезжаем в любое время, обсуждаем все вопросы с переводчиком.

– Даже если переводить нечего?

– Ну, я хотела, чтобы ты оценила специфику клиента. Это самый главный наш клиент на ближайший месяц, имей в виду. Да, чуть не забыла! Завтра привезут грудничка, который по ночам дышать не может. Встречаем в аэропорту Женевы и сразу дуем в клинику. А на сегодня всё, отдыхай. Тебя как, опять на Флоне высадить? – Это прозвучало ехидно, но Ксана и бровью не повела. И сделала вид, что не заметила резкого перехода на «ты».

– Если можно, на площади Риппон, – попросила она.

Обратный путь, как всегда, показался быстрее, машинка резво спустилась с холма, оставив позади густые леса, среди которых, вспомнила Ксана, припрятан маленький симпатичный музей. А на другом конце города имеется менее симпатичный – «Ар брют», искусство душевнобольных.

Лозанна выплывала из памяти, как из тумана, раскладывалась на кварталы, соединялась улицами, прыгала с горки на горку. Вот уже и дворец Рюмина – громадный, названный именем безвременно почившего русского юноши. Гаврила Рюмин завещал все свои деньги городу, и власти решили выстроить прямо под собором нестыдный дворец в итальянском стиле. Чем-то он напоминал дворцы Петербурга с их несколько картонной, вторичной красотой. Колонны, богатая лепнина, позеленевшие от времени будто бы венецианские грифоны, повернувшиеся друг к другу спинами… Время разукрасило дворец на свой лад: почерневшие за сто лет стены сделали фальшивую постройку почти что настоящей. А внутри теперь музей, если Ксана правильно помнит, бесплатный.

Музей был ещё открыт, да не один – целых пять под одной крышей. Геология, искусство, археология, зоология, монеты. Возможность сэкономить на зрелищах Ксану всегда радовала. Вот только в музее искусств – странные инсталляции, которых Ксана не понимала: ещё один мир, с которым у её мира нет ничего общего. Монеты – увольте. Лишнее напоминание о Долге и вечном безденежье. В зоологическом, наверное, чучела – тоже не слишком соблазнительно. Значит, археология и геология. Ксана вошла в зал стеклянных витрин с черепками и макетами доисторических поселений и чуть не запнулась на ровном месте. Как всё это похоже на родной геологический музей её детства! Конечно, этот, в Лозанне, намного богаче – оправами, которые порой ценнее бриллиантов.

В свердловском, папином музее царили провинциальность и запустение. Витрины были дряхлыми, подписи под минералами сделаны в середине прошлого века. Вроде бы и сейчас так… Но дух музея, где поклоняются прошлому, говорят с камнями и бережно хранят какие-то еле видные отпечатки раковин, был здесь точно тот же по составу и выдержке. Закроешь глаза – и можно поверить, что папа всё ещё жив.