Текст книги "Живые люди"

Лариса и Лиза включили радио на кухне: там было все понятно и правильно – во избежание раскола социалистического лагеря были предприняты меры – никто никого убивать не собирался. Просто поставили точки над «и». Пусть немного задумаются, кто великая держава, а кто просто страна народной демократии.

– А я так чехов любила, у нас в санатории отдыхали: мягкие, веселые, язык вроде чуть-чуть наш, не венгерский. А теперь кто они? Предатели?

Мама Лиза была всегда твердой. Так и дочерей воспитала.

Лариса всегда оправдывала все, что исходило от руководства страны. Там были специально поставленные люди для принятия решений. Это нелегко делается. Умные люди там наверху, пусть головы ломают. Наверное, спорили, взвешивали, советовались и решили. Нельзя же допускать.

– Мне в Москву надо, – сказал Артур, – если такая заварушка, надо быть на месте.

* * *

Из Москвы он сразу же выехал в Прагу. Опять наступаем на грабли. Ведь был уже пятьдесят шестой год, сколько крови, какие драмы, страшный ущерб для репутации нашей страны. И вот опять!

Чехи были возмущены, но многие прислушались к обращению правительства и не оказали сопротивления – ушли и не выходили на улицу. Советские танки тупо елозили своими гусеницами по роскошной брусчатке старого города, и не у кого было спросить дорогу.

Но все же нашлись смельчаки – самосожжение Яна Палаха спасло репутацию чехов, и тысячи молодых ребят были готовы ринуться в бой. Еще чуть-чуть, и полилась бы кровь.

И опять Людвигу Свободе удалось найти слова. Он отдал должное поступку Палаха и обещал сохранить память об этом герое. И стоит на Вацлавской площади памятник, кладут к нему цветы. А человека нет и не будет. Все, кто хотели уехать, не имели отказа. И спустя годы было кому вернуться к себе домой. Страна сохранила главное – свой народ.

* * *

И вот на родине появилось свое жилье. Артур продолжает служить в своем Радиокомитете, а у Ларисы каждый день лекции по истории КПСС. Она столько всего знает, так щедро делится с этими оболтусами своей верой. Ничего, она из них сделает настоящих граждан своей страны.

В ее любви к родине стала проявляться некоторая экзальтированная патология. Каждый день пропадает в историчке, как в молодости поднимает завалы партийных газет, читает учебники, старые ей нравятся больше, но там запрещенный Сталин. Нельзя, к сожалению. В институте сразу стала парторгом.

Придя домой, садится за стол – штудирует Брежнева. Артур подшучивает над ней: ты еще его книги почитай – про целину и про Малую землю. Лариса это все прочитала – ее переполняет восторг перед этим немолодым уже человеком, который написал их. Недаром ему присуждена Ленинская премия – заслужил.

* * *

Дома негромко бубнит радиоточка: она всегда любила московские новости и объявления: «Метрополитену имени Ленина требуется монтажник-прессовщик второй категории», «Заводу “Красный треугольник” требуются мотальщицы и прядильщицы», «Заводу “Металлист” требуются слесари-установщики»… Бубнит, бубнит, бубнит радио… И как это прекрасно, какая прочность, стабильность в жизни.

Звонок в дверь.

Стоит женщина. Смотрит исподлобья. Никогда в жизни ее не видела. Одета прилично, но не модно.

– Простите, – говорит она, – мне нужна Лариса Ярополковна Рязанова.

– Это я. А что вы хотите?

– Поговорить.

– О чем?

– О вашем муже.

– А что с ним?

– Войти можно?

Впустила, но сесть не предложила. Стояли в прихожей.

– Меня зовут Елена Анатольевна Квашина, – сказала и посмотрела на Ларису: знает – нет.

Та не дрогнула – не знает. И тоже представилась:

– Я Лариса.

Вошедшая прервала:

– Я знаю.

– Что-то случилось?

– Да, можно сказать и так. У нас… у нас с Артуром Савельевичем будет ребенок.

Сказала и замолчала. Лариса тоже молчала. Она почему-то поняла, что это правда. Молчали долго. Потом женщина спросила:

– Можно в туалет?

И решительно скрылась в совмещенном санузле. Лариса стояла в столбняке, без слов.

Квашина спустила воду и вышла, аккуратно выключила за собой свет. Потом подошла к двери и начала бороться с замком. Замок был хитрый из Венгрии. Лариса безучастно наблюдала за этой борьбой. Квашина пробовала все варианты, но дверь не открывалась.

«Ну и пусть, – подумала Лариса, – мы здесь обе погибнем, как Амнерис и Аида». Подробности сюжета она не помнила.

Вдруг замок щелкнул, и в дверях появился Артур.

Квашина рванула на лестницу и застучала каблучками по ступенькам: пусть бежит, ей полезно, шестнадцатый этаж. Артур побежал за ней.

* * *

Лариса собрала сумку, взяла паспорт, взяла из вазочки деньги, приготовленные для хозяйства, оглядела свое гнездо и вышла из дому. На метро доехала до Киевского вокзала, купила билет на скорый до Симферополя – уговорила кассиршу доплатой – и через час ехала в общем вагоне на верхней полке, как когда-то в молодости, когда она только собиралась покорять Москву.

Она возвращалась к разбитому корыту. На троллейбусе. Когда-то его не было. Раньше ездили на тряских автобусах с выпирающим вперед капотом.

* * *

Их полдомика выглядели так, как и тогда, но мама Лиза не выскочит на крыльцо и папа Ярополк не натянет свой мундир на пижаму. Постучала в окошко – тишина. Конечно, Оля, наверное, на дежурстве – она медсестра, и это самое умное, что она могла придумать. Очень хорошая профессия. Вот и ей нечего из себя изображать: жалкая провинциалка.

Утро было холодное, хотя уже рассвело. Вдруг изнутри открылась дверь и появилась сестра, одетая на выход.

– Господи, – ахнула она, – ты всю ночь просидела? А я на дежурство.

– Повезло, – улыбнулась Лариса, – ты иди, а я высплюсь, в вагоне было очень жарко.

Оля спешила, она только спросила:

– Ты надолго?

– На кладбище съездить.

– Наконец собралась, – сыронизировала сестра и, чмокнув гостью в щеку, убежала. Крикнула уже у калитки: – Еда в холодильнике, не жди, я поздно.

Лариса не хотела спать совсем. Прошлась по маленьким комнаткам, посидела на старой табуретке в кухне. Есть тоже не хотелось. И жить тоже. Тогда она поехала на то место, где никому не хочется жить, – на кладбище.

Долго бродила между могил. Неподалеку мрачно серело море. Имена родителей выскочили внезапно, они были рядом, как всегда, вместе. Вот как они встретились! Папа ее любил больше Ольки, а мама, наоборот, Олю, будто компенсировала отцовское невнимание, а потом ее физическую ущербность, – любила безумно.

Религиозного чувства у Ларисы не было никогда, а здесь вдруг заныла душа – от вины, от ее невольного равнодушия к их болячкам, маленьким проблемам быта. Они состарились без нее. А потом без нее ушли друг за другом, как всегда впереди папа. Знала бы слова, помолилась. «Как хорошо, что их нет, – вдруг пришла мысль, – они не узнают о моем фиаско». Потом эта мысль «как хорошо» будет много раз приходить ей в голову с каждым поворотом истории, когда выворачивались наизнанку и подвергались насмешкам их человеческие ценности. «Как хорошо» стало ее лозунгом при всех грядущих потрясениях.

* * *

– Козел, – отреагировала Оля на ее рассказ.

На второй день «козел» возник в их домике. Сообразил, куда жена могла поехать.

При виде его Оля сразу же ушла в больницу – не хотела присутствовать. Ее сердце переполняла обида за старшую сестру, которая просидела с ним столько лет в чужой стране, почти потеряла профессию, не смогла приехать, когда нужно было срочно… И вот пожалуйста – «козел».

Спустя годы Оля примет ее последний вздох. На поминках скажет Нюте: «Она буквально испустила дух в одно мгновение. Как лопнувший воздушный шарик: раз – и пустая оболочка».

Опять забрезжила командировка в Будапешт. Опять споры – ехать Ларисе или нет. Она категорически не хотела. Обстановка в семье была тяжелая.

Алик очень был зол на свою подругу, которая, не поговорив с ним, посмела прийти к ним домой. Это предательство. Впрочем, он просто не хотел ничего знать – вычеркнул ее из своей жизни. Лариса победила. Не сразу удалось хоть как-то наладить семейные отношения. Женщины прощают, но не забывают. Призрак беременной Квашиной прочно поселился в голове Ларисы. При первом же споре появлялась эта мерзкая баба и работала аргументом со стороны Ларисы. Алик замирал – с его стороны аргументов не было.

Лариса с ним не разговаривала, она стала писать письма мелким почерком золотой медалистки, снова и снова оживляя основательно приевшийся Алику образ прошлого.

Он не виделся со своей пассией, как называла ее Лариса, попытался узнать про ребенка – глухо, похоже, был шантаж. Лариса звала его «папочка» и даже подарила детскую игрушку – грузовичок, точную копию советской пятитонки.

Тогда зародилась та страшная болезнь, которая убьет ее спустя годы, а пока она просто вела бесконечную войну на уничтожение – не замечая, что уничтожение происходит в ней самой. Как спасение – опять командировка в Венгрию.

* * *

Берта украшала елку. Максимка вступил в возраст подростка и презрительно фыркал на ее сантименты. Демонстративно читал «Графа Монте-Кристо». Ему двенадцать, он прекрасно знает, что его усыновили и беззастенчиво этим спекулирует. На любое самое скромное замечание заявляет – а своему родному сыну ты бы так сказала? На что Берта отвечает всегда одно и то же: ты мне родной!

Ей проще было все делать самой: мыть посуду, подавать обед, таскать сумки, даже елку с Ярославского вокзала она притащила сама через всю Москву. Совмещать быт и работу стало легче – Максим любил оставаться один. Тогда он мог валяться на диване и мечтать, что он находит клад и становится мстителем. Первым делом он находит своих родителей и заявляет: «Вы бросили маленького мальчика, вы предали его, вы не захотели его знать… Так получайте же…» Что получать – он еще не придумал. Но придумал страх в их глазах, ужас от его слов и, конечно, восхищение, каким он стал красивым и сильным.

Звонок в дверь прервал украшение елки. Берта, пошатнувшись, слезла со стула и пошла к двери. Открывать самой дверь тоже было проще.

На площадке стоял, отвернувшись, какой-то мужчина.

– Вы к кому? – спросила Берта. – Мужчина медленно повернулся. – Лешка! – ахнула она. – Что случилось?

– Новый год, – сообщил он и вошел, аккуратно вытер ноги, помедлил на тему тапочек, но Берта молчала, протянул ей пакет.

– С праздником!

Максимка смотрел с интересом. Визит рифмовался с графом Монте-Кристо.

– Ну привет! Что читаешь? Молоток! А «Три мушкетера?»

Максим фыркнул:

– Давно.

– А «Королева Марго?»

– Для девчонок.

– Тогда «Хроника времен Карла Девятого».

– Тоже Дюма?

– Проспер Мериме.

– Лешка, там же эротика.

– Самое оно. Пусть читает.

Максим затаился, стараясь не забыть название. Автора он не запомнил.

– Ну что, мои дорогие, как живете? – фальшиво спросил гость.

– А как твои индусы?

– Завязал. По здоровью.

Наступила пауза. Берта не проявила интереса. Им было по сорок, и у каждого накопилось слишком много проблем. Лезть в чужие не хотелось.

– Хочешь чаю?

– Хочу.

Однако визит не праздный. Одной вежливостью не обойдется.

Берта пошла на кухню. Лешка записывал Максиму названия своих любимых книг: «Остров погибших кораблей», «Лунный камень», «Женщина в белом», «Спартак».

В однокомнатной квартире не уединишься. Максим буквально прилип к гостю. Берта ощутила, как же мальчику не хватает мужского внимания. Сели втроем на кухне.

– Ребята, – сказал Лешка, – у меня беда.

– А что? – спросил Максим.

– Заболел.

– Надо лежать, – посоветовал мальчик.

– Да я еще полежу. Скоро… Паркинсон.

Берта заметила, что он держит чашку двумя руками, стараясь справиться с дрожью.

– Это серьезно?

– Кажется.

Берта только сейчас увидела, как он сдал: балованный профессорский сынок, бодрячок Аракелов выглядел гораздо старше и Никиты, и Артура. Кожа на висках провисла. Веки отекли. Пропал блеск остроумия и хулиганства, которым он когда-то ее пленил. Старенький испуганный мальчик.

Максим вдруг встал и обнял его. Никогда в жизни он не обнимал ее, укол ревности был мгновенный.

– А где ты был раньше? Когда мы… мы… мы… – она захлебнулась от слов, которые не имели смысла перед этим униженным болезнью человеком.

– Ничего, – сказал Максим, – будешь жить у нас, я буду за тобой ходить.

Берта молчала.

Лешка обнял Максима и заплакал.

* * *

Артур водил свою «Волгу» очень осторожно – у него не было прав. В Венгрии это сходило с рук. В Союзе он даже не пробовал. Лариса приехала к нему на майские и была поражена: как изменился город. Его улицы, набережные, восстановили взорванный во время войны мост Эржебет, открыли массу кафе и даже знаменитую улицу Ваци сделали пешеходной. Можно было идти и глазеть по сторонам: какие разные магазинчики и уличные певцы.

И чудо: в посольстве им сделали поездку в Вену на один день. Артур колебался – вести ли самому машину или попросить посольского шофера Янчо. Но Янчо уехал на праздники в свою деревню, и выбора не было. Коллеги утешали Артура, что граница между Венгрией и Австрией почти прозрачная и проверяют только визу, а не права. Артур решил рискнуть.

Выехали очень рано, чтобы на Вену осталось больше времени. Вел осторожно. Рядом с ним сидела Лариса с картой на коленях и проверяла маршрут. «Лоцман» – назвал ее муж.

Предстояла сказочная поездка, и стояла сказочная погода. Дунай нес свои воды величаво, не интересуясь границами и политическим устройством окрестных берегов. Чего он только не видел на своем веку! В бумажнике Артура лежали вместе с форинтами австрийские кроны. Он чувствовал себя капиталистом во всех смыслах этого слова. Жизнь улыбалась во всю пасть – так сформулировал свое житье-бытье везунчик Смирнов.

– Расхвастался, – фыркнула Лариса, – не сглазь, Алик. Впереди граница.

Сначала их легко выпустили, а потом совершенно безответственно впустили в натовскую капстрану – Австрию. Шлепнули штамп, даже не посмотрев на физиономии.

– Салаги, – добродушно сказал Артур, – их бы к нашим на обучение или в твой музей – как на медвежьих лапах через границу бегать.

Незаметно возникла Вена, и первая проблема была – язык. Немецкого оба не знали. Чисто по-школьному знали английский, это называлось «владею со словарем». Венгерский там никому не был нужен.

Артур достал разговорник и прочитал: «Guten Tag»[1]1
  Добрый день (нем.).


[Закрыть]. Ему показалось – этого достаточно. Лариса внезапно оробела.

Вокруг был город Генделя и Моцарта. Позолоченный Штраус пронесся мимо. Гигантский памятник всеевропейский теще Марии-Терезе, рядом музей, потом еще один, потом еще. Около какого-то магазина пристроили свою «Волгу» и пошли пешком, впитывая в себя доблесть и славу прежних времен.

Перенасытившись достопримечательностями, купили штрудель прямо на улице и сели жевать, прислонившись спинами к каменной вечности.

– Пора, – сказал Артур, – пока не стемнело.

Обратный путь показался длинным. На дорогах были пробки, на границе – очереди. Когда наконец дорога пошла по Венгрии, начался дождь и очень быстро стемнело. Артур бесконечно протирал запотевшие стекла. Лариса предложила: давай окна откроем! Алик, ты меня слышишь?

Неожиданно Алик попросил:

– Посмотри, я могу повернуть?

– Куда? – Лариса не поняла вопроса, до Будапешта оставался примерно час.

Артур сказал:

– Мне надо остановиться, посмотри знаки.

– Какие знаки? Надо встать – вставай.

– Здесь?

– Здесь. А что случилось? Алик, что случилось? Ты меня слышишь?

– Слышу.

Он повернулся к ней:

– Я ничего не вижу.

– Меня видишь?

– Нет.

Лариса предложила:

– Давай немного отдохнем. Потом поедем очень медленно, я буду руководить. Мы доедем.

– А если нет?

– А если нет, проголосуем, бросим машину и доедем до города.

– Постоим, я немного посплю.

Артур откинулся на спинку, и так прошло около часа. За это время ни одна машина не проехала по оживленной трассе Вена – Будапешт. Ларисе стало страшно. Она растолкала мужа:

– Алик, давай двигаться. Доберемся до города, там возьмем такси.

Артур застонал:

– Что это, как это случилось? Я не понимаю.

– Черт, – сказала в сердцах жена, – надо было мне научиться водить. Кто же знал.

Она заставила Артура включить мотор, нажать сцепление и тронуться с места. Про себя мечтала, чтобы их кто-нибудь остановил. Холодным тоном она командовала:

– Нормально, впереди никого, чуть левее, не выходи на середину. Вижу знак сорок километров до Будапешта. Нормально.

Несколько машин промчались навстречу, но не удалось их остановить.

– Чуть потише, чуть подальше от края, чуть прибавь, на дороге никого нет.

За три часа они добрались до въезда в город, но никаких такси не было, пришлось ехать дальше.

– Стоп. Красный свет. Стой. Не торопись. Зеленый. Можно ехать. Кажется, будет поворот.

– Там перекресток?

– Вижу. Красный. Стоять.

Совершенно слепой человек вел машину. К счастью, было за полночь. Завтра рабочий день. Город спал.

– Узнаю дорогу. Еще немного и налево. Светофор красный. Стоять.

…Спустя пару лет им попадется документальный фильм, который назывался «Семь нот в тишине». Там человек с завязанными глазами, только повинуясь молчаливому приказу и легкому прикосновению сидящей рядом женщины, ехал по оживленным улицам. И хорошо ехал. Он был экстрасенс.

Артура вела его жена: спокойная, неторопливая, неузнаваемая. Она довезла его до дому.

– Спасибо, лоцман, – сказал он.

* * *

Посольский врач назвал диагноз: отслоение сетчатки, быстро в Москву на операционный стол.

Майские праздники закончились.

Погода была мерзкая. Не осень, не зима. На жалком скверике желтела трава. Вот тебе и Новый год. Нюта просила к Новому году шампанского достать. Савелий Карпович дошел до угла, там была эта самая спецстоловая, в которой он отоваривался почти всю жизнь. Гордо проносил сосиски, сыр, вино мимо жаждущих – им предлагались остатки к концу работы столовой.

Он привычно прошел охрану, предъявив красную книжечку. Потом спустился в подвал, там и был закрытый буфет для важных персон. Помахивая книжечкой, подошел к прилавку. Две бутылки шампанского на прилавке дразнили взгляд. Знакомая продавщица привычно метнула «новогодний заказ» и взяла деньги.

Он уже двинулся к дверям, но вспомнил и вернулся:

– Забыл, мне еще шампанское. Какой Новый год без шампанского? Мне бы две бутылки. Иду к дочери отмечать.

– Шампанского нет, – ответила продавщица, распихивая деньги по ящичкам, расположенным внизу кассы «Националь».

Сколько лет он уже видит эту кассу.

– Простите, не понял, отвлекся, – мне шампанского.

– Шампанского нет.

– А это что?

– Это статуй.

– Пусть стоит, я не против. Вы мне принесите другую. Лучше две.

– У вас нет пометки.

– Какой пометки? Я у вас всегда беру шампанское на Новый год.

– Только для тех, у кого есть пометка, а у вас ее нет.

В буфет вошла группа весьма немолодых товарищей, предъявили книжечки, продавщица вынесла им по бутылке, и они удалились.

– А какие нужны пометки? – заинтересовался Савелий Карпович.

– Бригады коммунистического труда.

– А где их дают?

– А я знаю?

Вошли еще люди и даже организовали небольшую очередь. Савелий Карпович не отходил от прилавка и мешал обслуживать покупателей. Продавщица свирепела. Она припрятала себе шампанское и совершенно не собиралась ни с кем делиться. Ну разве что за дополнительную мзду.

– Разрешите, – обратился Смирнов к человеку, мало похожему на члена бригады коммунистического труда, – взглянуть на вашу книжечку, где тут пометка про шампанское.

– Слушай, дед, вали отсюда, взял свое и катись.

– Но я хотел шампанское.

– Товарищ, пожалуйста, очистите помещение, – взвизгнула продавщица.

– Без шампанского не уйду, – Савелия Карповича заело. Он начал качать права, показывал свой красный пропуск. Двое наглецов схватили его под руки и грубо проволокли вверх по лестнице.

Он кричал:

– Я старый большевик, я с двадцать четвертого года член партии, я пострадал за это.

– Ну пострадай еще раз, – беззлобно сказал молодой наглец и подпихнул его сзади.

Савелий Карпович упал на колени и больно ударился. Наверх выполз на четвереньках.

На улице он понял, что забыл свой «заказ», но обратно его уже не впустили. Смиренно стоящая очередь простых людей вдруг рассвирепела. На него обрушилась вся ненависть к «избранным». Над ним издевались и улюлюкали.

Потеряв шарф и одну галошу, Савелий Карпович еле добрался до своего подъезда, лифт не работал. Собрав волю в кулак, он вскарабкался на пятый этаж. В дверях встретил соседку из Госплана и рассказал ей про свою обиду. Она посочувствовала – сама как раз шла за заказом, пообещала поделиться сайрой, которую она терпеть не может. Вообще-то у нее были планы на Савелия, одинокой женщине всегда хочется к кому-нибудь приткнуться.

Утром она с банкой сайры торкнулась в дверь – никто не ответил. Решила, что сосед спит, и ушла на работу.

Через два дня дворничиха Вера, шваркая тряпкой по общественному коридору, поняла, что дверь закрыта изнутри. Она подняла панику. Стали стучать в дверь. Но никто не ответил. Электрик Алексей поддал плечом – дверь распахнулась, соседи вошли в комнату.

На кровати лежал мертвый Савелий Карпович.

Хоронили 31 декабря. Даже в крематории ощущался Новый год из-за обилия хвои и нервозности персонала – все спешили к столу. Артур вспомнил рассказ отца про смерть его отца, дедушки Артура: плохо умереть в праздники, не дай бог.

* * *

Финкельмоны неожиданно получили выездную визу, разрешающую покинуть СССР навсегда. Надо было срочно организовать раздачу вещей, книг, мебели и освободить квартиру полностью.

Тамара позвонила Берте, Русине и Ларисе, попросила прийти – посмотреть вещи, вдруг что-нибудь пригодится. Девочки, как они продолжали себя называть, моментально согласились.

Разгром в квартире был непривычен: Финкельмоны всегда жили богато, даже лучше, чем преуспевающие Рыжие. А тут все шкафы вывернуты – всё напоказ, всё на продажу. Ларису покоробило, что надо платить. Она бы взяла кое-что, например хрустальную вазочку, которую Финкельмоны несомненно не потащат в Израиль. Но сколько стоит – спросить постеснялась. Больше увлеклась книгами, целыми кипами синих журналов «Новый мир», кое-что отобрала. Книжки, как правило, были у всех одинаковые.

Русина брала сервиз, заграничную кофеварку, непонятный предмет – тостер, пару пепельниц, в свою очередь некогда прихваченных в качестве сувениров из поездок по странам народной демократии. Заинтересовалась пылесосом с вакуумным мотором. Сложила все аккуратно в угол, потом позвонила Никите и попросила прислать машину. Когда появился шофер, он легко сложил отобранные предметы в большую сумку и вынес из квартиры. Русина поцеловала Тамару, махнула рукой Ларисе и Берте. И упорхнула, не заплатив.

Пока Лариса пыталась объяснить самой себе, как это могло произойти, в дверях появилась дочь Финкельмонов Светлана. Та, что лечилась от аутизма.

Тамара заговорила с дочерью робко, предлагая выпить чаю или даже поесть – или дождаться отца: он вот-вот придет. Но Светлана ушла в свою комнату и даже заперлась изнутри.

Тамара вдруг расплакалась. Строгая, даже суровая Рогова ревела, жалобно всхлипывая, как маленькая.

В это время приехал Артур. Он увидел плачущую Тамару, подошел к ней, обнял ее крепко, прижал к себе как-то по-мужски, по-взрослому, так и должен поступать мужчина перед лицом навалившихся страданий. Лариса его не узнала – он вдруг показался другим, чужим, сильным, не жалким хлюпиком, которого она привыкла видеть, а человеком, принимающим решения.

Светлана вышла из своей комнаты с двумя чемоданами. Чемоданы катились на колесиках. Лариса никогда не видела это чудо. Света буквально двумя пальчиками толкала два огромных неподъемных чемодана. Артур бросился помочь, но Светлана, отвела его помощь и, махнув всем, исчезла за дверью.

Скоро пришел Яша Финкельмон, Тамара быстро накрыла последний оставшийся кухонный стол и поставила на бок снятую со стены посудную полку. Сели как могли, выпили любимый напиток хозяев – виски. Долго молчали. Что-то рушилось в их жизни. Они еще не знали, какие трещины очень скоро разрушат их страну, которая была им привычна, которая была их домом, которую они любили.

* * *

Финкельмон не приживется в Израиле. После первой же ночи в гостинице, где теснились все представители их алии, он скажет: «Хочу домой!»

Тамара примет на себя все тяготы обустройства, она пойдет на курсы и выучит язык, она будет мыть лестницы, она заведет знакомство с местными, уже прижившимися на новом месте.

Эта русская женщина окажется крепкой закалки. Финкельмон будет брюзжать, критиковать, ему не понравятся евреи, климат, продукты, отсутствие древесины в домах: каменные стены, каменные полы, эта ужасная азербайджанская, как ему казалось, музыка, несущаяся в этой Беэр-Шеве из каждого угла.

«Хочу домой!» – будет повторять он каждый день, в госпитале после операции на сердце он вырвет клятву из Тамары, что она похоронит его в родной земле.

Проведя в этой стране почти двадцать лет Рогова, захватив капсулу с прахом мужа, прощальным взглядом окинет аэропорт Бен-Гурион, на вопрос подозрительных таможенников, что там за пустота в багаже, скажет: «Мой муж», – и величественно пройдет на посадку.

* * *

Сын Берты Максим тем летом поехал в геологическую экспедицию в Крым. Никита Рыжий устроил. Вообще Никита упорно шел в гору, уже стал директором института. У них с Русиной были две девочки, студентки геологоразведочного, погодки. По просьбе Берты они взяли с собой на раскопки подростка, который мечтал о взрослой жизни и хотел ее иметь немедленно. Берта вздохнула: Максимку отправила, теперь о Лешке надо подумать.

Леше было тяжело – в городе особенно. Стояла классическая московская жара – плавился асфальт и женские каблуки вязли в этом вареве. На дачу ехать Берта не решалась: вдруг ему плохо будет, где там скорую искать в этой Икше.

Лешка вдруг накарябал: «Хочу землянику!» Берта тут же собралась на рынок. Еще можно достать хорошую подмосковную ягоду. Хотя сезон кончался.

– Я мигом, – сказала она, запирая дверь. Она боялась оставлять его надолго: он был беспомощен, как грудной младенец. Но на Тишинском рынке земляники не нашла, сказали – кончилась, август на носу. Тогда она рванула на Центральный.

Леша выслушал, как она хлопнула входной дверью. Берта любила хлопать – у нее это получалось, как последнее слово в споре: весомо и убедительно. Потом он попробовал вывернуться из инвалидного кресла, удалось с третьего раза. Отдышался. Подбородком и носками ног упираясь в пол, представил себя гусеницей. Ползти недалеко, продвигался по сантиметру – разбил подбородок: ерунда, можно терпеть.

Вдруг зазвонил телефон на столе – не вовремя. Берта обычно не звонила: мало ли, вдруг спит. Телефон настаивал. Гусенице не достать – слишком высоко. Продолжил путь, опираясь окровавленным подбородком. Вдруг показалось – лифт остановился. Нет, выше этажом. Неуклонно приближался к балкону, к воздуху, к запаху настурций на клумбе внизу…

* * *

Берта нашла хорошую землянику – стакан пять рублей, совсем офигели эти частники, но не до капризов. Побежала к трамваю. Как она любила ехать по бульварам в тихий летний вечер с открытыми окнами. Народу немного. Сидит и нюхает бумажный стаканчик – божественный вкус и запах детства.

Лешка был уже на балконе. Проблема серьезная – как подняться, чтобы оглядеть Москву почти с птичьего полета – по крайней мере, стрижи летали ниже их балкона. К дождю – после такой-то жары.

Берта вдруг ощутила страх – скорее, трамвай, еле ползешь – застрял на мосту, откуда здесь пробка? Выйти на Кировской – лучше на метро. Выскочила на первой же остановке.

На балконе шезлонг, впрочем, можно говорить и лонгшез – папа говорил именно так, а мама над ним смеялась и говорила, что по-французски прилагательное стоит после существительного.

Какая ерунда приходит в голову, когда не можешь встать на собственные ноги, а только пробуешь из последних человеческих сил хоть как-то возвыситься над своей немощью. Удалось непонятно каким образом. Удачно использовал «длинный стул».

Берта гнала домой. По эскалатору бежать можно, а вот потом… ждешь, ждешь, ждешь. Подходит наконец. «Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны». Дура, сидела бы в трамвае.

Лешка увидел Москву, которую так любил, особенно одетую в летнюю зелень. Москва – уютный зеленый город, в котором он жил, любил, учился, верил в свое будущее, светлое такое. Он повис на узорной старинной решетке, жадно впитывая в себя мир крыш, убегающие вдаль бульвары, позвякивающие нежно трамваи, вдруг вспыхивающие всполохами искр. В глубинах кривых переулков уже таилась тень завтрашнего дня. Он увидел свою Москву, разглядел свой университет, купола Новодевичьего монастыря и тучу, ползущую с запада, она несла сильный и долгий дождь. Он попрощался со всем, что любил. Он мысленно сказал «спасибо» всем, кого оставлял. И «простите, мои дорогие», – Берте и Максиму.

Остаток сил ушел на то, чтобы перевеситься через перила. «Гусеница становится бабочкой», – последнее, что он подумал.

…Когда Берта вошла со стаканчиком земляники, Леши на балконе уже не было.

* * *

– Ты куда собралась? – не понял Артур.

Лариса оделась в зимнее, не по погоде, – ноябрь был очень теплым.

– В магазин, – брякнула Лариса.

Она прошлась по квартире в поисках чего-то, потом пошарила на книжных полках.

– Да что ты ищешь? Может, я знаю.

– Песенник.

– Зачем тебе песенник?

– Ты спросил, что я ищу, говорю – песенник.

Настроение у нее последнее время было ужасное. Телевизор не включала – ее раздражало все, что происходило в стране. Она этого никогда не хотела. Она не хотела смотреть как одни люди убивают других в Карабахе. Разнузданность инстинктов она целиком объясняла перестройкой и проклинала Горбачева.

Одна за другой выходили старые женщины, срывали с себя головные платки и кидали наземь в знак примирения воинствующих мужчин. Но, очевидно, выросло поколение, не обученное этому народному ритуалу, не знающее уважения к старикам, – и они сметали этих мешающих им старух и продолжали свое страшное дело.

Еще ее очень тревожила сестра. Она потеряла работу из-за своего воинственного характера, жаждущего справедливости, и здорово болела. Надо бы ее в Москву. Завести разговор с Аликом она боялась. Однокомнатная квартира допускала только короткое пребывание гостей.

Лариса вышла на пустую улицу. Седьмое ноября, красный день календаря. Ни флагов, ни портретов, только очереди в продовольственные магазины. Она поехала на метро и вышла на площади Свердлова – там собиралась маленькая кучка коммунистов с намерением пройти по Красной площади. Собственно, им никто не запрещал, но было неуютно в такой важный для каждого советского человека день, поэтому приходилось быть агрессивными.

Знакомые активистки ее узнали и приняли в свои ряды. Ее песенник был немедленно востребован – переписывали наскоро слова гимна и старых любимых песен.

И вот наконец пошли. И вот наконец запели. Звонко, весело, азартно, как в молодости, когда каждый день жизни был пронизан мелодиями Дунаевского. Пела Лариса всегда хорошо – абсолютный слух и громкий голос.