Текст книги "И снег будет падать на крышу"

Нам по четырнадцать. Окончание седьмого класса мы празднуем у Димки на даче в профессорском посёлке Кратово. Димкин отец – замдиректора НИИ, самый респектабельный родитель в нашем классе. И самый пожилой – ему почти семьдесят. Когда-то он оставил первую семью ради молодой лаборантки, которая стала Димкиной мамой. Поэтому Димкины родители прекрасно знают, что такое общественное осуждение, и прекрасно умеют ему противостоять.

– И ваша профессия, и ваша семья – это только ваше личное дело! Никто вам не запретит поступать куда хотите, а с распределением что-нибудь придумаем.

Дача Шумахиных – небольшой, но нарядный теремок со слуховыми окошками и застеклённой верандой. Участок просторный, заросший соснами, есть гамак и резная лавочка. Старенькая домработница Поля – у Шумахиных у единственных в классе, кроме нас, ещё есть домработница – печёт лимонный пирог. Димкины родители отдыхают на веранде. Мальчики уходят в дальний угол участка мастерить тарзанку. Мы с Настей сидим на лавочке, вытянув ноги и положив на спинку лавочки локти.

– Марта, а как ты считаешь: дядя Кеша симпатичный? – Вдруг очень тихо спрашивает Настя.

– Обыкновенный… – Отвечаю я. Димкин отец и правда обыкновенный. Среднего роста, в меру плотный, румяный, с небольшой лысиной и аккуратными усами. Любоваться особо нечем, но и ничего отталкивающего в нём нет.

– А Димка симпатичный?

– Да тоже обыкновенный…

Димка похож на мать – строен, сероглаз, с немного острыми чертами. Тётя Таня – изящная брюнетка с тонким надменным лицом и очень красиво вскинутыми бровями. Димка унаследовал от дяди Кеши светлые волосы, но брови у него материнские, чёрные, крылатые. Он не только признанный красавчик, но и первый ученик в параллели. Многие девочки считают его привлекательным, а взрослые говорят про Димку, что «всё при нём» – и ум, и внешность, и достаток, и воспитание.

– А Жорик?

– А Жорик мой, – отвечаю я.

И меня вдруг переполняет такая нежность, что хочется побежать туда, к мальчикам, и самой, по-взрослому, его поцеловать. Но я сдерживаюсь.

За вечерним чаем мы много смеёмся, строим планы на лето – всё как всегда. Я в июне поеду с бабушкой и дедушкой в Болгарию. Настя собирается в Юрмалу. Димка едет на Домбай. Жорик – в пионерский лагерь на Азовское море.

– А Лорка останется в Москве! – Завистливо вздыхает Настя.

Мы все понимаем, о чём она. Лоре семнадцать лет, она только что окончила школу и собирается в Третий мед, продолжать династию детских врачей – правда, на ниве стоматологии, мысли об операционной её пугают. Листовские оставят её дома одну на три недели, чтобы она готовилась. Знаем мы, как она будет готовиться. С Мишкой.

Ночью в мансарде мы с Настей обсуждаем, кто из нас какие читал книги про любовь. Со времён спора с Наташей мы стали гораздо начитанней. Мы вспоминаем «Ромео и Джульетту» и «Виринею», «Дикую собаку динго» и «Джен Эйр», романы Тургенева, стихи Асадова, дилогию Артюховой. Я сознаюсь, что ни одна из этих книг не тронула меня по-настоящему – может быть, «Дворянское гнездо», да и то чуть-чуть и явно не там, где задумывал автор. И не сознаюсь, что мне отчаянно хочется найти свою, такую, чтобы всем сердцем влюбиться в героя и взахлёб завидовать героине, но мне кажется, что я никогда её не найду.

Рано утром, проснувшись первой, я тихонько иду в гостиную, залезаю на общую книжную полку – это не кабинет Димкиного папы, тут можно брать любые книги. Мне хочется перечитать пару глав «Дворянского гнезда», и я надеюсь, что оно тут есть.

Но его нет. Я сняла весь передний ряд, просмотрела задний и не нашла его. Раздосадованная, я начинаю ставить передний ряд обратно, в какой-то момент беру слишком много книг, и они начинают па…

…мне удаётся их удержать. К моим ногам негромко шмякается одна-единственная чёрно-белая книжечка.

Я ставлю все книги на место и только потом поднимаю её.

Книжка тоненькая. На обложке – новостройка и грузовичок с мебелью. В окне грузовичка – молодая семья. В красном квадрате заглавие: «Это нужно новосёлам».

Откуда эта книга здесь, на благоустроенной профессорской даче, у семьи, в которой никто в ближайшие годы не планирует переезжать?!

Я выхожу на веранду, с ногами забираюсь в кресло и начинаю листать.

… – Марта! Марта, ты где? Завтрак готов!

Я поднимаю голову. В моих глазах ещё стоит новая квартира, только что обставленная и украшенная от порога до балкона. Моя квартира для моей семьи.

– Марта! – Кричит Поля во весь голос.

– Иду!

Я захожу в столовую так, словно приехала с целины сегодня. За годы жизни у бабушки и дедушки я так привыкла к устроенному быту, что совсем забыла, каким чудом он казался мне в детстве. Ещё вчера я не обратила бы внимания, какая на Димкиной даче скатерть, какие занавески на окнах. Сегодня я первым делом вижу на скатерти вышивку гладью. Как я умудрялась её не замечать?

Поля подаёт сырники с вареньем из крыжовника. В школьной столовой у нас такие плотные толстые сырники, как коржики, а Полины больше похожи на маленькие плоские блинчики с творожным вкусом. Мне внезапно хочется узнать разницу в рецептуре, но Полю-то спросить можно, а как подступиться к суровым поварихам из столовой?

Я совершенно не слышу разговоров вокруг себя. Мой взгляд натыкается на рыжий абажур напольной лампы. В книжке целая глава посвящена тому, что он морально устарел. Так и называется: «Как обойтись без традиционного абажура?» А чего без него обходиться? Красиво же… Вот бы мода снова повернулась к нему лицом!

После завтрака мы с Настей снова идём посидеть на лавочке.

– Что с тобой? – Спрашивает Настя. – Ты как оглушённая.

Я не подбираю слов и ляпаю как есть:

– Насть, я, кажется, замуж хочу.

Настя замирает, а потом медленно машет перед моим лицом растопыренной пятернёй.

– Алё! Тебе четырнадцать лет!

– Ну я же не сказала, что прямо сейчас…

– Вот только сейчас и не хватало! Представляешь, приходите вы такие с Жориком в сентябре, а на вас обручальные кольца. Гавриловна в обморок упадёт!

– Ну…

– А ты ей ещё такая скажешь: «Я хочу двух мальчиков и двух девочек!»

Это действует на меня отрезвляюще.

– У меня уже были два мальчика, – говорю я. – Четыре года спину лечила. Не жизнь, а Маковский.

– Вот! Должны быть пределы акселерации. Успокойся, до восемнадцати лет всё равно вас никто не распишет.

Я встаю побродить по участку. Нахожу Димку, который возится в сарае с удочками.

– Ой, ты один?

– Жорик червей копать пошёл. Завтра с утра пойдём рыбачить.

– Как хорошо! Слушай, тебе нужна эта книга?

– Какая?.. О! Мы её три года назад потеряли, когда собирали подарки дальним родственникам на свадьбу. Это должен был быть подарок от меня. Только мы её не нашли, когда к ним в Свердловск приехали. Значит, она просто в другой чемодан попала! Если тебе она нужна, забирай, конечно.

…Праздник окончен. Нас привезли в Москву, высадили у Пушкинской площади. Жорик и Настя побежали по домам, шумахинская «Волга» направилась дальше по улице Горького.

Я не спешу домой. Меня тянет на Пионерские пруды. Жаркий закат позднего мая, знойный стоячий воздух… Близость воды совсем не помогает от духоты, то ли воздух слишком горяч, то ли пруд слишком маленький. Много народу, даром что выходной.

Что-то должно случиться. Не знаю что, но что-то должно случиться.

В понедельник вечером Серёга привычно ждал меня у остановки. Я сразу взяла быка за рога:

– Привет! А у меня к тебе дело. Подзаработать хочешь?

– А что надо делать? Починить чего?

– Угадал. Помнишь бабушку, к которой мы за книжкой заходили?

Я начала заготовленную речь про резной стул. И как-то сразу заметила в Серёгиных глазах странное, тревожное, ни на что не похожее оживление.

– Ну? Ты согласен?

– А когда приходить?

– Давай сами к ней зайдём, спросим!

Евдокия Максимовна была дома. При виде Серёги она изобразила такую радость, что её саму можно было бы запросто принять в ГИТИС.

– А, Серёжа-мастер пришёл! Сейчас покажу моего горемыку. Утюг я на него уронила. Возьмёшься?

И она вытащила из гостиной резной стул, у которого действительно была сломана перекладина в спинке.

– Возьмусь, – со значением сказал Серёга, осмотрев место поломки.

– Когда придёшь?

– Да хоть се…

– Евдокия Максимовна! – Послышалось из глубины квартиры.

Серёга замер и так побледнел – я даже испугалась, что он упадёт в обморок.

– Я сейчас вернусь, – сказала Евдокия Максимовна. – Помощница зовёт, наверно, с мужем нехорошо.

Мы остались в прихожей вдвоём. Серёга помялся и сказал:

– Наверно, лучше не сегодня, если там деду плохо.

– Конечно, лучше не сегодня, – сказала я.

Серёга как бы невзначай отошёл в тень вешалки и оттуда стал с деланным равнодушием разглядывать прихожую.

– Хороша картина, – сказал он.

В прихожей на стене висела уменьшенная копия «Золотой осени» Левитана.

– Очень хороша, – согласилась я.

Послышался шорох тапочек. Серёга вздрогнул и прислонился к стене, но это оказалась Евдокия Максимовна.

– Извините, ребята. Сегодня ремонта не получится. Ты, Сергей, когда теперь сможешь прийти?

– А когда можно, чтоб помощнице не мешать?

– А кроме понедельника и четверга – как удобно.

– Я в среду приду, – сказал Серёга.

– В среду самое то. Спасибо вам, ребята!

Серёга дошёл со мной до моего подъезда. Я поднялась к подъездному окну, дождалась, пока он выйдет со двора, и побежала обратно.

– Евдокия Максимовна, я у вас зонтик забыла! – Сказала я громко, чтоб слышала Зоя Ивановна.

– Конечно, Марта, смотри. Под вешалкой нету?

Я наклонилась к вешалке. Евдокия Максимовна тоже нагнулась и шепнула:

– Ты заметила то же, что и я?

Я кивнула:

– Он знает Зою Ивановну. И очень её боится.

В среду, тридцатого числа, я приехала в библиотеку и сразу заметила, что с Ларисой что-то происходит. Она совсем не могла работать, всё валилось у неё из рук. Правда, следить за моей работой у неё тоже не было сил, и я могла бы все свои законные четыре часа потихоньку пить чай и листать журналы, но…

Но я сама была слишком взволнована предстоящим ремонтом стула. И тем, что могло случиться во время него.

За первые три часа мы не списали ни одной книги. В полдень к нам заглянула Клавдия Петровна – и рассердилась:

– Что лоботрясничаем, девушки?

Я молча положила перед собой залитую то ли сладким кофе, то ли какао книгу Маршака и начала заполнять акт списания. А Лариса посмотрела на Клавдию Петровну долгим-долгим взглядом – и вдруг уронила голову на сложенные руки и завыла горестным сельским воем, какого я с целинных времён не слышала…

– Лара! – Клавдия Петровна всплеснула руками и бросилась к ней.

– Клавдия Петро-о-о-овна-а-а-а!!!

– Лара, не при ребёнке!

– Вы знаете, какой сегодня день?! Знаете?!

– Лара, не при ребёнке, я говорю! Марта, ступай в читальный зал, помоги там Нине Константиновне.

В читальном зале было почти безлюдно, только один маленький серьёзный мальчик, лет шести, читал детскую энциклопедию. Старенькая Нина Константиновна взглянула на меня из-под очков:

– Ты чего тут?

– Клавдия Петровна направила.

– У Ларисы работы нет?

– Ларисе плохо. Она там плачет и говорит, что сегодня день какой-то особенный.

– А! – Нина Константиновна совсем не удивилась. – Так слухи ходили, что сегодня чего-то там в защиту политических заключённых затевается! А у Ларисы отец в лагере погиб. Ещё при Сталине. Его реабилитировали потом, но этим разве сильно утешишь? Лариса всю жизнь на этот счёт как контуженая…

Она сказала это совершенно спокойно, не понижая голоса, как его понижают обычно взрослые, когда сообщают детям что-то тайное.

Перед моими глазами тут же возник Лазарь Давыдович в майке и трусах. «У них тут событие намечается, а я участвовать не хочу. Вторые сутки тут сижу, чтоб не достали…»

Он всё-таки сидел за политику, поняла я.

– У вас есть для меня задание?

Нина Константиновна посмотрела на часы:

– У тебя времени всего ничего осталось… Иди полей цветы по всей библиотеке. У которых листья большие, на те обязательно попрыскай.

Серёга сегодня взял большую сумку с инструментами. Я вместе с ним зашла в квартиру Евдокии Максимовны и сразу же заметила приманки.

На видных местах в гостиной были разложены дорогие вещи. На подоконнике – наручные часы. В чашке на журнальном столике – серебряная ложечка. У зеркала – небрежно брошенное кольцо с рубином.

– Мы с тобой, Марта, не будем мастеру мешать, – улыбнулась Евдокия Максимовна. – Идём пока, я тебя Василию Васильевичу покажу. Он вчера про тебя спрашивал.

Я послушно прошла за ней в спальню. И с первого взгляда на Василия Васильевича поняла, что ни о чём спрашивать он не мог.

Он лежал в постели, выпростав из-под одеяла скрюченную руку, и смотрел на меня абсолютно пустыми глазами. Я ждала хотя бы лёгкого вопросительного вскрика, но он не издал ни звука.

– Василий Васильевич не в духе, – сказала Евдокия Максимовна. – Бывают дни, когда он получше. Зою Ивановну вот узнаёт, реагирует.

– Она давно к вам ходит?

– Да с самого начала. Нам её друзья посоветовали, она у них бабушку дохаживала. Так-то она нянечкой в больнице работает, а к нам приходит после работы два раза в неделю – голову ему помыть, побрить, постель перестелить. Остальное я сама.

– У неё нет семьи?

– Муж умер года два назад, а детей, насколько я знаю, нет и не было.

– Она никогда не приводила девочку? Моего возраста или чуть постарше.

– Девочку? Нет, не помню такого.

Она подумала и неожиданно просветлела:

– По телефону она с какой-то девочкой ругалась! В тот день, когда к нам Витя с Валей приезжали. Где-то за час до их приезда пришла к нам Зоя Ивановна, взялась за свои дела, ну я тоже убираюсь, гости же. Тут звонит телефон. Я трубку сняла, слышу – голос молодой, женский. Спрашивает: «Зоя Ивановна у вас?» Я позвала её, и тут такое началось! Кричала она на эту девушку дурниной.

– И что кричала?

– А я вот не поняла – что. Просто: «Нет, нет, не проси, не выдумывай, только попробуй!» Пообещала ей голову оторвать и трубку бросила.

– Д-дуся! – Донеслось с кровати.

Мы разом обернулись. Евдокия Максимовна расплылась в улыбке:

– Здесь Дуся. Вот, Марта к нам пришла. Помнишь Марту?

– Стика, – отчётливо выдохнул Василий Васильевич.

– Сикать? Марта, выйди на минутку.

Василий Васильевич мотнул головой.

– Нет? А чего тебе?

Иванцов дёрнул рукой и попробовал нарисовать в воздухе какую-то фигуру, но не сумел. Рука его описала дугу и упала обратно на одеяло.

– Ох, горе, – Евдокия Максимовна села на край кровати. Я пристально посмотрела в лицо Василию Васильевичу. Глаза у него были совершенно ясные и бегали, словно он лихорадочно соображал.

– Вы что-то знаете! – Уверенно сказала я. – Говорите. Мы постараемся разобрать.

– Стика! Тика!

– Говорите, говорите до конца!

– Амаась, – из последних сил выдохнул Иванцов, и глаза его снова начали стекленеть.

– Что он сказал? – Спросила я.

– Сломалось чего-то. Какая-то стика. А может, и не стика, шут её знает. Но сломалась.

– Очень информативно, – сказала я с сарказмом, но одёрнула себя и похлопала Василия Васильевича по руке:

– Спасибо! Вы очень помогли.

Мы минуту или две помолчали, глядя на Иванцова. Он ушёл в себя, и только тихое дыхание давало понять, что он жив.

– Хозяйка! – Послышалось из гостиной. – Готово!

…не сказать, чтобы стул смотрелся как новенький, но перекладина была приделана крепко. Евдокия Максимовна рассчиталась с Серёгой, и мы пошли во двор.

– Спасибо тебе огромное! – Сказала я, когда мы остановились под окнами.

– Да не за что, – смущённо ответил он. – Обращайтесь.

Когда он исчез в подворотне, я вернулась к Евдокии Максимовне.

– Ну что?

Евдокия Максимовна развела руками:

– У меня ничего не пропало. Ни с видных мест, ни из ящиков.

– Ну и ну! – Сказала я. – То ли хитрая сволочь, то ли не виноват.

– Зря только стул испортила… Ещё и деньги отдала…

– Извините, – сказала я.

– Ох, ты-то тут при чём? Тебе, наоборот, спасибо! Чем бы мне тебя отблагодарить…

– Да не надо ничего, Евдокия Максимовна…

– Надо-надо! Хочешь пластинку Магомаева?

– Да у нас есть, спасибо…

– Знаю! Я тебе книжку подарю. Такая хорошая книжка, редкая, в прошлом году издали, и уже днём с огнём не найдёшь!

– А про что?

– Ох, в двух словах не объяснишь! Как один человек написал роман про Христа, и его за это затравили…

Мне не очень хотелось такое читать, но из вежливости я сказала:

– Наверно, интересная.

– Сейчас принесу, детка!

Она ушла и вернулась с толстым рыжим томиком. На томике было написано: «Михаил Булгаков. Романы».

– Вот, читай на здоровье. Называется «Мастер и Маргарита».

Серёга пропал.

Он не пришёл к остановке ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду. А в четверг было седьмое ноября – красный день календаря.

Вечером шестого числа я заглянула к Иванцовым. Евдокия Максимовна налила мне чая, и я сообщила ей о Серёгином исчезновении.

– Он точно ничего не украл? – Спросила я. – Такое ощущение, что я была ему нужна, только чтобы к вам домой попасть.

– Да вроде всё ценное цело у нас… Украшения, серебро столовое, часы, иконы, книги дефицитные… Всё на месте.

– Вы не спрашивали Зою Ивановну про девочку?

– Сама не спрошу и тебе не советую. Спугнём!

– Где она живёт? Может, я послежу за ней?

– Да вроде где-то в районе Сретенки. Но лучше ты за ней не следи – это надо умеючи, и если они тебя заметят, пиши пропало. Дай я сама придумаю, как нам про эту девочку узнать. А ты про парня этого плохо не думай. Может, он просто заболел, да и всё.

Спускаясь по лестнице, я столкнулась с Лазарем Давыдовичем. Он открывал дверь квартиры Тишковых.

– Вы тут теперь живёте? – Насмешливо спросила я.

– Живу. Вплоть до понедельника. Павел Николаевич и Мирра Михайловна улетели повидать внука. А я обязался кормить Мышку.

– Вот ведь делать вам нечего!

– Абсолютно нечего. У меня такой Мышки нет.

– Что же не заведёте?

– А кто будет её кормить, пока я кормлю Мышку?

– Тоже верно! – Согласилась я и побежала домой.

Рано утром меня разбудил шум какой-то большой машины. Я встала и сквозь балконную дверь увидела, как в наш двор въезжает неотложка.

«Иванцовы!» – Была моя первая мысль.

Неотложка действительно остановилась у первого подъезда, но тени через несколько минут замелькали на первом этаже, у Тишковых. Окна Иванцовых были темны и спокойны.

Я подумала: если Лазаря Давыдовича увезут в больницу, надо забрать Мышку. А то врачи, чего доброго, запрут её в квартире, не разобравшись, и она до понедельника будет сидеть голодная.

К счастью, Люда на праздники уехала с Олегом к его родителям. А дедушку и бабушку легко было не разбудить.

Я тихонько оделась и выскользнула из квартиры.

На улице моросил мелкий дождь. Я спрятала руки в карманы и встала под козырьком подъезда. Козырёк у нас был маленький, и дождь всё равно до меня доставал.

Медики вышли из подъезда. Лазаря Давыдовича с ними не было.

«Всё равно надо зайти, спросить, вдруг что-то нужно!» – Сказала я себе и пошла через двор.

…он снова был в майке, но поверх неё была надета и полузастёгнута потёртая серая рубашка. На нём были домашние брюки и тапочки. И даже волосы у него были завязаны в хвостик.

– Здравствуйте, – сказала я. – Я видела неотложку. Можно, я чем-нибудь помогу?

Лазарь Давыдович задумчиво посмотрел на меня и не сразу ответил:

– Заходи.

И испуганно добавил:

– Только руки мой на кухне, хорошо?

Я было удивилась, но, проходя мимо ванной, ощутила такой отчётливый запах рвоты, что все вопросы отпали.

– Если есть хлеб, я могу подсушить его в духовке, – сказала я.

– Лучше грелку наполни. Только холодной водой.

Решив не удивляться ничему, я молча сделала то, что просили, и принесла грелку Лазарю Давыдовичу.

Он был в бывшей комнате Коли – укладывался на Колину тахту.

– Спасибо, – сказал он, приняв из моих рук грелку, и приложил её к животу. Меня передёрнуло – грелка в холодном виде была на ощупь хуже лягушки.

– Мы на «ты» или на «вы»? – Спросил он.

– Как удобно.

– Тогда на «ты».

– Хорошо, Лазарь Давыдович.

– Я Лазута. Если на «ты», то Лазута.

– Лазута, мне, наверно, следует насушить тебе хлеба и заварить чая.

– У меня не отравление, Марта. У меня панкреатит. Пока не вернутся Паша с Миррой, я не буду есть ничего.

– Чем я тогда могу помочь?

Лазута улыбнулся:

– Ну, ты можешь со мной поговорить. Чтобы мне в голову всякая дрянь не лезла о бренности бытия.

– А лезет?

– О! В моём возрасте она норовит там прописаться!

Меня разобрал какой-то странный смех, не похожий ни на один уже знакомый мне вид смеха. В груди от него становилось тепло и сладко, а глаза хотелось спрятать, чтобы Лазута не увидел в них лишнего.

– И о чём говорить будем? – Я села на стул у бывшего Колиного письменного стола.

– Ну, хотя бы о тебе. Откуда у тебя такое имя интересное – Марта? Я слышал, ты приехала… очень издалека, неужели там так называют?

– Я родилась в Москве, – сказала я. – Мама рассудила, что целина целиной, а первый раз рожать, если есть возможность, всё-таки лучше на Арбате.

– И назвала тебя в честь акушерки.

– Не угадали. Она принесла меня домой и сказала, что назовёт Ульяной, в честь Громовой. Дедушка сказал, что Ульяной – только через его труп. Тогда она сказала, что назовёт меня Тоней, в честь Тумановой. Дедушка устроил скандал и сказал: «Ты можешь назвать ребёнка как-нибудь нейтрально?!» Мама пошла и записала меня по месяцу рождения.

– Нейтральнее не придумать, – согласился Лазута.

– И сказала: «Вырастет и скажет дедушке спасибо, что её назвали как козу!»

– И ты сказала?

– Сказала. Без всяких сарказмов. В Москве же нет коз… Ну, потом у меня уже там родились два брата, и она их назвала как хотела. В шестьдесят первом году родился первый брат, его назвали Юрка. А через два года второй, его назвали…

– Герка.

– Нет, Андрияшка. Маме не нравится имя Герман.

Лазута удобнее устроился на тахте. Я не знала, что такое панкреатит, но по его осторожным движениям видела, что ему ещё больно.

Моросящий дождь на улице давно превратился в ливень, гремел, звенел, напускал на город низкие тучи. В комнате горела лишь настольная лампа, старая, с абажуром, и по всем стенам колыхались тени – наши, мебели, дерева за окном.

– И давно ты здесь живёшь?

– Девять лет.

– Нравится?

– Спрашиваете… То есть спрашиваешь!

– Кем стать хочешь, если не секрет?

И я неожиданно сказала правду:

– Если честно, то мне всё равно.

…и сама растерялась. Потому что не говорила её никому.

– Разве так бывает? – Удивлённо заулыбался Лазута. – А это… Инженеру хорошо, а доктору – лучше?

– Нет, я это читала, конечно, но… Я знаю, где хочу быть. Я знаю, среди кого хочу быть. И какой хочу быть, я примерно знаю. А кем – мне всё равно, правда. Я могла бы диспетчером расписания, как бабушка, в вузе, или методистом, или в приёмной комиссии документы принимать… Преподавание престижней, но, если трезво смотреть, у меня на это не хватит мозгов. Я могла бы экскурсоводом, или научным сотрудником, или ещё кем-нибудь в музее, мне нравятся всякие мемориальные квартиры, я там просто хожу и мотаю на ус, как надо жить. Я могла бы в театре работать, только не актрисой, я это совсем не умею, а, например, график составлять, когда какой спектакль, когда репетиция. Или в кадрах, или даже бухгалтером… Хотя нет, бухгалтером не смогла бы. Я плохо считаю.

– Я такого ещё не слышал, – сказал Лазута. – И ты никогда ни о чём конкретном не мечтала?

– Ну… Когда я была маленькая, я мечтала уехать в город. А потом приехала бабушка и забрала меня в город. И я больше ни о чём не мечтаю, я… только боюсь. Что это всё закончится.

Я помолчала и добавила:

– Только это секрет, хорошо?

– Хорошо. Но ты так это сказала, словно это постыдная тайна…

– А разве нет? Я пыталась об этом честно говорить, но как только я даже немножко намекну, сразу такое начинается! Вот Наташа Пёрышкина…

– Пёрышкина? Это не дочь Комсомола Евгеньевича?

– Ой! Вы его знаете? Откуда?

– Да так, киряли вме… Э… – Лазута неловко улыбнулся. – В общем, это сейчас тоже была постыдная тайна. Я не слышал твою, ты не слышала мою. Ага?

– Ага. – Мне стало весело. – А вы что же, получается, пьёте?

Лазута выразительно похлопал по грелке:

– Уже нет.

– Давно?

– Шестой год. Так что Наташа?

– Ну, мы учились в одном классе, и она с самого начала говорила, что мечтает уехать куда-нибудь в глушь и там помогать людям. И все, особенно наша классная Дарья Гавриловна, ахали: вот это мечта, настоящая мечта, не то что у некоторых!

– Некоторые – это ты?

– И Настя. Она вообще чуть не с пелёнок мечтает стать модельером. Всё-всё про одежду знает. Представляешь, в третьем классе наш староста Лёнька Вулых нас в стенгазете протащил!

– За что?

– Мы на уроке рисовали монарших особ в церемониальных костюмах.

Лазута наморщил лоб.

– Это… это… это принцесс, что ли, в платьях?!

– Ага. Если конкретно, то испанских инфант в нарядах шестнадцатого века!

Лазута расхохотался. Дёрнулся, немного скривился, поудобнее устроился на тахте, видимо, принимая безболезненную позу, и стал хохотать дальше.

В дверь начали скрестись. Я ахнула:

– Мышка! Совсем я про неё забыла. Чем покормить?

– Ей там рыбы в морозилке оставили. Можешь дать ей котлеты, которые оставили для меня, пропадут же, всё равно я не буду.

– И побегу домой. Дедушка с бабушкой, наверно, меня уже ищут! Интересно, который час?

Лазута кивнул на будильник на тумбочке. Я взглянула на циферблат и увидела, что нет ещё семи.

Я пришла домой и обнаружила, что бабушка с дедушкой даже ещё не просыпались. Дома стояла нежная утренняя тишина, и монотонный звук утихающего дождя не рассеивал её, а лишь подчёркивал.

Я сняла с себя мокрое пальто, вылезла из комбинезона, стянула кофточку. В одних носках и нижнем белье прошла к себе в комнату. Упала животом на кровать. И глубоко вдохнула, обняв подушку.

Хотелось лишь одного: чтобы скорей миновал этот день, прошла ночь, настало такое же ранее утро, и я могла бы вернуться и проведать его.

У тебя Жорик, сказала я себе, у тебя всё схвачено, ты скоро выйдешь за него замуж, он лучший парень на свете, его любят дедушка и бабушка, его любит даже Люда, а её симпатию трудно завоевать…

И что же, что Жорик, это не измена, это же ничего такого, просто заболел пожилой человек, надо помочь, может, я это… тимуровка!

Срочно нужно было на что-то отвлечься. Я неожиданно для себя пожалела, что сегодня мне не надо в библиотеку.

Под руку подвернулась рыжая толстая книга, которую я бросила на прикроватной тумбочке и забыла. Я понадеялась, что она окажется не такой уж скучной, села на кровати по-турецки и открыла роман «Мастер и Маргарита».

Лето семьдесят первого года – восхитительное: солнечное, но не знойное. Я возвращаюсь из Болгарии с выгоревшими добела волосами. Жорик с Азовского моря – чёрным от загара, как головёшка. Мы ходим по Москве за ручку, впервые надолго оставшись без Насти и Димки. Жорик угощает меня мороженым и водит в кино.

Двенадцатого июля наконец обещают жару, и мы решаем поехать в Сокольники на пикник. В десять утра Жорик заходит за мной, я беру корзину с бутербродами и куриными крылышками в фольге, которые сама вчера запекла под руководством Люды. Я не очень люблю крылышки, но Жорик их обожает, и когда мы выносим корзину из дома, меня переполняет нежность и лёгкая гордость за себя.

У метро Жорик вспоминает, что забыл покрывало. Мы идём к нему домой.

Супруги Степановы оба ещё дома. Тётя Галя выносит покрывало, смотрит, как Жорик укладывает его в корзину, – и вдруг падает ему на грудь и обнимает его своими короткими пухлыми ручками:

– Жорка… Какой же ты уже большой у нас вырос…

Жорик деревенеет и не знает, куда девать глаза:

– Мам, ну ты чего… Ну я ж не маленький…

Я делаю вид, что мне очень интересен рисунок обоев.

Тётя Галя с видимым трудом заставляет себя отпустить Жорика. Я тут же взмахиваю на него ресницами:

– Пошли?

…у входа в парк мы покупаем ситро. Долго бредём по просекам и наконец находим укромный уголок. Огромный куст кидает на него разреженную тень – и земля прогрета, и не жарко.

Мы расстилаем покрывало, тонкое, пёстро-синее, кое-где уже протёртое. Разуваемся и садимся друг напротив друга. Я достаю еду, разворачиваю фольгу.

– Ух ты! – Жорик в восторге и от самих крылышек, и от того, что их готовила я. Мы пируем. Ситро тёплое, бутерброды помялись, но наше настроение этим не испортишь.

После пира мы вытягиваемся на покрывале, параллельно, как рельсы, и, дружно заложив руки за головы, смотрим в небо сквозь листву.

– …и я такой думаю: интересно, а как это, когда ты актёр и играешь другого актёра? Тем более – актёра, который спился там и всё такое… А потом думаю: интереснее всех – Лука! Потому что хочется разобраться, злой он или добрый. Если он добрый, неужели он не понимает, до чего такая доброта доведёт? А если злой, то получается, что он вообще всех обманул специально, чтобы нервы вымотать. Но зачем? Ему же пришлось уйти, и он последствий уже не увидел… В общем, я буду мечтать сыграть Луку.

– Долго тебе ждать придётся! – Смеюсь я. – Он же старенький!

– Ничего. Короля Лира ещё дольше ждут.

Я поворачиваю голову и смотрю на красивый Жориков профиль. У Жорика высокий лоб, тонкий нос, твёрдый, но не выступающий подбородок. Глаза блестят от увлечённости разговором. Волосы отросли, как у Маугли. Жорик уже говорил, что больше не будет их коротко стричь.

Прилив нежности заставляет меня сесть на покрывале. Жорик удивлённо приподнимает голову:

– Ты чего?

– Жора… – Я оглаживаю руками колени. – Ложись сюда.

Я не знаю, как у меня это вырвалось. Минуту назад я не смогла бы это произнести. Но сейчас меня накрыло сладким туманом, и нежность к Жорику оказывается сильнее смущения.

Но Жорик ёжится, глядя на меня:

– Ты чего? Дома мама со своими сантиментами, теперь ещё ты?!

Туман мигом улетучивается. Я сижу растерянная, испуганная, как голый человек, которого окатили холодной водой. Жорик смотрит на меня настороженно, почти враждебно и даже чуть презрительно.

– Ну и лежи тут один! – Говорю я, поднимаюсь, обуваюсь и иду прочь.

– Марта! – Он вскакивает и босиком догоняет меня. – Я не знаю, я… может, чего-то не понял… Чего ты хотела?

Я хотела, чтобы его голова лежала на моих коленях и чтобы я гладила её и перебирала отросшие чёрные пряди. Но я не представляю, как ему это объяснить.

– Марта, ты обедать идёшь или нет?

– Она ещё спит, наверно. Марта!

Бабушка постучала в дверь. Я вздрогнула, схватила край одеяла и стала лихорадочно вытирать лицо.

– Да Марта же!

Я вышла ей навстречу, усиленно хлопая глазами, но она всё равно заметила:

– Ты плакала?

– Книжка очень грустная, – сказала я.

– В твоём состоянии только грустные книжки и читать, – сердито сказала бабушка.

– Мне все говорили, что она весёлая.

– Да оставь ты её в покое, видишь, человеку не до обеда! – Дедушка положил руку мне на плечо. – Иди, умойся и успокойся. Я сам тебе в комнату принесу.