Текст книги "Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева"

Портрет волны
Иван Айвазовский – Юлия Гревс / Анна Бурназян

Певец моря Иван Айвазовский был фантастически удачливым человеком – с самого детства и до последних дней жизни фортуна не оставляла его своей заботой. И даже посмертная слава мастера на редкость живуча: марины Айвазовского и сегодня высоко ценят на рынке произведений искусства. Но писал ли он, условно говоря, Марин с большой буквы, были ли у него картинные девушки – или всё ограничивалось бурями, штормами и морскими баталиями?

Оказывается, были и девушки, да ещё какие. Просто изображений удостаивалась не каждая – в отличие от закатов, кораблекрушений и высоких волн.

Лишняя буква

Великий русский маринист Иван Айвазовский – он же великий армянский маринист Ованес Гайвазян – не был при этом великим (или хотя бы выдающимся) русским или армянским портретистом. Говорили, что он якобы вообще не умел изображать людей и именно поэтому попросил Илью Репина помочь ему в работе над картиной «Прощание Пушкина с Чёрным морем» (1877, Всероссийский музей Пушкина, Санкт-Петербург). Это, конечно, преувеличение – что совсем уж не умел; скорее, осознавал свой уровень в портретировании и чересчур благоговел перед гением Александра Сергеевича, с которым, кстати, был знаком лично и, по легенде, впервые увидел его в Феодосии, будучи восьми лет от роду[33]33
  Список великих людей прошлого, с кем был лично знаком и дружен Айвазовский, попросту не укладывается в голове: Карл Брюллов был его учителем, Крылов покровительствовал ему, Гоголь и Александр Иванов гуляли с ним по Риму, Глинка совместно музицировал и заимствовал пару мелодий для оперы, Пушкин посещал выставки, Тёрнер караулил у мастерской, чтобы высказать восхищение, Белинский давал советы, Лазарев брал с собой в плавание, а император Николай I заявлял: «Айвазовский, я царь земли, а ты – царь моря!»


[Закрыть]. Портреты матери (1849, Галерея Айвазовского, Феодосия; далее – Галерея Айвазовского) и отца художника (1859, Галерея Айвазовского), а также автопортрет 1874 года (Галерея Уффици, Флоренция; далее – Уффици) пусть и не представляют собой шедевры портретной живописи, но не могут считаться вовсе беспомощными. Фигуру Пушкина, восклицающего «Прощай, свободная стихия!», в том полотне действительно выполнил Репин – этого захотел Айвазовский, поскольку, несмотря на множество собственных картин, посвященных поэту, не был по-настоящему доволен ни одной из них. Он, судя по всему, был самому себе строгим критиком – или же ему повезло ещё и с биографами, даже после смерти отстаивающими достоинства Айвазовского и упрямо закрывающими глаза на некоторые особенности его характера, о которых проговорились в воспоминаниях потомки ма́стера.

Восхищаться Айвазовским – нишевым художником, явным жанристом – и прежде было, и ныне остаётся общим местом. Он из тех живописцев, которые нравятся почти всем: он понятный, в нём нет ни парадоксальности, ни надлома. Вот вам море, как настоящее, вот корабль идёт ко дну, а вот люди, которые терпят крушение, но непременно спасутся – как отметил кто-то из современников, в картинах Айвазовского всегда присутствует надежда на спасение. Здесь нечего интерпретировать, зато глаз радуется, память отзывается, а рука тянется за молотком, чтобы вбить гвоздь в стенку – и повесить морской пейзаж на самом выгодном месте. Эта способность нравиться всем, быть востребованным сыграла бы с кем-то менее удачливым дурную шутку – рано или поздно любители искусства пресыщаются без конца повторяющим самого себя художником и переключаются на другое имя, – но в случае с Айвазовским переключаться было попросту не на кого. Только один художник в России, если не в целом мире, умел так писать море, что в лицо зрителю летели солёные брызги, а солнце, внезапно вышедшее из-за туч на холсте, слепило глаза.

Каких ещё маринистов можно поставить с ним в ряд?

Разве что японца Кацусику Хокусая и британца Уильяма Тёрнера – хотя Тёрнер признавал превосходство творений Ивана Константиновича над своими полотнами; так потрясён был его картинами, что даже сочинил стихотворение в его честь[34]34
  «Великий художник! Прости меня за ошибку мою, / когда я принял за действительность картину твою, / но настолько очаровательна работа твоя, / что восторг овладел мною и до сих пор не покидает меня. / Искусство твоё высоко и монументально и не оставляет никаких сомнений, / что тебя вдохновляет гений».


[Закрыть].

Единственный морской пейзаж Рембрандта «Христос во время шторма на море Галилейском» (1633; в результате ограбления в 1990-м музея Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне считается утраченным) и «Плот “Медузы”» Теодора Жерико (1818–1819, Лувр) – это своего рода ответвления от магистрального творческого пути обоих художников; к тому же, строго говоря, здесь речь идёт не о маринах, а о сюжетной живописи. Алексей Боголюбов, родной внук Радищева и современник Айвазовского, писал изысканные морские пейзажи, имевшие успех у публики и чем-то неуловимо напоминающие работы Каналетто, – но мощная кисть автора «Девятого вала» перекрывает их одним движением. В Третьяковской галерее работы Боголюбова и Айвазовского висят «лицом к лицу», стена к стене – их очень интересно сравнивать.

Первый заставляет вздохнуть, от второго перехватывает дыхание. Не зря Боголюбов питал неприязнь к Айвазовскому и презрительно называл его картины «подносами» – простить коллеге такое совершенство сложно, особенно если имеешь дело с теми же океанами и кораблями.

Айвазовский, вообще говоря, раздражал многих – и тем, что неправильно работает (не делает этюдов, пишет по памяти, к тому же непростительно быстро), и фантастическим везением, когда даже неудача поспешно, на ходу, оборачивается таким шансом, какого иные ждут десятилетиями! И повелось это с самых ранних лет.

Любой этап жизни Айвазовского – начиная с босоногого феодосийского детства и заканчивая громкими поступками поздних лет (чего стоит одно только утопление турецких орденов в Чёрном море!) – окружен таким количеством толкований и легенд, что хватит ещё на дюжину биографий. Голливудский сценарист тут же схватился бы за карандаш – или за что они теперь там хватаются, – ведь жизнь Ивана Константиновича – это самый настоящий блокбастер, где нашлось место и загадочному появлению на свет, и волшебному дару оказываться в нужное время в нужном месте, и невероятным совпадениям, и войне, и миру, и тайной любви, и разбойникам, и нищете, и богатству… Нет нужды ничего придумывать – только успевай записывать! Возможно, что Айвазовский или его биографы кое-где добавляли подробности от ебя – уж слишком невероятными и запутанными выглядят некоторые эпизоды его жизни.

Вот, например, национальная принадлежность. Общепринятым считается, что мальчик, родившийся в крымской Феодосии 17 (29) июля 1817 года, в семье Константина и Рипсиме Гайвазовских, был армянином и получил при крещении имя Ованес. Почему Гайвазовский? Откуда эта буква Г в самом начале – и почему окончание на «-овский», если фамилия армянская? Сейчас разберёмся. Предки художника были, скорее всего, Айвазянами, но отец его изрядно странствовал по свету в поисках лучшей жизни и провёл много времени в Польше, где фамилия и обзавелась буквой «Г» в начале и «-овским» в конце. Константин Григорьевич Гайвазовский был купцом, полиглотом и рисковым малым, поэтому, когда услышал однажды, что в никому не известной Феодосии бесплатно раздают земельные участки[35]35
  После войны с турками Феодосия почти опустела, городу нужны были новые жители – и русское правительство создавало для вновь прибывших все условия.


[Закрыть], тут же собрался в путь. Фортуна поначалу отнеслась к нему благосклонно, подарив не только доходное дело и собственный дом, но и семейное счастье: здесь, в Феодосии, Гайвазовский встретил армянскую красавицу, искусную вышивальщицу Рипсиме и женился на ней. Две дочери и три сына родились в этом браке – и каждый из сыновей на свой лад прославил фамилию скромного торговца. Первенец, Григорий, будет возглавлять порт Феодосии. Второй сын, Саргис, принявший в монашестве имя Габриэль, станет знаменитым учёным, историком, просветителем, архиепископом (кстати, именно благодаря Саргису от фамилии Гайвазовский отпадёт польская буква – произойдёт это в 1840 году, когда братья встретятся в Венеции и старший посоветует младшему вернуть имени армянское звучание: чтобы по-русски она писалась Айвазовский, а по-армянски – Айвазян). Ну а про младшего впереди целый рассказ!

Итак, вроде бы всё складывается, всё понятно: русский художник, по происхождению армянин, родом из Польши, вырос в Крыму… Как вдруг к родословному древу добавляется новая веточка – словно бы прибитая к стволу гвоздиком, но при этом пышная, благоуханная! По мнению некоторых биографов, Айвазовский имел не армянское, а… турецкое происхождение! Будто бы в 1770 году, когда русские осадили Бендеры, какой-то армянин спас от карающей гренадёрской длани сына турецкого военачальника – и младенец, усыновлённый тем добросердечным армянином, стал, дескать, дедом будущего мариниста.

Юлия Андреева, автор монографии о художнике, упоминает два источника происхождения этой легенды: воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой[36]36
  Антонина Дмитриевна Блудова (1813–1891) – русская мемуаристка, камер-фрейлина и близкая подруга императрицы Марии Александровны.


[Закрыть] и воспоминания Николая Николаевича Кузьмина, который ссылается на рассказ самого художника. Кузьмин собирался писать книгу об Айвазовском, вёл переписку с Иваном Константиновичем, но ни одного документа, подтверждающего красивую турецкую версию, в архивах не обнаружилось.

Александр Айвазовский, внук художника, приводит в мемуарах такую историю, ссылаясь на «биографию деда»:

«В XVIII столетии, во время одной из русско-турецких войн, наши войска взяли штурмом турецкую крепость, комендантом которой был Айваз-паша. Разгорячённые сопротивлением, возбуждённые боем, солдаты, ворвавшись в крепость, не давали пощады. Айваз-паша был убит. В толпе жителей, панически метавшихся по улицам, находился мальчик, сын убитого паши. Один из жителей, узнав мальчика, вытащил его из толпы и спрятался вместе с ним. Этот ребёнок и был родоначальником фамилии Айвазовских, разделившейся впоследствии на две ветви: одна распространилась и разбогатела в Австрии, другая обосновалась и обеднела в России».

Что же это – вольный миф или сознательное желание приукрасить и без того нарядную историю? Ответа на этот вопрос нам уже никто не даст, но в Турции, где хранится немало работ Айвазовского, до сих пор рассказывают об их авторе как о великом турецком художнике… Такова магия его картин – каждому хочется назвать их автора своим по крови.

Но вернёмся в Феодосию, в те счастливые годы, отведённые семье Гайвазовских; они вот-вот закончатся. Отечественная война 1812 года, эпидемия чумы, сокращение государственной помощи, разорение прибыльной торговли… Родители выживают как могут, Рипсиме просиживает ночи над вышивками, Константин помогает неграмотным согражданам составлять прошения, принимая в качестве гонорара продукты или старую одежду. В Феодосии тех лет армяне живут рядом с турками и греками, и именно в греческую кофейню родители пристроили в качестве мальчика на побегушках десятилетнего Ованеса. Оник, как его звали дома, подрабатывал, а в свободную минутку рисовал на всём, что попадалось под руку, – годились и бумаги отца (те самые прошения?), и заборы, а особенно хорошо подходили для этой цели чисто выбеленные стены дома некой Кристины Дуранте, жившей на свою беду вблизи от Гайвазовских. Госпожа Дуранте просто измучилась закрашивать художества Оника – что это в самом деле за безобразие, каждый раз видеть фрески, которых ты не заказывала? На стенах дома маршировали то солдаты, то герои греческого восстания – судя по всему, Оник вдохновлялся лубочными картинками, но госпожу Дуранте это совершенно не интересовало. Поймать пачкуна на месте преступления никак не получалось, а потом, как гласит очередная легенда, вполне способная оказаться былью, мимо дома многострадальной дамы проехала однажды коляска градоначальника Феодосии Александра Ивановича Казначеева. Точнее, она как раз таки не проехала, а остановилась – потому что Казначеев поразился талантливым росписям фасада. Без труда вычислив автора художеств, Александр Иванович тут же взял юного Ованеса под своё покровительство – спустя годы Айвазовский назовёт Казначеева вторым отцом, потому что именно он раньше других оценил его дар и сделал всё для того, чтобы дар этот не сгинул на пути между кофейней и армянской приходской школой.

От моря к морю

Муза Айвазовского, приглядывавшая за ним с малых лет на пару с фортуной, бдительно следила за тем, чтобы художник всегда жил вблизи от моря – если не тёплого Чёрного, то хотя бы холодного Балтийского. Как все феодосийские мальчишки, он проводил дни напролёт на побережье, но если верить биографам, не просто купался или собирал камешки на берегу, но ещё и вдумчиво вглядывался в морские просторы. Оставив работу в кофейне, юный Ованес брал уроки у местного архитектора Якова Коха, а после судьбоносной встречи с градоначальником Казначеевым получил в подарок самые лучшие рисовальные принадлежности и был приглашён запросто бывать в гостях у главы Феодосии. Более того, когда Казначееву прислали назначение на пост таврического губернатора и он перебрался с семьёй в Симферополь, Ованес поехал с ним вместе на правах воспитанника. Мальчика пристроили в гимназию, его знакомили с нужными людьми и смотрели сквозь пальцы на все причуды: Айвазовский часто убегал из дома, любил, что называется, побыть один, общался с грузчиками или слепыми музыкантами. Кстати, о музыкантах. В доме Гайвазовских давно каким-то чудом появилась скрипка – не то подаренная, не то забытая случайным гостем, – и мальчик выучился играть на ней с помощью тех самых уличных музыкантов, не зная нотной грамоты, на слух. Играл он весьма прилично и спустя не такие уж долгие годы, в Петербурге, удивлял своим исполнительским мастерством профессионалов.

А в Петербург юный Ованес попал опять же благодаря Казначееву – одно знакомство влекло за собой другое, талантом юного художника стали восхищаться влиятельные местные люди вроде архитектора Тончи, Натальи Нарышкиной и Варвары Башмаковой. Было составлено прошение отправить Айвазовского на обучение в Академию художеств – и в возрасте 16 лет его приняли в пейзажный класс профессора Максима Воробьёва[37]37
  Максим Никифорович Воробьёв (1787–1855) был замечательным пейзажистом, в творческом наследии которого есть несколько выдающихся марин: изображение бури на Чёрном море, маяка в итальянском Палермо, Невы в разное время суток. Айвазовский испытал на себе несомненное влияние этого мастера.


[Закрыть], тоже, кстати, игравшего на скрипке (такое вот приятное совпадение). 23 августа 1833 года новоиспечённый стипендиат Николая I прибыл в Петербург, и всего через несколько лет, на сентябрьской выставке картин в Академии произойдёт та самая встреча с Пушкиным, о которой оставил воспоминания сам Айвазовский:

«Узнав, что Пушкин на выставке и прошёл в Античную галерею, мы, ученики, побежали туда и толпой окружили любимого поэта. Он под руку с женой стоял перед картиной художника Лебедева, даровитого пейзажиста, и долго рассматривал и восхищался ею. Наш инспектор академии Крутов, который его сопровождал, всюду искал Лебедева, чтобы представить Пушкину, но Лебедева не оказалось нигде. Тогда, увидев меня, он взял меня за руку и представил Пушкину, как получающего тогда золотую медаль… Пушкин очень ласково меня встретил и спросил меня, где мои картины. Я указал их. Как теперь помнится, это были “Облака с ораниенбаумского берега” и другая – “Группа чухонцев”».

Айвазовский не упоминает о том, что Пушкин хвалил его работы, – зато рассказывает, как поэт спросил, из какого он города и не болеет ли на севере. Здесь можно, конечно, сделать скидку на «скромность художника» (за которой, впрочем, вполне вероятно, могли скрываться другие чувства) – а может, и впрямь не дошло у них тогда до обсуждения работ. Так или иначе, та встреча навсегда осталась в памяти юного Ованеса, которого пора уже, впрочем, называть Иваном – как жителя Петербурга и одного из лучших учеников Академии художеств.

Профессор Воробьёв отдельно отмечал, что Айвазовский «пишет воду» как никто другой из учеников, – и впрямую советовал ему идти в маринисты. Тогда же выявилась ещё одна важная черта творческой манеры Ивана Константиновича – он в меньшей степени интересовался точностью отображения пейзажа, чем произведённым им впечатлением, и рисовал скорее по памяти, впечатлению, чем с натуры.

Довольно скоро на талантливого студента обратил внимание президент Академии Алексей Николаевич Оленин – он всячески приближал его, осыпал похвалами и даже пригласил провести лето в своём поместье. Акварель Айвазовского «Предательство Иуды» (1834, Государственный Русский музей, Санкт-Петербург; далее – Русский музей) так поразила Оленина, что он публично объявил своего протеже «гордостью Академии». Знакомством с Карлом Брюлловым, Иваном Крыловым, Жуковским, Вяземским, Одоевским, Глинкой Айвазовский был также обязан Оленину – весь цвет тогдашней литературы, живописи, музыки собирался в его имении Приютино близ Петербурга. Внук художника Александр Айвазовский пишет в мемуарах, что как-то по просьбе Глинки Иван Константинович наиграл ему на скрипке «мелодии песен крымских татар», и Глинка переработал их для «Руслана и Людмилы». Упоминают этот эпизод[38]38
  Юлия Андреева пишет буквально следующее: «…Михаил Глинка включит мотив лезгинки, услышанный от Айвазовского, в сцену Ратмира в третьем акте “Руслана и Людмилы”».


[Закрыть] и другие биографы – кино, а не жизнь! Вообще, в ту пору все хотят как-то помочь талантливому молодому художнику: ему, например, покровительствует видный коллекционер и меценат Алексей Романович Томилов, серьёзно критиковавший, кстати говоря, излишнюю проворность в написании картин, которую так рано приобрёл Айвазовский. Искусствовед Вера Бодунова в статье «Иван Константинович Айвазовский и Алексей Романович Томилов. Художник и его покровитель»[39]39
  Третьяковская галерея. 2017. № 1 (54).


[Закрыть] сообщает, что «универсальные идеи Томилова о форме, цвете, построении композиции в той или иной степени нашли своё отражение в творческом методе мариниста, определив вектор его дальнейшего развития». Именно Томилова Айвазовский попросил в 1835 году об услуге – показать его рисунки маститому французскому маринисту Филиппу Таннёру, который очень вовремя прибыл в то самое время в Петербург, чтобы исполнить заказ императора и сделать изображения российских морских портов. Таннёру, обременённому работой, нужен был помощник в мастерской – и благодаря покровителям Айвазовского выбор пал на него!

Казалось бы, очередная улыбка фортуны – по слухам, никто не умел так изображать морские пейзажи, как Таннёр, и Айвазовский надеялся перенять у мастера все его секреты, развить с его помощью свои способности. Но Таннёр не спешил обучать помощника, а вместо этого завалил его поручениями: смешивать краски, чистить палитры, выполнять вообще не имевшие к живописному делу поручения… Вроде бы время «побегушек» осталось в далёком детстве – а вот нет, всё вернулось на круги своя! У Таннёра был трудный характер, он имел о себе весьма высокое мнение и не мог относиться к какому-то юнцу как к равному. И тогда хитрый юнец стал учиться у него… исподволь. Очень интересно сравнивать работы французского и русского маринистов – даже ненасмотренный глаз замечает явное влияние Таннёра, которое испытал на себе Айвазовский. Хотя всего через несколько лет он, что называется, уже заткнул за пояс француза. В России сегодня хранится единственная работа Таннёра – «Русский военный корабль в море» (1836, Русский музей): сравним её, например, с «Десантом Н.Н. Раевского у Субаши» (1839, Самарский областной художественный музей) и увидим, насколько мощнее и оригинальнее писал Айвазовский, как быстро он превзошёл своего учителя, который, впрочем, никаким учителем и не был – зато стал ему вскорости завистником и врагом.

Юный Айвазовский тяжело переживал равнодушие и грубость Таннёра и в конце концов решил оставить работу в мастерской француза – просто прекратил к нему ходить без объяснения причин. Таннёр был в гневе, а уж когда ему сообщили, что подмастерье, не спросив его разрешения, отправил на осеннюю выставку в Академию целых пять своих картин, пришёл в неописуемую ярость. Это было просто неприлично! Особенно если учесть, что работа «Этюд воздуха над морем» (1835, Галерея Айвазовского) удостоилась серебряной медали! Какая наглость, n’est-ce pas?

«Этюд» считается первой настоящей мариной Айвазовского, и пусть в этой картине ещё не чувствуется твёрдой руки мастера, она производит сильнейшее впечатление – так убедительно переданы здесь морские дали, берег, облака… Закрой глаза – и почувствуешь запах водорослей, и услышишь скрип песка под башмаками путника. Но Таннёр был далёк от восхищения – вместо того чтобы поздравить бывшего помощника с успехом, он накатал государю императору жалобу на оскорбительное поведение Айвазовского – и Николай I велел снять с выставки все работы дерзкого юноши. Впервые в жизни фортуна отвернулась от 19-летнего Ивана Константиновича: отныне он впал в немилость, и, хотя за него пытались заступаться все его высочайшие покровители – от Оленина до Жуковского и Крылова, – император не желал изменить своё мнение. Таннёр, вполне возможно, одержал бы сокрушительную победу, навсегда разрушив только-только начавшую складываться карьеру Айвазовского, но с ним сыграл дурную шутку его же собственный скверный характер. В Петербурге и без того высокомерный француз совсем попутал берега – и теперь уже на него императору стали поступать жалобы: дескать, зазнался, завышает цены, отказывается работать… Вскоре Таннёра монаршей волей выслали из России, а покровители Айвазовского всё-таки упросили Николая I[40]40
  Николай I полагал, что неплохо разбирается в живописи, и даже сам считал себя художником – в свободное от государственных дел время он «улучшал» пейзажи старых мастеров, пририсовывая к ним солдатиков – кавалеристов и пехотинцев.


[Закрыть] взглянуть одним глазком на отвергнутую картину учащегося Академии. Тот милостиво согласился – и тут же простил Айвазовского и даже велел выписать ему денежную премию! В деньгах Иван Константинович весьма нуждался: его беспокоило, как без него живут родители в Феодосии, и он постоянно заботился о том, чтобы отправлять им хоть какие-то средства.

Вот так фортуна вовремя опомнилась и снова обратила пристальный взгляд на Айвазовского, чтобы отныне не оставлять его своим вниманием.

Марины и Мария

Новых учителей Ивану Константиновичу приискивать вроде бы как не было нужды – но этот рано сложившийся мастер прислушивался к советам тех, кого уважал и кем восхищался. Карл Брюллов идёт в этом списке одним из первых – Айвазовский бывал у него в гостях, они с удовольствием беседовали, и именно Брюллов посоветовал знаменитому в то время литератору Нестору Кукольнику сочинить статью о творчестве новоявленного русского мариниста. Айвазовский теперь вслух назывался маринистом, поэтому решение руководителей Академии художеств направить его на летнюю практику на военные корабли Балтийского флота выглядит логичным и оправданным. Лето 1836 года Иван Константинович провёл вместе с балтийской эскадрой – он не только изучал устройство кораблей и наблюдал закаты с восходами, но и нёс вахту как простой матрос. А в 1837 году его причислили к классу батальной живописи профессора Зауервейда – и это тоже логично, ведь морские сражения, рейды, учения станут излюбленной темой Айвазовского наравне с бурями, штормами и кораблекрушениями. (В творческом наследии художника – десятки картин с названием «Буря» и «Кораблекрушение».)

В 1837 году появляются такие марины, как «Берег моря ночью. У маяка» (Галерея Айвазовского), «Мрачная ночь с горящим судном на море» (не сохранилась), «Море при заходящем солнце» (не сохранилась) и другие. Брюллов, увидев выдающиеся новые работы юного товарища, тут же обращается к начальству Академии с предложением сократить срок обучения Айвазовского – ему уже нечему учиться, пора работать самостоятельно! Золотая медаль первой степени за картину «Штиль» – убедительное тому доказательство.

По правилам Академии отличившимся выпускникам положена двухлетняя поездка в Италию или Францию, но «академиста I степени Айвазовского» отправляют «для усовершенствования на первые два лета в Крым, на Чёрное море». Иван Константинович совсем не опечален – в Италию успеется, а вот дома он так долго не был… Более того, он даже попросит впоследствии президента Академии продлить ему срок командировки и разрешить участие в военных манёврах русской эскадры у кавказских берегов. Разрешение будет получено, и в 1839-м молодой художник увидит высадку десанта и даже отметится в «боевых действиях». Незабываемый опыт! В автобиографии Айвазовский перечисляет имена, от которых поистине захватывает дух: «Находился сначала с Н.Н. Раевским на пароходе “Колхида”, потом перешёл к М.П. Лазареву на линейный корабль “Силистрия”, капитаном которого был П.С. Нахимов». На борту «Колхиды» художник познакомился с обаятельным Львом Сергеевичем Пушкиным, младшим братом великого поэта, боевым офицером. Он сделал портрет Лазарева (не слишком удачный), рисовал Нахимова, Раевского, Корнилова, Панфилова… Пережил шторм и погоню в открытом море, помогал вернуть домой пленённых черкешенок, спасал раненого офицера – в общем, впечатлений и переживаний хватит на целую жизнь[41]41
  Из воспоминаний И.К. Айвазовского (цит. по: Айвазовский А. Картины прошлого // Айвазовский и его потомки: из уцелевших архивов. Революция – до и после. М.: Семейное издательство Арендт, 2022): «Моё вооружение состояло из пистолета, портфеля с бумагой и рисовальных принадлежностей. Картина была чудная – берег, озарённый заходящим солнцем, лес, далёкие горы, флот, стоящий на якоре, катера, снующие по морю, поддерживающие сообщение с берегом. Миновав лес, я вышел на поляну. Здесь картина отдыха после недавней боевой тревоги: группы солдат, сидящие на барабанах офицеры, кое-где трупы убитых и приехавшие за их уборкой подводы. Развернув портфель, я вооружился карандашом и принялся срисовывать одну группу. В это время какой-то черкес без церемонии взял у меня портфель из рук, понёс показывать мой рисунок своим. Понравился ли он горцам, не знаю, помню только, что черкес возвратил мне рисунок, выпачканный в крови. Этот местный колорит так на нём и остался, и я долгое время берёг это осязательное впечатление от экспедиции».


[Закрыть]. Уже упомянутая работа «Десант Н.Н. Раевского в Субаши» вдохновлена как раз теми событиями – и сделана по личному заказу императора. В том же году выполнено ещё несколько выдающихся морских пейзажей, один из которых носит название «Лунная ночь в Крыму. Гурзуф» (частная коллекция). И это уже работы зрелого мариниста, способного передать в красках день и ночь, стихию и затишье, владычество человека над морем и моря над человеком, инженерный гений кораблестроителей и безжалостную волю природы. Марина – это ведь не только море с корабликами, это ещё и небо, и воздух, и в первую очередь – свет. Кстати, сам Айвазовский говорил, что рассматривать его работы надо так: вначале обратить внимание на источник света – луну (речь шла о «ночных пейзажах») и потом уже «идти» дальше, к другим деталям картины.

23 сентября 1839 года приказом Академии художеств Айвазовский получил звание художника 1-й степени и был заочно награждён шпагой, а спустя полгода наконец командирован за границу – Италия действительно никуда не делась.

Берлин, Дрезден, Вена, Триест – и долгожданная Венеция, город на воде, город, о котором Айвазовский мечтал особенно: здесь, в монастыре святого Лазаря, жил его любимый брат Саргис, с которым они не виделись с детства. Он теперь, впрочем, брат Габриэль – монах и уважаемый писатель, работающий над историческими сочинениями.

Каким монах увидел брата?

Ивану Константиновичу исполнилось 23 года. Он хорош собой, если верить замечательному портрету кисти Алексея Тыранова (1841, Государственная Третьяковская галерея, Москва; далее – Третьяковская галерея). Умное, благородное лицо, внимательный взгляд, доброжелательная улыбка – и вместе с тем ясно переданное ощущение сложной натуры, человека, умеющего скрывать истинные чувства. И у такого вот мужчины – никаких романов, помолвок, никаких женщин? Он-то не монах, в отличие от старшего брата. Затяжное «одиночество» красивого молодого художника, уже так много добившегося, будет беспокоить и семью, и петербургских кумушек – возможно, в утешение им всем появилась легенда о романе Айвазовского и знаменитой итальянской балерины Марии Тальони: никто не знает в точности, был ли этот роман в реальности, но вот Тальони существовала в самом деле. По одной из версий, Мария и Иван встретились как раз-таки в Венеции, по другой – в Петербурге, во время успешных гастролей балерины.

Начинаешь пересказывать эту историю – и вновь чувствуешь на затылке горячее дыхание очередного голливудского сценариста! И так во всём, что касается Айвазовского: любой жизненный изгиб судьбы его непременно украшен легендой, как полотно – личной подписью. Всё и всегда как-то уж слишком красиво, даже порой слащаво…

Итак, Мария Тальони была представительницей знаменитой балетной династии, а славу ей, помимо прочих очевидных талантов, принесло нововведение в танцевальную моду – она первой из всех вышла на сцену в лёгком платье, без парика и тяжёлого грима, а также окончательно «узаконила» пуанты[42]42
  Считается, что она первой начала танцевать на пуантах, но если верить Википедии, до Марии Тальони это уже делали Фортуната Анджолини, Женевьев Гослен и Фанни Биас.


[Закрыть]. Красавицей Тальони не была, но это никого, включая её саму, не волновало. Она блистала в «Сильфиде», гастролировала чуть ли не по всему свету и была старше Айвазовского на 13 лет. В Петербург дива прибыла осенью 1837 года – все билеты на её представления были раскуплены заранее. По легенде, карета, в которой ехала Тальони, случайно сбила молодого скромного юношу – все уже, конечно, догадались, что это был не кто иной, как Айвазовский. Мария, преисполнившись сочувствия и раскаяния, приказала загрузить пострадавшего в экипаж, отвезла домой и прислала ему потом дефицитные билеты на «Сильфиду». Затем предсказуемо последовал страстный роман, который как раз и продолжился в Венеции – Айвазовский будто бы сделал балерине предложение, но она отказала ему, вручив, прямо как Золушка, розовую балетную туфельку. Дескать, эта туфелька – символ преданности искусству, «она растоптала мою любовь к вам», а потому давайте расстанемся добрыми друзьями. Вместе с туфелькой художник получил букетик ландышей – любимых цветов Марии (если кто не знает, ядовитых). Происходило это всё на Вербное воскресенье. Дальше – больше. Айвазовский свято хранил туфельку Марии всю свою жизнь, и каждое Вербное воскресенье один и тот же посыльный (в разных версиях мифа – старик или таинственная дама) доставлял ему букетик ландышей, скрывая имя дарителя. Так продолжалось до самой смерти Айвазовского, уже когда самой Тальони давно не было в живых. Вот такая легенда – чудовищно безвкусная, но в стиле эпохи.

Чисто теоретически Мария Тальони и Айвазовский могли быть знакомы, хотя вращались они всё-таки в разных кругах. Мария была замужем за графом де Вуазеном и родила от него дочь, в России у неё завязался страстный роман с русским князем Александром Васильевичем Трубецким, от него родился сын (князь был не промах и спустя годы женился на дочери Тальони от Вуазена). При этом Тальони не оставляла сцены, а когда пришлось это сделать по возрасту, стала балетным педагогом Парижской оперы. Сложно найти в этом крайне запутанном жизненном орнаменте место ещё и для Айвазовского, тем более что об их связи нет ни одного документального свидетельства, за исключением крайне сомнительного – картины «Вид Венеции со стороны Лидо (1855, Харьковский художественный музей). Считается, что Иван Константинович спустя годы запечатлел здесь себя и Марию во время романтической прогулки в гондоле, – но узнать в этой паре Айвазовского и Тальони можно лишь с известной натяжкой. Скорее всего, приторная до тошноты история любви была выдумана, чтобы успокоить публику, почему Иван Константинович так долго пребывает без женского общества. Возможно ли, что выдумал её сам Иван Константинович? На этот вопрос нет ответа.

Мария Тальони скончалась в Марселе, в возрасте 79 лет. На её надгробном памятнике была сделана трогательная надпись: «Земля, не дави на неё слишком сильно, ведь она так легко ступала по тебе».

Художник и гувернантка

Иных художников ведут за собой любовь и страсть к женщине, но некоторым достаточно постоянно видеть вечный источник вдохновения – море! Чёрное, Балтийское, теперь вот ещё Неаполитанский залив… Фортуна (тоже, между прочим, женского рода), верная, как пёс, следила за тем, чтобы даже неудачи оборачивались выгодами. Когда прошёл слух, что художник погиб во время шторма, цены на его картины взлетели до небес. Когда в Риме начали критиковать его полотно «Хаос. Сотворение мира» (1841, Музей армянской конгрегации мхитаристов, Венеция, Остров Святого Лазаря) за неподобающее изображение библейского сюжета, папа Григорий XVI приобрёл эту работу для галереи Ватикана и наградил Айвазовского золотой медалью. Гоголь, с которым Айвазовский подружится в Италии, рассмеётся: «Исполать тебе, Ваня! Пришёл ты, маленький человек, с берегов далёкой Невы в Рим и сразу поднял хаос в Ватикане!»