Текст книги "Удольфские тайны"

Сент-Обер, отдохнув в тени, пошел вслед за ними дальше по лесу, стараясь по возможности держаться вблизи дороги. Но вскоре, к ужасу своему, они заметили, что заблудились. Прельщенные живописностью мест, путешественники шли по краю обрыва, тогда как дорога, извиваясь, ушла далеко в сторону, по верху скалы. Валанкур стал громко звать Михаила, но ответа не было, только эхо вторило его крикам. Другие попытки его отыскать дорогу были также безуспешны. Вдруг они заметили на некотором расстоянии пастушью хижину, приютившуюся между деревьев, и Валанкур бросился туда за помощью. На пороге хижины играли два маленьких мальчугана. Валанкур заглянул внутрь и не нашел никого. Старший из мальчиков сказал ему, что отец пасет стадо, а мать пошла вниз в долину, но скоро вернется. Валанкур стоял и соображал, что делать, когда раздался откуда-то зычный голос Михаила, подхватываемый эхом. Валанкур ответил на зов, руководствуясь направлением звука, и попробовал пробраться сквозь чащу, покрывавшую обрыв. С усилием цепляясь за терновник, карабкаясь по кручам, он наконец отыскал возницу, успокоил и велел ему выслушать его внимательно. Дорога пролегала в некотором отдалении от того места, где остались Сент-Обер с Эмилией. Экипажу не удалось бы возвратиться назад к опушке леса, а так как для Сент-Обера было бы слишком утомительно карабкаться по крутой и длинной дороге к месту, где стоял экипаж, то Валанкур решил отыскать другой, более легкий подъем.

Между тем Сент-Обер и Эмилия тоже успели дойти до лесной избушки и в ожидании возвращения Валанкура уселись на скамейке, устроенной между двух сосен.

Старший из мальчиков бросил играть и, подойдя поближе, молча уставился на незнакомцев, младший же продолжал резвиться и звал брата к себе. Сент-Обер с удовольствием наблюдал эту картину детской простоты. Она вызвала воспоминания о своих малышах, которых он лишился приблизительно в таком же возрасте, и об их дорогой матери. Это навеяло на него грустную задумчивость. Заметив его опечаленность, Эмилия тотчас запела одну из простых, веселых песенок, которые он так любил и которым она умела придавать чарующую прелесть. Сент-Обер, улыбаясь сквозь слезы, взял ее руку и с нежностью пожал ее.

Пока она пела, вернулся Валанкур, но, не желая мешать ей, остановился послушать в отдалении. Когда она закончила, он подошел к своим спутникам и рассказал, что отыскал Михаила, а также тропу, по которой они могут взобраться по обрыву к своему экипажу. При этом он указал вверх на лесистую кручу, и Сент-Обер окинул ее тревожным взором. Он уже был утомлен своей прогулкой пешком, а этот подъем казался ему просто неприступным. Но делать нечего, надо было попытаться. Эмилия, всегда заботясь об удобствах отца, предложила ему сперва отдохнуть и пообедать, а потом уже пуститься в путь. Валанкур пошел к экипажу за провизией.

Вернувшись, он предложил подняться немного повыше по горе – там открывался роскошный вид на далекие окрестности. Совет был принят, но в эту минуту они увидели, что к детям подошла молодая женщина, стала ласкать их и плакать над ними.

Заинтересовавшись ее горем, наши путешественники остановились и стали наблюдать. Крестьянка взяла младшего ребенка на руки, но, заметив, что на нее смотрят чужие люди, поспешно отерла слезы и ушла в хижину. Сент-Обер последовал за ней и, расспросив о причине ее отчаяния, узнал, что ее муж-пастух проводит здесь летние месяцы, чтобы пасти овец в горах, и вот прошлой ночью он лишился всего своего скромного достояния. Шайка цыган, давно уже наводившая страх на окрестности, угнала нескольких овец, принадлежавших его хозяину.

– Жак скопил немного денег, – рассказывала жена пастуха, – и на них купил собственных овец, – но теперь они должны перейти к его хозяину, взамен украденных. А хуже всего то, что хозяин, узнав о случившемся, перестанет доверять мужу охрану своих стад – он человек жестокосердый. И тогда куда мы денемся с нашими малютками?

Простодушное лицо женщины, ее искренность убедили Сент-Обера в правдивости рассказа. Валанкур с участием спросил ее о стоимости украденных овец. Ответ, по-видимому, смутил его. Сент-Обер сунул крестьянке немного денег, Эмилия тоже дала монету из своего скромного кошелька. После этого они направились к намеченному местечку на горе. Но Валанкур остался и продолжал говорить с женой пастуха, плакавшей от смущения и благодарности. Он спросил ее, сколько еще понадобится денег, чтобы пополнить сумму за пропавших овец. Оказалось, что нужна сумма немногим меньше той, какую он имел при себе. Валанкур был смущен и раздосадован.

«Эти деньги, – размышлял он про себя, – могут осчастливить бедную семью, в моей власти отдать их ей. Но что же тогда будет со мной? Как я доберусь до дома с той маленькой суммой, что останется у меня?»

С минуту он простоял в нерешимости. Тем временем подошел и сам пастух. Дети бросились к нему навстречу. Одного из них он схватил на руки, другой уцепился за его полы. Взглянув на его печальное, расстроенное лицо, Валанкур сразу решился: он отдал все свои деньги, за исключением нескольких червонцев, и поспешно убежал вдогонку за Сент-Обером и Эмилией, медленно подымавшимися по крутой тропинке. Редко случалось Валанкуру испытывать такую легкость на душе, как в эту минуту, сердце его так и прыгало от радости. Все окружающие предметы казались ему привлекательнее и красивее. Сент-Обер заметил необычайное оживление на его лице.

– Чему вы так радуетесь? – спросил он.

– О, какой чудный день! – отвечал Валанкур. – Как дивно светит солнце! Как прозрачен воздух! Какой волшебный вид!

– В самом деле, здесь восхитительно, – согласился Сент-Обер. Как человек опытный, он понимал причину радостного настроения Валанкура.

– Какая жалость, что люди богатые, которые в состоянии доставить себе такую светлую радость, проводят дни в холодном мраке эгоизма! Дай Бог, чтобы для вас, мой юный друг, солнце всегда сияло так же ярко, как в эту минуту! Дай Бог, чтобы ваши собственные поступки всегда были для вас солнцем благости и разума!

Валанкур, глубоко польщенный той похвалой, мог ответить только благодарной улыбкой.

Они продолжали пробираться по лесу между зеленеющими холмами, и, когда достигли тенистой вершины, намеченной Валанкуром, у всех единодушно вырвался крик восторга. Позади того места, где они стояли, утес высился отвесной стеной с нависшими наверху глыбами скал; их серые тона резко выделялись перед яркой зеленью растений и диких цветов, растущих в расселинах, и казались еще темнее от мрачных сосен и кедров на вершине. Склоны пониже были окаймлены бахромой альпийского кустарника, а еще ниже виднелись кудрявые макушки орешника, среди которых ютилась хижина пастуха, только что виденная ими, с голубоватым дымком, подымавшимся в воздух. Со всех сторон высились величественные вершины Пиренеев. Иные представлялись в виде огромных глыб мрамора, облик которых менялся ежеминутно от разнообразных эффектов освещения; другие, еще более высокие, имели снеговые вершины, между тем как склоны их были покрыты лесами сосен, лиственниц и дуба, спускавшимися до самой долины. То была одна из самых узких долин, ведущих из Пиренеев в Руссильон. Ее зеленеющие пастбища и возделанные поля представляли резкий контраст с окружающим романтическим величием. Сквозь ущелье в горах виднелись вдали равнины Руссильона, подернутые голубоватой дымкой и сливающиеся с водами Средиземного моря. У моря, на холме, отмечавшем побережье, стоял одинокий маяк, вокруг которого вились стаи морских чаек. Позади можно было порою различить парус, ярко-белый под лучами солнца, двигавшийся по направлению маяка; а иной раз виднелся парус столь отдаленный, что как бы намечал разделительную линию между небом и волнами.

По ту сторону долины, как раз напротив того места, где отдыхали наши путники, открывалось скалистое ущелье, ведущее в Гасконь. Здесь не заметно было следов культуры. Гранитные скалы, окаймлявшие долину, подымались отвесно от самого основания и простирали свои обнаженные шпили к облакам; они были лишены растительности и не оживлялись даже хижинами охотников. Местами одинокая гигантская лиственница бросала длинную тень над пропастью, там и сям на краю скалы виднелся надмогильный крест, как бы повествуя о судьбе того, кто отважился сюда забраться. Эти дикие места были известны как притон бандитов. Эмилия так и ждала, что вот-вот они выползут из какого-нибудь оврага, подстерегая свою добычу. Вскоре, однако, попался на пути предмет, еще более поразивший ее: виселица, воздвигнутая на скале у входа в ущелье, как раз над одним из крестов, замеченных ею раньше. То были иероглифы, по которым можно было прочесть простую, но ужасную повесть. Эмилия ни слова не сказала отцу, но этот случай омрачил ее настроение, и она с беспокойством спешила вперед, чтобы добраться до Руссильона ранее наступления ночи. Однако Сент-Оберу необходимо было подкрепиться пищей. Усевшись на сухой короткой травке, путники открыли корзину с провизией.

Отдых и чистый горный воздух оживили Сент-Обера, и Валанкур был так очарован всем окружающим и разговором со своими спутниками, что как будто забыл, что надо спешить дальше. Окончив свой скромный обед, они двинулись в путь. Сент-Обер очень обрадовался, когда отыскался экипаж. Он сел в него вместе с Эмилией, а Валанкур, желая ближе познакомиться с восхитительным краем, спустил с привязи своих собак и пошел бродить с ними окрест дороги. Экипаж ехал медленно, и Валанкуру не трудно было нагонять его. Каждый раз, как представлялась картина особенно великолепная, он спешил оповестить об этом Сент-Обера. Хотя тот был слишком утомлен, чтоб идти пешком, но приказывал экипажу подождать, пока Эмилия взбиралась на соседнюю скалу полюбоваться видом. Под вечер они спустились с Нижних Альп, ограничивающих Руссильон и образующих величественную ограду вокруг этого прелестного края, оставляя его открытым только на востоке, со стороны Средиземного моря. Здесь местность уже носила следы тщательной культуры: равнины пестрели яркими, веселыми красками под действием благодатного климата и трудолюбивого населения. Померанцевые и лимонные рощи распространяли благоухание, и спелые плоды их рдели между листвой, а по склонам раскинулись роскошные виноградники. За ними леса и пастбища, города и деревни тянулись по направлению к морю, на сверкающей поверхности которого белели далекие паруса, а над всей картиной был разлит алый отблеск заката. Этот пейзаж с окружающими его Альпами представлял действительно редкую картину, соединение нежной красоты и величия – словно красавица, покоящаяся на груди великана.

Путешественники, достигнув равнины, проехали между изгородями цветущих миртов и гранатов к Арлю, где намеревались отдохнуть. Там они нашли скромный, но опрятный ночлег и провели бы очень приятный вечер после утомления и наслаждений этого дня, если б настроение их не омрачалось мыслью о предстоящей разлуке. Сент-Обер предполагал завтра же проехать к берегам Средиземного моря и затем следовать по берегу в Лангедок. А Валанкур, теперь уже почти совсем поправившись и не имея более предлога продолжать путь со своими новыми друзьями, решил здесь же расстаться с ними. Сент-Обер, которому он очень понравился, хотя и приглашал его ехать дальше, но не настаивал. Валанкур имел настолько характера, чтобы устоять против соблазна принять приглашение; он чувствовал, что иначе окажется недостойным этой любезности. Итак, на другое утро решено было расстаться; Сент-Обер должен был ехать в Лангедок, а Валанкур намеревался искать новых живописных мест в горах, по пути домой. Весь этот вечер он был молчалив и задумчив, Сент-Обер – ласков, но серьезен, Эмилия казалась сосредоточенной, хотя старалась накинуть на себя веселость. Это был один из самых грустных вечеров, проведенных ими вместе.

Глава VI

Фортуна, благ твоих я не желаю!

 
Ты у меня отнять не в силах красоты природы,
Не можешь для меня закрыть сияющих небес,
Где лик свой ясный кажет нам Аврора!
Не можешь запретить ногам моим под вечер
Бродить по долам и лесам, по берегу ручья.
О, только б закалились нервы у меня и тело,
Тогда охотно я готов отдать игрушки взрослым детям,
Фантазию же, разум, добродетель никто не может
                                                     у меня отнять.
 

Джеймс Томсон

Поутру Валанкур завтракал вместе с Сент-Обером и Эмилией. Отец и дочь, по-видимому, плохо отдохнули за ночь. Сент-Обер далеко не оправился от своего болезненного припадка, напротив, к огорчению Эмилии, его состояние быстро ухудшалось.

В начале их знакомства Валанкур, конечно, назвал свое имя и фамилию. Сент-Оберу семья его отчасти была знакома, так как родовое поместье, теперь собственность старшего брата Валанкура, отстояло всего миль на двадцать от «Долины» и он не раз встречался со старшим Валанкуром у соседей-помещиков. Это знакомство почти способствовало его сближению со своим молодым спутником.

Завтрак прошел почти в таком же молчании, как и вчерашний ужин, наконец они были выведены из задумчивости стуком колес под окнами. Валанкур вскочил и бросился к окну. Действительно, это был их экипаж, приехавший за Сент-Обером и Эмилией. Молодой человек, ни слова не говоря, вернулся на свое место. Настал момент разлуки. Сент-Обер выразил надежду, что Валанкур не проедет мимо его «Долины», не посетив их. Валанкур, горячо поблагодарив, отвечал, что не замедлит навестить своих новых знакомых. При этом он робко взглянул на Эмилию, а она улыбкой старалась замаскировать свои невеселые думы. Прошло еще несколько минут в искренней беседе, наконец Сент-Обер вышел садиться в экипаж. Эмилия и Валанкур молча последовали за ним. Когда путешественники уже уселись, Валанкур стоял у дверей; никто из них не имел духу сказать последнее «прощай!». Наконец Сент-Обер первый произнес это грустное слово, Эмилия повторила его Валанкуру, тот отвечал ей, печально улыбаясь, и экипаж тронулся в путь.

Некоторое время путешественники ехали молча, в тихой задумчивости, не лишенной прелести.

Сент-Обер первый нарушил молчание:

– Какой это милый, славный молодой человек! Давно я не встречал никого, кто пришелся бы мне так по сердцу после короткого знакомства. Он напомнил мне времена моей юности, когда и мне все казалось так ново и восхитительно!

Сент-Обер вздохнул и опять погрузился в раздумье. Эмилия невольно оглянулась назад: Валанкур все еще стоял у дверей маленькой гостиницы и следил глазами за удаляющимся экипажем. Он увидал Эмилию и помахал рукой в знак привета; она отвечала тем же.

– Помню, когда я был юношей, – продолжал Сент-Обер, – я мыслил и чувствовал точно так же. Весь мир открывался передо мною, а теперь он скоро закроется…

– Зачем такие мрачные мысли, дорогой отец? – проговорила Эмилия дрожащим голосом. – Надеюсь, ты проживешь еще много, много лет, на радость мне!

– Ах, моя Эмилия! – отвечал Сент-Обер. – Разве что ради тебя… надеюсь, что это так и будет.

Он смахнул навернувшуюся слезу, стараясь улыбнуться, и проговорил бодрым голосом:

– В пылких увлечениях искренней юности есть что-то такое особенно радостное для старца, если чувства его еще не были совсем развращены светом. В этом есть что-то бодрящее и оживляющее, как весна для человека больного, – он упивается теплом и солнечным светом. Вот такой-то весной был для меня Валанкур.

Эмилия с нежностью пожала руку отцу. Никогда еще его похвалы не доставляли ей такой радости, даже когда относились к ней самой.

Они ехали дальше мимо виноградников, рощ и пастбищ, восхищенные дивной красотой ландшафта, ограниченного с одной стороны величественными Пиренеями, а с другой – океаном. Вскоре после полудня они достигли города Калиура, расположенного на Средиземном море. Здесь они пообедали и отдохнули, а потом по холодку продолжали путь по очаровательному побережью, тянущемуся до Лангедока.

Сент-Обер желал поскорее добраться до Перпиньяна, где рассчитывал найти письма от Кенеля. Эта надежда и побудила его немедленно выехать из Калиура, хотя ослабевшее тело его и нуждалось в немедленном отдыхе.

Проехав еще несколько миль, он заснул, и Эмилия, захватившая с собой две-три книги из дома, могла воспользоваться временем, чтобы почитать немного. Она стала искать книгу, которую Валанкур читал ей накануне. Ей хотелось снова полистать те страницы, по которым недавно скользил взор нового друга, остановиться на тех местах, которыми он особенно восхищался. Но книга эта никак не отыскивалась, а вместо нее она нашла другую, том поэм Петрарки, принадлежавший Валанкуру, с надписанным на нем его именем; из этой книги он часто читал ей выдержки, выражавшие трогательные чувства автора.

Она не решалась верить тому, что было так очевидно, а именно: что он нарочно оставил эту книгу вместо другой, утраченной ею, и что любовь участвовала в этом обмене. Но когда она открыла книгу с радостным нетерпением и увидела подчеркнутые им места, которые он читал вслух, и другие, еще более выразительные и страстные, которые он не решался произнести, не надеясь на твердость своего голоса, тогда наконец она угадала истину.

В первую минуту она сознавала только одно – счастье быть любимой, но затем ей вспомнились интонации его голоса, выражение его лица, когда он читал ей эти сонеты, душу, сквозившую в его словах и голосе, и она заплакала над книгой, выразительницей его чувства.

Они прибыли в Перпиньян вскоре после заката, и Сент-Обер нашел там, как и ожидал, письма от своего родственника Кенеля. Содержание их так сильно взволновало и расстроило его, что Эмилия серьезно испугалась. Насколько позволяла ей деликатность, она просила отца сообщить ей причину своего огорчения, но он отвечал только слезами и тотчас же переменил разговор.

Эмилия не решалась настаивать, но печаль отца сильно беспокоила ее, и она провела ночь без сна и в тревоге.

На другое утро они продолжили путешествие вдоль побережья по направлению к Лекату, другому городу на Средиземном море, лежащему на рубеже Лангедока и Руссильона.

В дороге Эмилия возобновила вчерашний разговор и, по-видимому, была так глубоко удручена молчанием и унынием Сент-Обера, что он наконец решился открыть ей свою душу.

– Мне не хотелось, Эмилия, – сказал он, – портить тебе удовольствие и мешать тебе любоваться этими прелестными местностями, поэтому я пока скрывал от тебя некоторые обстоятельства, но ведь рано или поздно ты все равно их узнала бы. Твоя обеспокоенность заставила меня изменить намерение: ты, пожалуй, больше страдаешь теперь, чем будешь страдать, когда узнаешь всю суть. Посещение Кенеля имело для меня очень неприятное значение, он сообщил мне дурное известие, которое теперь подтверждает. Ты, вероятно, слыхала от меня о некоем Мотвиле из Парижа, но не знала, что часть моего личного состояния находится в его руках. Я вполне доверял ему и даже теперь готов верить, что он не совсем дурной человек. Стечение обстоятельств способствовало его разорению и… я тоже разорен вместе с ним.

Сент-Обер остановился, чтобы скрыть свое волнение.

– В письмах, только что полученных от Кенеля, – продолжал он, стараясь говорить с твердостью, – были вложены письма от Мотвиля, подтверждающие мои опасения.

– Неужели нам придется уехать из «Долины»? – спросила Эмилия после долгой паузы.

– Это еще не наверное, – отвечал Сент-Обер, – все будет зависеть от соглашения, в какое может войти Мотвиль со своими кредиторами. Мой доход никогда не был велик, как тебе известно, а теперь он будет сведен до минимума. За тебя мне больно, Эмилия, за тебя я больше всего страдаю, дитя мое! – На последних словах голос его оборвался.

Эмилия нежно улыбнулась ему сквозь слезы и заговорила, стараясь совладать со своим волнением:

– Дорогой отец, не печалься ни за меня, ни за себя, мы еще можем быть счастливы. Если «Долина» останется за нами, мы должны быть счастливы. Мы оставим всего одну служанку, и ты даже не заметишь сокращения твоего дохода. Успокойся, милый папа, нам не нужна та роскошь, которая так высоко ценится другими, мы не имеем к ней никакой склонности. А бедность не в силах лишить нас многих других радостей, она бессильна отнять у нас нашу взаимную привязанность, унизить нас во мнении друг друга, а также в собственном мнении и мнении всех тех, кого мы ценим.

Сент-Обер закрыл лицо платком и не мог проговорить ни слова, но Эмилия продолжала убеждать его в тех истинах, которые он же сам внушал ей с детства.

– Кроме того, дорогой отец, бедность не способна лишить нас духовных наслаждений. Она не может уничтожить в нас восхищение великим и прекрасным, не может отказать нам в средствах удовлетворять его. Красоты природы, эти дивные зрелища, так бесконечно превосходящие всякую искусственную роскошь, одинаково доступны и для бедного, и для богатого. На что же нам жаловаться, пока мы не нуждаемся в необходимом? Те удовольствия, каких богатство не может купить, по-прежнему останутся доступны нам. Значит, мы сохраним за собою высшие наслаждения природой и лишимся только суетных, искусственных удовольствий.

Сент-Обер не мог произнести ни слова, он прижал Эмилию к своей груди, и слезы их смешались. Но то были слезы отрадные… После таких задушевных излияний всякие другие речи показались бы слабыми, и некоторое время оба молчали. Хотя Сент-Обер и не обрел своей прежней безмятежности, но по крайней мере с виду он стал спокойнее.

В середине дня достигли романтического города Леката. Сент-Обер был утомлен, и они решили там заночевать. Вечером он через силу заставил себя пройтись с дочерью по окрестностям, откуда открывается вид на озеро Лекат, на Средиземное море, на часть Руссильона с Пиренеями и на значительное пространство роскошной провинции Лангедока, покрытой виноградниками. В ту пору уже начался сбор винограда. Сент-Обер и Эмилия наблюдали оживленные группы крестьян, слушали веселые песни, приносимые бризом, и не без удовольствия обсуждали свое завтрашнее путешествие по этому благословенному краю. Сент-Обер намеревался держаться морского берега. Вернуться домой немедленно – таково было отчасти его желание, но ему хотелось продлить хоть немного удовольствие дочери, которой нравилось это путешествие. А кроме того – не окажет ли ему пользу морской воздух в его болезненном состоянии?

Итак, на другой день они продолжали путь по Лангедоку, держась морского берега. По-прежнему на заднем плане пейзажа высились величавые Пиренеи, справа расстилался океан, а слева тянулись необозримые равнины, сливаясь вдали с голубым горизонтом. Сент-Обер был спокоен и много разговаривал с Эмилией. Впрочем, эта веселость была несколько искусственна. Порою тень грусти пробегала по его чертам и выдавала его истинное настроение, однако эта мимолетная грусть быстро исчезала от улыбки дочери. Эмилия же улыбалась скрепя сердце, сознавая, что несчастья тяжко угнетают душу отца и его измученное тело.

Под вечер достигли небольшой деревушки верхнего Лангедока, где намеревались провести ночь, но для них не нашлось там постелей – время было горячее, начался сбор винограда, так что они принуждены были ехать дальше. Болезненная слабость и утомление, снова овладевшие Сент-Обером, требовали для него немедленного отдыха, да и становилось уже поздно, но делать было нечего, он приказал Михаилу погонять мулов.

Богатые равнины Лангедока, представлявшие во время сбора винограда картину праздничного веселья, уже не радовали взор Сент-Обера, его собственное состояние представляло печальный контраст с ликованием и красотой всего окружающего. Когда его томный взор скользил по этой картине, он думал про себя, что скоро его глаза закроются навеки.

«Эти далекие, великолепные горы, – размышлял он, глядя на цепь Пиренеев, простиравшуюся к западу, – эти равнины, голубой свод небес, ликующее сияние солнца скоро навеки скроются от моего взора. Я уже не услышу песни поселянина, не услышу голоса человеческого!»

Зоркие глаза Эмилии читали все происходившее в душе отца. Она глядела на него с такой нежной жалостью, что он, бросив эгоистические сожаления, сосредоточил все свои помыслы лишь на том, что ему придется оставить дочь свою одинокой, без опоры и покровительства. Эта мысль приводила его в отчаяние. Он молча глубоко вздыхал, а она, поняв смысл этих вздохов, мягко пожимала его руку и отворачивалась к окну кареты, чтобы скрыть слезы. Солнце в эту минуту бросало последний желтый отблеск на волны Средиземного моря; быстро спускались сумерки, только на западном горизонте еще теплился печальный луч, отмечая пункт, где село солнце среди мглы осеннего вечера. С берега подул прохладный ветерок, и Эмилия опустила стекло. Но воздух, живительный для здорового, больному человеку показался ледяным. Сент-Обер пожелал закрыть окно. Он чувствовал себя так плохо, что более чем когда-либо жаждал отдыха, и остановил возницу, чтобы осведомиться, далеко ли еще до следующей станции.

Михаил ответил:

– Девять миль.

– Я чувствую, что не в состоянии ехать дальше, – проговорил Сент-Обер, – осведомись по пути, нет ли какого-нибудь дома неподалеку, где бы могли приютить на ночь.

Он откинулся на подушки экипажа, а Михаил, щелкнув бичом, пустил мулов вскачь, пока наконец Сент-Обер, почти лишившийся чувств от толчков, не приказал ему остановиться. Эмилия с беспокойством выглянула из окна и увидала крестьянина, идущего по дороге. Они подождали, покуда он поравнялся с ними, и спросили его, нет ли поблизости дома, где могут принять путешественников.

Крестьянин отвечал, что не знает такого.

– Правда, есть тут неподалеку замок в лесу, – прибавил он, – но, кажется, туда никого не пускают, да я и не могу указать вам дорогу – я не здешний.

Сент-Обер хотел было еще порасспросить его о замке, но человек круто повернулся и отошел. Сумерки быстро сгущались, становилось все труднее продвигаться. Вскоре им повстречался другой крестьянин.

– Как проехать вон к тому замку в лесу? – крикнул ему Михаил.

– К замку в лесу? – отозвался крестьянин. – Вы хотите сказать, вон к тому, с башней?

– О башне я ничего не знаю, – ответил Михаил, – а скажите мне вон про то большое белое здание, что виднеется вдали меж деревьев.

– Ну да, это и есть башня. Да вы-то кто такие будете, что туда собираетесь? – с удивлением спросил прохожий.

Сент-Обер, услыхав этот странный вопрос, сам выглянул из кареты.

– Мы путешественники, – объяснил он, – ищем пристанища, куда бы нас пустили ночевать. Разве нет тут дома поблизости?

– То-то, что нет, сударь, вам одно остается: попытать счастья вон там, – показал крестьянин на лес, – только я бы вам не советовал туда забираться.

– Кому принадлежит этот замок?

– Я и сам не знаю, сударь.

– Что ж, замок необитаем?

– Не совсем, там, кажется, есть дворецкий да экономка…

Услыхав это, Сент-Обер решил все-таки ехать к замку и подвергнуться риску получить отказ. Поэтому он попросил крестьянина показать Михаилу дорогу, обещая вознаградить его за труд. Человек, помолчав немного, ответил, что идет в другую сторону по делу, но что тут нельзя заблудиться – стоит только въехать в аллею, которую он и указал издали. Засим поселянин пожелал путникам спокойной ночи и быстро ушел.

Экипаж направился к указанной аллее. Михаил слез с козел, чтобы отворить ворота, и они поехали между двух рядов старых дубов и ореховых деревьев, образовавших своими сплетенными ветвями высокий свод над головами. Было что-то такое мрачное и пустынное в этой аллее, там стояла такая жуткая тишина, что Эмилия вздрагивала от неприятного чувства и, вспомнив, каким тоном крестьянин отозвался о замке, стала придавать его словам таинственное значение, которого сначала и не уловила. Она старалась, однако, отогнать эти страхи, думая, что они навеяны ее мрачно настроенной фантазией, чувствительной к малейшему впечатлению. Экипаж медленно подвигался вперед. Совсем стемнело, а кроме того, ухабы на дороге и часто попадающиеся выпуклые корни деревьев заставляли ехать осторожно. Вдруг Михаил совсем остановился. Сент-Обер, высунувшись в окно, чтобы осведомиться о причине остановки, увидел какую-то фигуру, двигавшуюся на некотором расстоянии вдоль дороги. В потемках невозможно было различить, что это, и Сент-Обер приказал Михаилу ехать дальше.

– Место уж больно дикое, – возразил возница, – жилья нигде не видать… Не лучше ли, ваша милость, поворотить назад?

– Поезжай еще немного дальше, если мы и тогда не увидим жилья, тогда вернемся на большую дорогу, – решил Сент-Обер.

Михаил нехотя повиновался. Он тащился шагом, и Сент-Обер опять высунулся из окна, чтобы несколько подогнать его, но опять увидал ту же фигуру. Он несколько встревожился. Вероятно, мрачность обстановки делала его непривычно пугливым. Остановив Михаила, он велел ему окликнуть человека, идущего по аллее.

– А что, ваша милость, если это разбойник? – заметил Михаил.

– Ну так повернем обратно, тем более что я не вижу здесь и следов жилья…

Михаил тотчас повернул экипаж и пустил мулов быстрой рысью, как вдруг раздался чей-то голос из-за деревьев слева. Это не был зов или приказ остановиться. Голос был густой, глухой, почти нечеловеческий по звуку. Возница ударил по мулам и поскакал сломя голову, невзирая на темноту, ухабы и толчки; он ни разу не остановился, пока не достиг ворот, ведущих на большую дорогу, – там только он поехал более умеренным шагом.

– Мне очень дурно, – сказал вдруг Сент-Обер, схватив руку дочери.

– О боже мой, тебе хуже, отец! – испуганно воскликнула Эмилия. – Тебе хуже, а некому помочь! Что делать?

Сент-Обер прислонился головой к ее плечу, а она обняла его рукой за талию и велела Михаилу опять остановиться. Когда замолкла трескотня колес, издали послышались звуки музыки: для Эмилии то был желанный голос надежды.

– О, тут где-то близко жилье! – сказала она. – Скоро можно будет добыть помощь!

Она стала прислушиваться; звуки неслись издалека, как будто из глубины леса, окаймлявшего дорогу. Взглянув в ту сторону, она увидела при слабом свете месяца нечто похожее на замок.

Но достигнуть его было бы трудно. Сент-Обер был слишком нездоров, чтобы вынести тряску экипажа. Михаил не мог отойти от своих мулов. А Эмилия, поддерживавшая отца, боялась оставить его, да и было страшно отважиться уйти так далеко – неизвестно куда и неизвестно к кому. На что-нибудь, однако, надо было решиться немедленно. Сент-Обер приказал Михаилу ехать вперед потихоньку. Но не успели они сделать несколько шагов, как больной лишился чувств, и экипаж снова остановился. Сент-Обер лежал без движения.

– Милый, дорогой отец! – восклицала Эмилия в отчаянии, ей казалось, что он умирает. – Скажи мне хоть слово, дай услышать звук твоего голоса.