Текст книги "Серая мать"

– Мааа…

Она не обратила внимания. В прихожей Лиля открыла шкаф и сняла с вешалки красный плащ. Свой любимый.

Просто двигайся дальше. Туда, где ты никогда еще не бывала.

Выронив динозавра, Даня с плачем поспешил за ней, обхватил руками ее голые ноги.

– Мамааа…

Лиля накинула плащ. Взглянула на себя в зеркало. Распахнутый плащ идеально гармонировал с такой же красной сорочкой. Она взъерошила растрепанные волосы. Секси.

– Мама, ты куда?

Лиля ногой отпихнула Даню в сторону и шагнула к двери.

Постой.

Протянув руку к замку, Лиля заколебалась.

А что ты можешь предложить новому миру? Он принимает тебя, но что ТЫ можешь дать ему взамен?

Вернувшись обратно, она молча взяла на руки заходящегося в очередной истерике сына. Должен же он принести хоть какую-то пользу!

Босые ноги уверенно переступали по бетонному полу. В новом мире ей не понадобится старая обувь. Пусть все это дерьмо остается в прежней жизни!

Когда Лиля вышла из тамбура с плачущим сыном на руках, двери лифта приветливо распахнулись. Кабину наполняло теплое сияние – гораздо более яркое, чем чахоточный свет в подъезде и в ее квартире.

Лиля шагнула внутрь. Она очень хотела освободиться.

Снаружи

1

Дверь двадцать четвертой квартиры содрогнулась от удара, но выдержала.

– Не пройдет, не пройдет, – бормотал иссушенный человечек в обносках, скрючившись у двери, – у Толеньки дверь крепкая, никто не пройдет…

Остальные сгрудились в полутемном проходе между прихожей и комнатой, не в силах двинуться ни туда, ни сюда. Исходящее от них напряжение напоминало статическое электричество – Олеся чувствовала его кожей. Она готова была сорваться с места в любой момент, вот только бежать все равно было некуда. Квартира. Лоджия. Пятый этаж.

Удары в дверь прекратились. Повисла тяжелая тишина.

Минута.

Другая.

Несколько пар глаз вперились в запертую дверь, несколько пар легких судорожно гоняли туда-сюда затхлый воздух, и несколько сердец отплясывали дикую чечетку.

Ничего. Тихо.

Боль в правой кисти доходила до сознания постепенно, похожая на слабый радиосигнал, теряющийся в помехах. Чтобы отвести взгляд от двери, Олесе потребовалось сделать над собой усилие.

Справа к ней прильнула белая как мел Алла Егоровна. Это она сжимала ее руку. Кажется, схватилась за нее еще там, в подъезде. Или Олеся сама вцепилась в соседку? Она уже не помнила. Все произошло слишком быстро.

Стоявшая с другой стороны Ангелина Петровна дрожала. С ее безвольно повисшей руки капала кровь, казавшаяся почти черной в рахитичном свете, исходящем от лампы под пыльным плафоном над дверью. Снаружи по-прежнему было тихо. В квартиру никто больше не ломился.

– Уш-шел… – с шелестом выдохнул скелетообразный незнакомец, и ободранные стены вокруг сразу сделались плотнее, приобрели какую-то обнадеживающую вещественность.

Раненая женщина испустила короткий стон.

– Надо бы перевязать, – выдавил Виктор Иванович, быстро скользнув взглядом по ее окровавленной руке. – Есть у вас что-нибудь для этого?

Вопрос был адресован незнакомцу.

– Ничего нет, ничего, – забормотал тот и мелко затряс головой из стороны в сторону.

Высохший, сплошь покрытый неприятными пигментными пятнами (почему-то серыми), этот худенький человечек все же не производил впечатления немощного старика. Он был испуган, но не шокирован, как все остальные, а его выцветшие глаза с любопытством изучали присутствующих. Судьба раненой Ангелины Петровны его, похоже, не слишком волновала.

Вновь наступила тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием толстой соседки. Виктор Иванович по очереди оглядывал присутствующих, как будто недоумевая, почему ни у кого нет с собой аптечки. Сбоку от него съежилась его субтильная жена, наконец отцепившаяся от Олеси.

– Да что же это… – разлепив трясущиеся губы, принялась причитать Аллочка, – что же это такое происходит…

Следующим зашевелился Семен. Медленно, будто с чужого тела, он стащил с себя футболку и протянул ее Олесе:

– Вот, можно этим перевязать.

Не понимая, почему он обращается именно к ней, Олеся уставилась на руки Семена. Даже в тусклом свете на фоне загорелой кожи выделялись более бледные тяжи и пятна, расчертившие кожу в области локтевых сгибов. Олеся никогда не видела «дорожек» вживую, только в учебнике. Но она знала, что это. И от чего это бывает.

– Олесь, надо перевязать ей руку, – повторил Семен. – Ты же медсестра. Ты знаешь, как правильно.

– Да, конечно. – Казалось, что вместо нее отвечает кто-то другой. – Сейчас.

Повернувшись к соседке, Олеся повнимательнее взглянула на ее рану. Висящий лохмотьями рукав халата потемнел от крови. В большой прорехе чуть выше локтя виднелась бледная, рассеченная в нескольких местах кожа. Глубокие порезы продолжали истекать кровью.

Олеся сглотнула, не чувствуя одеревеневшего горла. Только тошноты не хватало! Два с небольшим курса в медколледже показались ерундой. Ничем. Пустым местом. Как и полтора года на медфаке.

Теоретические занятия в чистеньких классах и ущербная практика в роли «принеси-подай» не шли ни в какое сравнение с видом настоящей, живой и беззащитной плоти, нуждающейся в помощи здесь и сейчас. А она даже кровь из вены брать толком не научилась, не то что…

– Значит, промыть нечем… – произнесла она вслух, обращаясь скорее к самой себе в поисках запропастившихся, как нарочно, знаний.

– Нечем, нечем, ничего нет, – снова зачастил тощий. – Только если у вас, у соседей. – Слегка выпрямившись, он приник к дверному глазку. – Нюхач уже ушел. Если аккуратно, через тамбур, если у вас есть чем промыть…

– У нас вроде перекись водорода была, – сказал Виктор Иванович, державшийся поодаль. Прижимая слегка непослушную руку к левой половине груди, он вопросительно посмотрел на супругу, но та никак не отреагировала. Не дождавшись ответа, он тихо добавил: – Только вот… если там… это…

– Я схожу, – перебил его Семен. – Где она лежит?

– В шкафчике в туалете, заходите и сразу направо…

Прежде чем выскользнуть в тамбур, Семен некоторое время прислушивался, присматривался: сначала через глазок, потом, осторожно приоткрыв дверь, через щель. Олеся проводила его тревожным взглядом.

«Пусть все будет хорошо. Пожалуйста».

Она видела, что в маленьком тамбуре, отделенном от остального этажа двойными дверями, было пусто. Тот, кто преследовал их (нюхач), спрятаться там никак не мог.

Услышав еще один короткий стон за спиной, Олеся повернулась к раненой. Сердце беспокойно кувыркалось в груди: она ведь ничего, абсолютно ничего не помнила и не умела!

– Надо убрать рукав. – В голове обрывками возникали знания из курса хирургии. – Есть ножницы или нож?

– Есть, есть! – Незнакомец юркнул мимо них в комнату. – Это у Толеньки есть… – Его бормотание заглушил скрип открываемого шкафа.

– И жгут, – Олеся глянула на присутствующих и, осознав бессмысленность просьбы, принялась выдирать пояс из петелек по бокам своего халата. – Еще нужно где-то присесть, – наконец спохватилась она, поддерживая нетвердо стоящую на ногах Ангелину Петровну.

– Сюда, сюда, – неосторожно размахивая заржавленными ножницами, суетился рядом пятнистый человечек, называвший себя в третьем лице Толенькой.

Все так же блекло вспыхнула люстра, высветив запущенную немилосердно комнату с пыльной мебелью вдоль стен и большим столом посередине.

– Уберите все со стола! – скомандовала Олеся.

Голос ее заметно окреп, хотя внутри она не ощущала и десятой части той уверенности, которая в нем звучала.

Со столешницы на пол посыпался какой-то мусор и обрывки бумаги. Рядом появился потребованный Олесей стул. Стащив с себя халат, она накрыла им грязный стол. В квартире было прохладно, но тонкая пижама липла к покрывшейся потом коже.

– Садитесь сюда, руку кладите на стол, – она указала Ангелине Петровне на стул, и та грузно уселась. Когда импровизированный жгут высоко сдавил ее руку поверх свернутых остатков окровавленного рукава, она снова застонала.

Возвращения Семена Олеся не заметила. Прокравшись обратно в квартиру, он быстро прикрыл и запер за собой дверь, стараясь не шуметь. На последнем обороте замок тихонько лязгнул, и Семен на миг застыл, прислушиваясь к чему-то. В скудном свете его побледневшее лицо казалось таким же серым, как слой пыли на стенах.

Слегка успокоившись, он вошел в комнату с двумя пластиковыми флаконами в руках.

– Я еще бинт нашел, – не глядя на залитую кровью Ангелину, Семен вытащил из кармана джинсов округлый брикет с красным крестом по центру и положил на стол.

– Хорошо, спасибо.

Олеся уже не видела окружающих. Сердце, до этого пустившееся в пляс, теперь шло ровно, отстукивая, как метроном, в груди и немного в висках. В пальцах ощущалась непривычная сила, и откуда-то Олеся знала: они не подведут и не задрожат, как у Хлопочкина, до сих пор державшегося за сердце.

– Ангелина Петровна, вам придется немного потерпеть.

– Ладно, – выдохнула та сквозь слезы.

Олеся едва заметно кивнула. Все, что было нужно, она сумела вспомнить. Теперь оставалось только воплотить знания в жизнь, превратить из теории в практику.

– Сейчас я промою рану, а потом наложу повязку. Все будет хорошо.

2

Ноги предательски дрожали. Отчаянно хотелось закурить, но сигареты остались в Олесиной квартире, на столике у дивана. Прошагав через комнату, Семен опустился в засаленное кресло в углу и сморщился от поднявшейся затхлой волны запахов.

Стены с отслоившимися кусками обоев, покрытый сухой грязью пол, корка слипшейся застарелой пыли на мебели… Раньше – во времена До – он с презрением называл такие квартиры бомжатниками. А потом сам стал проводить время в подобных, если не хуже. После Центра Семен был уверен, что никогда больше не окажется в таком месте. И вот он здесь.

Выпрямив ноги, Семен обмяк в кресле. В его сторону никто не смотрел. Олеся перевязывала руку жирной соседки, тощий сморчок крутился вокруг, бросая какие-то отрывочные реплики, а муж и жена Хлопочкины стояли в другом конце комнаты, у занавешенного выцветшей шторой окна.

Дрожь в ногах сменялась муторной слабостью. Вытянутые руки покоились на подлокотниках кресла. Теперь, когда он остался без футболки, все могли видеть старые следы инъекций на его предплечьях. Но до «всех» Семену дела не было. А вот Олеся… Он видел, как она смотрела на «дороги». Она все поняла.

Теперь она знает, кто ты на самом деле.

Что ж… Пусть знает. Учитывая обстоятельства, это уже не имеет значения.

Семен обхватил пальцами подлокотники, грязные даже на ощупь, и прикрыл глаза. Безумная реальность, в последний час или около того сделавшаяся обжигающе яркой, неотвратимо материальной и четкой, как фильм в высоком разрешении, не давала покоя даже под закрытыми веками.

А ведь эта тварь могла схватить и его тоже. Могла ранить – так же, как соседку из двадцать второй, или еще хуже. Но в тот момент, выдирая полузнакомую толстуху из невозможной изломанной лапы, он не думал об этом. Просто знал, что должен помочь. Как тогда, когда вызывал скорую умершей от передоза Ленке и, пачкаясь в подсыхающей рвоте, пытался сделать ей искусственное дыхание. Думал, что еще не поздно…

Дурак.

Может и так. Но бросить человека в беде… Нет, хорошие люди так не поступают. А он – хороший человек, несмотря ни на что.

Ты двинутый торчок, вот ты кто. Ты собирался избить девчонку, забыл?

Нет, Семен не забыл. Воспоминание о дикой, необъяснимой вспышке гнева жгло изнутри, как пролитая кислота. Как он мог поднять руку на Олесю? Вообще поднять руку на кого-то? Что на него нашло?!

А там, в тамбуре? Только что? Разве это поступок хорошего человека? Чем ты это объяснишь?

«Что-то здесь влияет на нас». Олеся не раз говорила это.

На тебя влияет то, что ты наркоман. Псих. Неуравновешенный. Дефектная личность.

Семен стиснул зубы и сильнее сжал подлокотники кресла. Может, он и был таким, но это все в прошлом. Центр изменил его. Ему вернули самого себя. Он спас соседку, достал принадлежности для перевязки – разве плохой человек стал бы это делать? Нет. Он всегда был хорошим человеком. Просто ему не повезло. Он ведь и Ленку пытался спасти. Не убежал, не бросил ее, хотел помочь!

Она в то время была похожа на тощего старика, который их спас. Такая же высохшая, обтянутая желтоватой кожей. Только без этих противных серых пятен. Да Семен и сам тогда выглядел не лучше. Тогда это было неважно. Важен был только финский метадон, который доставал Ленкин брат.

– Аллочка! – сдавленный возглас разорвал дымку воспоминаний.

У окна Виктор Иванович оседал на пол, прижимая к себе лишившуюся чувств жену.

– Что с ней? – Олеся, сосредоточенно накладывавшая один за другим туры бинта, отвлеклась от своего занятия. Засушенный незнакомец, приютивший их, застыл по другую сторону «операционного стола» и с любопытством вытягивал шею, разглядывая примостившихся на полу Хлопочкиных.

– Кажется, обморок, – ответил Виктор Иванович, склоняясь над супругой, которую продолжал бережно обнимать.

– Поднимите ей ноги повыше, – сказала Олеся и, видя, как мечется Хлопочкин, не решаясь опустить затылок жены на грязный пол, добавила: – Семен, поможешь?

Ее голос вернул Семена к действительности, разогнав ощущение, что он смотрит какой-то фильм.

– Да, сейчас. – Парень неуклюже выпростался из кресла, придавленный осадком только что бурливших в голове мыслей. Это напоминало самый первый период в Центре, когда его пичкали лекарствами, чтобы он перестал чувствовать себя психом.

И почему его накрывает именно сейчас, когда все и так летит к чертям?!

Помощь Семена в итоге не потребовалась – Алла Егоровна уже приходила в себя.

– Аллочка, ты как? Ты как? – спрашивал Виктор Иванович, так и не сумевший ничего предпринять.

– Что же это такое… – бессильно простонала Аллочка.

Вариации этой фразы были единственным, что срывалось с ее губ после того, как все они оказались в двадцать четвертой квартире.

– Аллочка, давай-ка домой… – Хлопочкин поднял голову и глянул на Семена: – Когда вы выходили, там… спокойно все было?

Семен отрицательно качнул головой:

– Нет. Он в вашей квартире.

В наступившей тишине стихло даже одышливое сопение Ангелины.

– Как… в нашей? – наконец выдохнула обмякшая на полу Алла Егоровна.

– У вас дверь была открыта, – сказал Семен. – И когда…

Когда он вдруг вызвался принести антисептик из квартиры Хлопочкиных, внутри словно натянулась звенящая струна. Зачем он это сделал? Но отступить, взять свои слова обратно Семен уже не мог. Так поступают только последние трусы.

И все же выходить наружу, где могла притаиться эта тварь, было страшно. Семен долго прислушивался под дверью, стараясь уловить малейший шум. Ничего. Затем он осторожно выглянул в полутемный квадрат тамбура. Там было пусто. Дверь в квартиру Хлопочкиных оставалась открытой с тех пор, как ее обитатели вышли посмотреть на лифт.

Стараясь не издать ни единого звука, Семен выскользнул в тамбур и в пару бесшумных шагов добрался до соседней квартиры.

К счастью, туалет был тут же, справа от входа, как и говорил Хлопочкин. Включив свет (щелчок выключателя показался оглушительным), Семен юркнул внутрь. В белом шкафчике над раковиной нашлась упомянутая соседом перекись, даже две бутылочки. Рядом с ними среди упаковок зубной нити и ватных палочек лежал продолговатый рулончик бинта. Как по заказу.

Теперь оставалось так же тихо вернуться обратно.

Семен снова прислушался, затаив дыхание. Не уловив никаких посторонних звуков, он бесшумно покинул туалет. Рука по привычке потянулась к выключателю. Когда пальцы коснулись пластиковой кнопки, сзади донесся шорох. А еще – уже знакомый свист проходящего сквозь большие влажные ноздри воздуха.

Звук шел из глубины квартиры. Не снаружи.

Медленно повернув голову на онемевшей шее, Семен глянул через плечо. Лампы в прихожей не горели, но из распахнутой двери в конце коридора сочился слабый свет.

Из комнаты, пригнувшись, показался бледный монстр. Своими длинными пальцами он прижимал к гладкому лицу большой ком ткани – то ли плед, то ли покрывало, конец которого волочился по полу. Монстр продолжал жадно втягивать в себя воздух. Нюхал.

Застывший в срединном положении выключатель вдруг щелкнул. Свет в туалете погас, и та часть прихожей, где замер Семен, окончательно погрузилась во тьму.

Существо в другом конце коридора никак не отреагировало на звук. Его чуткие пальцы теперь ощупывали дверь в соседнюю комнату. От случайного движения та поддалась, и монстр, по-прежнему волоча за собой плед, просунулся в дверной проем.

Он не слышал звуков. На гладкой голове с огромными ноздрями отсутствовали уши!

Не чувствуя под собой ног, Семен скользнул к выходу. Спина, грудь и подмышки взмокли, и он плотно закрыл за собой дверь, чтобы отсечь следы собственного запаха.

Мгновение спустя на лестничной площадке со стуком открылся лифт. Захныкал ребенок. Рука Семена остановилась на полпути к дверной ручке. Оттягивать возвращение в спасительную квартиру незнакомца было безумием. И все же…

С неистово колотящимся сердцем Семен выглянул наружу. К лифту направлялась соседка из двадцать первой, которая орала на них днем. Все в том же красном плаще, только почему-то босиком и с голыми ногами. То ли в коротком платье, то ли в сорочке. На руках у нее плакал сын.

Как ни странно, с той единственной встречи Семен ни разу о ней не вспомнил. И Олеся не вспомнила. И остальные. Черт, они ведь должны были позвать и эту дамочку тоже, когда заработал лифт! Почему никто о ней не подумал?

– Не ходите туда! – зашипел Семен, высунувшись из тамбура.

Дамочка в красном никак не отреагировала. Может, не услышала из-за плача ребенка?

– Эй! – погромче повторил Семен. – Стойте! Там опасно!

Ноль реакции. Невозмутимо шлепая босыми ногами по бетонному полу, соседка поудобнее перехватила плачущего сына и шагнула к открытой кабине лифта.

Тело Семена напряглось, готовое начать движение. Монстр ничего не слышит. Дверь в квартиру закрыта. Если действовать очень быстро…

Вдоль позвоночника скатилось еще несколько холодных капель.

Ты уверен, что хочешь рискнуть ради них?

Может быть монстр и не слышит, но он чует запах. Запах пота. Запах страха. Насколько широка замочная скважина у Хлопочкиных? Насколько герметично закрывается дверь?

Дамочка в красном зашла в лифт.

Вместо того чтобы распахнуть двери тамбура, пальцы Семена сжали бутылочки с перекисью. Воздух в пыльном бетонном коробе казался разреженным. Превратился в вакуум, как в открытом космосе, где за пределами скафандра ждет только смерть.

Так разумно ли покидать скафандр?

Монстр в квартире. В лифте его больше нет. И женщина с ребенком все равно уже внутри. Ему, Семену, ничего не сделать. Кто знает, вдруг лифт – все-таки путь к спасению? А у Семена есть дело. Он должен помочь тем, кому может.

Под гул опускающегося лифта Семен вернулся в двадцать четвертую квартиру.

– Да, у нюхачей только нюх, они на запах идут! – охотно подтвердил тощий незнакомец догадку Семена, когда тот в двух словах рассказал о своем походе в квартиру Хлопочкиных (умолчав о встрече с соседкой и ее сыном). – От вас еще сильно пахнет, очень сильно! А здесь все по-другому, здесь таких запахов нет. Вот нюхач и пришел – за вами.

Глаза высохшего старикашки, жадно выслушавшего рассказ Семена, снова ощупывали взглядом присутствующих. Он вряд ли представлял для них угрозу, но находиться рядом с ним было неприятно. Этот засушенный человечек напоминал Семену больного раком бомжа, который недавно соскочил со спидозной иглы. И эти мерзкие пятна на его теле… Они не вызывали ничего, кроме отвращения.

И ты станешь таким же.

– Что же нам теперь… – все тем же слабым голосом заговорила Алла Егоровна.

Она по-прежнему сидела на полу, поддерживаемая за плечи мужем.

– Здесь ночуйте, здесь, – замахал руками бомж-наркоман. – Нюхач утром уйдет, и тогда к себе вернетесь.

– А вы, – наконец оторвавшись от супруги, произнес Виктор Иванович, – вы, собственно, кто?

– Я-то? – Незнакомец опустил руки и некоторое время смотрел на него, будто ожидая чего-то еще. – Я-то… – Он сбился и вдруг хлопнул себя по губам. – Анатолий Сергеевич. Сосед.

3

– Сосед? – недоверчиво переспросил Виктор Иванович. – Что-то я вас не припомню.

– Теперь сосед. Здесь, – сделав ударение на последнем слове, коротко ответил Анатолий Сергеевич, до этого называвший себя Толенькой.

– Где это – здесь? – спросила Олеся, заканчивая перевязку.

Принесенного Семеном бинта едва хватило на повязку для полной соседкиной руки, поэтому сверху все-таки прошлось намотать его футболку. Ангелина, наконец переставшая трястись, молча слушала разговор.

– Здесь – это здесь, – худосочный Толенька развел руки в стороны, словно хотел охватить всю свою неряшливую комнату, а затем уронил их, как марионетка с подрезанными нитями.

– Да что же здесь происходит?! – вдруг пронзительно выкрикнула Алла Егоровна, прижав к груди стиснутые кулаки. – Говорите нормально! Что с нами произошло? Что за чудище на нас напало? И где все остальные люди? Почему никого больше нет?!

– Аллочка, тише, – попытался успокоить супругу Виктор Иванович, но та резко оттолкнула его руку:

– Тебя вообще ничего не волнует!

Толенька, снедая их взглядом, нервно потер ладони, а затем принялся сновать между столом и занавешенным окном, то и дело раскидывая руки в стороны все теми же дергаными движениями.

– Ничего тут не происходит, ничего особенного, – он быстро выплевывал ответы на заданные вопросы. – А напал нюхач, потому что запах, потому что вы оттуда. И нет никаких людей, только вы и Толенька. Серая Мать привела только вас, только вас всех, и…

Слова и топот пяток по замусоренному полу оборвались одновременно. Шаркнув босыми ступнями с отвратительно длинными, по-звериному загнутыми ногтями, Толенька торопливо зашагал в противоположный угол и обратно, туда и обратно.

– Серая Мать? – нахмурилась Олеся. – Кто это?

– Никто, никто! – Толенька несколько раз стукнул себя ладонью по губам, а затем, припав к столу, громко зашептал: – Разве вы еще не слышите ее? – Он быстро вращал своими блекло-серыми глазами, перескакивая взглядом с одного на другого. – Не слышите ее в своих головах?

Олесе показалось, что по телу пропустили ток, одновременно ледяной и обжигающий. Значит, это правда. Все это время она не сходила с ума.

– Что ей от нас нужно? – с замирающим сердцем спросила она.

– Что-то, может, и нужно, а что – Толенька не знает, ничего не знает! – зачастил тощий, для убедительности мотая головой, и принялся нарезать широкие круги вокруг стола. – Знает только Серая Мать, только она одна, но о ней нельзя больше говорить, нельзя, нельзя, нельзя!

Разрезанное сухими морщинами лицо превратилось в маску, бледные губы с опущенными уголками застыли напряженной дугой. Новоиспеченный сосед сболтнул лишнего, поняла Олеся. И теперь он по-настоящему напуган этим.

Выходит, некто, способный проникать в их головы, мог каким-то образом узнать, что Толенька проговорился о чем-то важном? Мысли, воспоминания… Неужели все это, всегда принадлежавшее лишь им самим, теперь могло стать доступным чужому взгляду в любую минуту? От подобной перспективы сердце снова неприятно сжималось за грудиной.

И все-таки Олеся чувствовала: нет, такого быть не могло. Что бы ни вползало в их головы, оно раз за разом отступало, как волна, уходящая от берега во время отлива. Можно ли на это повлиять? Могут ли они прогнать эту… Серую Мать из своих мыслей? Возможно, у Толеньки были какие-то ответы, но Олеся заставила себя промолчать. Она опасалась, что тощий человечек опять будет все отрицать, если начать давить на него.

Вместо расспросов про Серую Мать Олеся спросила о другом:

– Анатолий Сергеевич, а как вы здесь оказались?

Названное вслух полное имя будто пригвоздило сгорбленного Толеньку к месту. Качнувшись по инерции вперед, он замер рядом с выходом из комнаты и глянул на Олесю – исподлобья и вполоборота. Однако лицо его слегка смягчилось.

– Не помню, – бросил он и вновь начал с сухим шелестом потирать ладони. – Толенька ничего не помнит, Толенька просто здесь…

– В смысле – не помнишь? – Семен, до этого развалившийся в кресле, теперь подался вперед. Интонация его голоса вкупе с фамильярным «тыканьем» показалась Олесе чересчур жесткой.

– Очень долго все, очень, – снова затараторил новоиспеченный сосед, согнувшись еще сильнее, – Толенька уже и не помнит, Толеньке нечего помнить!

Семен собирался сказать что-то еще, но Олеся перебила его:

– Как давно вы здесь?

Толеньку ее вопрос, кажется, поставил в тупик.

– Д-давно? – неуверенно переспросил он.

– Вы знаете, какое сейчас число?

– Число? – Толенька вдруг скрипуче хихикнул. – Здесь нет никаких чисел! Толеньке незачем считать дни, Толенька спасся и живет!

– Вы помните, когда именно оказались здесь? – не сдавалась Олеся. – Хотя бы месяц?

Толенька призадумался. Глаза под сдвинутыми бровями буравили пол, на лбу пролегла глубокая складка. Через некоторое время его губы беззвучно зашевелились, поднятые вверх ладони несколько раз хлопнули по черепу.

– Две тысячи, – наконец произнес он. – Там, – он снова махнул рукой назад, – был такой год. Две тысячи. Нехорошее число. – Он чуть помедлил и осторожно спросил: – А у вас… у вас какой был год?

– Две тысячи двадцатый, – выдохнула Олеся.

«Двадцать лет».

Этот срок не укладывался в голове. Такого просто не могло быть. Если он провел здесь двадцать лет… Если он до сих пор здесь… Это значит…

– Да это бред какой-то! – Семен поднялся с кресла и тоже сделал несколько шагов по комнате, скрестив руки на обнаженной груди. – Двадцать лет? – Он смотрел на Толеньку со смесью сомнения и плохо скрываемой гадливости. – И как ты выжил? Где брал воду? Чем питался?

– Много чем. Разным, – отвернувшись, пожал плечами Толенька.

Паузу нарушил нетвердый голос Аллы Егоровны:

– А другие люди? Кто еще с вами?

– Никаких людей, никаких. Одна эта квартира, один Толенька.

– Как все это было? – улучив момент, продолжила расспросы Олеся.

Тощий человечек снова задумался, потирая ладонями лысую голову.

– Без выхода, – пробормотал он. – Тут квартира, и за дверью тоже квартира… Нет выхода, только вход…

Похоже, Толенька описывал примерно то же, что произошло с их этажом. С лестницей.

– Ты же сказал, что ничего не помнишь, – поддел его Семен.

– Ничего, ничего, – пробормотал Толенька, продолжая сжимать голову руками, – ничего и не помню, ничего больше и не было, ничего, Толенька спасся и живет, просто спасся и живет…

– Но как такое возможно?! – воскликнула Алла Егоровна. – Почему именно мы? – она судорожно всплеснула руками, и губы ее задрожали. – Да что же это!.. Да что же!..

Жалобные выкрики сменились всхлипами, и она скорчилась на полу, похожая на сдувшийся шарик. Виктор Иванович, не произнесший ни слова, опять прижал ладонь к груди. Утешать жену он больше не пытался.

– В этот раз Серая Мать взяла больше, взяла всех вас, – снова зашептал Толенька. Он низко пригнулся, будто хотел от кого-то спрятаться. – Только она знает зачем.

Олеся не сразу поняла, что Толенька отвечает на вопрос Аллы Егоровны.

– Ты знаешь, как отсюда выбраться? – спросил Семен, не обращая внимания на плачущую женщину.

– Нельзя никуда выбраться, – покачал желтушной головой Толенька. – Теперь вы здесь.

– А как же старуха? Она видела какую-то соседскую старуху на улице! – Семен указал пальцем на Аллу Егоровну, сотрясающуюся в рыданиях на полу.

– Да, здесь была та старуха, – подхватила Олеся. – Противная, в желтом берете. Как она вышла из дома? А еще эти… птицеящеры! – Ее вдруг прорвало, и она продолжала говорить, не дожидаясь ответов от Толеньки – Большие, черные, как птеродактили! И еще какая-то… не знаю… лошадь? Я видела ее утром! А время? А электричество? Вода?

Продолжая шуршать ладонями, Толенька снова стал кружить по комнате, глядя в пол.

– Днем можно выйти, днем будет ясно, – бормотал он. – Вы уже здесь, прямо вот здесь, и завтра… – Он смолк на пару секунд и сместил взгляд в сторону, словно прислушиваясь к чему-то, а потом вдруг надрывно выкрикнул: – Толенька устал! Толенька очень устал от вас! Кричите, спрашиваете… – Узловатые пальцы с загнутыми желтыми ногтями обхватили голову, и он болванчиком закачался вперед-назад. – Хватит! Всем надо спать! Всем! А после – уходите! Наступит день, и уходите к себе! Дайте Толеньке поспать! Дайте Толеньке отдохнуть! Потом Толенька сам к вам придет, сам!

Резко развернувшись, он нырнул в темный зев коридора и скрылся во мраке. Где-то сбоку хлопнула дверь.

4

Плечо и бедро ныли. Куда-то запропастилась подушка, и неудобно вывернутая шея болезненно окаменела. Не в силах больше лежать на боку, Олеся перевернулась на живот. Согнутые колено и рука уперлись в холодную жесткую поверхность.

«Где я?»

Мутный спросонья взгляд обшаривал незнакомую обстановку.

Немытый исцарапанный пол. Клочья пыли и высохшие разводы грязи. Какие-то мелкие ошметки, напоминающие обрывки бумаги. Прямо напротив – ножки стула и тонкие ноги в розовых тапочках с помпонами. Выше – разошедшиеся полы стеганого халата, кружевной подол белой сорочки. Алла Егоровна. Прилегла на стол, спрятав лицо в колодце скрещенных рук. Только худенькие плечи мерно вздымаются и опадают во сне.

В окне позади нее сквозь полуистлевшую тонкую ткань просвечивало пасмурное небо. Едва различимый геометрический узор на шторах расставил все по своим местам. Не было ни подушки, ни постели вообще. Олеся лежала на полу в двадцать четвертой квартире – там, где отключилась вчера, измотанная событиями безумной ночи.

Подобрав под себя руки, она попробовала сесть. Затекшее тело ворочалось с трудом и стреляло болью то тут, то там. В приглушенном свете нового дня тихая, обросшая пылью комната казалась Олесе похожей на склеп. А себя она ощущала ожившей мумией, чьи мертвые конечности выворачивались и двигались под действием какого-то проклятия.

Хотелось снова отключиться и не просыпаться еще долго-долго, не видеть и не помнить ничего, но Олеся знала, что это невозможно. Она здесь, в этом месте, и вряд ли в ближайшее время что-то изменится.

«Изменится ли вообще?»

Думать об этом было невыносимо.

Поблизости кто-то натужно захрапел. Олеся протерла глаза, прогоняя остатки сонливости. Храп повторился, превратившись в тихое похрюкивание. Это был Хлопочкин. Он спал сидя, примостившись в углу комнаты и широко раскинув ноги в съехавших тапках. Его лысеющая голова была запрокинута назад, и из приоткрытого рта вылетали хрюкающие звуки.

Рядом вдоль пустой стены со светлым пятном на месте какого-то отсутствующего теперь предмета мебели вытянулся голый хребет напольного светильника: ни абажура, ни подставки, только цоколь с осколками лампочки и пенек на месте срезанного шнура. Все – серое, пыльное, ветхое.

Неужели действительно двадцать лет?

«Невозможно».