Текст книги "Серая мать"

Да, ты просто высыплешь их.

Согнутая рука с пакетиком оставалась неподвижной.

Высыплешь наркоту в толчок, и все дела.

Внутренний голос звучал знакомо. Мягко. Успокаивающе. Семен вроде бы знал его, но никак не мог вспомнить откуда.

Ты высыпаешь. Ты рвешь пакет и высыпаешь.

– Высыпаю, – зачем-то вполголоса повторил Семен. Он снова смотрел перед собой, и очертания руки, протянутой к унитазу, размывались.

Ты высыпал. Вот и все. Порядок.

Правая рука скользнула в карман джинсов. Липкие пальцы затолкали пакетик поглубже.

Ты избавился от него.

Левой рукой Семен нажал кнопку на бачке. Он вроде бы понимал, что это необязательно, но не мог вспомнить почему. Главное, что он избавился от пакетика.

Крышка унитаза хлопнула о сиденье, и Семен вышел из ванной.

13

Темнота, не разбавленная светом уличных фонарей и окон соседних домов, обволакивала все вокруг. Олеся лежала на спине, опустив руки поверх одеяла. Под волосами над левым виском пульсировала болью свежая гематома. Припадок все-таки случился.

Она была в ванной: склонилась над тазиком, чтобы зачерпнуть воды, когда чернота начала застилать глаза. Олеся успела присесть, а после стало темно. Это длилось недолго. Семен даже не заметил, что она задержалась. Очнувшись, девушка поняла, что все же приложилась головой о край ванны. К счастью, крови не было. Иначе пришлось бы объяснять, что случилось, а этого ей совсем не хотелось. Пусть эпилепсия и не была чем-то мерзким, вроде сифилиса или проказы, но…

Вдруг это не эпилепсия? Ведь сейчас все происходило иначе. Не только приступы, не только чернота, но еще и тот голос. Не интуиция. Не ее настоящие мысли. Нечто постороннее.

«Как будто твой разум принадлежит не только тебе».

Олеся осталась один на один с этим пугающим соображением. Она знала, что дверь спальни открыта, но темнота, наполняющая комнату и весь мир за окном, была такой плотной, что не давала разглядеть даже собственные ладони.

И зачем она погасила свет? Чахоточное сияние помутневших ламп – сияние ненастоящего электричества – было бы всяко лучше этого первобытного мрака. Но чтобы нажать на выключатель, нужно было подняться с кровати, а Олеся не могла: иссушающая усталость прижимала ее к матрасу, давила на грудь, и только тревога беспомощным червем извивалась внутри. Хорошо, что хотя бы дверь спальни осталась открытой. Олеся слушала, как ворочается на диване в гостиной Семен. Шорох простыней и поскрипывание искусственной кожи были единственными звуками, нарушающими абсолютную, густую, как дрожжевое тесто, тишину, и все же их присутствие утешало.

Ночь наступила внезапно и как будто раньше, чем следовало. А может, так только казалось. Олеся уже не была уверена в своих внутренних ощущениях. Лестница и улица, пространство и время, еда и даже электричество – все изменилось. Сделалось иным. Чуждым.

– Ну о чем вы говорите, Олеся! – восклицала Алла Егоровна после знакомства с Ангелиной Петровной, когда все пятеро собрались в подъезде. – Это же наш подъезд, наши квартиры! Что тут могло измениться? Это все там, – неопределенный взмах рукой в сторону лестницы, – это снаружи… Что-то…

Смолкнув, она поднесла руку к щеке. Ухоженные ногти проехались по дряблой коже, оставляя неприятные полосы. Виктор Иванович проследил за этим движением, но ничего не сказал супруге. Она в его сторону вообще не смотрела.

Ангелина Петровна ужасалась вслух, пучила поросячьи глазки из-под очков и требовала от окружающих ответов, которых ни у кого не было. Тень, вдруг наползшая на окна подъезда, заставила ее сжаться и замолчать. Почти одновременно с ночным мраком, хлынувшим снаружи резко, будто расплесканные кем-то чернила, в подъезде сам собой вспыхнул свет, такой же тусклый, как и в квартирах.

Некоторое время все ждали чего-то, молча застыв, но ничего больше не происходило. За исключением темноты, все оставалось по-прежнему: давящие серые стены, тестообразная тишина, иногда – хруст мелкого песка под нервно переступающими ногами.

– Это что, уже ночь? – задавая вопрос, Алла Егоровна все-таки мельком глянула на мужа.

– Как будто да… – пробормотал тот в ответ.

Измотанные неизвестностью, они понуро разошлись по квартирам. Не оставалось ничего другого, кроме как улечься и попробовать заснуть.

– Утро вечера мудренее, – пробормотал на прощание Хлопочкин, но его слова вряд ли кого-то взбодрили.

Несмотря на свинцовую усталость, Олеся не сомкнула глаз. Время от времени ей хотелось сморгнуть эту густую темноту, такую плотную, что она, кажется, липла к ресницам. А еще в темноте Олесе мерещились омерзительно антропоморфные птицы-динозавры, машущие огромными кожаными крыльями.

Кажется, Хлопочкины не поверили в их существование. И вообще, пожилые супруги словно потускнели. Совсем как лампочки в люстрах. Могли ли они измениться так же, как еда, как двор снаружи? При условии, что это действительно была их еда и их двор.

«При условии, что кто-то или что-то вообще может так резко измениться».

Размышляя об этом, Олеся мысленно возвращалась к изменениям в собственном состоянии. К голосу, который слышала только она.

Перед глазами вдруг всплыло Васино лицо. Его искривленный рот с презрением выплюнул: «Ты че, совсем с катушек слетела?»

Олеся съежилась под одеялом. Слова прозвучали в воображении так явственно, словно Вася действительно был здесь, стоял над ней, как над каким-нибудь жуком, копошащимся в грязи. Словно он действительно что-то знал.

Но этого не могло быть. Никто ничего не знал, кроме дедушки и родителей и, разумеется, врачей, к которым они обращались. Да и те… Они были уверены, что это эпилепсия. Просто эпилепсия, ничего больше. Даже психиатры так думали: и в больнице, и позже, в поликлинике.

Просто эпилепсия. Просто депрессия. Ничего больше.

Тогда почему ты попала в больницу?

Из-за дедушки. Потому что его не стало.

Это случилось шестого января, вечером. Олеся проводила новогодние каникулы дома, в поселке. Мигали огни: у окна в комнате – гирлянда на елке, а за окном – скорая, увозящая дедушку. Олеся хотела поехать с ним, но родители были против – чем она поможет? Папа говорил, что они все вместе съездят к нему наутро, а Олеся… Наверное, она уже обо всем догадалась. Как-то почувствовала. Поняла. Потому что огни внезапно погасли, заслоненные черной пустотой, и очень сильно захотелось позвать дедушку. Она и звала: громко, во все горло, но изо рта не вылетало ни звука. В черной пустоте было некого звать.

«Стресс может провоцировать припадки».

Такое не с каждым случается.

«У меня была депрессия, потому что я сильно горевала».

Твой больной разум рассыпается под действием любого стресса. Разве не так?

В гостиной вдруг звучно всхрапнул Семен, и Олеся непроизвольно взбрыкнула ногами под одеялом. В груди по-прежнему давило, по коже ползли мурашки.

«Что случилось?»

Олеся прислушивалась, вглядываясь во мрак, но никаких других звуков не было.

«Здесь только мы, больше никого. Входная дверь заперта. Все в порядке».

Тогда чего она так испугалась?

Олеся успела ухватить призрачное ощущение чужого присутствия прежде, чем оно полностью рассеялось. До того, как ее отвлек храп Семена, она действительно вела диалог. Не с самой собой – с голосом. И уже не в первый раз.

Накрыв ладонью запястье с часами, Олеся попыталась вспомнить все от и до, начиная со вчерашнего вечера. События выстраивались в линию, а затем обрывались, выстраивались – и обрывались. И там, где зияла прореха, были эти мысли. Ненастоящие мысли – так она назвала их про себя. Мысли, продиктованные внутренним голосом.

«Может ли что-то здесь влиять на нас?»

Пейзаж за окном. Электричество. Еда. Вода. Все вокруг не могло измениться само по себе. Должно было существовать нечто, что вызвало эти изменения и за одну ночь превратило весь мир в это.

Олеся пришла к выводу, что все началось вчера вечером. Именно тогда появился внутренний голос. Это он заставил ее пригласить Семена к себе и внушил мысль, что старуха в лифте опасна.

А ведь Алла Егоровна говорила, что видела сегодня ту старуху во дворе!

Чем больше Олеся думала об этом, тем сильнее убеждалась, что эта сумасшедшая как-то связана с происходящим.

«Но как именно? Ведь это всего лишь…»

Всего лишь полоумная старуха? Но как она узнала, что Олеся одалживала Васе деньги? И все те оскорбления, которые она бросала в адрес Олеси и других жильцов… Она била точно в цель. Смущала. Заставляла краснеть от стыда и гнева. Как будто действительно забиралась к ним в головы.

«Но это… невозможно?»

Подумав о непреодолимой лестнице и сером мире, из которого исчезли все остальные люди (и появились крылатые твари), Олеся наконец прикрыла глаза и тяжело вздохнула.

«А это возможно?»

Тоже нет.

Однако она здесь, лежит в черноте неестественной ночи, в плену собственного дома. И кто бы (или что) ни был виноват в случившемся, гораздо важнее другое: что им теперь делать?

Пальцы скользили по кругу, очерчивая контур часов. Металл и стекло, впитавшие тепло тела, давно стали неотделимой частью Олеси. После смерти дедушки она снимала часы только в душе или во время купания.

«Ты сильная» – часто повторял дедушка. Родители могли хвалить ее за успехи или утешать при неудаче, а он в обоих случаях произносил только эту фразу: ты сильная. Но Олеся не чувствовала себя сильной ни тогда, ни, тем более, сейчас.

«Что я вообще могу?»

Еще раз попытаться рассказать Семену и остальным о своих догадках? А если они не поверят? Если тот же самый голос внушит им, что верить ей нельзя? Это ведь он нашептывал ей мысли о сумасшествии, заставлял сомневаться в самой себе, пугал… А усомниться в ком-то другом гораздо легче.

Что же все-таки случилось? Где они? Где весь остальной мир? И есть ли вообще выход? (нет) Жалобные, беспомощные вопросы хлынули в сознание сплошным потоком, и Олеся зажмурилась, прогоняя подступившие слезы. Если выхода нет, то неважно, кто или что заползает в их головы. Неважно вообще ничего. Они все просто умрут от голода и жажды, запертые тут!

Олеся не хотела думать об этом, не хотела ничего представлять, но в голову сами собой лезли какие-то страшные обрывки: про блокаду и голод в Ленинграде, про алиментарную дистрофию, которую изучали в курсе гигиены, про каннибализм…

«Нет».

«Такого не будет».

«Такого не должно быть…»

Из-под сжатых век выступили две слезинки и, остывая, скатились по вискам. Потом еще две. И еще.

Этого всего не должно было случиться! Она должна была готовиться к семинару, должна была поехать к родителям… Где они теперь? До сих пор ждут ее или тоже застряли где-то в этой черной тишине? Увидит ли она их когда-нибудь?

«Или они… Как дедушка…»

Холодные слезы продолжали стекать по вискам. Как в первые ночи после дедушкиной смерти. Тогда все вокруг утратило значение, потому что больше не с кем было говорить об учебе, не с кем делиться самым важным, не с кем молча сидеть вечерами… Конечно, оставались родители, но в то время Олесе казалось, что с ними все не так. А сейчас она отдала бы все на свете, отдала бы даже дедушкины часы, только чтобы снова оказаться дома с мамой и папой. И неважно, о чем они станут говорить. Лишь бы с ними все было хорошо!

(не будет)

Беззвучно хватая ртом воздух, Олеся видела папу, слегшего, как и дедушка, с инфарктом от переживаний из-за ее исчезновения. Видела так явственно, словно он был прямо здесь, в спальне.

Да он и был тут. Вот же он: лежит на полу, а она ничем не может ему помочь, даже пальцем шевельнуть не может, а на балконе скребутся и хлопают крыльями эти горбатые черные птицы, черные старики, черные…

Олесь…

Это зовет мама. Она почему-то там, среди этих летучих ящеров, и кожа ее покрыта такой же черной чешуей.

Олеся…

Изогнутые когти царапают стекло. Мама хочет войти. Небо за ее спиной наливается фиолетовым.

Впусти меня.

Но все, на что способна Олеся, – это снова сжимать бесполезные остановившиеся часы и слушать неразборчивое бормотание дедушки,

(…наятысильнаятысильнаятысильнаятысиль…)

возникшее из ниоткуда и заглушающее голос мамы.

Впус… ти…

Фиолетовое сияние пульсирует. Олеся снова пытается пошевелиться. Надо открыть балконную дверь, ведь это же мама! Она не сделает ничего плохого, она поможет папе, она…

– Олеся! – громкий шепот разорвал наваждение. Чья-то рука сжала плечо сквозь пижаму.

Вздрогнув, Олеся проснулась. Возле ее кровати сидел на корточках Семен. После непроглядного мрака слабый рассеянный свет за его спиной, проникающий в спальню из прихожей, заставил Олесю поморщиться.

– Олесь, там лифт заработал.

Молча выпутавшись из одеяла, она накинула поверх пижамы халат и пошла следом за Семеном, пытаясь стряхнуть липкие остатки сновидения. По пути Олеся несколько раз взъерошила волосы: ее не покидало ощущение прикосновения чего-то грязного, чего-то по-настоящему неприятного. Как будто к ее голове притронулся некто уродливый. И пальцев у этого урода было не меньше шести. Как у той сумасшедшей старухи.

14

Лифт действительно работал.

Как только они вышли из квартиры, металлические створки разошлись в стороны, демонстрируя пустую, залитую болезненно-ярким светом кабину. Не дождавшись пассажиров, двери лифта с хлопком сошлись вместе, но вскоре открылись снова.

– Давно он так? – спросила Олеся, кутаясь в халат.

– Не знаю, – отозвался Семен. – Я только что проснулся. Услышал этот звук.

Лифт опять закрылся, отрезав от них холодное сияние кабины.

В подъезде было неуютно. Светло-зеленый цвет стен едва угадывался под слоем мелкой серой пыли, взявшейся непонятно откуда. Единственная лампа в таком же запыленном плафоне еле горела. Олеся протянула руку и коснулась стены. К пальцам пристали сухие крупинки. Они напоминали бетонную крошку – такие же жесткие на ощупь и…

Мертвые.

Олеся быстро вытерла руку о подол халата. Это была не просто грязь. Во всяком случае, не та грязь, которая на самом деле могла бы скопиться на стенах. Тем более что настоящая пыль вряд ли покрыла бы их таким ровным слоем. Это было что-то другое. Еще одно проявление неправильности. Как плесень на печеньях Ангелины Петровны. Как умирающие в лампах остатки не-электричества.

Лифт заскрежетал и открылся. Его свет был гораздо ярче, чем раньше. Белый, заставляющий немного щуриться, он равномерно наполнял пустой прямоугольник кабины. Оттуда расширяющаяся световая дорожка протянулась к их с Семеном ногам, словно приглашая последовать за собой: зайти внутрь, нажать блестящую металлическую кнопочку нужного этажа (разумеется, первого!) и благополучно спуститься вниз.

Просто зайти внутрь.

Створки больше не двигались. Белый свет тек в подъезд, и Олесе казалось, что она чувствует, как он касается кожи на лице: легко, почти неощутимо, как слабый сквознячок, как паутина, как разлетающаяся пыль.

Просто зайди внутрь. Выход есть. Это выход.

«Когда не с кем посоветоваться, слушай внутренний голос», – так иногда говорил дедушка.

Да, просто слушай свой внутренний голос и…

Голос?!

Олеся жадно и шумно вдохнула, словно вынырнув из воды. Ладони потянулись к лицу – стереть, смахнуть облепившую его невидимую паутину, – а потом она заметила, как Семен делает шаг к лифту.

– Стой! – Олеся ухватила его за руку и потянула в сторону, прочь от радушно распахнутых дверей и разлитого по полу сияния.

– Это же выход, – пробормотал Семен, повернув к ней лицо с уже знакомым безжизненным выражением.

– Нет! – почти прокричала она и еще раз дернула парня за руку. – Это не выход!

Когда взгляд Семена начал оживать, Олеся вцепилась в него обеими руками.

– Ты слышал голос?

– Голос? – Семен выглядел растерянным и разбитым, как будто его только что разбудили.

– Он говорил «просто зайди внутрь», говорил, что там выход!

Олеся снизу вверх всматривалась в глаза Семена, надеясь найти хотя бы тень понимания, но видела только сонное недоумение. Он больше не пытался сделать вид, что все нормально, что он просто задумался, и это было еще хуже.

– Ты помнишь, что шел к лифту? – Олеся снова встряхнула его.

– Ну… да.

– Зачем? Кто тебе велел? Вспоминай, ну!

– Да никто… – Семен поперхнулся и замолчал. С каждой секундой его лицо менялось, складываясь в неприятную гримасу. – Никто мне ничего не велел! – вдруг рявкнул он, отпихнув от себя Олесины руки. – Совсем чокнулась? Голоса слышать стала? Ты че несешь вообще?!

Окаменевшее от злобы лицо принадлежало какому-то незнакомцу. Ошеломленная, Олеся глядела на Семена, не зная, что делать. Она знала, что он может не поверить ей, может начать возражать, как в прошлый раз, но чтобы вот так…

– Я с тобой разговариваю!

За гаркнувшим над ухом голосом последовал сильный тычок в плечо. Олеся неловко отшатнулась и, запнувшись о собственную ногу, плюхнулась на пол. Удар ягодицами о бетон отозвался во всем теле болезненным толчком. На глаза навернулись слезы.

– Хватит! – сорвавшимся голосом выкрикнула она.

Вздрогнув всем телом, Семен застыл над ней. Ошеломленный взгляд поплыл вправо, пока не наткнулся на его собственную руку, занесенную для удара. Остатки злобной гримасы растаяли, уступив место неподдельному ужасу.

– Это не я, – выдохнул он, опустив руку медленно и не до конца, словно она больше ему не принадлежала. – Олесь, это не я…

Продолжая испуганно повторять одно и то же, Семен не двигался с места. Ужас на его лице сменялся горечью от осознания того, что он только что сделал. Олесе хотелось верить, что эти эмоции настоящие.

От пережитого все еще было противно, но она заставила себя заговорить, чувствуя в голосе неприятную дрожь:

– Об этом я и говорила. Что-то здесь влияет на нас. Теперь ты понимаешь?

Семен молчал.

– Ты п-простишь меня? – наконец выдавил он вместо ответа.

(да, прости, как прощала того наркомана)

Олеся молча кивнула, заодно разгоняя неприятный шум в голове. Чуть помедлив, Семен с подчеркнутой осторожностью помог ей подняться на ноги. За его спиной в дверях зеленого тамбура маячило бледное лицо Ангелины Петровны. Соседка выглянула на шум и, судя по неодобрительно поджатым губам, успела что-то увидеть.

– Здесь есть какая-то сила, которая влияет на нас, – отчетливо повторила Олеся, глядя на нее. – Вызывает дикие мысли, заставляет вести себя ненормально… Если вы еще не почувствовали – просто поверьте. Пожалуйста. Если у вас появятся странные мысли, не слушайте…

Последние слова потонули в громыхании лифта. Створки сомкнулись не полностью, разошлись, снова сошлись, и так – несколько раз подряд. Наконец лифт закрылся. Время шло, но он больше не подавал признаков жизни.

– Позову соседей, – с этими словами Семен, ни на кого не глядя, направился в противоположный тамбур. Олеся слышала, как он стучится к Хлопочкиным.

Ангелина Петровна вышла из своего тамбура и теперь стояла у дверей, косясь то на притихший лифт, то на Олесю. Пухлые, сужающиеся на концах пальцы теребили ворот махрового халата.

– Что у вас тут происходит? – наконец не выдержала соседка.

– Понятия не имею… – выдохнула Олеся, привалившись к стене около своей двери.

Сухая пыль наверняка налипла на халат и волосы, но ей было все равно. После того, чем обернулась внезапная активность лифта, Олеся чувствовала себя еще более потерянной и бессильной, чем накануне. Ушибленные ягодицы болели, саднила ободранная ладонь, и грязь на одежде уж точно не имела никакого значения. Происходящее напоминало сон: кошмарный, сумбурный, бессмысленный. И от мысли, что проснуться никак не получится, глаза снова начинало щипать.

Когда в синем тамбуре послышались знакомые голоса и шаги, Олеся постаралась проглотить ком в горле. Может, все вместе они все-таки что-нибудь придумают?

– На кнопки пробовали нажимать? – первым делом спросил Виктор Иванович, выслушав сбивчивый рассказ о лифте. Высказанные второпях Олесины догадки о влиянии некой силы на их разум он пропустил мимо ушей. После того как в присутствии Хлопочкиных лифт вновь открылся, демонстрируя ярко освещенное нутро, Виктора Ивановича интересовала лишь возможность покинуть этаж.

Алла Егоровна тоже не отрывала взгляда от лифта. Ее крашеные волосы, аккуратно накрученные на бигуди, выглядели дико в этом вывернутом наизнанку мире. Равно как и пояс стеганого халата, завязанный на талии идеальным бантом. Олеся не понимала, как соседка могла думать о внешности, когда за окнами в вымерших дворах перетекала чернильная тьма, таящая в себе крылатых уродов.

– Посмотрим, поедет ли он куда-нибудь, – заявил Хлопочкин и, подойдя к лифту, протянул руку внутрь, к прямоугольной панели с кнопками.

Медлительные створки неожиданно резко захлопнулись. Виктор Иванович едва успел отдернуть руку и, крепко прижав ее к груди, попятился прочь. Закутанная в халат Алла Егоровна сдавленно ахнула и качнулась вперед, собираясь привычно вцепиться в супруга, но тот сердито отмахнулся.

Выждав немного, Виктор Иванович несколько раз нажал кнопку на стене. Ничего не произошло.

– Надо было ехать, пока открыто, а не сцены устраивать! – внезапно выпалила Ангелина Петровна. Все уставились на нее, и она замолчала, снова поджав свои лягушачьи губы.

Кабина лифта за сомкнутыми створками вдруг содрогнулась и с характерным звуком пошла вниз.

– Может быть, кто-то снизу вызвал? – предположила Алла Егоровна. – Может быть, все уже нормально? – ищущий поддержки взгляд перескакивал с одного лица на другое.

– Уходите!

Хриплый окрик раздался слева, заставив всех вздрогнуть от неожиданности.

На пороге тамбура Хлопочкиных, придерживая одной рукой дверь, стоял совершенно незнакомый человечек: лысый, жилистый до худобы, одетый в какие-то серые обноски и босой. Определить его возраст по костистому, в ссохшихся морщинах лицу не представлялось возможным.

– Уходите! – снова выкрикнул он и закашлялся, прикрыв рот пергаментно-желтой рукой в серых пятнах.

Внизу приглушенно захлопали, открываясь и закрываясь, двери лифта. Затем кабина снова поползла вверх.

Олеся почувствовала, как мурашки колют облитую холодом кожу. Знакомый звук движения лифта должен был вселять надежду, но вместо этого…

– Сюда, сюда! Скорее! – Угловатый незнакомец отчаянно махал свободной рукой, отступая в тамбур. – Или умрете!

Решение пришло к Олесе мгновенной вспышкой, как по щелчку переключателя. Так же как тогда, во время ссоры с Васей. За секунду до она еще могла усомниться, могла отступить, а потом вдруг поняла: поздно. Или – или.

«Или я сейчас побегу, или…»

– Быстрее! – едва узнав собственный голос в этом затравленном выкрике, Олеся схватила за руку стоящую рядом Аллу Егоровну и бросилась к тощему, который продолжал что-то кричать им. Семен поспешил следом, подгоняя замешкавшегося Хлопочкина. В дверях тамбура образовалась пробка.

Ангелина Петровна, оставшаяся возле лифта, в нерешительности качнулась вперед, потом назад. На полном лице читалась растерянность пополам с испугом.

– Прячьтесь, прячьтесь! Скорее! – вопил из тамбура тощий и подскакивал на месте, пытаясь подать ей какие-то знаки руками поверх голов.

Когда лифт со стуком открылся, Ангелина Петровна все-таки бросилась вперед. И почти успела.

За ее спиной выросла, внаклонку вывернувшись из тесной кабины, высокая бледная фигура. Свисающие до пят руки, заканчивающиеся непомерно длинными, многосуставчатыми пальцами, быстро ощупали пол перед собой. Яйцевидная голова повернулась в сторону синего тамбура. Гладкое, лишенное глаз и рта лицо посередине разрезали две огромные щели. Их края, влажные и темные, трепетали, со свистом втягивая воздух.

Секунду спустя жилистые стопы с такими же непропорционально длинными пальцами спружинили и толкнули существо вперед. Четырехпалая ладонь распалась надвое, блеснув утыканным крючьями нутром, и сомкнулась на руке убегающей женщины.

Многоголосый крик рикошетом заметался в пыльных стенах подъезда, дробясь и множась, множась, множась…

Кричала Ангелина Петровна.

Кричал дистрофичный незнакомец, распахивая дверь в двадцать четвертую квартиру.

Кричал Семен, вдруг метнувшийся на помощь соседке.

Олеся успела заметить, как он схватил ее и рванул на себя. Потом что-то больно пихнуло в бок ее саму.

С неожиданной силой тощий человечек втолкнул всех по очереди в свою квартиру и, едва не прищемив Семена, тащившего Ангелину Петровну, с грохотом захлопнул дверь прямо под носом пролезшей в тамбур твари.

15

В двадцать первой квартире было светло.

Лиля только что обошла все комнаты, щелкая выключателями. В туалете и в ванной она тоже зажгла свет. Пусть будет.

Темной оставалась только детская, где наконец-то заснул накапризничавшийся за день Даня. Аллилуйя! Сегодня он весь день выводил ее из себя: ныл, приставал, чуть что – плакал… Под вечер пришлось даже отвесить ему пару оплеух.

Или это было не сегодня?

Покачнувшись, Лиля схватилась свободной рукой за край огромного шкафа-купе, занимающего всю стену в прихожей. Другая рука свисала вниз. Пальцы обнимали горлышко полупустой бутылки. Виски. А до этого был коньяк, но уже кончился.

И когда она успела столько выпить?

Муж устроил бы скандал, если б узнал. Но он не узнает. Он в командировке. Завтра она купит такие же бутылки и поставит их в бар вместо этих. Он и не заметит. Лиля так уже делала. А сегодня…

Сегодня был ужасный день. Ты имеешь полное право выпить.

Встретившись взглядом с собственным отражением в зеркальной двери шкафа, Лиля улыбнулась себе. Слегка припухшие глаза смотрели осоловело. Тушь, нанесенная утром перед выходом, размазалась.

Весь этот день прошел как в тумане. Она точно помнила, что все время переживала о чем-то, но подробности почему-то терялись, высыпались, как пазлы из разорванной коробки. Сумасшедшие соседи, барабанившие в дверь… Какие-то фрики на лестнице, жутко напугавшие Лилю… И Даня, вечно ноющий, мерзкий Даня!

Прибить бы его…

И почему она тогда не сделала аборт? По-тихому. Не сообщая ничего мужу. Так нет же, побежала советоваться с ним, с матерью… Курица тупая!

Помрачневшим взглядом Лиля окинула свое отражение. Хорошо хоть фигуру после родов удалось сохранить. Хотя какой от этого толк, если муж на нее почти не смотрит? Только и твердит: следи за ребенком, поиграй с ребенком, погуляй с ребенком…

Бесит!

Лиля в очередной раз приложилась к бутылке.

Да чтоб они оба сдохли!

Сделав еще пару глотков, она попыталась вернуться к событиям дня. Алкогольная анестезия действовала прекрасно, обволакивала мягким коконом, сглаживала все острые углы.

Переживать не о чем.

И правда, не о чем. Весь день проваляться дома не так уж и плохо, верно? Правда, с самого утра отрубился Интернет, но это ерунда. Это тоже могло подождать до завтра – на компе достаточно скачанных сериалов. А идти к матери не особо-то и хотелось. Тем более что та, кажется, и не огорчилась.

Лиля попыталась припомнить телефонный разговор с матерью (она ведь должна была позвонить той, предупредить, что они не придут, верно?), но не смогла. Да и черт с ним. Раз ничего не запомнилось, значит, мать сильно не возмущалась.

Вот и правильно. Нечего лезть в чужую жизнь.

Телефонного разговора с мужем Лиля тоже не помнила.

Ну конечно, она ведь не смогла дозвониться! Укатил в какой-то Мухосранск, где даже связь не ловит…

Отлепившись от зеркала, Лиля прошаркала в гостиную, неловко плюхнулась на диван и уставилась перед собой, в широкий прямоугольник плазменной панели.

Глянцевая черная поверхность отражала часть комнаты и саму Лилю, развалившуюся на диване. Приподняв подол и без того короткой шелковой сорочки, она принялась вытягивать ноги и так и этак, чтобы убедиться, что она по-прежнему секси.

Так и есть. Ты секси, детка. С этим не поспоришь.

А ведь она могла бы зависать сейчас где-нибудь в клубе, с подругами – с теми двумя-тремя, которые еще не нарожали спиногрызов, не обабились вконец… Но ни одна из этих сучек сегодня даже не позвонила, чтобы спросить, как у нее дела!

Тупорылые стервы.

Почувствовав себя неуютно – кривляется, как дура, перед теликом! – она одернула сорочку и села ровно. Бутылка, стоящая у дивана, уже опустела, но Лиля не помнила, когда именно допила остатки.

Уютный, отупляющий хмель улетучивался, уступая место чему-то иному, неприятному и тягучему. Как будто мозг волокли по ковру из колючей проволоки. И свет… Она же только что зажгла везде долбаный свет! Почему так темно?

Лиля подняла голову вверх, к большой люстре из стекла и сверкающего металла. Та заметно потускнела, будто сделавшись меньше. Две лампочки не горели, остальные светились слабее обычного. Судорожно замерцав, погасла еще одна лампа.

Точно так же и ты.

От мысли, прозвучавшей в голове ясно и жестко, стало не по себе.

Тускнеешь, разрушаешься…

Мысли сегодня вообще текли иначе. Как будто Лиля глядела на себя со стороны, сурово и беспристрастно.

Хочешь превратиться в одну из этих толстожопых куриц, которые только и делают, что нянчат дома детей?

Разумеется, она не хотела. Ей до них далеко! Точнее, им до нее.

Хочешь варить борщи, прислуживать мужу, до старости слушаться мамку? Хочешь стать, как она?

Нет! Боже, конечно же нет… Это совсем не та жизнь, о которой она мечтала… Нет, у нее все будет по-другому…

Все будет точно так же. Ты на пути в никуда и продолжаешь делать шаг за шагом.

Мысленный голос крепчал, заполняя пустоту внутри. Лиля задыхалась в этой осточертевшей квартире, казавшейся раньше такой просторной и стильной. Колючая проволока продолжала раздирать мозг.

Ты этого хочешь? Стать такой же, как они? Или, может быть, превратиться в алкоголичку?

– Нет! – Прижав ладони к пульсирующим болью вискам, Лиля с ненавистью пнула пустую бутылку. – Я хочу свободы! – выкрикнула она, обращаясь то ли к самой себе, то ли к жестокому, но мудрому Голосу, поселившемуся в опутанном проволокой мозгу. – Свободы от всего этого!

– Мааам… – раздавшийся рядом жалобный голосок был как удар током.

Лиля подскочила над диваном.

На пороге гостиной стоял Даня, прижимая к животу плюшевого динозавра. Его подбородок дрожал, глаза наливались подступающими слезами. Пижамные штанишки были мокрыми.

– Мам… я описался…

Менять грязные штаны ребенку, которого ты не хотела, – вот твоя жизнь. Вот все, чем ты была занята на протяжении последних пяти лет. Вот твое прошлое, настоящее и будущее.

– Нет… – поднявшись с дивана, чтобы подойти к сыну, Лиля замерла на полпути.

Даня непонимающе уставился на нее снизу вверх.

Да.

– Нет! – выкрикнула Лиля, сжав кулаки.

Даня испуганно прижался к дверному косяку.

– Мам, я случайно…

Растопыренные колючки проволоки оплели все ее тело – невидимые, но такие острые… Лиля оказалась в ловушке. Из-за собственной тупости. Теперь она понимала это.

Ты хочешь освободиться? Или как?

– Хочу… – прошептала она, глядя поверх головы сына, сквозь полумрак коридора и собственное неясное отражение в зеркальных дверях шкафа. Голос показывал ей путь.

Лиля прошла мимо стоящего в дверях Дани.