Текст книги "Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева"

Жирондисты – противники якобинцев (а значит, и Давида) – люто ненавидели «друга народа» Марата. Его обвиняли в измене и требовали предать суду, а лучше – казни. Давид, по свидетельству биографов, на том историческом собрании бросился к Марату, воскликнув: «Убейте и меня вместе с ним!» Суд оправдал Марата, жирондисты пали, но 13 июля 1793 года к другу народа, принимавшему ванну, пришла с визитом Шарлотта Корде… Узнав о том, что Марат убит, художник тут же бросился к нему в дом – и сделал набросок с ещё не остывшего тела. Через три месяца он уже торжественно вручит историческое полотно Конвенту. Эта лаконичная, выразительная и страшная картина даже спустя столетия пробуждает в зрителе целую бурю чувств – особенно когда он замечает орудие убийства, запечатлённое художником… Сдержанная, но монументальная простота изображения превратила мёртвого Марата едва ли не в античного героя, принявшего смерть мученика. Тело Марата, конечно же, перенесли в Пантеон со всей приличествующей торжественностью – процессией руководил бессменный организатор празднеств, художник Жак-Луи Давид.

9 термидора (27 июля) 1794 года во Франции произошёл государственный переворот, в результате которого якобинская диктатура была свергнута, а Робеспьер и его сподвижник казнены без суда, следствия и «долгих отлагательств». Казнили б, вне всяких сомнений, и Давида, но он по счастливой случайности отсутствовал в тот день в Конвенте из-за лёгкого недомогания. Спустя несколько дней его обвинили во всех смертных грехах, назвали прислужником Робеспьера и заключили в тюрьму – она тогда располагалась в Люксембургском дворце. Теперь-то с Давидом могли свести счёты все, кого он случайно или сознательно обидел в период недолгого могущества. А вот ученики сохранили преданность наставнику – и переправили ему в камеру мольберт, кисти, краски. Пять месяцев мастер провёл в заточении, в память о котором в истории искусства остались как минимум два выдающихся произведения – единственный пейзаж Давида, воспроизводящий уголок Люксембургского сада, видный из камеры («Люксембургский сад в Париже», 1794, Лувр), и его поразительный автопортрет, экспонируемый ныне в Лувре (1794). Усталое лицо, застывший и вместе с этим какой-то потрясённый взгляд – в этом портрете художник выразил все свои чувства и блестяще передал состояние взятого под арест человека, который до сих пор не очень понимает, что с ним произошло…

Шарлотта, супруга Давида, проявила в эти трудные месяцы свои лучшие качества – и начала хлопотать перед тогдашними властями за мужа, к которому решила вернуться. Ученики подавали в Конвент петиции – в общем, Давида в конце концов выпустили, но спустя некоторое время вновь арестовали. Лишь 16 термидора (14 августа) 1795 года, откликнувшись на известия о стремительном ухудшении здоровья художника, Комитет общественной безопасности разрешил Давиду отбывать дальнейший срок под домашним арестом.

Ещё спустя год с лишним мастер освобождён по амнистии и отныне всячески уклоняется от какой бы то ни было политической деятельности, не соглашается занимать официальные должности и вообще ведёт себя крайне сдержанно, разве что активно протестует против излюбленного развлечения Бонапарта – захвата произведений искусства в завоёванных странах. Его самая крупная работа тех лет вдохновлена идеей о заключении мира – «Сабинянки» (1799, Лувр) написаны по мотивам сюжета Плутарха, рассказавшего о похищенным римлянами женщинах, которые спустя годы пытаются прекратить кровопролитную битву своих мужей и братьев. Парижскую публику «Сабинянки» слегка шокировали, так как герои этой многофигурной композиции были изображены без одежды (а лошади – без упряжи), что, по мнению художника, соответствовало античным нравам. Для фигуры Ромула ему позировал самый красивый из учеников, предводителя сабинян Тация воплощал профессиональный танцовщик, а две женщины, к образам которых в первую очередь обращается внимание зрителя, написаны с неких сестёр Белльгард. Впервые в истории французской живописи картина была представлена в частной платной выставке – она прошла в Лувре, входной билет стоил 1 франк 80 сантимов, и к каждому билету полагался буклет с пояснениями, сделанными самим Давидом. Как современно, не правда ли? «Сабинянки» принесли мастеру 72 тысячи франков и имели большой успех.

Давид по-прежнему был модным портретистом и именно в то время создал несколько выдающихся работ в характерном для него антикизирующем стиле. Это, например, портреты мадам де Вернинак (1799, Лувр) и мадам Рекамье (1800).

Неоконченный портрет

Жак-Луи Давид и Жюльетт Рекамье были, скорее всего, знакомы и раньше – до того как начались сеансы позирования на той самой кушетке. Хотя бы в силу тех причин, что в салоне мадам отметились все, кто имел хоть какой-то вес в ту эпоху. К её постоянной свите – незаменимым помощникам, друзьям, подругам – то и дело добавлялись новые и новые знакомцы, и все они чувствовали себя рядом с Жюльетт если не счастливыми, то во всяком случае интересными и нужными. Она не любила Наполеона, но принимала у себя его младшего брата Люсьена (он был страстно влюблён в Жюльетт и даже обещал покончить с собой от неразделённых чувств), дружила с его падчерицей Гортензией, была близка с Мюратами. В её салоне (сначала на улице Монблан, позднее – в Аббеи-о-Буа) частенько видели королеву Швеции Дезире Клари-Бернадотт, первую любовь Наполеона. О госпоже де Сталь и Бенжамене Констане мы уже упомянули, а в поздние годы жизни мадам Рекамье к списку добавятся имена Проспера Мериме, Стендаля, Виктора Гюго и Александра Дюма-отца. Невозможно представить себе, чтобы Жак-Луи Давид не был представлен «самой красоте» Парижа. Но когда ему был заказан портрет мадам Рекамье, к светскому общению добавилась новая составляющая. Теперь художник и модель встречались не в особняке Рекамье, обставленном с большим изяществом всё в том же стиле антик – столики на треноге и кушетки с равновысокими спинками были тогда в отчаянной моде; более того, некоторые биографы считают, что именно мадам Рекамье, а не Давид, ввела их в широкое употребление. Начиная с весны 1800 года Жюльетт являлась в Лувр и позировала лучшему из художников в продуманно простой обстановке (кушетка, светильник, скамеечка для ног – напомним, что босых). Её скромный туалет – белое платье, схваченное под грудью, и лента в волосах, её поза – естественная и милая: кажется, что Жюльетт обернулась в ответ на зов приятного ей человека. Работа над портретом продвигалась медленнее, чем хотелось 23-летней Жюльетт – скорее всего, она высказала Давиду своё недовольство. Ходили также слухи, что кто-то из друзей указал на то, что ноги её на портрете выглядят слишком большими (совершенная неправда!). Сам Давид был тоже не в восторге от сеансов: зал, где позировала мадам Рекамье, был слишком тёмным, свет падал не так, как нужно. Он предлагал Жюльетт возобновить сеансы в другом помещении, но она не согласилась, и терпение живописца в конце концов лопнуло. «У женщин свои капризы, а у художников свои, – заявил Давид. – Позвольте мне удовлетворить мой каприз: я оставлю ваш портрет в его теперешнем состоянии». Он предложил своему ученику Жерару закончить работу (по другой версии, к Жерару обратилась сама Рекамье), но в итоге полотно осталось незавершённым до наших дней – об этом проговаривается фон картины. И даже в таком виде портрет производит сильнейшее впечатление – иначе он не вошёл бы в историю живописи! Что же касается Жерара, то он написал именно ту картину, о которой мечтала Жюльетт, – может быть, даже более интимное, чем у Давида, изображение прелестной молодой женщины, запечатлённой в изысканной ванной комнате, обставленной опять-таки на античный манер. Портрет имел большой успех, виконт де Шатобриан сравнивал его с творениями Рафаэля, но тут же признавался, что «он мне не нравится, потому что я узнаю черты, не узнавая выражения лица».

Во время сеансов Жерару (как, думается, и ранее Давиду) докучали многочисленные друзья и поклонники Жюльетт – одного из них художник выставил за дверь, обещая, что испортит картину, если тот немедленно не удалится. А сам портрет будет впоследствии подарен первому настоящему возлюбленному мадам Рекамье – прусскому принцу Августу. Учитывая обстоятельства её странного замужества, которое, скажем, забегая вперёд, продлится долгие годы, никто не осудил бы несравненную красавицу (и умницу!) Жюльетт за желание обрести любовь вне брака, но до встречи с Августом все прочие обожавшие её мужчины, среди которых были весьма выдающиеся личности, не получали взаимности. Жюльетт либо переводила их в разряд друзей (а дружить она умела как никто другой – и тот, кто входил в её ближний круг, мог рассчитывать на самую нежную заботу и поддержку), либо мягко, но непреклонно убеждала их в невозможности романа.

В 1801 году, вскоре после того как был написан портрет кисти Жерара (и брошен тот, что рисовал Давид), мадам де Сталь познакомит Жюльетт с будущим основателем французского романтизма, философом, писателем, политическим деятелем Рене де Шатобрианом. Сегодня это имя за пределами Франции упоминается чаще в связи со знаменитым стейком (названным, разумеется, в честь виконта), но в прежние века оно гремело на весь цивилизованный мир (в России им восхищались Жуковский, Батюшков, Пушкин). Первое знакомство Шатобриана и Рекамье не имело никаких последствий – о чём он будет сожалеть спустя многие годы в «Замогильных записках», своём шедевре, посвященном Жюльетт. Прежде чем они разглядят друг друга, пройдёт шестнадцать лет.

Пока мадам Рекамье переживала увлечение прусским принцем, Шатобриана интересовала в основном литературная и политическая карьера (он мечтал стать министром иностранных дел – и стал), к тому же он был женат и избалован постоянным дамским вниманием. Роман Жюльетт и Рене начнётся после множества потрясений – как личных, так и общественных, когда ей будет за сорок, а ему – под пятьдесят.

Сделать всё, не сделав ничего

Nulle dies sine nebula – «Не бывает дня без тучи». Такой девиз выбрала для себя Жюльетт Рекамье. Эдуард Эррио, один из её биографов, утверждает, что в жизни своей она «…не сделала ничего весомого и значительного». Что ж, если подходить к нашей героине с этой меркой, то в самом деле ей нечего предъявить на суд истории. Она не писала великих романов, как госпожа де Сталь. Не завоёвывала полмира, как Наполеон. Не создала нового стиля в литературе, как Шатобриан, прижизненное собрание которого составило 31 том. Главным талантом Жюльетт стала её стойкость перед ударами судьбы и преданность дружбе как с великими, так и с никому не известными людьми, которых она спасала от смерти (иногда в прямом смысле слова – спасала от эшафота), исцеляла их печаль, устраивала судьбу. Шатобриан, описывая «дочь Роны»[30]30
  Жюльетт, как мы знаем, родилась в Лионе, стоящем на берегу Роны.


[Закрыть] в тех же «Замогильных записках», называл её «владычицей своих чувств» и восклицал: «Да позволено будет мне хотя бы на закате своих дней возвратить той, которую все любили и которая не заслужила ни от кого ни единого упрёка, волшебную нежность, какой она наполнила мою жизнь!».

Её и в самом деле все любили – или же восхищались на расстоянии. Ещё одна цитата из Шатобриана о Жюльетт: «Её идеальная красота сплелась с материальным ходом нашей истории: это спокойный свет, льющийся на бурный пейзаж». Но спокойствие не мешало мадам Рекамье всегда следовать своим путём – жизнь научила её оставаться собой даже во время самых серьёзных испытаний. Герцог Веллингтон (тоже, не сомневайтесь, влюблённый), навестив салон Рекамье после Ватерлоо, заявил: я разбил его в пух и прах! Но это не покорило, а напротив, отвратило от него Жюльетт: для другой реакции на известие о падении Наполеона она была уж слишком француженкой.

В 1803 году первый консул приказал закрыть салон госпожи Рекамье. Её независимость и близкая дружба с госпожой де Сталь раздражали Наполеона и были опасны. Спустя пару лет господин Рекамье объявил о своём банкротстве – и Жюльетт пришлось срочно менять привычный образ жизни. Теперь она не принимала визитёров, но сама подолгу гостила у друзей, сократила расходы. Но не попыталась развестись с «мужем», оставаясь рядом и в радости, и в горести. Новый удар не заставил себя ждать – через год скончалась обожаемая мать Жюльетт. По её завещанию мадам Рекамье получила наследство и обрела финансовую независимость, но тоска по госпоже Бернар была поистине невыносимой…

Мадам Рекамье уже тридцать – по тем временам серьёзный возраст. Но в случае Жюльетт цифры – это действительно всего лишь цифры! Биографы считают, что до встречи с Шатобрианом она не испытывала подлинной страсти, что именно виконт разбудил в ней женщину. Но и роман с прусским принцем Августом тоже полыхал во всю силу. Принц был безумно влюблён, Жюльетт, кажется, впервые в жизни задумалась о разводе, но потом всё же предпочла удовольствию долг. В марте 1808 года она порывает с Августом и отправляет ему на память о себе тот самый портрет кисти Жерара. Принц не расставался с ним, портрет всегда висел в его кабинете и после смерти Августа, по завещанию, вернулся к Жюльетт.

Разрыв с принцем не дался ей так уж легко – говорят, что сдержанная мадам Рекамье пыталась покончить с собой и что её кузен в последний момент выхватил у неё из рук пилюли с опиумом.

С годами боль, конечно, утихнет, Жюльетт будет переписываться с Августом, даже согласится подыскать гувернантку для его дочерей.

Парижская жизнь Рекамье теперь уже не такая роскошная, как в былые годы – но те, кто приходил к ним в элегантный особняк на шоссе д’Антенн, станут навещать и домик на улице Бас-дю-Рампар, и нанятые комнаты в «Лесном аббатстве», Аббеи-о-Буа (на улице Севр), где Жюльетт проведёт поздние годы жизни. Она воспитает, как дочь, свою племянницу Амелию, оставшуюся без матери, – именно Амелия станет её душеприказчицей и напишет воспоминания о мадам Рекамье.

В Аббеи-о-Буа с 1834 года читались вслух для избранных друзей главы из «Замогильных записок» Шатобриана. Замысел был грандиозен – мемуары должны были увидеть свет спустя 50 лет после смерти автора, но увы, презренный быт требовал постоянных денежных вливаний, к тому же виконт был женат и должен был заботиться о супруге (Жюльетт он всего лишь навещал – неизменно, каждый день в определённый час, – и конечно, они под руку вошли в историю мировой литературы; мадам Рекамье помогала Шатобриану в работе над этой книгой). У них поначалу были сложные отношения, страстная взаимная влюблённость привела, как это часто бывает, к некоему перераспределению «сил». Тщеславный виконт чуть ли не поработил нашу героиню – она угождала ему, позабыв обо всём, а он заводил интрижки у неё на глазах. Тогда Жюльетт сделала то, на что решилась бы не всякая женщина, – она оставила Шатобриана и уехала в Рим, где провела без него несколько лет. И даже на письма отвечать стала не сразу. По возвращении расстановка сил изменилась – Шатобриан убедился в том, что может обойтись без кого угодно, но не без нежной Жюльетт. С её помощью он завершил «Записки», но, вынужденно согласившись на публикацию глав из них в газете (нужны были деньги!), в 1845 году исключил из текста всю книгу, посвященную Рекамье, оставив лишь пару глав. Жюльетт не возражала – будучи светской дамой, она не искала славы любой ценой и перед смертью велела сжечь не читая все её личные записи, что и было исполнено.

Госпожа де Шатобриан смирилась в конце концов со своей судьбой и вынуждена была признать едва ли не официальную связь мужа с мадам Рекамье – она нашла утешение в благотворительности, и Жюльетт ей в этом охотно помогала.

Мадам Рекамье любили художники – они с удовольствием писали её портреты. Жюльетт, в свою очередь, ценила художников и с некоторыми из них сохранила дружбу до самых последних дней. В Риме она озаботилась тем, что могила гениального Николя Пуссена пребывает в заброшенности, – и заказала вместе с Шатобрианом барельеф, достойный памяти великого французского художника. Заботилась о скульпторе Канове (хоть ей и не нравились работы, вдохновлённые её образом). Прекрасное изображение мадам Рекамье создал скульптор Жозеф Шинар (1802), Франсуа-Луи Дежуэн написал её в 1826 году в интерьере Аббеи-о-Буа, а художник Антуан-Жан Гро сделал портрет «взрослой» Жюльетт, которая теперь отдавала предпочтение серому цвету в одежде, но обладала всё тем же изысканным вкусом.

Ашиль Девериа[31]31
  Девериа писал также и Шатобриана, хотя самый известный его портрет создал в 1809 году Жироде. Шатобриан оставил об этом крайне забавные воспоминания: «Он написал меня мрачным, каким я тогда и был, но вложил в полотно весь свой гений. Господин Денон получил шедевр для салона; как образцовый царедворец он поспешил повесить его в укромном уголке. Бонапарт, пройдя по всей выставке и оглядев все картины, осведомился: “А где портрет Шатобриана?” Он знал, что портрет здесь: пришлось извлечь преступника из тайника. Бонапарт, чье великодушие уже иссякло, сказал, взглянув на мое изображение: “У него вид заговорщика, который лезет в мой дом через дымоход”».


[Закрыть], имевший слабость к созданию почти порнографических изображений, запечатлел Жюльетт на смертном одре: она умерла от холеры 11 мая 1849 года в возрасте 71 года и была похоронена на Монмартрском кладбище, в фамильном склепе Рекамье. Шатобриан, скончавшийся годом ранее, упокоился, как и мечтал, на скале близ Сен-Мало. Он оставался предан себе до самой смерти – едва ли не последним словом его было «Прекрасно!» (речь шла о падении Июльской монархии). Предан (насколько получалось) он был и Жюльетт – даже собирался жениться на ней через тридцать лет дружбы, после того как скончались господин Рекамье (спустя 37 лет после заключения брака) и мадам Шатобриан, но родственники Жюльетт и её здравый смысл не допустили этот проект к исполнению. Дело было даже не в том, что отец-основатель французского романтизма был уже частично парализован (а Жюльетт – почти слепа: она перенесла две операции по поводу катаракты), но в том, что бракосочетание повлекло бы за собой множество бюрократических процедур, а французы не забывают о практичности, даже когда речь идёт о страстной любви.

В посмертном портрете мадам Рекамье, сделанном с неё Ашилем Девериа, она прекрасна как в юности. Можно не верить писателям, дипломатам, политикам, составлявшим круг общения Жюльетт, когда они восхищались поразительной красотой шестидесятилетней женщины (Александр Дюма-отец утверждал, что «королеве ума и красоты» нельзя дать больше двадцати пяти!), – но кто посмеет усомниться в правдивости художника?

Другая жизнь

Жак-Луи Давид и Жюльетт Рекамье продолжали общаться и после того, как случилась история с неоконченным портретом. Ни о каком разрыве, ссоре и отчуждении между ними ни шло и речи! Тем более что именно картина Давида – даже будучи недописанной – вошла в историю и продолжала вдохновлять художников даже спустя полтора века. Сюрреалист Рене Магритт напишет в 1950 году жутковатую «Перспективу мадам Рекамье» (Национальная галерея Канады, Оттава), где место красавицы займёт… гроб. В честь Жюльетт назовут не только пресловутую кушетку, но и украшения, и белые «античные» платья, и даже особый пасьянс, который она вроде бы сама и придумала. О мадам Рекамье будут написаны книги и сняты фильмы, а легенды, которыми красавицу окружали ещё при жизни, не исчезнут и до нашего времени. Одна из таких легенд гласит, что обиженный на мадам художник Давид будто бы написал из мести ещё один портрет Жюльетт, где она запечатлена совершенно обнажённой и, скажем аккуратно, не такой прекрасной, как хотелось бы. Этот портрет с неясной атрибуцией хранится в Шато де Булонь-сюр-Мер и датируется 1810 годом. Даже беглого взгляда на него достаточно, чтобы убедиться: та дама могла быть кем угодно, но только не Жюльетт Рекамье. Вот обстановка действительно похожа: кушетка, светильник, ниспадающие ткани… Жак-Луи Давид навряд ли стал бы сводить таким образом счёты с женщиной, которая охотно принимала его у себя в салоне на протяжении многих лет – например, в 1814 году его имя фигурировало в списке гостей, приглашённых послушать чтение небольшого рассказа господина де Шатобриана. Вместе с Давидом автора слушали мадам де Сталь, герцог Веллингтон, Бенжамен Констан, принц Август Прусский, Меттерних, Бернадот с супругой и другие, так и хочется сказать, официальные лица.

В Жюльетт влюблялись на протяжении всей её жизни – у неё была даже свита влюблённых, следовавших за ней куда бы она ни направлялась. Один из преданных почитателей – сын знаменитого ученого Ампера, по возрасту подходивший скорее воспитаннице мадам Рекамье, Амелии. Жюльетт была не только очень красива – она всегда проявляла к людям заботу, внимание и нежность, она помнила о нуждах каждого, наконец, она умела жить талантливо, как умеют только французы. Современники вспоминали, что мадам Рекамье играла на арфе и приятным голосом пела. Она знала, как создать вокруг себя исключительно располагающую атмосферу, и ощутить эту атмосферу мечтал в Париже всякий. Политические декорации, в которых довелось жить Давиду и Рекамье, менялись чуть ли не каждый год – вчерашние герои отправлялись то на гильотину, то в ссылку, – и если Давид после тюрьмы навсегда покончил с политикой, то Жюльетт мягко, но непреклонно отстаивала собственный взгляд на происходящее. Она, к примеру, поддерживала свою давнюю подругу Гортензию де Богарне, когда все члены семьи Бонапарт пребывали в опале. Она просила влиятельных знакомых найти для юного талантливого Мериме место дипломата в Лондоне. Она предоставляла свой салон как «площадку» для новых талантов, не забывая о старых, – здесь царил Шатобриан, здесь же молодой Бальзак читал отрывки из «Шагреневой кожи». В Жюльетт не было ни капли мстительности, расчётливой жадности или зависти. Она действительно была совершенство. «Чем дальше продвигаешься по жизни, – говорила мадам Рекамье, – тем больше потребность в любви». Но любимые друзья оставляли её один за другим. В 1843 году не стало принца Августа Прусского – его сразил апоплексический удар. Вскоре умер обожаемый старый друг Поль Балланш. Давно уже не было рядом госпожи де Сталь и Бенжамена Констана… Ну а самым тяжёлым стало, конечно, расставание с Шатобрианом – Жюльетт, как часто бывает у старых супругов, пережила его ненадолго.

Что же касается Жака-Луи Давида, то он умер 29 декабря 1825 года в Брюсселе, куда бежал после падения Наполеона. Придворный художник Бонапарта и главный живописец правительства, удостоенный за свои заслуги дворянства, герба и ордена Почетного легиона, пожалованных ему императором, не мог рассчитывать на иную участь[32]32
  По свидетельствам художника Делеклюза Давид отзывался о внешности Наполеона так: «… что за прекрасная голова! В ней чистота, величие и красота, как в античности. Этот профиль просится на медаль или камею. В древности этому человеку воздвигали бы алтари!»


[Закрыть]. По заказу Наполеона Давид писал его портрет со спокойным лицом на вздыбленном коне (1802, музей Версаль), знаменитую «Коронацию» (1805–1807, Лувр) и менее известную «Раздачу орлов» (1810). Для грандиозной «Коронации» (размеры картины 6,10 × 9,30 м, полное название – «Коронование императора Наполеона I и императрицы Жозефины в соборе Парижской Богоматери 2 декабря 1804 года») работающий по своему неизменному методу художник заказал несколько сотен кукол, которые были одеты в парадные платья персонажей картины, и расставил их внутри архитектурного макета, воспроизводящего нужный неф Нотр-Дам-де-Пари. Впоследствии Наполеон остыл к своему любимому живописцу, предпочитая делать заказы его успешному ученику – Антуану-Жану Гро. Давид же вернулся к тому, с чего начал, – портретам и историческим сюжетам.

Он создаёт выразительный портрет папы Пия VII (1805, Лувр), пишет монументальное полотно «Леонид при Фермопилах» (1814, Лувр), не забывает и собственную семью – правда, делая портреты жены (1813, Вашингтон) и взрослых дочерей, он и не думает их приукрашивать. Кисть его честна, взгляд – безжалостен.

Когда Людовик XVIII вернулся к власти, Давид велел разрезать на куски «Коронацию» и спрятать в надежном месте, прихватил с собой закрашенного белилами «Марата» и покинул Францию, хотя король, как говорили, готов был сделать для художника исключение.

60-летний Давид не принимает милости и начинает новую жизнь в Брюсселе. Жизнь художника и учителя. Выдающийся преподаватель, который умел находить индивидуальность в каждом своём ученике, Давид всё так же не терпел профессиональных натурщиков и советовал воспитанникам позировать друг другу. Вездесущий герцог Веллингтон просит художника написать его портрет и получает от патриота отказ. Из Парижа Давиду постоянно пишут друзья и бывшие ученики – все, за исключением Жерара, порвавшего с ним отношения. Давида уговаривают вернуться, во Франции даже выпускают медаль в его честь, но художник непреклонен: «Законом меня изгнали, пусть меня и вернут законом». 29 декабря 1825 года 77-летний художник умирает. Его сын Эжен и его верные ученики предпринимают множество усилий для того, чтобы прах Давида вернулся на родину, но французский престол к тому времени занимает Карл Х, не склонный прощать «цареубийцу». Парижанам запрещают даже возложить лавровые венки к работам художника в Лувре, а семье в Бельгии – установить на могиле на кладбище святой Гудулы памятник работы Давида д’Анже.

Тело Давида было позднее перенесено на Городское кладбище Брюсселя, над могилой стоит простой серый обелиск. Кое-кто, впрочем, утверждает, что сердце художника вернулось в родной Париж – и захоронено в могиле жены Давида, покоящейся на Пер-Лашез.

Картину «Смерть Марата» завещал музею в Брюсселе внук художника – это было сделано в знак благодарности городу, приютившему Давида. «Марата» сам мастер считал своим главным произведением, но тот из нас, кто хотя бы раз бродил по Лувру и вышел случайно к «Портрету мадам Рекамье», с этим никогда не согласится.