Текст книги "И снег будет падать на крышу"

И снег будет падать на крышу
Анна Силкина

© Анна Силкина, 2024

ISBN 978-5-0062-4452-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. ВСЁ СХВАЧЕНО

Из Кисловодска мы с бабушкой приехали утром четвёртого сентября. Вместе с дедушкой встречать нас явился Олег, жених домработницы Люды. Он принял у нас чемоданы, погрузил их в машину и сел на переднее сиденье.

– А мы с Людкой к родителям моим ездили, – сообщил он с гордостью. – Вот, на прошлые выходные. Они нам советуют свадьбу зимой играть – примета хорошая. А Людка заладила – не хочу, говорит, зимой, и хоть тресни! Жди теперь, говорит, хотя бы апреля. А я говорю – весь апрель Великий Пост! Не, ну я-то сам неверующий, но родители не поймут… А дальше май. Тоже родители не поймут, да мне и самому чего-то боязно в мае. А там июнь! А это уж долго ждать, да, Анатолий Сергеич? Девять месяцев! Да поженись мы с Людкой вот сейчас, она бы в июне уже рожала! Так что я ей говорю – зимой и только зимой!

– Обидно потерять Люду, – сдержанно сказала бабушка. – Считайте, она у нас уже член семьи. Но ради её счастья…

– Будет, будет! – Дедушка посмотрел на неё с лёгким укором. – Семьдесят четвёртый год на дворе. Ни у кого уже нет никаких домработниц… Люде нужно свою судьбу устраивать. Ты хочешь, чтобы она как Поля у Шумахиных была? Я удивлён, что Люда у нас так задержалась. Она ещё полтора года назад стала поговаривать, что уйдёт…

Я потупилась. Вообще-то свадьба Олега и Люды должна была состояться в августе, и причиной её срыва, пусть и невольно, стала я.

– И мы должны быть Люде благодарны, – продолжил дедушка, – что она у нас задержалась, потому что ей совесть – и только совесть – не позволила оставить нас в трудный час. Олег, вы не сердитесь на нас. Я вам со своей стороны обещаю хорошие подарки на свадьбу. Прошу назначить её на январь или февраль, хорошо? Пусть Люда у нас поработает до Нового года.

Машина выехала на Бульварное кольцо. Дедушка продолжал увещевать Олега. К тому моменту, как машина остановилась у нашего дома, Олег уже смягчился и сказал, что будет уговаривать Люду на январь.

Дома стоял запах мясной кулебяки. Люда, разгорячённая, румяная, уже сняла фартук и косынку и встречала нас в одном своём жёлтом домашнем платье в мелкий цветочек. Мы по очереди обняли её и пошли переодеваться, оставив их с Олегом наедине.

– Что ты собрался им дарить? – Тихо спросила бабушка. Дедушка наклонился к самому её уху:

– Фотоаппарат и телевизор. Не делай такое лицо, пожалуйста. Мы ещё от Марты какую-нибудь вазочку добавим. Да, Марта?

Я представила в своих руках тяжёлую хрустальную вазу. В моей душе что-то переворачивалось от мысли, что у нас в доме – невеста. Ещё весной я с замиранием сердца ждала того дня, когда Люда возьмёт меня с собой на примерку, и я буду стоять рядом с ней и подсказывать, куда пришить кружево, а куда – простую оборочку. Люда хотела платье длинное, со стоячим кружевным воротничком, и там было где проявить фантазию.

Но сердце моё дозамиралось – правда, по другой причине, горькой и постыдной.

Это случилось в середине мая, когда Люда ещё даже не выбрала длину фаты. И всё разом было забыто ею и брошено – и воротничок, и оборочки. Люда одна в те дни поддерживала порядок в доме, заботилась о бабушке, пережившей за две недели три гипертонических криза, и варила супчики, которые дедушка в банках носил мне в больницу.

И потом, когда я вернулась, Люда хлопотала не за страх, а за совесть. Именно она настояла на том, чтобы я всё-таки пошла на выпускной. Я сетовала, что похудела и плохо буду выглядеть в платье – и Люда одолжила мне свой белый ремешок. И я пошла, причёсанная и подкрашенная Людиными руками, одетая в это облако сиреневого газа… Мне казалось, что я похожа на привидение, но Люда заверила меня, что я всё-таки больше напоминаю Офелию.

И пусть на выпускном я провела всего час, но всё-таки был у меня праздник, который в жизни случается только раз, – а Люда своим праздником пожертвовала. Без колебаний она сказала Олегу, что должна поработать минимум до осени, и подарила полный покой и мне, и деду, и бабушке. И когда мы с бабушкой в середине августа уезжали в Кисловодск, я точно знала, что дедушке не придётся беспокоиться о быте.

Словом, Люде мы были обязаны по-настоящему.

Подавив желание подслушать, как они с Олегом воркуют, я зашла в ванную, ополоснулась с дороги и посмотрелась в зеркало. Вид у меня всё ещё был нездоровый и бледный. И хотя страшный синюшный оттенок больше не играл на моих губах, тени под глазами намекали, что я не в порядке.

Я уступила ванную бабушке, прошла в прихожую. Набрала номер телефона.

– Алло!

– Лора, это Марта. Настя дома?

– На парах. Что передать?

Я вздрогнула. Я совсем забыла, что учебный год уже начался, что Настя, в отличие от меня, поступила в институт, в тот самый технологический институт лёгкой промышленности, на то самое конструирование швейных изделий, о котором с детства мечтала. И Димка, получив заслуженную медаль, с лёгкостью поступил в свою Бауманку, и Наташа прошла в свой педагогический, и даже Лёнька в свой МГУ. И только Жорик, дурак, провалился в ГИТИС и теперь такой же неудачник, как я. Только он пойдёт в армию, а куда пойду я, пока решительно неизвестно.

– Я позже позвоню, Лор.

Положив трубку, я вытянулась, повертелась на одной ноге, тщательно прислушиваясь к себе – не закружится ли голова; влетела, пританцовывая, в комнату бабушки и дедушки и, успокоенная, приземлилась в дедушкино кресло.

На дедушкином столе лежали очки, чей-то очередной автореферат и три билета в Малый.

Впереди у меня был целый учебный год.

– И как группа?

Настя фыркнула:

– Целых четыре мальчика.

Мы шли по Тверскому бульвару мимо нового здания МХАТа, и его огромные многоярусные фонари защищали нас от темноты. Насте новое здание не нравилось, а мне всё время хотелось прижаться к нему, словно это была широкая грудь моего города. Прижаться и сказать, что я никуда отсюда не поеду.

Настя – маленького роста, смуглая, худая и тёмно-рыжая. Лисёнок лисёнком. Я рядом с нею – бледная, длинная дылда с тяжёлыми бёдрами. Насте и раньше непросто было подлаживаться под меня, медленную и флегматичную, а теперь, после болезни, я окончательно превратилась в сонную муху. Я искренне соскучилась по Насте, но мне стало непросто это выразить: с виду я тупа и рассеянна, и мне сложно даже вовремя задавать уточняющие вопросы.

– И самого симпатичного выбрали старостой. Его зовут Эдик.

– А Димка?

– Ну… Димка. Что Димка?

– Вы же с песочницы дружите…

– Ну… Дружим! Не обязательно же нам теперь жениться. Вот Лорка с Мишкой поженились сразу после школы, и что? Как поженились, так и разбежались! А мне теперь племянник спать не даёт. И мама говорит, что вторую акселератку в семье не потерпит. И вообще, мне учиться надо.

– Да… Учиться надо всем.

Мне тоже надо было учиться. Для меня это было делом чести – получить не просто высшее образование, но самую утончённую, самую интеллигентную, самую спокойную специальность на свете. Чтобы никто, глядя на меня, даже краем мысли не догадался, откуда я. И чтобы никому даже в голову не пришло меня туда вернуть.

– А может, ты теперь в библиотеку пойдёшь? Кто не поступил, часто идут в библиотеки.

– Не знаю…

Мы свернули за угол и пошли по улице Горького.

– А мама тебе прямо так и сказала – или в пед, или никуда?..

– Я не пойду в пед. И не вернусь к родителям. Это не обсуждается.

Наверное, лицо моё сильно потемнело при этих словах, потому что Настя вдруг напряжённо в него вгляделась, забежала вперёд и замерла, заставляя меня тоже остановиться и посмотреть ей в глаза.

– Ты не думай. Когда тебя увезли, Димка сказал, что Гавриловна – старая свинья.

– Гавриловне сказал? – Я вздрогнула.

– Ну… Нет. Классу.

– И что класс?

Настя потупилась.

– Лёнька сказал, что Гавриловне лучше знать, а ты просто эгоистка и неженка. И вообще притворяешься, лишь бы из Москвы не уезжать.

– Притворяюсь?

– Ну… Когда нам через два дня сообщили, что у тебя настоящий сердечный приступ, Лёнька обалдел, конечно. Жорик сказал, что когда ты поправишься, он заставит и Гавриловну, и Лёньку перед тобой извиниться. Но Лёнька сказал, что он перед такими не извиняется. И что они-то с Наташкой получат общественно полезные профессии и поедут туда, где трудно. А Димка сказал: «Ну и катитесь, идеалисты!»

– И?.. – Я похолодела.

– Ну, Лёнька его немножко треснул. Но совсем немножко. Какие у Димки мускулы и какие у Лёньки!

– А остальные что?

– Ну… По-разному. Но знаешь что ещё? Я потом слышала, правда-правда… Трудовик говорил географичке: «Это же надо, последний классный час перед последним звонком, и так опоганить!»

– Кто опоганил, я?!

– Да не ты! Гавриловна!

– Откуда ты знаешь… Может, он обо мне.

– Нет, он точно про Гавриловну. Потому что географичка сказала: «А что вы ей сделаете – она отличник просвещения!» А трудовик ответил: «За такое хорошо бы и значка лишать». А географичка сказала: «Да кто ж её лишит…»

– И они, конечно, тоже ничего не сказали Гавриловне в лицо.

– Я не знаю. Может, потом и сказали в учительской. Марта! Марта, да ты чего?!

Я смахнула слёзы. Настя схватила меня за плечи.

– Ты чего?! Тебе же вообще нервничать нельзя! Ей всё вернётся, вот увидишь. Вот расшибёт её какой-нибудь инсульт, а ты придёшь к ней в больницу и спросишь: «Дарья Гавриловна, а у вас были для него уважительные причины?»

Меня разобрал нервный смех.

– Тогда меня точно вся школа возненавидит. Скажут: «Надо быть великодушнее к пожилому человеку! Она вам всю жизнь отдала, а ты…»

– Марта… – Настя посмотрела на меня сочувственно, как на глупого ребёнка. – Школа кончилась.

Я проснулась и поняла, что сегодня четверг, а мне никуда не надо.

Дома, кроме меня, была только Люда. Она прихорашивалась у зеркала, собираясь, видимо, в магазин.

– Люда, доброе утро! – Я выглянула из комнаты, по детской привычке вцепившись обеими руками в дверной косяк.

– Пвивет, – Люда обернулась, не выпуская из зубов заколку-невидимку.

– Завтрак готов?

– Овадьи под повотенцем.

– Эх. Я хотела сама приготовить. Всё равно делать нечего.

Люда наконец вынула заколку изо рта и пристроила на нужное место.

– Можешь соус замесить, я не делала. Кефир есть, варенье есть.

– Ну, соус – это несерьёзно! – Я вышла в прихожую. – Люд, а научи меня борщ варить!

– Можно… А вы что, на уроках труда не варили?

– Ну, когда это было!

Люда ушла. Я выглянула в окно, чтобы проводить её взглядом.

Через двор шли наши соседи – супруги Тишковы с первого этажа. Павел Николаевич, высокий, худой, лысеющий, похожий на старого орла, и Мирра Михайловна, кругленькая моложавая женщина в кокетливых кудряшках. Были они такие хорошие, словно с картинки, и даже чёрная повязка, прикрывающая Пал-Николаичеву правую пустую глазницу, смотрелась на его орлином лице не мрачно, а молодецки. Тишковы были артисты. Мирра Михайловна играла на флейте в детском музыкальном театре, а Павел Николаевич преподавал в консерватории.

Люда вышла из подъезда, поздоровалась с Тишковыми, прошла ещё пару шагов и остановилась. Подняла голову и сердито погрозила кому-то кулаком.

Я посмотрела туда же, куда и она, и увидела в ветвях нашего дворового ясеня какого-то чужого мальчика. Мальчику было на вид лет четырнадцать и был он плохо одетый и растрёпанный, как Гаврош.

Я вышла на балкон.

– Наводчик нашёлся! Смотришь, кого ограбить, да?! Смотри, смотри! И дворнику скажу, и участковому!

– Люд, ты чего? – Громко спросила я с балкона. Люда и мальчик разом повернулись в мою сторону.

– А он чего?! Залез и в чужое окно глазеет!

– Я просто залез! – Крикнул мальчик ломающимся хрипловатым голосом. – Просто! Залез! Дерево понравилось!

– Просто у себя в Марьиной Роще будешь лазить! Спустился, живо, а то милицию позову!

Мальчик нехотя слез с дерева, Люда тут же ухватила его за рукав. К ним размеренной походкой подошёл Павел Николаевич.

– Люда, ну оставьте парня в покое! Залез и залез. У нас тут не царские времена и не охраняемая территория. Я в его возрасте тоже лазил. Моя первая любовь жила, между прочим, в третьем этаже!

– Он к Иванцовым заглядывал. Кто ему там первая любовь – Евдокия Максимовна?!

– О-о-о! – Тишков застонал от смеха. – Евдокии Максимовне приятно будет узнать, что она ещё способна воспламенять юные сердца!

Я вгляделась в покрасневшее лицо мальчика и поняла, что он старше, чем мне сперва показалось, просто невысок и тощ. Он исподлобья смотрел то на Люду, то на Тишкова, а потом вдруг посмотрел на меня.

Глаза у него были голубые и мрачные, картинные такие беспризорничьи глаза. Передо мной пронеслись Янкель, Саня Григорьев и Мишка Коровин.

Я крикнула:

– Ну правда, Люда, отпусти!

Люда разжала руку. Парень благодарно посмотрел на меня и так рванул со двора, что пыль поднялась.

– И ты в него влюбилась?

Я поперхнулась.

– С чего вдруг?

– Ну, во всех книгах и фильмах герои после такого влюбляются, – Настя отложила мелок, осмотрела контур выкройки и вынула из ящика ножницы.

Её родители достали очень хорошую шерстяную клетчатую ткань, бабушка отдала им деньги за половину, и Настя, как уже бывало, взялась шить на нас обеих. Себе – юбку, а мне – жилет.

Я не без торжества наблюдала за движениями ловких Настиных рук: давно ли девчонки в классе смеялись, что мы с ней в тринадцать лет ещё шьём на кукол, – а в пятнадцать мы уже ходили в вещичках Настиной работы, а теперь Настя в текстильном институте, и кто знает, может, из неё вторая Ламанова выйдет!

– Я в таких не влюбляюсь, – протянула я самым брезгливым тоном, каким умела.

– Значит, он в тебя влюбится. Вот увидишь.

– Барышня и хулиган. Так банально, что даже представлять западло.

– Вот это барышня! – Рассмеялась Настя.

– Ну он же не знает, что я не с рождения барышня. А западло оно и есть западло. Я этому слову до сих пор не нашла нормального цензурного эквивалента. Равного по силе и выразительности.

Настя на миг покраснела и тут же нашла повод сменить тему:

– А борщ-то вы с Людой приготовили?

– Ещё и салат нарезали. Витаминный.

– И как?

– Интересно, только свёкла очень пачкается.

В Настиной семье домработницы не было уже лет семь, но готовила у них традиционно Лора, даже ещё тогда, когда домработница была. Тётя Тамара, женщина в хозяйственных вопросах очень строгая, поставила Лорку к плите чуть ли не с первого класса. Когда подросла Настя, тётя Тамара столь же решительно приставила её к половой щётке. Хозвоспитание получилось крепкое, но закономерно однобокое: Лора не замечала грязи, пока тапочки не начинали липнуть к полу, а Настя не могла даже яйцо сварить без приключений. Зато всё, к чему прикасалась Настя, начинало сиять и благоухать, а Лоркины пироги просились на обложку книги «Домоводство».

– А я тут книжку читала, интересную такую! – Настя выпрямилась и покрутила шеей, чтобы она не затекла. – Хочешь, дам почитать? Там у одной женщины, замужней, пропал любовник. Она и так, и сяк, а нет от него вестей, и всё! И вот пошла она погулять, подсел к ней на лавочку странный дядька и предложил ей крем…

– Опять детектив про фарцу? Надоели уже…

– Да нет, предложил он ей крем и пригласил её на бал к одному иностранцу, ну то есть он не иностранец на самом деле…

– Шпион. Ну это же сто раз уже было!

Зазвонил телефон. Тут же из дальней комнаты послышался крик Мишки-маленького и стон Лоры:

– А-а-а, гады! Только уложила! Алло! Настя? Дома. Насть!

– Димка? – Шёпотом спросила Настя, выходя в коридор. Я не видела лица Лоры, но Настя так просияла, что я поняла: не Димка.

Пока Настя шушукалась по телефону, я нашла глазами два потрёпанных кружевных нарукавника на стене. На розовом было жёлтыми нитками вышито: «Шерочка». На жёлтом – розовыми: «Машерочка».

Эти нарукавники мы с Настей носили в третьем классе, и до сих пор Настя хранила их, пристроив между двумя своими вышитыми пейзажами.

– Мам, у нас новенькая в классе! Вот, это Марта. Она с целины приехала.

Высокая, очень коротко стриженная женщина удивлённо смотрит мне в лицо. Я шмыгаю носом и поправляю лямку школьного ранца.

– С целины? Это откуда же, из Казахстана?

– Из Курганской области, – деловито сообщаю я.

– Как интересно. И кто же у тебя папа?

– Механизатор.

– А мама?

– Доярка.

– Чем же они в Москве займутся?

– А я без них приехала. К дедушке.

– А дедушка у тебя кто?

– Доктор физико-математических наук. Занимается вопросами электросвязи.

– Тома, быть такого не может! – Ахает её спутница, полная женщина с пучком. – Это же Вавы Никитиной дочка! Девочка, как твою маму зовут?

– Минакова Валя.

– Точно, Вавка!

– Вавка – это болячка, а моя мамка Валя, – обижаюсь я. Женщина с пучком обращает к Настиной маме лихорадочно блестящий взор.

– Мы с Вавкой в одном классе учились! Она поступила на биофак МГУ, а летом поехала на целину, влюбилась то ли в комбайнёра, то ли в тракториста…

– Нина, давай потом и не при детях, – вежливо, но твёрдо обрывает её Настина мама.

– Это был Эдик? – Спросила я, когда Настя с загадочным видом вернулась в комнату.

– Это был Жорик. Он предлагает нам авантюру.

– Э?..

– Пойти сегодня в ночь к Театру Улиц и попробовать урвать билеты на «Макбета» с участием Рицкого.

Валерий Рицкий – это звучало отлично. Один из самых популярных актёров Союза, ещё и выдающийся бард – его обожали все. Недавно он женился на польской актрисе Марии Гданьской и теперь по несколько месяцев в году жил в Варшаве, поэтому в Москве его приходилось буквально ловить.

– И откуда мы деньги возьмём?

– Жорик платит за всех. Он первую зарплату получил.

– А почему бы и нет, – я вспомнила и зажмурилась, как кошка. – Пойду позвоню дедушке, скажу, что ночую у тебя.

Театр Улиц назывался так из-за балаганного стиля представлений, а находился он, вообще-то, в добротном дореволюционном здании на Садовом кольце. К нашему приходу там уже собралась горстка людей. Мы были в очереди четвёртыми – Жорик очень удачно занял нам место.

– А разве ты в армию не идёшь?

– Вы чего, мне же только в декабре восемнадцать! Я в весенний призыв пойду.

Жорик Степанов с третьего класса был поочерёдно и легкомысленно влюблён то в Настю, то в меня, но к шестому остановился на мне. Влюбился он как раз после истории с повязками и всё время говорил, что мы трое – будущая богема, и нам надо держаться вместе, а то нас заклюют. В результате мы держались вчетвером – Димка Шумахин, хоть и собирался стать инженером, далеко от Насти отойти не мог. Пару раз они с Жориком за неё дрались, но вообще-то весь класс и все взрослые с первых дней нашей дружбы были уверены, что Жорик – мой будущий муж.

Я много раз прикидывала и классу к седьмому решила, что я только «за». Жорик был, как и я, влюблён в театр и в Москву. Его родители работали в дорогом ресторане, отец – швейцаром, мать – посудомойкой, и я чувствовала в Жорике ровню, родственную душу, человека с теми же мечтами и теми же страхами. Одна беда – мне не очень нравилась его внешность: всё тело у него было мохнатое, как у шимпанзе, брови – огромные, как у Леонида Ильича, а щетина росла чуть не от самых глаз. Но я давала себе отчёт, что я и сама не красавица, так что привередничать глупо. Тем более что Жорик, когда со мной случился микроинфаркт, волновался за меня, трижды приносил мне в больницу передачи и как-то целую ночь дежурил под окнами, – а пословицу про мужа, который любит жену здоровую, я помнила ещё с целины.

Была, правда, одна незадача: мы с Жориком ни разу ещё даже не целовались. Бывало, мы куда-то выбирались вчетвером, на дачу, на долгие прогулки, и там я видела, каким становится Димка от Настиной близости – разгорячённым, с трудом сдерживающимся, с безуминкой в глазах. И Настя тоже вся как будто плавилась, угловатость её сглаживалась, и она под Димкиным взглядом начинала игриво перетекать из позы в позу. У нас же всё было как-то неловко и некстати, и мы банально не могли совпасть в настроении.

– Как там в официантах, сложно? – Поинтересовалась Настя. Как сегодня выяснилось, родители пристроили Жорика к себе под крыло, чтобы не болтался до армии без дела.

– Несложно. Я же тренированный. У меня и память, и ловкость рук, и координация, – он приосанился и закурил.

Я оглядывала собравшихся. Тут была влюблённая пара чуть постарше нас, были две девушки, по виду чьи-то поклонницы, был немолодой усатый дядя в больших очках и шляпе. Все помнили, кто за кем занимал, и очередь уже рассеялась по удобным уголкам и скамейкам. Подошёл ещё один дядя, низенький и совсем пожилой, занял за нами.

– Скучно, – вздохнула я. Жорик докурил, сделал два шага вперёд, чтобы оказаться прямо под фонарём.

– А сейчас перед вами выступит легендарный мим Георгий Степанов! – Провозгласил он шутливо-торжественным тоном и начал очень смешно и похоже пародировать Марселя Марсо. Особенно забавно выходило у него изображать руками полёт птицы. Парочка под соседним фонарём засмеялась, парень крикнул:

– Во даёт! – И показал большой палец. Девушки-поклонницы захлопали. Пожилой дядечка одобрительно закачал головой, дядечка в шляпе брюзгливо выпятил губу. Жорик привстал на цыпочки, задумчиво вгляделся в темноту…

И первым заметил, что что-то не так.

– Лом! – Прочитала я по его беззвучно дрогнувшим губам.

В следующий миг из темноты начали молча выходить молодые крепкие парни. Сперва мне показалось, что их человек пятнадцать, но потом вышла ещё группа, ещё… А потом они расступились, пропуская вперёд главного – коренастого, в джинсах.

– Слышь, все в конец очереди, – скомандовал он.

– Мы раньше пришли! – Возмутился парень из парочки, но Жорик выразительно посмотрел на него – мол, не нарывайся! – и махнул рукой, предлагая отойти куда велят.

Меня неприятно кольнуло, но я последовала за Жориком, понимая, что ссориться с такой толпой может быть чревато.

– Да ладно, их всего-то человек сорок! – Зашептал он, когда мы отошли на безопасное расстояние. – Весь зал не выкупят. Сто шестьдесят билетов заберут, ну, может, двести.

– А кто это? – Спросила я.

– Как кто? Студенты! Ты вчера родилась, что ли? Это называется лом. Они пришли билеты покупать. Четыре штуки в одни руки. Два перекупщику, два себе. С ними лучше не связываться, они кулаками не бьют, но бока намять могут.

– Но мы, я надеюсь, всё равно не уйдём без билетов? – Спросила Настя.

– Ну, купим на галёрку, подумаешь. Рицкого и оттуда неплохо видно.

Мы постояли молча. Мимо нас проехало одинокое ночное такси. Меня не оставляло ощущение, что ночь испорчена. Наши соседи из очереди тоже заметно приуныли.

– Хотите анекдот? – Не очень уверенно спросил парень из парочки.

На него все так посмотрели, что он сразу заткнулся.

Я подумала, что если бы меня предупредили о таком развитии событий, я бы не пошла. А потом подумала, что хочу домой. Но уходить было как-то глупо.

Тут в переулке послышались шаги. Я вгляделась и поняла, что в сторону театра идёт ещё одна группа парней, не меньше первой. Я тронула Жорика за рукав.

– Ого! – Он почему-то обрадовался. – Сейчас такое будет!

– Какое? – Осторожно спросила Настя, но ничего объяснять уже не требовалось.

Вторая группа, тоже человек в сорок-пятьдесят, вышла из переулка, прошествовала мимо церкви, к стенам которой мы жались, и молча выстроилась вдоль улицы – прямо напротив театра.

Первая группа совсем не удивилась их появлению. В таком же пугающем молчании они тоже выстроились – вдоль фасада.

Обе группы сделали грозные и сосредоточенные лица.

И в полной тишине двинулись друг на друга.

Жорик схватил нас с Настей за руки и рванул в сторону высотки.

– Жорик! Жорик, помедленней, Марте бегать теперь нельзя!

Я старалась идти очень быстро, но не переходить на бег. Но всё равно задохнулась через двести метров и остановилась. Настя подхватила меня под локоть.

– Ну что ты творишь! У человека сердце!

Я отдышалась и обернулась.

У театра шевелилось и переваливалось живое месиво. Кто-то кого-то придавливал к стене театра, кто-то на кого-то наскакивал, кого-то уже уронили на асфальт. Но оттуда не доносилось ни одного звука удара. И ни одного голоса.

Поодаль от нас пытался отдышаться дядечка в шляпе. Где-то далеко впереди бежала влюблённая парочка.

– Против лома нет приёма, – вырвалось у меня.

Жорик растерянно развёл руками:

– Ну извините, медамочки. Они не каждый раз бывают, а бодаются вот так, стенка на стенку, ещё реже…

Настя показала ему кулак.

– Куда теперь? – Спросил Жорик таким тоном, словно ему очень хотелось погулять по ночной Москве, раз уж не вышло с театром.

– Домой! – Категорично сказала Настя. – Что хочешь делай, но чтобы через десять минут здесь было такси.

Утро было замечательное – летнее-летнее.

Я посмотрела на будильник, увидела, что уже почти одиннадцать, и мне оставалось только пожалеть, что большую часть этого прекрасного утра я банально проспала.

Дома никого не было. Я быстренько умылась, стараясь не вспоминать бабушкину реакцию на моё ночное возвращение, быстренько налила себе стакан молока, отрезала хлеба и колбасы. Ела торопливо – мне хотелось скорее на солнышко.

В десять минут двенадцатого я уже вытаскивала на балкон стул. Потом взяла томик Светлова, заправила волосы за уши и устроилась на этом стуле, картинно облокотившись правой рукой на перила, а в левой держа книгу.

Легчайший ветерок начал раздувать мои волосы. Солнце коснулось макушки.

На небе не было ни облачка. На скамейке во дворе грелись кошки, такие же счастливые, как и я. Поодаль катался на трёхколёсном велосипедике маленький мальчик.

Поначалу мне совсем не хотелось читать. Но глаза как-то сами начали цепляться за строчки. И Жанна д’Арк поскакала к осаждённому Орлеану, а рабфаковка повесила серенькое платье на спинку стула и опустила голову на подушку, чтобы увидеть страшный сон про гражданскую войну…

– Гена!!! – Послышался резкий, нечеловеческий крик.

Я вздрогнула и опустила книгу. По двору металась Евдокия Максимовна из первого подъезда.

– Гена, ты где?!

Я поняла, что она ищет мальчика. Мальчика нигде не было.

– Гена!!! – Она подняла глаза и увидела меня. – Марта, ты Генку нашего не видела?!

– Катался тут на велосипедике, – сказала я. – Вокруг клумбы. Это он?

– Он… На пять минут в магазин отошла!.. Гена!!!

Я бросила книгу и торопливо, как могла, спустилась во двор. Евдокия Максимовна, согнувшись в три погибели, уже заглядывала в подвал.

– Гена!!!

– Он бы не смог затащить туда велик, – сказала я.

Евдокия Максимовна замерла, медленно разогнулась – и вдруг кинулась на меня с перекошенным лицом…

– Дрянь! Дрянь! Пять минут присмотреть не могла за ребёнком!

Мои щёки обожгло оплеухами с обеих сторон. Я отлетела к стене, из моих глаз брызнули слёзы.

– Как присмотреть?! Я читала!

– Краем глаза должна была следить! Само должно получаться! Ты девочка! Какая из тебя мать выйдет?!

– Что здесь творится?!

Из подъезда вылетели Тишковы и незнакомая худенькая женщина в брюках и с хвостиком, похожая на Ахматову. Мирра Михайловна решительно влезла между нами и оттолкнула Евдокию Максимовну в руки Павлу Николаевичу.

– Евдокия Максимовна, вы с ума сошли! За что вы ударили Марту?!

Та вдруг как-то обмякла и закрыла лицо руками:

– Генка пропал… Сын с невесткой меня убьют…

– И в этом виновата чужая девочка?! – Крикнула женщина надтреснутым баритоном, и я поняла, что это не женщина.

– Я на пять минут отошла…

– Внук – ваш! Ответственность – ваша!

– Лазута, не нуди! – Вскинулась Мирра Михайловна. – Ей и так плохо. Евдокия Максимовна, присядьте сюда, на лавочку. Во что был одет Гена?

– В штанишки зелёные… В кофту голубую… Кепочку, тоже голубую… И сандалики, – Евдокия Максимовна испуганно переводила взгляд с Мирры Михайловны на Павла Николаевича и обратно.

Человек, которого назвали Лазутой, тем временем подошёл ко мне и протянул носовой платок. Я вытерла глаза и опустилась на соседнюю скамейку. Он пару секунд поколебался и сел рядом со мной.

– Гена был на велике, – сказала я. – Красного цвета.

– Я пойду искать, – сказал Павел Николаевич. – Вряд ли он далеко уехал. Либо на Большой Бронной, либо по переулкам катается.

– А если на бульвар?! – Евдокия Максимовна содрогнулась. – Там машин сколько!

– А на бульваре его моментально найдёт милиция. Мирра, побудь с Евдокией Максимовной…

– Нет, нет, Мирра Михайловна, я тоже пойду искать!

– Тогда давайте в разные стороны… Лазута, идите с Мартой к нам, налей ей чаю. Марта, это Лазарь Давыдович, наш очень хороший друг. Не стесняйся его, ступай к нам.

Меня потряхивало, и я плохо запомнила, как Тишковы и Евдокия Максимовна вышли со двора. Зато хорошо отпечаталось в моей памяти прикосновение сухой горячей руки с полированными ногтями, которая решительно сжала мою ладонь и потянула за собой.

В столовой остывал брошенный завтрак, на одном из стульев спала серая кошка Мышка. Лазарь Давыдович пододвинул к столу четвёртый стул, налил мне чаю, поставил прямо передо мной блюдце с домашним печеньем:

– Давайте, Марта, не будем нервничать. Когда у людей случается беда, им бывает всё равно, кого винить, лишь бы не себя.

Я молча поднесла чашку к губам и поняла, что мои зубы стучат о её край. Видимо, Лазарь Давыдович тоже это услышал, потому что спросил:

– Таблетку?

– Да нет, пока не надо… У меня дома свои лекарства, – сказала я. – У меня микроинфаркт был.

Лазарь Давыдович округлил глаза. Они у него были светлые, зелёно-карие, с маленькими зрачками – словно у рыси.

– Простите, а лет вам?..

– Семнадцать.

– А… – Ему явно захотелось куда-то деться. – Я слышал об одном таком случае. Вступительные экзамены.

– У меня не экзамены. У меня проработка на классном часе.

– Это какая же должна быть проработка…

– Дарья Гавриловна, наша классная, хорошо прорабатывать умеет.

– И как же вы теперь?..

– Да так. В институт на следующий год поступать буду. Пока, может, поработаю, осмотрюсь. Только жаль, что Мону Лизу не увидела. Надо было сразу идти, как привезли. А я думала – успею, успею…

Мы помолчали.

– Может, я вам на гитаре сыграю пока? – Предложил Лазарь Давыдович.

– Давайте. А вы музыкант?

– Музыкант.

– В консерватории преподаёте, как Павел Николаевич?

– Что вы… У меня и высшего музыкального образования нет.

– Что же вы – плохо играете?

– Да нет, просто некогда было. В тюрьме сидел.

Настала моя очередь округлять глаза. Конечно, я что-то такое слышала, и возраст у Лазаря Давыдовича был подходящий, но…

Он увидел мой взгляд и рассмеялся:

– Ну а что, откровенность за откровенность! Ну так играть мне или нет?

– Играйте, конечно. Только, чур, не тюремное, а то знаю я вас, «Товарищ Сталин, вы большой учёный»!

– Не тюремное так не тюремное, – он подмигнул, взял гитару и заиграл что-то такое сложное, явно не из нашего века…

Я допила чай, поставила чашку на стол, облокотилась на него и посмотрела в окно…