Текст книги "Живые люди"

Близнецы

Это было огромным событием для неприметного городка с неказистым названием Электросталь. Медсестра-одиночка Софья Александровна Дементьева родила тройню. В эти тухлые годы, бедные на разнообразные события, появление на свет тройняшек произвело впечатление на журналистов местной газеты «Вперед к коммунизму». И когда они наведались с телевизионной группой в общежитие завода, где в семиметровой комнате обитала счастливая семья, они поняли, что есть отличная тема и вполне официально приемлемая: дайте жилье простой советской медсестре и ее трем дочерям.

Сияющая сорокапятилетняя женщина с тремя младенцами на руках их поразила: она ничего не хотела, она была счастлива – девочки у нее тихие, мирные. Тогда журналисты нашли умельца, который сумел перемонтировать три отдельных коляски в одну, изобразив как бы поезд. Софья Александровна очень благодарила, но не знала куда ее ставить – комната не допускала такого размера, и сами коляски были сидячие – надо было подождать, пока девочки научатся сидеть. Пришлось монструозный подарок увезти.

Тогда сочинили трехэтажную кровать, но она не помещалась под низким потолком. Доброхоты стали чувствовать некоторое раздражение на невинную медсестру, обвиняя в капризах.

Тогда ей выдали ордер на однокомнатную квартиру на пятом этаже новостройки без лифта. Софья Александровна отказалась.

«Цену набивает, – стали говорить в медпункте завода, – хочет через детей двушку получить, ишь хитрая».

Дали двушку, но далеко и в старом жилфонде – оттуда ни на каком транспорте до детской поликлиники не добраться.

С Софьей Александровной перестали общаться, но она этого не заметила.

Она никуда не выходила – просто открывала окно, чтобы девочки дышали воздухом, а воздух был заводской и не всегда свежий. За продуктами бегала, когда они спали, и благословляла судьбу, что магазин во дворе. Молока хватало, и чем больше девочки его высасывали, тем больше она его производила. Иногда товарки приносили ей сгущенку, от которой ее молоко просто брызгало на подушку.

От месткома принесли некоторую сумму денег, сказали, что это черная касса – вернет, когда сможет. Софья Александровна поняла, что никогда не сможет, спрятала от греха подальше и забыла куда.

Однажды к ней забежала соседка по общежитию и попросила сделать укол. Принесла шприц в железной банке и ампулу. Спирт у медсестры был всегда – протирать все, что нужно протирать, для чистоты помещения, особенно теперь с малышами.

Софья Александровна сделала укол, и соседка вдруг ее расцеловала.

– За что? – удивилась Софья Александровна.

– Первый раз в жизни я не почувствовала укола, – сказала соседка, – ну совсем не больно.

Софья Александровна знала за собой этот талант – и как каждый талант он был необъясним.

К ней потихоньку потянулись люди с собственными шприцами и с бутылками водки. Софья Александровна никому не отказывала, но после визитов долго и тщательно мыла пол и протирала все, что требовалось протереть.

Ее слава росла и приносила небольшой доход. И медсестра задумалась, как жить дальше. Но как ни крути, ходить на службу она не могла. А отдать в ясли свое богатство – было не под силу.

Старшая Верочка раньше сестер научилась сидеть и с высокомерием наблюдала с высоты своего положения на жалкие попытки младших. Но второй села Наденька, как и положено человеку с именем Надежда. Последняя, Любочка, садиться не желала долго, Софья Александровна подтыкала ее подушками, но она все равно сползала и безучастно смотрела вверх. Она была самая тихая, как бы обиженная на несправедливость в этом жизненном соревновании. Мать ее часто носила на руках, чаще других целовала и пестовала, чтобы сгладить след этой родовой обиды.

В общежитии сменился директор. Новый без малейшего колебания выставил Софью Александровну вон – даже не дал дня на сборы. Пришли мускулистые мальчики, кое-как покидали в мешки утварь – вперемешку: утюг, подгузники, мыло, сковородку, потом увидели начатую бутылку водки – экспроприировали. Потом захватили три стакана – пригодится.

Софья Александровна наблюдала безучастно – она не верила, что это происходит с ней и с ее доченьками.

Они устроились на лавочке у входа. Мать занялась кормлением. Товарки бросились за справедливостью.

День клонился к концу, а справедливость так и не приходила. Немного похолодало, и тучи заволокли небо. Девочки по очереди сосали и спали. Все было тихо. Но Любочка начала нервничать – стала елозить по разостланному по земле одеялу и хныкать.

– Что за табор? – весело спросила мимо идущая член месткома завода Алевтина. – Куда едете, Софья Александровна?

– Не знаю, – честно ответила медсестра.

Начал накрапывать дождик. Любочка зашлась протяжным плачем, и это перевернуло сердце члена месткома. Она огляделась, увидела брошенную и, очевидно, бесхозную тачку и побросала туда все пожитки.

Наблюдающие молчали в своих окнах. Но одна все же сказала: «Тачка не ничейная, она Егорыча». Но Алевтина уже толкала тачку к своему дому. За тачкой брела Софья Александровна, увешенная дочерьми.

Женщины в окнах с облегчением вздохнули: наблюдать это сидение было просто мучением, а теперь и выход нашелся.

* * *

У Алевтины был муж, очень недовольный вторжением непрошенных гостей. И сын-оболтус, у которого отобрали диван. Теперь он спал на раскладушке. Но Алевтина – женщина веселая и сердобольная. Она считалась хорошим членом месткома.

Ночью Любочка вся горела и захлебывалась от насморка. А сморкаться ведь не умеет. Алевтина научила мать высасывать соплюшки из маленького носика – и Любочка задышала и повеселела.

Утром Софья Александровна увидела свою младшую дочь сидящей. Это был праздник. Теперь у нее было три умеющих сидеть девочки, и их можно было даже фотографировать.

Оболтус достал старый фотоаппарат и стал снимать. Эти снимки сестры будут хранить всю свою жизнь.

Характер у Верочки был твердый и неуступчивый. Взять что-либо из ее маленьких цепких пальчиков было невозможно.

Она завладела хозяйской бритвой – конечно, безопасной, но тяжелой и, если хорошо постараться, можно было и пораниться. Не говоря о том, что хозяину срочно понадобилось побриться – он уходил на дежурство. И Софья Александровна, и Алевтина, и сам Федор Иванович совершенно безуспешно старались ее отвлечь – гремели погремушкой, стучали поварешкой по кастрюльке и даже давали взамен бритвы поиграть на гитаре.

– Ладно, – мужественно сказал Федор Иванович, надевая кепку, – скажу, что бритва сломалась.

И ушел на дежурство.

Оболтус, сделав несколько снимков, под предлогом их проявки заперся в ванной и сказал, что в школу не пойдет. Он занят.

В этот момент к Верочке подползла Любочка, легко взяла у нее бритву и протянула Алевтине. Та просто ахнула и побежала догонять мужа, чтобы хоть на полпути отдать ему такую нужную вещь.

Надя в это время осваивала пространство дивана. Наверное, ей казалось, что это бесконечное поле, покрытое зеленым плюшем с красными маками, а подушки – милые холмики с золотой бахромой. Надя пересекла это поле бесконечное количество раз, неустанно сползая с одного холмика и карабкаясь на другой.

Верочка и Надя были однояйцовыми сестрами, а Любочка – нет.

Всю жизнь Вера и Надя не смогут жить друг без друга и даже заболевать будут в одно и то же время, находясь даже не просто в разных квартирах, а даже в разных городах.

Как члену месткома Алевтине удалось пробить тупость чиновников, и Софья Александровна наконец получила хорошую двушку неподалеку от Алевтининого дома. Жить друг без друга они не могли. Даже суровый Федор Иванович приходил поиграть с малышней. Оболтус, у которого оказалось нормальное имя Олег, продолжал фотографировать девочек – со временем он стал большим мастером в этом деле, исключительно специализируясь на близнецах.

Никогда Софья Александровна не говорила об отце детей. Подросшим сестрам было сказано, что отец был пожарным и погиб, спасая от огня дом престарелых.

* * *

На самом деле было все не совсем так.

Как у каждой одинокой женщины, у Софьи Александровны была подруга, Лена Эпштейн. Она работала в дирекции завода мелким порученцем и машинисткой. Образования Лена Эпштейн по разным причинам не получила никакого, грамотность была нулевая, но, обладая феноменальной зрительной памятью, она аккуратно печатала на пишущей машинке с огромной кареткой тексты любых рукописей, особенно самиздатских, при этом всегда оставляла себе последний экземпляр – удар у нее был сильный и пробивал даже шестой лист стандартной бумаги. И ни одной ошибки – впрочем, авторские ошибки она тоже переносила аккуратно. Лена была крупная, ширококостная, курила «Беломор», материлась – это было модно. От нее на вялую Соню шла энергия.

И вот Лена Эпштейн решила заняться личной жизнью подруги. А ей как раз принес срочно перепечатать дипломную работу студент ВГИКа, снимавший на заводе курсовую работу на тему коммунистических бригад. Лена Эпштейн позвала Соню, накрыла стол чекушкой и двумя беляшами, которые разрезала на три части, и включила магнитофон. Тогда это было шоком – магнитофон с записями Галича. Как же хорошо они напились. Шатаясь, Соня выбралась в коммунальный коридор и, пока студент-режиссер наслаждался смелостью текстов Галича, выслушала от подруги: «Как бы мне вас уложить, сейчас соображу». Кушетка у нее в комнате была одна. Но Лена быстро придумала, как все провернуть, и так ловко притушила свет, и так нежно запустила Вертинского с тягучими любовными текстами, и так вовремя исчезла, что ни Соне, ни студенту больше ничего не оставалось, как залечь в койку.

Когда Лена Эпштейн вернулась, слегка утомленная длительной прогулкой и ожиданием в скверике, все было кончено – Соня крепко спала, студент с рукописью исчез, не заплатив. Но Лена простила – ради подруги можно и пострадать. Впрочем, на следующий день она из него деньги выдрала, встретив в заводской столовой.

Так вот и возникли Сонины дети – и неужели она могла хоть что-то требовать от бедного студента? Когда забеременела, была счастлива и больше ей ничего не надо было.

Лена Эпштейн перед эмиграцией в Израиль встретила режиссера и натурально все рассказала, тот так хохотал, ну просто не мог остановиться, что Лена встала в тупик – чего это он так веселится. А тот доброжелательно поведал, что у него аномалия – нехватка «чего-то мужского» и у него детей не может быть. Чего у него нехватка, Лена не поняла, но была потрясена этим фактом. Но потом все закрутилось с оформлением, прощанием с друзьями, раздачей жалкого барахла – она и забыла.

Соня от нее на память получила потертый коврик, самодельно разрисованный Лениной мамой в разгар голодомора, – ковриками они и спаслись, а этот был просто память. Ну как не взять от подруги такую малость. К этому Лена Эпштейн присовокупила фотографию размером чуть больше паспортной – Ленина.

– А это зачем? – поразилась Соня.

– Знаю, сама диссидентка, но мама этот снимок очень любила, ну пусть у тебя будет.

В благодарность за все, что с ней произошло, Соня повесила над своей кроватью самодельный коврик с почти уже стертыми когда-то алыми маками и рядом фотографию вождя революции.

Девочки еще в детстве спросили: «А кто это?»

Софья Александровна ответила: «Дедушка Ленин».

Девочки поняли – дедушка Лены Эпштейн. И так с этим и жили вплоть до школы. Но как они были удивлены, когда фотографии дедушки тети Лены оказались в каждом классе, в кабинете директора и даже в столовой.

В собственной квартире Софья Александровна развернула свой медпункт. Помогала, как умела, и ей помогали, как могли.

Каждое изменение в жизни девочек становилось событием. Когда к концу первого года они пошли – Софья Александровна устроила праздник: позвала Федора Ивановича с Алевтиной. Олег тоже пришел в качестве личного фотографа.

Как забавно смотрелась эта веселая кутерьма – все три в одинаковых платьицах, босиком, с живыми, веселыми голосами. Любочка всегда выделялась – она даже ростом была выше. А отличить Верочку от Нади пока не всегда удавалось. Софья Александровна стала им завязывать разные бантики – Верочке синий, а Наде зеленый.

Нашлись люди, донесли, что у Софьи Александровны подпольный медицинский кабинет. Так кончилось их безоблачное счастье, и начались долгие бесконечные суды, на которых никак не могли придумать, как наказать преступную медсестру, чтобы не прослыть окончательными мерзавцами. Как ни странно, тогда это заботило даже самых жесткосердных представителей руководящего сословия.

Пришлось девочек отдать в заводские ясли и самой пойти работать. Сердце обливалось кровью по утрам, когда приходилось вынимать их, сонных, нежных, из мягких уютных кроваток и тащить на трамвае через весь город, чтобы через пять часов, – как мать одиночка Софья Александровна имела короткий рабочий день и работала на полставки, – опять тащить измученных девчонок на том же трамвае домой.

Но зато у них был свой дом – Софья Александровна мужественно отрицала свою преступную деятельность, боясь только одного: чтобы не отобрали детей!

В одну комнату поселила студента сельхозтехникума – он почти не платил, иногда покупал хлеб и пачку чая со слоном, но его присутствие придавало полноценность их семье. Девчонки Митю обожали – он тоже млел, когда вся эта мелочь начала говорить – да как разумно, да как складно. И что интересно – у каждой свой характер!

Потом во взрослой жизни спустя много лет они встретятся в местном универсаме, и Митя ахнет: «Какие же красавицы выросли!» А уж как они его затормошили, как защекотали – он сразу побежал в бакалейный отдел купить торт – и все торжественно пошли отмечать встречу.

– А где Софья Александровна? – спросил он, входя в знакомую квартиру и снимая обувь. – На работе?

Пауза сама за себя сказала: нет ее на этой земле.

Выросшие девочки молчали: а что тут скажешь: от тюрьмы да от сумы не отрекайся!

– А кто живет в этой квартире? – спросил Митя, разглядывая знакомые вещи, и в его комнате все те же обои и книги на полках.

– Музей, – ответила Люба, – здесь музей нашего детства.

– А мы живем в разных городах, – пояснила строгая Вера, – мы сегодня случайно здесь, просто мамин день рождения – ей сегодня было бы семьдесят пять.

– Ой, как хорошо, что ты здесь, – обрадовалась Надя. Сейчас мы накроем стол, сядем и будем рассказывать свою жизнь.

– Надя, а тебе сколько?

– Тридцать.

– А тебе? – обратился он к Любе.

Все засмеялись и Митя тоже – вот дурак!

Быстро накрыли на стол, сели и выпили красного вина в память о матери.

Наступила легкая пауза.

– А в чем ее обвиняли? – вдруг спросил Митя прямым текстом.

Надя после паузы сказала весомо:

– В злостном нарушении финансовой дисциплины.

Вера мягко уточнила:

– У нее нашли деньги, которые ей дали, когда мы родились. Это были еще старые, дореформенные деньги, но в суде не стали разбираться.

На самом деле три тысячи – стало триста рублей, но в обвинении фигурировала сумма три тысячи. Это уже была статья.

Помолчали.

Люба сказала:

– Но мы это всё узнали, когда выросли. Потом, когда мама стала болеть…

– Прекрати, – вдруг хором вскрикнули Вера и Надя, – не надо, не надо!

Люба замолчала.

Вера сказала:

– Невежливо, пусть сначала Митя, он же гость.

Тогда Митя, недоумевая, спросил:

– Когда умерла Софья Александровна?

Девочки молчали. Он понял, лучше не спрашивать.

– Ну а я работал агрономом, и даже успешно – вывел новый сорт овсянки.

– Да ну, – не поверили девочки: – Какой?

– Овсянка растет очень медленно и успевает ко времени урожая пропитаться сахаром, молоком, немного медом.

Надя и Вера бросились к нему, как в детстве, и стали колотить кулаками – не больно, но вредно.

Люба сказала:

– Давайте я про себя расскажу. Пропускаю школьные годы…

– Да, да, да, – затрещали Надя и Вера и отпустили Митю, – давай сразу про цирк.

– Про цирк? – переспросил Митя.

– Она в цирке работала, под куполом.

– А вот цирк как раз начался в школе. У нас был учитель физкультуры – бывший спортсмен. Он стал нас учить акробатике, трюкам всяким, секретам.

– В каком ты была классе? – не понял Митя.

– В третьем. Я гибкая, он сразу заметил и стал меня тренировать.

– А сестры тоже?

– Что тоже? Нет, они были не со мной. Я там одна была.

– Где там?

– И вот я стала целыми днями вертеть кульбиты, карабкаться по веревке, прыгать с высоты, он мне, правда, сказал, что поздно уже в цирк идти. А я ему – нет, не поздно, мне десять лет. Он засмеялся – начинать надо с самого рождения. А я упорная.

– Она очень упорная, – подтвердили старшие сестры, – очень. Знаешь, сколько раз она падала? У нее все кости переломаны.

– Ой, ну ладно. Главное, я добилась всего – хоть немного, но поработала в цирке.

– И что? – не понял Митя. – Ушла?

– Меня на руках унесли. Упала-таки с верхотуры, а лонжа порвалась. Но как видишь – жива. Теперь сама физкультуру преподаю в Минске.

– Почему в Минске?

– Муж там.

– Это тот самый, ну тот-тот-тот – школьный еще, он ее нашел, привел в порядок, женился, и вот теперь они вместе, – восторженно информировали сестры.

– Семья – это здорово. А дети есть?

Опять пауза. Митя подумал: «Я все время говорю что-то не то».

– Были, не выжили, – сухо сказала Люба, – двойня.

Вера стала убирать грязные тарелки. Надя принесла чашки.

– А вы где живете? – спросил Митя у Веры.

– Ой да мы тоже в разных – я в Конотопе, на заводе работаю, а Надя…

Надя сердито грохнула в раковину тарелки и вилки.

– Я сама могу сказать. Я на Дальнем Востоке в Уссурийске.

– Тоже замуж вышла?

– Пока не нашелся никто. Жду. Поджидаю. Жду витязя в тигровой шкуре. У нас там тигры уссурийские, слышал, нет? Тигры есть, витязя нет. Но пока работаю на военном складе – ну там форменные куртки, спецовки, шлемы даже есть. У нас без шлема на мотоцикле нельзя. Вот и бегут ко мне: тетя Надя, срочно шлем нужен, а денег нет. Ну я им, конечно, даю вроде напрокат, не возвращают, конечно. Да у меня этих шлемов на складе.

– Ох, смотри, – сказала осуждающе Люба, – доиграешься. Судьба – она, знаешь, злодейка.

– Торт «Прага», между прочим, – внесла Вера чайник. – Митя, тебе покрепче?

– Да, покрепче. А я не понял, Люба, а чем ты довольна?

– Я всем довольна. Просто я не в их связке и могу себе независимость позволить. А они друг без друга – никак. Говорю – плюньте на все, возвращайтесь в Электросталь. Москва под боком – жизнь интересная, а работу найти всегда можно, если хотите, – хоть на заводе, хоть на складе.

– Я не жалуюсь, – строго осадила ее Надя, – я тоже человек независимый.

– Да вы чихаете в одно и то же время, ты в Уссурийске, Вера в Конотопе.

В дверь позвонили.

Девочки переглянулись.

– Кто это? – сказала Надя. – Ох не люблю я эти звонки.

Она подошла к входной двери и сначала послушала – было тихо. Потом пискнула:

– Кто там?

– Надя, ты? Открой, пожалуйста.

– А кто это?

– Да это Олег, – догадалась Люба, – я его сегодня на почте встретила, пригласила.

За дверью действительно стоял Олег с сумкой через плечо.

Обнялись, как близкие люди.

Олег оглянулся и, заметив Митю, подошел и пожал ему руку.

– Вот интересно, – сказала Вера, – почему мужики всегда руки жмут, а нас как бы игнорируют – мы же тоже люди.

Митя и Олег растерянно переглянулись, они сами не знали, откуда пошла такая привычка – раньше вроде так не было.

Олег достал из сумки новый фотоаппарат. Называется поляроид. Показал, как все работает. Прицелился и снял. Фотография выползла сразу, но пустая, девочки засмеялись. Но Олег поднял палец и стали ждать. Смотрели не отрываясь. Вдруг возникли тени, потом лица.

– Можно мне? – попросила Люба. Взяла и не отдала снимок. Смотрела и все пыталась что-то увидеть. Разглядеть что-то хотела.

Надя принесла еще одну чашку.

– Слушай, – спросил Олег, – вам тут не попадался видоискатель? Я, когда уезжал, где-то посеял видоискатель.

Он очень по-хозяйски прошел по квартире в поисках нужной вещи. Надя вдруг спросила:

– Олег, а ты будешь платить хотя бы за последний год?

Люба и Вера на нее зашикали:

– Что ты лезешь с глупостями, видишь – человек ищет.

– Нет, я так просто, раз мы договаривались.

– А-а, – догадался Митя, – Олег здесь жил.

– Разве нельзя спросить про оплату?

– Мама сказала бы – это неприлично, – веско ответила Вера, наливая Олегу чай.

– Ладно, не помню, куда дел, – расстроенно произнес фотограф.

– А давайте еще фотографироваться, – предложила Люба.

– А знаете, как сейчас это называется? – оживился Митя. – Фотосессия.

Девочки прыснули – ну как в институте: сессия.

Олег стал выбирать угол съемки. Потом – строить кадр. Митя хотел сняться с девочками, но Олег жестом убрал его в сторону.

– Потом, потом. Сначала только сестры, традиционно.

Пока он хлопочет, вернемся лет на двадцать назад.

* * *

Двадцать лет назад девочки в отличном настроении шли из школы. Хохотали от любой ерунды, чуть не падали. Третий класс начался с клятвы – они поклялись друг другу учиться только на одни пятерки. В этот день они получили первые тройки за диктант.

Хохоча до истерики – смешинка в рот попала, – они подошли к своему дому. У подъезда на скамейке сидел весь синклит бабушек – они не сводили глаз с их окон. Одна вдруг встала и подошла к этим хохочущим дурам:

– Вам есть к кому пойти?

Девчонки рухнули от хохота. Смешнее вопроса они не слышали.

– Не ходите домой.

Вдруг, будто подавившись, замолчали.

– Почему? – спросила Люба.

Вера и Надя уже вбегали в подъезд. Люба рванула за ними.

Дверь квартиры была нараспашку. В дверях стояли дворничиха с дебильным сыном.

Все было вверх дном. Софья Александровна сидела на оттоманке без всякого выражения. Девочки замерли, боясь подойти к матери. Такое лицо у нее возникало часто и означало только одно – оставьте меня в покое.

Чужие люди переворачивали все безжалостно и швыряли на пол. На полу уже валялся Ленин коврик и дедушка Ленин. Никакого пиетета милиционеры к «дедушке» не испытывали. Кидали все подряд, вытряхивали из пакетов, книг, сумок. Все, что было только их и больше ничьим, не новым, а единственным теплым, пахнущим жизнью в их маленьком существовании, – все это было брошено, вытоптано в поисках чего-то запрятанного, и это запрятанное никак не находилось. Казалось вот-вот найдется, и чужие люди уйдут, и тогда можно будет сразу же убраться, чтобы вернуть прежнюю комнату, разложить все по привычным местам. Только бы скорее это нашлось!

И нашли! Из вороха старого много раз заштопанного белья грубые чужие руки вытащили потерявшие цвет рейтузы, ловко вывернули наизнанку и из ластовицы, похожей на большую заплатку, вытащили довольно крупный рулон. Деньги!

И сразу потеряли интерес к дальнейшему разгрому и стали что-то записывать, переписывать с каждой ассигнации цифры. Девочки посмотрели на мать – она сидела безучастно, но с некоторым все же удивлением.

Это была давно забытая черная касса, и она-то и стала главным вещдоком в деле Софьи Александровны: вот они незаконные доходы!

Потом люди ушли, и между ними ушла их мама, не оглядываясь, все в том же состоянии ступора.

* * *

Девочки посидели немного, потом стали убираться. Казалось, сейчас вернут уют и тепло в их дом, и мама вернется, и вообще все вернется. И надо будет сесть и сделать на завтра уроки. Мама им там что-то такое расскажет, и ее отпустят.

Но вместо мамы пришел Митя и сразу все понял. Люди тогда были понятливыми. Ловко принял участие в уборке. Подмели пол. Поставили чайник. Делали то, что делали каждый день, и от этого приходила надежда и вера: не сегодня – так завтра, не завтра – так послезавтра, не послезавтра – точно через неделю все вернется.

Потом молча пили чай. Молча вымыли чашки. Молча почистили зубы и рухнули на мамину кровать – все трое, прижавшись носами к маминому запаху – подушкам, простыни, пододеяльнику.

И завыли. Сначала Верочка и Надя. Люба крепилась – она отгоняла плохие мысли, а хорошие не приходили. А потом и Люба.

Митя присел рядом и стал что-то говорить – бессмысленное, но важное. И потихоньку они стали прислушиваться к его бормотанию. И стихли. Люба потянула к себе Митю сначала робко, а потом решительно. Митя пошатнулся и лег на живот – девчонки прижались к нему, как котята, всхлипывая.

И так и заснули, греясь о его сочувствие.

Утром в таком виде их застала Алевтина, которая в этот дом всегда приходила, как хозяйка со своим собственным ключом. Немного подумала, потом постучала, как в дверь, в Митину спину. Митя выбрался из-под одеяла: как он под ним оказался – непонятно. Девочки еще спали, и им снилось, что мама дома. Алевтина осмотрела его критически, но особой расстегнутости не заметила. Митя сам был как маленький мальчик.

Алевтина сказала негромко:

– До свиданья! Митя, ты слышишь меня? Ты не можешь здесь больше жить. Собирай вещи. Я оформляю опеку.

Митя был одет, и собирать ему было нечего. Он был человек без багажа. Рюкзак и куртка. Грязные носки он забыл. И рубашку. Алевтина все забытое потом аккуратно сложила в свою сумку, чтобы выкинуть во дворе в мусорку.

Ее мозговой центр работал, подкидывая разные варианты, но ни один не подходил.

Девочки начали просыпаться, возвращаясь в невеселую реальность, привыкнуть к которой нелегко, но придется. Им было по девять лет.

Алевтина никакого опекунства не оформила, она просто поселила в их квартире своего сына, а потом органы опеки девочек распределили девочек по разным детским домам. Донос написала не она, но все равно ей было неловко. Она планировала хорошую жизнь, но судьба распорядилась по-другому: Федор Иванович неожиданно ушел к молодой, а у самой Алевтины открылась болезнь – на нервной почве. Сгорела в одночасье. Олег сдал свою квартиру, а жить стал у Дементьевых. Его грела мысль, что он сохраняет их дом, и это была правда.

* * *

Надя подрастала в далеком Уссурийске, на родине знаменитых тигров. Она сразу заинтересовалась их грустной судьбой – тигры были на грани исчезновения. При любой возможности девочка сбегала в зоопарк ухаживать за животными. Это был единственный способ не сойти с ума от отчаяния. Все звери казались ей сиротами, за которыми надо ходить. И она ходила. У нее не было страха – она входила в клетку и говорила одинокому уссурийскому тигру по кличке Тигран: «Ну что, мой дорогой, соскучился? А я тебя сейчас накормлю и поглажу. Ах ты, мой хороший, тебе бы деточек завести».

Служительница объяснила ей, чтобы были деточки у тигра должна быть жена – тигрица. В зоопарке нет. Есть только в научно-исследовательском центре, где ученые ищут способ сохранить популяцию уссурийских тигров, но никак у них не получается.

– Почему? – спросила Надя.

– А я знаю. Они ученые, им видней.

Надя решила поговорить с учительницей биологии, которая казалась ей немного похожей на маму. Наверное, потому, что ее тоже звали Софья Александровна. Надя спросила ее, как найти жену уссурийскому тигру. Софья Александровна была скрытой вейсманисткой и уважала генетику, хотя признаться боялась.

Она подумала и связалась с другими подпольными генетиками, и те обещали ей достать тигренка – девочку, но не ручались, что это будет именно уссурийская порода. Короче, в один прекрасный день Надя и Софья Александровна направились в цирк, потому что именно в это время у звезды дрессировщика хищных зверей Паоло Франдетти тигрицы Клеопатры родились три полосатых котенка.

Надя обалдела от густого звериного запаха цирковых задворок и блестящей мишуры ярко накрашенных циркачек. Ей ужасно захотелось остаться в цирке навсегда, а в зоопарк заходить, чтобы повидать Тиграна. Про детский дом и школу она вообще не думала. Там было неинтересно.

Котята-тигрята ее пленили: их было трое, и они, конечно, были близнецы.

Пока биологичка совещалась со служителем и потом вела переговоры, Надя пристально изучала малышей. Выбрать было невозможно, они все были прелестны. Но трогать было запрещено – Клеопатра с большим трудом сдерживала себя.

Софья Александровна с грустью сказала, что все новорожденные звери – собственность государства и стоят слишком дорого. А насчет случки можно договориться, но этим должно заниматься руководство зоопарка.

Слово «случка» Надя не поняла, но хорошо поняла, что такое руководство зоопарка. И появилась в администрации на следующий день.

– Девочка, что тебе? – приветливо спросила секретарша.

– Директора.

– А зачем?

– Я ему сама скажу.

– Ты из кружка юннатов?

– Да, – согласилась Надя. Юннатов она видела, и они ей не нравились. Задирали нос и брезговали чистить клетки. Наблюдали издалека.

В это время, как в добром советском кинофильме, из кабинета вышел директор с портфелем и в шляпе. Он направился к выходу с озабоченным видом. Надя пошла за ним, обдумывая, как бы понаучнее сформулировать вопрос.

– Что тебе? – спросил директор, заметив, что девочка идет за ним.

– Тиграна надо женить, – брякнула Надя, – а то он сдохнет. А это уссурийский тигр, он в Красной книге.

Директор остановился и посмотрел на девочку. В одной фразе она сформулировала основную проблему зоопарка.

– А в цирке есть тигрица Клеопатра. Она красивая.

– Уссурийская?

– Конечно. А какая еще?

В голове директора заработали далекие от проблем спасения популяции мысли: что ему за это будет? Грудь в крестах или наоборот. А если тигр сдохнет… Страшно подумать. Партбилет на стол.

– Я подумаю, – ответил директор и пожал Наде руку с чувством благодарности. – Ты любишь ходить в цирк?

– Очень.

– Похвально. А в зоопарк?

– Я там работаю. Клетки убираю. Помогаю.

За директором прибежала секретарша, размахивая бумагами, которые надо было подписать.

И директор в ту же минуту забыл и про девочку, и про Тиграна, и про партбилет.

На следующий день Надя пришла к Тиграну, и они оба заплакали. По большому счету они никому были не нужны. Надя пошла работать на склад – место оказалось прибыльным.

* * *

Детский дом в Конотопе, на Украине, был маленький, уютный, и Вере там понравилось, но боль по маме, тоска по сестрам, непонимание случившегося – это убивало все чувства.

– Девочка странная, – сказала воспитательница, – ей надо дать общественную работу.

И Веру направили на завод по производству поршней договариваться о шефской помощи. Детдом изыскивал средства для ремонта крыши.

Ей дали теплую кофту, чтобы поддела под легкий плащик, который мама называла «пыльник», и она направилась на завод.

Что такое завод, она знала хорошо, часто бывала у мамы в ее заводском медпункте. И она пошла спокойно, в кармане лежала официальная бумага, которую нужно было всего только отдать на проходной.

Быстро сменился пейзаж, и взамен нормальных улиц возникли редкие кустики. Веру это встревожило – город чужой и спросить было не у кого. И тут еще начал накрапывать дождь.

Никакого завода впереди не нашла. Не было вообще ничего. Вера испугалась всерьез – в конце концов ей всего девять лет, она потеряла привычную жизнь и не знала, где ее мама и сестры. У нее была только койка и пустая тумбочка. Она ничего не взяла с собой – знала, что все не надолго и глупо тащить всякую ерунду, чтобы сразу же все тащить обратно.