Текст книги "На семи ветрах"

Анна
Чистый Четверг

 
Дальним облаком синь занавесится,
будут лужи, и солнце, и плеск…
 
 
Баба Маша отмоет и лестницу, и заплёванный ветхий
подъезд.
Без замка. Только ветры писклявые, пересмешники,
ладят игру.
Окна сломаны, двери расхлябаны: залетай, не стесняйся,
пируй!
 
 
Залетают. Под сорную музыку, тишину раздербанив
насквозь,
обращая в помои и мусорку всё, что домом когда-то
звалось.
 
 
Да пускай, оголтелые, шастают – убоятся обычной воды.
Не тряпица мелькает цветастая, а ладонь утирает следы
липкой похоти, жвачки приклеенной, хриплых ржачей,
как будто и впрямь
тут без имени, роду и племени расплодилась липучая
дрянь.
И не хочешь – идёшь да касаешься.
 
 
– Не пугайся и ноги омой.
Не топчи, поднимайся, касаточка.
 
 
Все мы нынче приходим домой.
В земь кровавую, в сон под ракитами, в запределье
небесной межи.
И во всё, что когда-то покинуто, или предано ради нажив.
 
 
… Ой не ново. Одна здесь дорога же. Люди-штампы,
готовый продукт,
мать родную оха́ют не дрогнувши, за тридцатник отца
продадут…
 
 
Всё не так. Небеса – не подобие безответной пропащей
дыры.
Распахнутся сегодня по-доброму, под дождём простирая
дары.
Капли малые, вербные-верные, порассыплются,
как янтари.
 
 
– Приберись. Да не тряпки карьерные,
лучше душу свою прибери…
Пусть мытьё моё блажью окажется. Понатопчет
беспамятный люд.
Намалюют ребята похабщину и ступенчатый путь
исплюют.
Проскоблят всякоразное ножиком, от начищенных стен
озверев.
Мы омоем продрогшие ноженьки – оголённые корни
дерев.
Хлеб разломим – душистый и шёлковый, окроплённый
доверчивым днём.
И вино, да не пойло дешёвое, но апрельскую влагу
хлебнём…
 
 
Не пройдёт и не переиначится,
а проплачется где-то внутри.
Прибери у себя – чисто-начисто…
Прибери.
 

Анна
Замарашка

Тряпка в худеньких ручонках, закопчённая рубашка, полинялый серый фартук из дешёвого холста. А жила-была на свете постирушка, замарашка – и скребла то пол, то стенки, то отхожие места. Швабру в руки, руки в цыпках. Ногти сломаны до мяса, жир, котлы и сковородки, тряпки, вёдра и вода. Даже имени не знали… А чего – и так же ясно: эй, ну как тебя, заморыш, помоги, поди сюда…

Вот опять влетело дуре, глупо, яростно и хлёстко. От лакея, и от няньки, и от главного врага – старшей горничной, педантки. И от младшей, вертихвостки. Протянул свои ручонки жирный кухонный слуга.

… Но всегда найдётся Фея. Та, что крестницу приветит, даст и платье, и карету, и роскошных лошадей. «Ты – наследница побочной, но, по сути, старшей ветви, так что замок – твой отныне, ну же, деточка, владей!»

Ах, недоброй вышла сказка. Не глазурный мятный пряник… Поотмылась замарашка, чай согрела на плите. Старшей горничной – в конюшню… Младшей – пугалом на грядки. А слуге, балбесу с кухни, живо выдать сто плетей. То не девичьи обиды – то визжит голодный демон. Кто камины недочистил?! Кто подвалы недоскрёб?! Их сиятельства – пожалте к чёрту из моих владений! Все под дождь, в домашнем платье, оставляйте гардероб!

Даже Фея обомлела: «Не плоди обиды-змеи, что ты, крестница, опомнись…» Собралась проделать трюк, но девчонка-замухрышка живо Фею – в подземелье! Подскочила во мгновенье, раз – и палочку из рук…. Хватит врать про божью кару! Зря пугаешь, не боюсь я! Отбоялась, надоело! Я-то здесь, а кара – там! У меня украли детство, а потом швырнули юность – загнивать в помойной яме, так платите по счетам!

Ну и злятся, ну и стонут: ох и вырос наш змеёныш, ох, от ведьмы нет покоя, день и ночь настороже!

Только девка-замарашка, бледный худенький приёмыш, иногда порой заплачет о безумной госпоже…

Андрей
Долгая дорога

 
Долгая дорога, как нотный стан…
Камушек гоняю – до-ми-си-ля…
Скачет по дороге – то тут, то там,
перестуком звончатым веселя…
 
 
Нотка перекатная – динь-динь-дон –
обо что-то стукнулась – ре-ми-ля,
напоследок тенькнула – фа-ми-до,
где-то на обочине замерла…
 
 
Думы невесёлые по вискам
без конца молотят – тук-тук, тук-тук…
Вот бы не минорить по пустякам,
вот бы грусть подхватывать на лету
 
 
и гонять по свету – туда-сюда –
одиноким камушком для битья…
Может, затеряется навсегда
где-то на обочине бытия…
 

Анна
Девятая жизнь

На девятой, путаной, злой дороге, на клубке безумном, репейном, мятом,

из помойной склоки моей дворовой –

воскресаю к жизни моей девятой.

Из голодной боли, промозглой, зябкой – из пинков, шуганий и нагоняев – на руках меня принесла хозяйка. И теперь друг друга мы охраняем. И от скулежа в непогодь метельную, и от нескончаемых дуралеев. Я её, смешную и неудельную. И она – помойную королевну…

Восемь жизней – где-то прошли обманом. Я была домашней красоткой дерзкой, а потом кулончиком, талисманом, а потом рисунком в раскраске детской, чёрной жертвой бабкиных суеверий, плюшевой игрушкой, чудной, с помпоном, выдумкой мультяшной – кошачьей феей, и была я кем-то ещё, не помню… Прогоняли, били, хранили, тискали, молча любовались, кидали на пол…

Но в девятой жизни – одной-единственной – я коснулась вечности мягкой лапой.

Вечность – не ледышки из детской книжки, не для этой вечности я воскресла. Вечность – позабиться клубком подмышку… ткнуться носом в шлёпки, прилечь у кресла. Рыбный – на весь дом – аромат котлеток. И нестрашный дождь заоконно-хмурый. Покрутиться возле её коленок, полечить ей кашель с температурой.

Это запах, как там их, вот, «оладушек». Молоко в уютно цветастом блюдце.

Кто-то должен тихо мурлыкать рядышком.

Чтобы с кресла – к вечности – дотянуться…

Анна
«Высокий старт»

Синий свет оконной рамы. Синий контур голограммы. Молодые папа с мамой на приёме у врача. Врач, устало-однозначен, смотрит в серенький экранчик:

«Эмбрион, проблемный мальчик – не решайте сгоряча.

Вот макет, как вы просили. Посмотрите на узи и… близорукость, дисплазия. Сердце, путь в один конец. Так оставить? – риск в квадрате. Если вы готовы к трате… Спектры видите? Характер – прямо скажем, не боец».

Папа рубит: «Должен выжить, чтобы бокс, бассейн, и лыжи. И… давайте, чтоб не рыжий. Вычищайте чёртов ген!»

Мама скрещивает пальцы, шепчет: «Только б не опасно, если можно, пусть бы танцы… и красив, как юный Кен…»

Врач кивает. Смотрит строже. Каждый раз одно и то же: заплатили, так поможем, в рисках выставим нули. Едут строчки на таблице. Метаморф меняет лица. Норма. Красные границы стёрлись, в зелень уползли…

Папа обнимает маму. Будет мальчик. Самый-самый. Самый вымечтанный, славный, и здоровый, сто из ста. Умничка, силач, красавец. Нам на радость, всем на зависть, ролик прав, мы зря терзались, не солжёт «Высокий старт»! Будет счастье в каждом доме! Мы теперь с судьбою в доле! Вон, смеются в коридоре и садятся на тахту… А за ними вслед слетает… призрак, сон, судьба слепая, невидимкой прилипает к маме, прямо к животу…

Отчего-то мама плачет. Будет вымечтанный мальчик. Не такой, другой, удачный… чёткий снимок с голограмм.

«Мы – творцы его судьбы, но… может, всё вернём, как было?»

«Стоп! Чего ты приуныла? Живо едем в ресторан!»

Андрей
40+

 
Не спеша год за годом уходит, за сроком срок,
Так и выйдет весь, не заметишь, как обветшал…
Сорок лет – это сорок седых волос, сорок белых строк,
Сорок чёрных строк да простреленная душа…
 
 
Сколько боли и света вместилось-отозвалось,
Говорят, что душа – бездонный такой сосуд…
Но не вырвать с корнем пряди седых волос,
Не отсрочить ни время жизни, ни Страшный суд…
 
 
Убелённый, стою у пропасти на краю,
Убиенная, обескровленная душа.
Я остатки света – чудом, но сохраню!
Подлатаю сосуд, слепящую боль глуша…
 
 
А белёсых полос отметины – как рубцы,
Словно шрамы у славного воина на груди.
Привыкаю. Страшатся старости лишь глупцы,
Не желая прозреть, что главное – впереди…
 
 
Век от века сложилось, издавна повелось –
Не спеша год за годом уходит, за сроком срок,
Заплетая в косы пряди седых волос,
Заплетая в косы ленты седых дорог…
 

Анна
Ворон (девчачье)

Пишу – про человечье и про птичье… И обмираю на главе восьмой. Какой он чёрный, странный и готичный, тот парень, ворон – вещий ворон мой… Орала стая и гнала из замка – всерьёз брала провидца на измор. За то, что он гортанно предсказал ей какой-нибудь вселенский «невермор». Крушение привычного порядка – оно страшит, хоть царь ты, хоть холоп!

Волнистая растрёпанная прядка упрямо, вольно падает на лоб…

Вот мы идём без лишних разговоров – подземье, склеп, дыханье адских крыл. Его патронус – серебристый ворон – меня, изгоя, от врага прикрыл. И враг идёт… такой знакомый с детства… кошмарной жутью, ранящей насквозь. Колючий мой, ехидный, милый, дерзкий, не жаждал быть героем, но – пришлось. Пришлось тебе спешить, не дожидаясь, пока злодеи вышибут мозги. Спиной к спине мы встали по-джедайски, ну вот и всё, повержены враги.

И тут он про любовь смущённо брякнул (законы жанра, авторский налог!). А я ловлю губами эту прядку, которая всё падает на лоб…

* * *

Ему не нужно Правды, Света, риска, а нужен фимиам со всех сторон. На школьных огоньках за шкафом тискать всех распушивших пёрышки ворон. Галдят и злятся (это я – немая!), а этих, значит, хлебом не корми. Пищат, клюются за его вниманье: мол, Воронов – красавчик и кумир.

Расхожий мем в зените школьной славы. Но пластика такая, что улёт… Он не вожак: не защищает слабых, а стайно и бездумно их клюёт…

Спасибо, «ворон». Розы на рояле, пещеры, скалы, бой добра и зла. За всё, что я не прожила в реале, – за всё, что в нереале прожила. В павлиньих перьях ворон, вот умора. Не светит ни баталий, ни гнезда. Ни горького прозренья «невермора».

И, в общем, хорошо, что «никогда».

Андрей
Всё внутри

(монорим)

 
Можно счастье искать – от зари до зари,
гнать по следу собак, зажигать фонари,
но однажды прозреть и воскликнуть: не ври!
Всё, что ищешь – с тобой. Всё внутри, всё внутри!
 
 
Так что, парень, остынь и судьбу не кори,
возвращайся домой, выключай фонари,
заучи наизусть и сто раз повтори:
Всё, что ищешь – с тобой. Всё внутри, всё внутри!
 
 
Можно долго искать – и в Орле, и в Твери,
где-нибудь в Магадане сушить сухари…
Хоть весь мир обойди, хоть весь мир покори!
Бесполезно, поверь: всё внутри, всё внутри!
 
 
Я в стотысячный раз повторю: не дури!
И судьбу не гневи – лучше благодари!
Не мудри, не хандри, слёзы счастья утри…
Зри не то, что снаружи, а то, что внутри!
 
 
Успокойся, расслабься, чаёк завари,
приберись-ка на полках и пыль оботри,
может, где-то отыщется Экзюпери…
И внезапно откроется то, что внутри!
 

Анна
Новый год (почти колыбельная)

Здесь несчётные проблемы, будто жизнь пошла на слом.

Там, во чреве у Вселенной… спит младенец крепким сном. Там небесная шубейка, синий мех её кудряв. Над пуховой колыбелькой – белый полог декабря. Ветер, спрячь подальше лапы, встань в сторонке, чуть дыша. Не слепит глазёнки лампа – приглушённый, лунный шар. Сквозь перины снежный ворох – гул струится речевой.

Мальчик в наших разговорах и не смыслит ничего…

 
– Пусть он вырастет открытым, будто в поле огонёк!
Не спасует перед бытом, душу миру распахнёт…
Пусть растёт себе, не прячась, а ликуя и звуча!
Пусть он верит в настоящесть, в силу верного плеча.
 
 
– Лучше пусть родится стойким. И пройдёт он напролом,
не отступит ни настолько – перед подлостью и злом.
Без оплаченных оваций, липких пафосных речей.
Мальчик мой, не прогибайся. Никогда ни перед чем.
 
 
– Пусть он будет новой вехой, провозвестником идей,
сумасшедшим фейерверком, озарившим юный день.
Пусть – немножечко богемен и в душе горит раскол.
Всё равно боец и гений. Всё равно оплот людской.
 
 
– Пусть сидит под верным кровом. Не мечась и не ропща…
Просто сытым и здоровым, без метаний по врачам…
 
 
– А кому-то в жизни бренной станешь точкой, светлячком.
Не убийцей, а смиренным до ворот проводником.
Время пира, смеха, боя – для кого-то истекло.
Проводи во смерть безбольно, покаянно и тепло…
 

Мальчик, рыжие веснушки, смотрит в млечный потолок. Ловит звёзды-погремушки, тянет месяца брелок. Щурит глазки, баламутит снег, и сон, и огоньки. Он придёт, он скоро будет…

И таким – и не таким…

Андрей
Не могу

 
Прости, но я иначе не могу.
Я так живу – для всех, в угоду ближнему.
С дефектом в сердце и шизой в мозгу.
Но по-другому я, поверь, не выживу.
 
 
Я не могу копить на чёрный день,
уж лучше чью-то жизнь спасти от голода.
Мне больно видеть ближнего в беде,
а сердце – будто иглами исколото.
 
 
Как много их, убогих, но живых,
в мирской пучине безнадёжно тонущих.
Но тысячи – спешащих, деловых –
проходят безучастно мимо них,
не откликаясь на мольбы о помощи…
 
 
Ты говоришь: нельзя других жалеть,
мол, люди сами справятся с проблемами.
Прости, я не могу окаменеть,
циничными отшучиваясь мемами.
 
 
И если я хоть чем-то помогу
хоть одному, чья жизнь почти разрушена,
то окажусь я перед ним в долгу,
ведь не его – себя – уберегу
от чёрствости людской и равнодушия.
 

Анна
Сказочница

На память, на страничку, на литсайт – мне слишком просто было написать: мол, внешне – та, а внутренне – другая… в порочном круге бытовых забот – здесь не она, а лишь подмена, бот. А где она? В межмирье убегает.

… Что сердце не вмещается в строфе, с набросков спархивают песни фей – на море, блюдце с голубой каёмкой. И кисточка, свеча, мягчайший ворс – шалунья-белка, распушённый хвост, летает, с ёлки прыгая на ёлку…

… Что дзынькнет ложка, размешав компот, – и фиолетовый водоворот утянет вовсе не на дно стакана – туда, где скальный хлад, и горний гнев, и, гордые, стоят, закаменев, остывшие вулканы-великаны.

… Что катит море сонные басы. Раскинулись гигантские весы – и две ладони. Заревом зарёван закат… В одной – стоглавый исполин, в другой – один, трагически один, уходит в бой упрямый рыцарёнок…

* * *

Но слишком просто… Не сорвётся с губ. Но сильные – отсюда не бегут. Ни в телевизор, ни в дурман кофейный. А фея – что ж, сидит, наводит лоск, вон, распушила фейский рыжий хвост мурчащая мадам по кличке Фейка.

И кисточка, уверенно легка – размазала по небу облака. Из веточек, травинок и скорлупок растут седые скалы на панно. А рыцарёнок – верный и смешной – он тоже есть. Парнишка из литклуба…

Дворняга-солнце на закате пьёт с небес лиловый сливовый компот, и птичий телеграф доносит вести. И боль не будет целиться в висок… И, может, чаши мировых весов – качнутся к ней, и гирька перевесит…

Андрей
Разговор по душам

 
Заглянуть бы в душу… хотя бы одним глазком.
Не в чужую – свою: чужая душа – потёмки…
Только где она, душенька, под каким замком?
Как живётся ей в сокрытой от глаз светёлке?
 
 
Где ты? Что ты? Душа моя, отзовись!
Твой покой, не бойся, я не нарушу.
Не стесняйся, душечка, смилуйся, не таись,
Покажись хоть один разок, приоткрой мне душу…
 
 
– Что стоишь над душой, родимый, умерь-ка пыл!
Уж не думаешь ли – бац! – и душа нараспашку?
Больно шустрый, парень, – ринулся, обступил,
так и рвётся в бой и рвёт на груди рубашку!
 
 
Не спеши судить, голубушка, не серчай!
Захотелось тебя увидеть, чай не чужие?
Поболтать по душам охота, готовь-ка чай,
посидим за столом, неужто не заслужили?
 
 
– Где ж ты раньше был? Чевой-то не вспоминал…
Сколько там годков? Поди, уже сорок с гаком!
 
 
Дураком я был! И мало что понимал,
по заслугам и получил – только дулю с маком…
 
 
– Так и быть, проходи, касатик, не стой столбом,
да разуйся, не наследи, у меня порядок!
Будь как дома, чего глядишь? Полистай альбом,
я чайку вскипячу да выставлю мармеладок.
Удивлён? Расслабься, в голову не бери,
я ж тебя как облупленного… все твои вкусы знаю.
Берегла, голубчик – прянички, сухари…
Вот они и сгодились, родимый, к чаю…
 
 
Ты прости, что с пустыми руками… За всё прости…
И не чаял увидеться, хоть и мечтал о встрече.
Всё вокруг до около – руки и опустил,
даже и поделиться с тобою нечем!
 
 
– Ничего, сиди, родной, коль на то пошло.
Аль незваным гостем ко мне явился?
Так и быть, откроюсь: ты ведь уже большой –
и пришёл ко мне сам, и от всей души повинился.
 
 
Это я зазывала, взывала всю жизнь – приди!
Это я у тебя, это я – за тебя – болела!
Да неужто не помнишь, как ныла тоской в груди
В час, когда на развилке свернул налево?
 
 
Как ревела в голос, когда ты лежал пластом,
от души заливая раны мои креплёным…
Как чернела от горя, как рвался наружу стон…
Как меня выжигал эгоизмом своим калёным…
Иль не помнишь, как равнодушно пережидал,
как – себе на уме – отсиживался в сторонке…
Обо мне и не думал, нет, не переживал,
Ну а я-то… А я ходила уже по кромке…
 
 
Это я, голубчик, никчёмную жизнь твою
орошала своей слезой, заходилась в плаче.
День и ночь за тебя – в сокрытом от глаз бою –
Я себя истязала… И не могла иначе!
А когда ты одерживал вдруг над собою верх –
Мне была твоя победа своей дороже.
Всё ждала, что снимешь с меня распоследний грех –
Будто камень с плеч. Но напрасно ждала, похоже…
 
 
Ты права, родная, я же вполсилы жил,
на пустое житьё-бытьё – глупый! – время тратил.
Что ж, моя вина и беда, сам себе удружил –
Самому и ответ держать! Коли духа хватит…
 
 
Я же честно думал – всё ещё впереди!
Буду жить, как все, ну и что такого?
И в кого превратился, душенька, погляди!
Так и прожил жизнь – и глупо, и бестолково…
 
 
– Ох, беда мне с тобою, родненький, загрустил.
Разболталась я чтой-то, разбередила душу…
Подолью-ка чайку, поди, уж давно остыл.
Ты не слушай бабью-то болтовню, лучше, милый,
кушай!
 
 
Бабе тоже надо душу-то отвести…
Заждалась я тебя, родной, все глазоньки
проглядела…
Берегла, как могла, хотела тебя спасти.
Ох, и хлопотное, ненаглядный мой, это дело!
 
 
А теперь подоспел, касатик, и твой черёд.
Ты захаживай, коль повидать приспичит.
Ну, прощай, родной, хлопот нынче полон рот…
Стой! Ещё обожди, соберу гостинчик…
 

Анна
Аленький цветочек

 
В пыльной электричке дышу с трудом.
Придавило сердце комком одним:
у сестры, у Дарьи, остался дом –
корневище? ветошь? святой помин?
 
 
Языком щенячьим оближет рань,
да калитка тявкнет в туман парной.
В кружеве белёсом горит герань –
как прореха в жизни моей дурной.
 
 
Младшая спешит, огонёк святой,
трудится Настёнка, а не форсит.
Никаких не просит она цветов:
руки есть, и грядки, чего просить?!
 
 
Тётки-дарьин старенький палисад.
Луч наскочит, солнечный баламут,
и тюльпаны в майские небеса
головы победные обмакнут…
 
 
На макушке лета, в густой листве
циннии разварятся в пёстрый суп,
после гладиолусы, алый цвет,
лики августейшие вознесут.
 
 
Телефон не ловит. Жужжат рои.
То не зуммер – то деловитый жук.
Тянут жилы старшенькие мои.
Суечусь. Ругаюсь. И содержу.
 
 
Дарья говорит: «Ой, твоя шустра…
за ручей, за луг, ей сам чёрт не брат,
бегает в заречье, и за овраг.
Так и тащит ягод по два ведра…»
 
 
Здесь душа – как зыбка, легка, легка,
движется несуетно, ладит песнь.
Но волной швыряет, бурлит накат,
я в прорехе будущего, я весь:
 
 
с горочки, на убыль сбегут деньки,
георгины вызреют докрасна,
возгорятся алые маяки
и по ним однажды уйдёт она…
 
 
в стебли-струны, ждущие на ветру,
в листья-чаши, росную брагу, звень,
в алый цвет на маковке, на вихру,
в парашюты-семечки, в небо, в земь…
 
 
Примет мир, возьмёт в обережный круг
душу неотмирную, чист и благ.
И помянут люди: Настюхин луг,
за ручьём Настюхиным, сквозь овраг…
 
 
Но ещё нескоро. А потому –
пей чаёк и заживо не сгорай.
Вытри лоб… не хнычь, подойди к окну.
Посмотри, какая цветёт герань…
 

– С юморком!

Анна
Цепная реакция

(специально для литературно-поэтического клуба «Шаг навстречу»)

 
– Чтой-то лес сегодня хворый! Глушь: ни тропок, ни дорог,
мало нынче мухоморов, сыроежек недород, –
 
 
осердившись на минутку, Леший выпустил дымок
и откинул самокрутку – прям под кочку, в самый мох.
 
 
Ой, крапива, спелый донник, ой, ромашковы ковры!
Задымился чей-то домик, Лихо лезет из норы…
Ой, берёзовы серёжки, ой ватрушки-леденцы!
День рожденья Бабки Ёжки запороли, подлецы!
 
 
Встала бабка на пороге – терминатор, ё ж моё ж:
– Что ж ты, Лихо… караоке… петь народу не даёшь?
Мы с душой тут про капусту, про осинки, про шмелей!
Ишпоганили искусство! Ошквернили юбилей!
 
 
О приличьях не радея, Бабка топнула: долой! –
и махнула чудодейной ветродуйною метлой.
 
 
…Ветер сдул не токмо травки – лопушки да ковыли.
У Горыныча заправки цельну бочку повалил.
Рыкнул Змей на всю трясину:
– Хто посмел, какой чурбан?!
Хто волшебного бензину возместит пролитый жбан?!
Уж я пыхну на поляну, разойдусь, как в старину!
– Ишь ты, пьяный…
– Хто тут пьяный? Убедитесь, ща дыхну!
 
 
И дыхнул же ведь, зараза. И в пруду вскипело дно.
Сократил в четыре раза поголовье топлунов.
Плачет красная русалка:
– Это ж баня, а не пруд!
Не моё – палить не жалко?! Кыш в болото, старый плут!
 
 
– Как в болото, эй, вояки? А вот это братцы, шиш!
Исхудают все пиявки, позасохнет весь камыш! –
то Кикимора лютует, с нею хахаль, дядька Щур. –
Ох я порчу наколдую, ох я ливень напущу!..
 
 
И пошло-заполонило: лей водой, огнищем гробь!
Что не сжарилось – погнило. Пни-огарки, грязь и топь.
 
 
Суд да дело, суд присяжных в завершенье всех тревог.
По итогу молвил важно председатель Серый Волк:
– Дело, братцы, не конфетка, но к чему казнить вдогон.
Состояние аффекта плюс смягчающих вагон:
юбилеи, дети, хаты… Бросьте плач, довольно бед.
Нету, братцы, виноватых.
 
 
Но и леса тоже нет…