Текст книги "На семи ветрах"

3. Семи смертям не бывать

О войнах и битвах: забирающих, ранящих, тревожащих, а порой и кующих, и воспитывающих наши души.

Анна
Здесь такое настало лето…

 
Здесь такое настало лето –
разливаешь по блюдцам просто:
в тихих улочках запах хлеба,
сполох цинний закатно-пёстрый.
Здесь такие стучатся ливни,
что калитка небес трясётся.
После – капли на листьях липнут.
В каждой – сердце, и в каждой – солнце.
По окраинам дремлют дачки,
и туманится прудик сонно.
Птичьим гомоном озадачен,
вертит рыжей башкой подсолнух.
Речка полнится влажным летом,
струйным шёлком купает отмель.
 

Но бегут новостные ленты, глянул – замер, и глянул – отмер: взрывы-танки-пальба-окопы, накрывает далёкой болью. В чёрной трещине дома – копоть… и весёленькие обои. Сад, нелепый среди разрухи, мама держит в пелёнках тельце, голова у седой старухи перемотана полотенцем…

Лето-лето, кому и сколько, вон кукушка считает сутки. Разлетаются дней осколки. Мы с подругой пакуем сумки и отвозим в знакомый лагерь – там пока разместили семьи… Лето мается паркой влагой, одуванное семя сеет и звучит многоцветным гимном. Но у двух близнецов кленовых, там, где воинские могилы, появилось четыре новых.

Опустевший пчелиный улей. Хата-с-краю, со склочной тёткой. Спорит ражий диванный умник с бойкой девочкой, волонтёркой. Кто-то кривду разоблачает, кто-то желчью плюётся – врёте! И в смешном «вышивальном» чате перегрызлись все «за» и «против».

И на видео странный парень, весь растрёпан, небрит, распарен, хлещет ненавистью с налёту: как же весело всех убьёт он… Во дворе малышня стрекочет про песочные ямки, кочки, про машинку, следы кошачьи… про дела свои малышачьи.

Мел размазан в цветные кляксы. Бабки сетуют: осень близко. И вывозит сосед коляску, годовалую дочь Алиску.

Лето пахнет фруктовым чаем, помидорной листвой в тепличке. Лето лжёт – нереальным счастьем просто ехать на электричке с мужем в август, в соседний город, в травы пряные и густые, и от этого тоже горько, и от этого тоже стыдно,

будто счастье давно ослепло, и не вправе явить себя нам – сладким дождичком по полянам, соком яблок обманно-пряным, зовом птиц, луговым бурьяном…

Вот такое настало лето…

Анна
Юнит[1]1
  Юнит – персонаж, заданный компьютерной игрой, а не созданный игроком. У такого юнита как игровой единицы – своя, предписанная игровой механикой, малая роль.


[Закрыть]

 
На горелом текстурном поле нас только двое.
Ни орудийного рёва, ни снарядного воя.
По инерции лупим друг друга в горячке боя…
Вот такой нам выпал авторежим.
И уже не получится малой кровью:
не хватает брони, и опыта, и здоровья,
крохи заклинаний вместо мощного роя.
Только никуда мы не убежим.
 
 
Враг, такой же юнит, кидает защиты-атаки.
А кругом бессильные лекари, убитые танки,
и затихли стрелы, и мёртвые аватарки
пролегли и с той и с другой стороны.
Лучники, вы где? – но боезапас отстрелян…
Молнии у магов закончились и сгорели.
И сдурело, сбежало вспять игровое время,
Только мы остались, потому что должны.
 
 
Серо-бурое небо кромсают дуры-зарницы.
Мне нельзя передышку, отпиться и наклониться…
Мы с тобой – боевые безумные единицы,
но – не обращаемые в нули!
Может, сбой системы, ещё немного –
и отвиснет игра, и пришлют связного,
за холмами, с севера мчится уже подмога.
Всё, ребят, вы сделали, что смогли.
 
 
Но, похоже, драка близится к катастрофе,
Игроки-хозяева давно попивают кофе:
компромиссы – хитрая тактика профи,
ну а как иначе в большой игре.
В курсе генералы, приспешники-маги,
всё подчищено, гладко всё на бумаге,
а у нас текут издыхающие атаки
на переднем крае, в позабытой дыре.
 
 
Мы – отважные юниты, удобные мальчики.
Мы не ропщем, но умираем пачками.
Пусть мечи наточены, а скиллы́ прокачаны,
только главный-то – всё-таки кукловод.
Враг мой, меченный болью пожара,
верный, бестолковый, безумный, жадный,
всеми кинутый, кроме меня, пожалуй,
тоже думаешь – что вот-вот…
 
 
Что летит кавалерия, розданы уймы заданий,
маги только чуточку запоздали,
и сейчас как вжарят вон там, за далью…
мало не покажется всем, кто живой…
Что игрок, не похожий на кукловода, –
за победу, правду, страну свою и свободу.
Только никого – от подземья до небосвода…
Только мы ведём одинокий бой…
 

Анна
Тварь

 
Кожа лоснится. Запах гари и гнили.
Вот она мчит без узды и стремени.
… Мы же её почти добили, почти дострелили –
за всех застреленных.
Мы же её дожгли почти и отпели –
за всех обращённых в пепел.
Тело её взорвали – за ею взорванных.
Только встаёт и поводит глазами зоркими.
Крылья её на ошмётки небо пластают.
С чёрными, белыми, загнутыми крестами.
 
 
Мы же её убили таким аккордом,
песней такой, что записана на подкорке,
словом таким, что ожогом прошло, ознобом,
памятью наших могил припечатали снова.
 

* * *

 
Но скрипели когти и шевелились жвалы,
но она потихонечку оживала.
Возвращалась к безумному изначалью.
Может, где-то не говорили о ней, смягчали,
а она питалась безмозглой свежестью,
вялой скукой учебников и молодым невежеством,
лёгкой музычкой – смесью парфюма и смрада:
пить, и жрать, и любиться, и ничего не надо.
Где-то в шутку, где-то по глупости тлело пламя,
проявлялись кресты с изогнутыми углами.
Вдох ещё не набрал бушующей силы шквала…
Но… питалась гибелью духа – и оживала.
 

* * *

 
Путы протёрлись, а цепь раскололась.
Встала тварь в полный рост – и рыкнула в полный голос.
Гнойными зенками повела насмешливо:
сколько же у неё поборников и приспешников.
Но вколотим ей рык обратно,
в смрадную пасть, чтоб никому не повадно,
чтоб издохла уже навек,
лапы цепкие не тянула наверх.
Крылья – не тебе. Не тебе – бушующий огнь,
ты – обманка, грязная, липкая погань.
 
 
А на той земле солёной, где тварь лежала,
через много лет и несбывшиеся урожаи,
через мёртвые семена, невзошедшие дерева,
через трещины вымахает трава…
И пройдёт мой сын обычной тропой людской.
Будто твари и не было никакой.
 

Андрей
Уйти…

 
Уйти. Оставить всё: решиться на рывок,
вдали от мира жить и пережить разлуку,
не видеть, не вдыхать всеобщую разруху,
найти клочок земли, спокойный островок…
 
 
Уйти. От суеты, тотального вранья,
Дожить остаток дней без гнусного притворства.
Пока жива душа, пока не стала чёрствой.
Себя от черноты и подлости храня…
 
 
Но как оставить мир, где боль твоя и быль,
где каждый божий день зачем-то был дарован,
где ты делился выстраданным, кровным,
где кем-то был любим, и сам любил.
 
 
Но как оставить мир, где сделан первый шаг,
где вдоль и поперёк исхожена по тропам
омытая слезами, кровью, по́том
твоя земля, считай – твоя душа.
 
 
Но как оставить мир, где счастье по пятам
ходило за тобой, незримо, невесомо…
Где сердцу, наконец, открылась аксиома:
не будет у тебя другого дома!
А счастье где-то здесь – не где-то там…
 

Анна
Разговор (9-е Мая)

Память режется острыми гранями – и не станет старей и серей.

Тут, нежданно-негаданно ранняя, разметала макушки сирень, гром оркестра по парку рассыпался, прянул вверх и распался внизу. Тут бабули седыми косынками – уголками стирают слезу. Расплескалось задорными плясками эхо памятных встреч и разлук. Чуть хрипит, пропадает трансляция… будто звук наслоился на звук…

… Да, я слышу. Живое, не слёзное, не хвалебную патоку лжи. Вы же спросите нас не про лозунги… Кем ты был – да по чести ли жил. Там у вас – высота высоченная, и не стариться ей, не тускнеть. Всё, что стало страницей учебника, всё что было и подвиг, и смерть… Не оболгано и не растрачено по умам, по сердцам, по томам.

Тут с качели – серьёзная правнучка подпевает про пыль да туман. И взмывает качель над разлуками, и внимает давнишним словам. Как лебёдушкой звал, и голубонькой – бабу Сашу мой деда Иван… Не дозвался, и праздник не праздновал, не вернулся в родное гнездо. Как поедешь в район – так и братские имена на плите под звездой…

Войны-вороны, жадные, каркают, день кровавой росой обагрён. На потёртом бабулином бархате мы медали твои разберём… Из каких же глубин мне привидится – потаённых, подспудных ключей… как под дивной сиренью раскидистой заскрипит, замурлычет качель…

Будто старое фото разгладилось – и не стало старей и серей. Это буйно, душисто, разлаписто с мирной долей прощалась сирень, и неведомым, дальним рассказчиком шепчет память, скупа и точна,

как парнишка девчонку раскачивал… как смеялась и пела она…

Анна
Сад войны

… Ты сам себе и пища, и расправа, забвенье и чудовищная спесь.

В своей горячей точке невозврата – без прошлого растёшь ни там ни здесь. Ты жертва адской выгоды и блажи, фантом, чьи наважденья сочтены. Твои жрецы в крови и камуфляже возделывают плоть чужой войны.

Что ни овраг – кровавая короста. Что ни репей – дешёвый амулет. И древо надмогильное – как остов, проклятьями плюющийся скелет. Из дупел, из наростов лезут рожи. Здесь горечь орудийного плевка сухую землю взрывами корёжит, бесплодьем проклиная на века. Расчётливо электро и железо с твоей земли – твою сдирает плоть… Чумные твари, травы хищно лезут, их некому, их бе́з толку полоть.

Здесь все со всеми бьются на погибель, сгорает войско в тысячу стволов. Корчуй, руби – вражды слепая гидра растит на смену тысячу голов. И по кругу дурного с(ада) ада, по четырём не-правым сторонам, твои дерутся – зомби и солдаты, решившие, что так оно и надо, так вам и надо, так и надо нам…

 
И бредит сад – рассудок помрачённый.
Сквозь это всё – весна, и соловей,
и странная – немёртвая девчонка
с венком, а не с венцом на голове…
 
 
Мелькают сотни стонов о прощенье,
невнятные кому-то наверху –
горелых балок и опор ничейных,
горелых былок, спёкшихся в труху.
 
 
Полёт качелей облакам вдогонку,
холмы с цветами-чёлками на лбу…
Всё было, если было – по-другому.
 
 
И бредит сад, и голубиный гомон –
безумный призрак ворошит пальбу…
 

Анна
Подорожники

 
И были земляничные ковры,
велосипеды, удочки, бугры,
лихие гонки с Моховой горы,
в печи творожники.
В пруду ласкалась тёплая вода…
К царапинам несчётным мы тогда
прикладывали слово «ерунда»
и подорожники.
 
 
И вырасти хотели поскорей.
Ну а пока – вперёд, «кормить курей»,
выдёргивать крапиву и пырей,
но было классно ведь:
в полпятого – дошлёпать по росе
на пруд – тягать плотву и карасей…
А в сумерках, под грушами засев,
страшилки сказывать…
 
 
Как в лагерь влезла Чёрная Рука,
утопленницу вынесла река,
ты сочинял кошмар наверняка –
чтоб визга до́ небу!
И бабушка – сегодня, как вчера,
тебя гоняла: уж домой пора.
А ты тогда мою ручонку брал,
держал ладонями…
 

* * *

Мне не привыкнуть в суматохе дел гонять унынье каждый божий день, тебя, тебя – ловить в речной воде, в метельном крошеве. И быть достойной, не скулить, а жить. Гордиться, и молиться, не блажить… Но кто бы мне на сердце приложил те подорожники… А вместо них – дешёвое винцо, шкатулка с ненадёванным кольцом, с рисунками смешными письмецо – летящим почерком…

Твою семью встречаю во дворе. И тётя Маша, разом постарев, не став свекровью, всё равно скорей обнимет «доченьку».

… Подступит ночь, дороги заснежив. И я зову: «Ну как там? Ну скажи…» Те дни ещё, проклятые, свежи, болят за каждого.

– Да ничего… Тут Серый и Димон, тепло, светло, и солнце как лимон… Вот сигарет бы… Но сюда письмом их не закажешь ведь. А что в бумагах значится «герой», таких здесь каждый первый, ну, второй. Дай руку…

 
Вон за Моховой горой
цветы-горошинки.
И в старом дубе тайничок-дупло…
Руке так осязаемо-тепло.
А вон дорога… к небу под крыло.
И подорожники.
 

Анна
Неугомонный

Всё было как в боевике: ты шёл по жизни налегке, и тут – облава, шторм, пике, петля кривая. Былых ошибок рецидив, ты командир, и вдруг – один, и очень даже победим. И предаваем.

Внезапных обвинений дичь, враги, тюряга, сотня лбищ: здесь, прямо скажем, не Палм-Бич и не Канары. Здесь не подохнуть – тоже труд. И грянул скрежет медных труб. И кинул оборотень-друг – сюда, на нары.

В поту, в крови ты вёл гамбит. Ты недострелен, недобит. В глазах рябит, в ушах долбит сверлящей нотой. Никто не спас. И ты – никто. Ты павший, падший, несвятой, с наивной детской правотой, о как смешно-то.

Ты восстаёшь, не зная, как. И жизнь – пятак, и всё не так, и прошибаемый чердак, и плен раскромсан. Ты расцепляешь кандалы, визжат авто, горят тылы, бойцами полнятся углы и перекрёстки.

Но всё уже не так черно, и вьются пули в «слоу мо», кровавя неба полотно и автостраду. Стащив винтовку или меч, ты обратился в дикий смерч. Ты неприступен и зловещ во имя Правды.

И вдруг финита. Всё, мужик. Ты смог. И надо как-то жить. И не крушить, и не крошить… Разоружиться. Речушка с рыбками на дне – и столько-то спокойных дней, и нету никого родней девчонки в джинсах…

И тут бы раны зализать, и дочке сказку рассказать: вон мишка, мышка, кушай, зай, за маму кашку… Но тень ползёт, её канва дымится, тень всегда права, она вдали, едва-едва, бледна. Пока что.

Тревожно счастлива жена. Хоть ненадолго тишина. Речушка, домик, и сосна… и солнце светит… Он куртку застегнул рывком. Скакнуло сердце кувырком. Он начал новый путь пешком.

Навстречу смерти…

Анна
Шавка

Разнузданно, взахлёб, нестройно: все трепещите, я злодей!..

Для шавки, тявкающей с трона, не за горами судный день. Она грозна, она идейна, мол, тут приказ, а там указ; я всех порву… На самом деле – хозяин буркнул: место, фас!

И шавки преданно завыли, обтёрли спинами углы за сладкие, за мозговые – пустые косточки хвалы. За право длить свою никтожность, на чьей-то брючине вися, за сытость брюха, за возможность обгавкать с трона всех и вся.

Пусть – не долеченные раны. Но шавке всё ещё легко – трепать и рвать излишне рьяных – подросших прихвостней-щенков. Трясти фальшивой родословной, вгрызаться в глотки, править суд. И знать: когда ты в ноль изломан, тебя хозяева спасут…

Ей тошно, шавке. Быть, сражаться, не выть и не пускать слезу: мол, я того боюсь ужасно, а этого – не загрызу…

Ей страшно, шавке. Адски больно – глушить мятеж, топтать раскол… читать про бывших, про помойных, обманом пущенных в расход. Не угодивших, внезаконных, не там подгавкнувших в лицо, когда-то даже и знакомых. Лощёных, злых, элитных псов… Тот помер, эта отравилась – бежать! простите дурака!

Капкан заряжен, тянет привязь. В загривке – жёсткая рука.

Я здесь, пожалуйста, извольте, я ваш снаружи и внутри, так обезбольте, обезвольте, спасите, чёрт вас подери! Я кинул дом, друзей, помолвку и хлам идейного старья,

меня не надо на помойку!..

я отслужу…

я встану…

я…

Анна
Блогер своего времени

Смешной кумирчик, фастфудный мальчик, в полсотни тысяч ютуб-канальчик, король шутеек, убогий мачо, как попугайчик-чирик-чирик.

Как будто вправду ты что-то можешь: толкаешь миру похабный бложек, трёх слов без пауз, герой, не сложишь. Зато ресницы, зато парик.

Ещё ты нужен, как спёртый воздух, седой дурман по привычке в ноздри, пацан хорошенький и безмозглый, успокоительный ты балбес.

В лохматых перьях, в одежде бабской, такой мейнстримный, привычный, рабский, кислотно-мрачной блестя раскраской, в свои эфиры вещать полез…

Как вы скурились на чьей-то днюхе, про девку с бюстом и две татухи, кольцо в пупке и серёжку в ухе, как можно баб заводить на раз…

Но ты – прокисшего пива пинта, заложник модного лабиринта, никто, ничто, потому что интер-, нигде, ни с кем, преходящий транс-.

Грядёт другое. Про бой (не тёрки), про мир (не шмотный), любовь (не к тёлкам), свои стишки про возню в потёмках… сотри, убогий, с экрана смажь.

Война, которая меч калёный. Где слово брат – не братан с района, с которым дурью своей палёной делился, чёртов романтик наш.

… Ещё плевать на чужие риски: полно жратвы в виртуальной миске. Но вот подписчики, будто крыски, бегут с помойки, не с корабля.

А он не верит, хрипит, потеет, адепт вещичек, король шутеек, он хочет быть на потребу тела. Но туже в шейку впилась петля.

Он растворяется, номер занят. Дыра в экране – его глазами моргает, хлопает, исчезает, и эти дыры кругом растут.

Утёк из жизни дымком в кальяне. Себе привиделся сам по пьяни, стремясь в исходное состоянье. Пустое место – и в пустоту.

Андрей
Карантинное

 
Закрывают границы.
Не с добра. Не к добру.
Слишком бодрые лица
Портят чью-то игру.
 
 
Знать, кому это надо –
Не дано, не дано.
Раздаётся команда:
Лечь на дно, лечь на дно!
 
 
Загоняют в подполье,
Значит, выхода нет.
Был бы выход в неволе –
В интернет, в интернет.
 
 
Мир опасно кренится,
Язвы обнажены…
Все закрыты границы,
Все мосты сожжены.
 
 
Будем жить в виртуале –
Не впервой, не впервой!
Мы смертельно устали
От бессмысленных войн.
 
 
До размера экрана
Резко съёжится мир,
И своих тараканов
Мы запустим в эфир.
 
 
И увидим нежданно,
Как другие живут,
От стола до дивана –
Свой проложим маршрут.
 
 
И погрязнем в придирках:
Мол, галдят и снуют!
Воцарится в квартирках
Неуют, неуют.
 
 
Будут сорваны маски
(Сразу станем бледней!) –
В ожиданье развязки
И солнечных дней…
 

Анна
Неудачница

 
Исчезнуть, раствориться, обезличиться…
Растёртый след цветных карандашей,
очкарик, и «жирдяйка», и отличница,
убогой травли хрупкая мишень.
Ей книги ничего не компенсируют.
Ей снится мир – какой-нибудь другой,
и там она не то чтобы красивая…
не королева, но и не изгой.
 
 
Улыбка – рот с пластинками-железками.
Куда там доброй фее-госпоже!
Вполне хватает в классе «королевского»:
и местной королевы, и пажей.
Не двор, а стадо блеяло «гноби её!» –
вожак и барби, хиппи, фрик и гот.
За что? – девчонка, вроде, безобидная.
Традиция, однако, пятый год.
Подхвачена дурными приколистами,
неумолимо, каждый божий день,
ползёт самооценка ниже плинтуса.
В подвал для книжных «маленьких людей».
 

* * *

Ты никого не подпускаешь близко. Но ощущенье тёплого плеча… Из чашки пахнет мёдом и мелиссой обычный пакетированный чай. Ни страх, ни боль теперь тебе не деспот… давно сумела, судя по всему, переболеть затравленное детство, перезавидовать себя саму.

В цветные солнца лоскутки сшивая, не кормишь тараканов в голове. Душевная калека, но жива ведь! Две кошки – их не сорок, только две…

Ловлю твои таинственные токи, луч-невидимку, ультрафиолет. Мышонок в норке – в маленькой конторке, но доведись не выйти, приболеть, – психует шеф, проект опять не начат, девчонки терпят свару и нажим. Ты вся как беззащитный талисманчик… с рассеянной защитой по чужим. Поднявшись над панической атакой, ты не визжишь, как этот мир жесток.

Но до сих пор в сети – не аватарка, а тушью нарисованный цветок…

Анна
Моя врагиня

А у нас тут – пиры и гимны.

А у них там – вороний грай.

До свиданья, моя врагиня. Если веришь в свой белый рай – то, наверно, уже дошла ты. Слышишь пенье, вкушаешь мёд. До свиданья. Снимаю латы. Повелитель меня зовёт.

… С этой чуждой и светлой сутью я на бой выходил один. Но, встречая на перепутьях, я не то чтоб её щадил, а пускал погулять по свету – даже биться с дурёхой лень. Только хмыкал ей напоследок: «Прочь, малявка, иди взрослей!»

Но однажды на поле бранном, в перекошенном бытии, мы стояли – две горьких правды. Здесь «мои», на холме «твои». Ты раскинула руки настежь. Не осилю, сдаюсь, хоть режь… Ты сияньем мне душу застишь и вбиваешь в атаку брешь.

Повелитель, в тумане кроясь, полагается на чутьё. Алый вихрь набирает скорость, жадно рушится на неё, режет хрупкое расстоянье – накрывает девчонку ту… И губительное сиянье проливается в пустоту.

Где добро твоё?! Где святое, возведённое в абсолют?! Никнет девочка, тихо стонет…

А над полем гремит салют. Пламя в небе. Сгорают струи. Хватит добренькой, подлой лжи! Мы пируем и торжествуем!

А она там одна лежит… Косы тонкие и тугие. Меч, оброненный на тропе…

До свиданья, моя врагиня. За кого я умру теперь?!

Анна
Две

 
Секретный гриф и достиженье века.
Стерильный центр, приманка дурачья…
Здесь человечкам выбирают вектор
и, разбирая, упрощают «я».
 
 
Вот Я-1 – песок в чужой орбите.
Бесформенный, размазанный кисель.
Вещизмом одержимый потребитель,
соцсеть и жвачка, кухня и постель.
Красивый плод, сгниёшь, пока созреешь,
на волю страшно, лучше произвол.
 
 
Когда тебе угодно хлеба-зрелищ –
о нет, не гладиаторов и львов –
ты, сериальным мылом натираясь,
кайфуешь и вдыхаешь имбири.
Эссенции от фирмы «Хатаскрайность».
Хиты продаж – попробуй, отбери.
Тебе легко в истерику сорваться,
позёрка, невзошедшая звезда.
Капризно жаждешь славы и оваций
за то, что всё же, всё же, иногда…
 
 
А вот Я-2 – дитя борьбы и флага,
первопроходец, солнечный маршрут.
Поверившая в долгий труд во благо –
и воздаянье за подобный труд.
Идти, стремиться, памятно звуча и –
не уходя в обиды и торги…
За всех, за всех в дороге отвечая,
за дру́ги… или просто за других.
Пусть непосильно, горестно и тяжко…
добро и зло не знают середин –
ты будешь, сумасшедшая трудяжка,
лечить весь мир.
Таких, как Я-1…
 
 
Их две, они живые экспонаты,
без права на откат и статус-кво.
Две чистых, беззащитных доминанты.
Подопытные крысы, кто кого?
Огонь борьбы, болотный мрак покоя,
рекламный блог и опалённый стих…
Одна сказала: здесь хотя бы кормят.
Вторая: нами кормятся, прости.
 
 
Кураторы посеяли мечты им,
но этот путь к финалу несводим.
Их двигают с е2 на е4,
а может быть, с Я-2 на Я-1 –
обеим врут, обеих тренируют,
и маются беспамятные две…
 
 
И Первая ударила Вторую,
пока она выламывала дверь,
пырнула в бок за невозвратность рая,
потерю сна, комфорта и ключа.
И, зубы сжав, шагала прочь Вторая,
рыдающего клона волоча…