Текст книги "И снег будет падать на крышу"

Вокруг клумбы как ни в чём не бывало катался мальчик на красном велосипедике.

– Гена! Геночка!

Евдокия Максимовна бухнулась на колени перед скамейкой. Геночка, недоумённо глядя на неё, провёл языком по леденцу, который Лазарь Давыдович купил ему, пока искал Евдокию Максимовну на бульваре.

– Где же ты был?!

– С дядей щенка смотйел.

– С каким дядей?

– Дядя меня позвал смотйеть щенка. И я поехал.

– Как этого дядю зовут?!

– Не знаю…

Лазарь Давыдович сел перед Геной на корточки.

– Дядя тебе ничего плохого не сделал?

– Не-а.

– Больно нигде не сделал?

– Не-а. Мы только щенка смотйели.

– Евдокия Максимовна, осмотрите ребёнка внимательно. Может, какие-то синяки непонятные, или…

– Генка, встань, покрутись! Расстегни кофту! Ой, а где…

– Что где?

Евдокия Максимовна осеклась:

– Нет, нет, ничего. Оговорилась.

– Я кйестик отдал, – доверительно сообщил Геночка.

Лазарь Давыдович присвистнул.

– Ого! Зачем же ты его отдал?

– Дядя только за это щенка показал.

… – И что же получается? – Лазарь Давыдович очень старался сохранять серьёзный вид, но я видела, что его распирает смех. – К вам, Евдокия Максимовна, привозят внука. Вы, Евдокия Максимовна, выпускаете трёхлетнего ребёнка гулять без присмотра с золотым крестом на шее. Некий дядя уговаривает ребёнка уйти со двора и выманивает у него крестик в обмен на возможность посмотреть щенка. А теперь вы не хотите обращаться в милицию и заявлять о краже.

– Как я туда обращусь?! – Евдокия Максимовна посмотрела на него несчастными глазами. – У нас вся семья члены партии!

– Какие интересные члены партии. Наверно, крестик ещё и фамильный?

– Нет, у ювелира зака… Ой!

– Ну и что вы планируете делать?

– Ну… Может, походим по ломбардам, поищем… Найдём – выкупим.

– Попыток наказать вора не будет?

– Вы идиот?!

– Допустим. Кстати, перед девочкой извиниться не хотите?

– Не хочу. Трудно ей было, что ли?!

– А к вам вчера какой-то хулиган в окно заглядывал, – сказала я. Евдокия Максимовна обмерла.

– Как заглядывал?!

– С дерева.

– И ты ничего не сказала?!

– Его без меня прогнали. Люда наша прогнала. Павел Николаевич подтвердит.

– Подтверждаю, – кивнул Павел Николаевич.

– Кстати, Люда сразу предположила, что это вор. Или наводчик. А вы сказали, простите, какие-то благоглупости – любовь, любовь, времена не царские… Вот отвели бы его за ухо в милицию, может, и кражи бы не было никакой!

– Заметь, Марта, вчера ты поддержала меня, а не Люду.

Я потупилась и ощутила, что моё лицо заливает краской.

– Марта, а ты узнаешь этого хулигана? Вот так, в лицо? – Спросила Евдокия Максимовна с надеждой.

– А волшебное слово?

– Ну извини, извини, погорячилась!

– Думаю, что узнаю. Вот только что вы будете с этим делать, если идти в милицию не ваш вариант?

Евдокия Максимовна нахохлилась, словно индюшка:

– Придумаем.

Перед Настей лежал журнал «Модели с чертежами кроя». Настя кроила тёте Тамаре коричневый костюм с парчовым воротником и манжетами.

– А может быть и так, что хулигана подставили, – сказала она.

– Подставили?

– Ну да. Приходил незнакомый парень во двор? Приходил. Заглядывал в окно к Иванцовым? Заглядывал. Люда кричала, что он наводчик? Кричала. Теперь если что-то произойдёт, на него и подумают. А кто-нибудь мог в это время тихо сидеть дома. Или проходить мимо. И услышать. И сразу придумать, как можно крестик украсть.

– Но человек должен был знать, что Гена носит крестик, да ещё золотой!

– Да… Я и не знала, что люди такие дураки бывают – на трёхлетнего золото надевать.

– Евдокия Максимовна сказала, что ей спокойней, когда он в крестике…

– Да уж, ничего спокойней сегодняшней истории просто придумать нельзя, – Настя даже фыркнула. – Думаешь, хулиган заглянул в окно и увидел на Гене крестик?

– Ну Гена же дома в такую теплынь не носит кофту. Майка на нём, наверное.

– В общем, это может быть кто-то из соседей. Кстати, что это за Лазута такой?

– Лазарь Давыдович Ривин. Дедушка его знает. Он давно дружит с Тишковыми, они одно музучилище закончили. Дедушка сказал, что Лазарь Давыдович в Мирру Михайловну с детства влюблён и всю жизнь страдает, что она за Павла Николаевича вышла.

– Он не мог это всё организовать?

– Ты что! Он же всё время рядом был!

– А вдруг у него подельник есть?

– Нет, – я покачала головой. – Крестик не очень дорогая штука. Ну сколько в нём того золота? Взрослый человек за ним охотиться не станет. Это какой-нибудь наш ровесник, которому не на что девочку в кино сводить. Скорее всего, тот самый. Или какой-нибудь его дружок. Может, они поделили деньги. На кино и тому, и другому за глаза хватит.

Я поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь в класс. С порога меня встречает гогот.

– О! Чужеродный элемент пришёл!

Я с недоумением оглядываюсь и вижу свежую стенгазету. Прямо по центру газеты – карикатура: две старинные фарфоровые куклы с надутыми лицами, в которых, однако, очень легко узнать меня и Настю. Куклы привязаны друг к другу тремя рядами кружевной тесьмы. Подпись большими витиеватыми буквами: «Шерочка с машерочкой». Немного ниже – целая заметка:

«В наш век кибернетики и покорения космоса в отдельных классах ещё встречаются чужеродные элементы. В нашем классе ещё недавно чужеродным элементом была только Анастасия Листовская. Но всего за два месяца она сбила с пути истинного новенькую Марту Минакову. Листовская и Минакова оторвались от коллектива, сидят вместе на задней парте, на уроках рисуют монарших особ в церемониальных костюмах и читают под партой морально устаревшую литературу. По нашим данным, Листовская мечтает стать модельером, а Минакова под её влиянием захотела стать искусствоведом. Заставим шерочку с машерочкой забросить замшелые интересы и присоединиться к делам класса!»

Пока я пробегаю глазами последние строчки, хлопает дверь. Это пришла Настя.

И тут же поднимается настоящий гам.

– Институтки!

– Шпингалетки!

– Кисейные барышни!

– Протащили вас наконец!

Настя сдвигает брови и решительно идёт к стенгазете. Вглядывается в карикатуру и берёт меня за руку.

– Идём за парту.

Мы с достоинством усаживаемся на свои места – точнее, Настя с достоинством, а мне всё-таки неуютно.

– Слышь, гимназистки! – К нам оборачивается Лёнька. – А вы помните, что вам завтра дежурить?

…Утро следующего дня. Мы, как положено дежурным, приходим первыми. Я мою доску и поливаю цветы, Настя мастерски, чуть не танцуя, орудует шваброй.

Потихоньку появляются одноклассники. Влетает, размахивая портфелем, Жорик. Подтягиваются Армен, Алёна, Ваня и другие. Жаль, Димка болеет: был бы он с нами, может, и карикатуры бы никакой не было.

Почти весь класс в сборе. Последним прибегает Лёнька. И с порога застывает перед нами.

– Что это?! Смотрите! Что это у них?!

Мы переглядываемся и упираем руки в бока.

У нас на руках вместо повязок дежурных – другие повязки, кружевные, нарядные, жёлтая и розовая. На них витиеватыми буквами вышито: «Шерочка» и «Машерочка».

– Зашибись! – Вырывается у Жорика. – А я и не заметил! Девчонки, вы клёвые!

Я проснулась почти в полдень и подумала, что удивительно мало времени мне понадобилось, чтобы перейти на ночной образ жизни.

– Ох, барышня! – Воскликнула Люда с непередаваемой иронией в голосе, когда я выползла из комнаты, протирая кулаком глаза.

– Добрый день, – протянула я сквозь зевок.

– А у меня для барышни новость. Барышня с понедельника работать пойдёт!

Сон с меня сдуло, как шляпу на ветру.

– Уже?! – Воскликнула я.

– А что, разве не пора?

– Я думала, хотя бы с октября… Такая хорошая погода!

Люда рассмеялась.

– Анатолий Сергеевич договорился, чтобы тебя на полставки взяли. Так что на погоду время точно будет.

– А куда? В Ленинку?

– В детскую какую-то библиотеку.

– Ну-у… В детскую! Я в Ленинку хотела. Или хотя бы в Иностранку.

– Ничего, всего-то до весны! Иди скорей умываться, я яичницу пожарю. Со сладким перцем!

Люда нашла лучший способ сгладить моё огорчение. Со сладким перцем я съела бы даже тушёного крокодила.

В час дня я зашла в первый подъезд, поднялась на второй этаж и позвонила в дверь Иванцовых.

Из глубины квартиры раздался тяжёлый старческий вскрик. Василий Васильевич Иванцов, муж Евдокии Максимовны, уже целый год лежал парализованный. Раньше он был профессором, как и мой дедушка, и о переменах, которые с ним произошли, больно было даже думать.

Евдокия Максимовна открыла дверь, на меня дохнуло тем своеобразным тяжёлым воздухом, который бывает в доме с лежачими больными. К Иванцовым пару раз в неделю приходила помощница, но это помогало слабо.

– Марта? – Иванцова удивилась и нахмурилась.

– Здравствуйте, Евдокия Максимовна. Я по делу, на две минутки. Можно?

Она нехотя впустила меня в прихожую. И я сразу взяла быка за рога, как умела.

– Евдокия Максимовна, – сказала я, – у вас, наверно, нет времени ходить по ломбардам и искать Геночкин крестик. Я подумала и решила, что я должна помочь. Вы мне не подскажете, где искать?

Честно говоря, краем мысли я надеялась, что она откажется.

Но она просветлела в один момент – и сказала без колебаний:

– Спасибо. Пошли, научу.

…Пока Евдокия Максимовна вела меня в гостиную и рылась в верхнем ящике тумбы под телевизором, я изо всех сил вглядывалась в интерьер, ища признаки религиозности. Но их не было – ни икон на стенах, ни Библии в книжном шкафу.

– Так, где же карта у нас… Витя ведь совсем недавно новую привёз, когда они с Валей к нам приезжали… Вот она!

Евдокия Максимовна вынула маленький атлас Москвы. Потом взяла красную ручку, нашла нужные страницы и обвела три точки.

– Вот здесь, здесь и здесь. Есть и поближе, но туда уж я сама дойду.

– Ага… И что мне говорить?

– Говори, что от Фёклы Петровны. Это матушка моя знакомая, к ней много кто обращается, когда детей крестить хотят или сами креститься. Ты тоже там говори, что себе выбираешь.

– А теперь самое главное: как выглядел крестик?

– Обычный, – пожала плечами Евдокия Максимовна.

– Но, я извиняюсь… обычный – это какой? Если честно, я крестик вблизи ни разу в жизни не видела.

– Ох, молодёжь… – Евдокия Михайловна взяла листок бумаги и начала рисовать. Чем дольше она рисовала, тем сильнее округлялись мои глаза.

– И это называется обычный?!

– А что не так?

– Это же целая скульптурная композиция!

На ажурном золотом кресте висела крошечная фигурка Христа. Над головой и по бокам у него были буквы, а под ногами – череп.

– Ты мне такое кощунство не говори, – Евдокия Максимовна погрозила мне пальцем. – Скульптурные композиции в парке бывают, а это крест!

Я подержала рисунок в руках. Хотелось забрать его с собой, но я понимала, что в ломбарде это будет выглядеть странно. Пришлось очень хорошо вглядеться и зажмуриться, чтобы рисунок остался в памяти отчётливым, как сфотографированный.

В первом ломбарде не оказалось в наличии ни одного крестика. Во втором мне показали сразу два, но не те: один был простой, без фигурки, а у другого не было черепа в ногах.

До третьего ломбарда я добралась уже в четвёртом часу дня. У прилавка стояла пожилая посетительница. Я поняла, что при ней о крестиках лучше не спрашивать, и опустила взгляд на витрину, чтобы скоротать время.

И ахнула.

Прямо на меня смотрело – нежнейшее, несовременной работы золотое овальное гнёздышко, в центре которого, словно яйцо, поблёскивал тёмный бордовый камень.

Я пулей вылетела из ломбарда и влетела в ближайшую будку таксофона.

– Кафедра! – Ответили мне, когда я набрала номер.

– Лидочка, привет, это Марта! Дедушка где-то рядом?

– Анатолий Сергеич! Анатолий Сергеич, вас внучка спрашивает!..

– Да! – Услышала я дедушкин голос.

– Деда… Деда, я тут ходила по магазинам… Я же нечасто у тебя прошу дорогие вещи, верно?

– Что, доросла наконец до джинсов?

– Ну нет, мне такое не нравится, ты же знаешь! Деда, я золотой кулон увидела. С гранатом!

Дедушка очень недовольно и многозначительно кашлянул.

– Марта, золото, да ещё с гранатами, в твоём возрасте носить рано!

Из ломбарда вышла пожилая посетительница. Я чуть не взвыла от мысли, что пока я тут стою, она могла купить кулон.

И тут же, как назло, откуда-то возникла девушка в коричневом пальто. Я даже не смогла понять, откуда она выскочила.

– Деда, это старинное. Вдруг его купят?! Я же больше такое не найду!

Девушка странной, немного неловкой и будто бы намеренно прихрамывающей походкой поднялась по ступенькам ломбарда. Она была в модной юбке в синюю клетку и в глубоких туфлях на высоком каблуке. Несмотря на хорошую погоду, на голове у неё была беретка, а воротник коричневого пальто был поднят.

Вид у неё, при всей неловкости, был пижонский, и я вдруг поняла, что если кто уведёт заветный кулон, так это она.

Дверь ломбарда закрылась за ней.

– Ну дедушка! – Взмолилась я.

– Нет, Марта. Я и так тебе всё покупаю. Мне надо работать, разговор окончен.

Я ещё несколько секунд подержала в руках трубку, издающую короткие гудки, и нехотя повесила её на рычаг.

Моё настроение было окончательно испорчено. Я прислонилась лбом к холодному телефонному аппарату и стала ждать, когда девушка выйдет из ломбарда.

Она пробыла там совсем недолго. Вскоре я увидела её на пороге, всё той же неловкой походкой она сошла с крыльца – и тут же, спотыкаясь, рванула к подъезжающему трамваю.

Я вернулась в ломбард. Кулон, к моему облегчению, был на месте. Кудрявый старичок за прилавком посмотрел на меня дружелюбно и вопросительно:

– Что интересует?

– У меня деликатное дело, – я улыбнулась. – Понимаете, я от Фёклы Петровны.

– А-а, доброго ей здоровья! – Сказал старичок и понизил голос. – Крестик, иконку, ложечку?

– Крестик. Золотой. Я хочу креститься.

– Крестик-крестик, будет вам крестик… Самое новое поступление. – Старичок заглянул в подсобку и вернулся, держа на ладони крест.

Ажурный.

С фигуркой.

С буквами.

И с черепом под ногами Христа.

У меня перехватило дыхание. Я поняла, что слишком волнуюсь и что это надо как-то объяснить, пока старичок не заподозрил лишнее.

– Не подходит? – Спросил он обеспокоенно.

– Простите, а… нету без черепа? Я как-то это… с черепом не хочу.

Я ляпнула первое, что взбрело в голову. Глаза у старичка сразу стали большие, как у сыча.

– Нету. Девушка, а… вам не рано креститься?

– Не знаю, – смутилась я, почувствовала, что краснею, и выбежала из ломбарда.

– Это был парень, – сказала Настя.

– Я тоже так подумала! Не сразу, а когда он уже побежал на трамвай. На голове беретка, воротник у пальто поднят. А главное, видно, что человек совсем не умеет ходить на каблуках, да ещё и хромать пытается!

– Но как-то же он додумался, что крестик можно украсть именно у Иванцовых! А они же никому не рассказывают, что верующие…

– К ним ходит помощница, – осенило меня. – Я её иногда вижу, такая уже пожилая женщина с красным лицом. Она могла догадаться, что они верующие, даже если они всё прячут и при ней не молятся. Наверно, Люда знает, как её зовут. И есть ли у неё сын.

– А может, парень и не планировал украсть именно крестик, – задумалась Настя. – Просто залез посмотреть, богатая ли квартира, а там ребёнок с золотом на шее бегает! Кстати, а крестик-то этот оказался?

– Этот. Евдокия Максимовна уже съездила и выкупила его. Ты думаешь, чего я сегодня с тортом? Это от неё благодарность…

Утром перед работой я стояла у зеркала и пыталась собрать волосы в библиотекарский пучок. И у меня ничего не получалось.

Вообще-то волосы у меня были хорошие – длинные и светлые, почти золотые. Вот только очень гладкие – ни во что не соберёшь, сквозь пальцы утекут. Я много раз жалела, что вышел из моды перманент, и очень надеялась, что когда я вырасту, он снова будет в моде. И панбархат. И горжетки. И нижние юбки с кольцами.

– Дедушка, ну неужели Маргарита Ивановна не могла помочь?

– Детка, Маргарита Ивановна уже полтора года как не директор. А к Людмиле Алексеевне у меня подхода нет. Хватит ныть, поработаешь в детской, не развалишься!

Я закатила глаза и отпустила жгут, кое-как скрученный из волос. Они как ни в чём не бывало рассыпались по моим плечам.

– Мне там не влепят выговор с порога, если я приду с распущенными волосами?

Дедушка повернул меня к себе.

– Не надо думать, что если библиотека детская, то там работают сплошные грымзы, помешанные на моральном облике молодёжи. Тебе всё кажется, что за каждым углом тебя караулит Дарья Гавриловна, единая во многих лицах. А это не так. Дарья Гавриловна – уникум. Тебе с ней просто не повезло.

– Когда я просила перевести меня в другую школу, ты говорил, что в каждой школе такая есть, – парировала я. Дедушка тяжело вздохнул:

– Ну не знал же я, что так всё кончится…

Я ещё раз посмотрелась в зеркало. Бабушка говорила, что лицо у меня неправильное, но очень невинное и тем прелестно. Бледное, с прозрачно-голубыми глазами, почти безбровое. Не широкое, но плоское и немного расплывчатое. В нём не было ничего, что обычно бывает у роковых красавиц: ни тёмных бровей с изломом, ни ярких пухлых губ, ни пикантных родинок, ни маленького твёрдого подбородка, который можно капризно вскидывать. Пожалуй, с таким лицом можно было носить распущенные волосы даже в библиотеке.

– Поехали, – сказала я. – Постараюсь вести себя там хорошо.

Их появление в нашей жизни было одновременным и внезапным.

– Как Дарья Гавриловна? А где Михаил Устинович?

Мы заходим в школу после торжественной линейки, над нами витает встревоженный шепоток. Во главе нашего класса – низенькая крепкая женщина с высоко зачёсанными волосами, чёрными с широкой серебряной прядью. У неё – золотой загар, эффектный профиль с горбинкой, огненно-карие очи. Она явно когда-то была красива, да и сейчас красива, но выражение словно от другого лица – скорбное и постное.

С нею за руку – новенькая. Невысокая и немного пухлая девочка со стрижкой каре. Ровная чёлка, курносый нос, едва заметные веснушки.

– Михаил Устинович заболел и ушёл на пенсию, – поясняет Димка.

Мы расстроены. Весь пятый класс мы проучились под руководством нашего доброго математика, который хотел от нас лишь одного – чтобы мы хорошо знали его предмет. Теперь математику будет вести молоденькая выпускница Ленинского педа. Но руководство нашим сильным и многообещающим классом ей не доверили. Нас берёт легендарная физичка Дарья Гавриловна, весной выпустившая десятый класс. Раньше мы видели её только мельком в коридорах, но старшие братья и сёстры уже предупредили наш класс: Дарья Гавриловна любит сунуть нос не только в тетрадку, но и в душу, и горе тому, у кого она найдёт там что-то неположенное.

Новенькую мы тоже уже немного знаем. Её зовут Наташа Пёрышкина. Дарья Гавриловна уже спросила, не родня ли она автору учебника физики, получила отрицательный ответ, но всё равно умилилась.

Мы входим в класс, рассаживаемся. У Насти слабеет зрение, поэтому мы больше не сидим вдвоём на задней парте, а занимаем с мальчиками вторую и третью у окна. На первую Дарья Гавриловна сажает Наташу.

– Здравствуйте, дети, ещё раз! – Разносится по классу низкий трескучий голос. – Я очень рада с вами познакомиться. Сейчас я хочу, чтобы каждый из вас немного рассказал о себе, ведь я вас совсем не знаю. Пусть первой расскажет Пёрышкина, на правах новенькой.

Наташа неуверенно поднимается из-за парты.

– Меня зовут Наташа. Я приехала из Ленинграда. Я живу с мамой и бабушкой на Садово-Кудринской улице. Моя мама работает переводчицей с немецкого, а папа… – Она чуть-чуть запинается, – Папа – художник. Он пока остался в Ленинграде. Бабушка работает сестрой-хозяйкой в больнице. Мой любимый предмет – ботаника. Я увлекаюсь разведением цветов, очень люблю природу, мечтаю стать врачом, а ещё – завести собаку.

– Очень рада, что ты присоединилась к нашему классу, – слова такие официальные, но Дарья Гавриловна произносит их очень тепло и душевно. – Пусть теперь расскажет… Листовская. Ты не сестра Леноры Листовской?

– Сестра, – кивает Настя, изящно вставая и поправляя юбку. – Ну… Меня зовут Настя. Я коренная москвичка. Мой папа анестезиолог-реаниматолог, а мама операционная медсестра. Они работают в детской больнице. Из школьных предметов я люблю труд, историю и рисование, а вообще больше всего на свете люблю шить, но вязать и вышивать тоже умею. Я увлекаюсь историей моды, хочу поступить в текстильный институт и стать модельером.

Она выпаливает это всё задорно, на одном дыхании, с лёгким вызовом. Дарья Гавриловна делает немного изумлённые глаза, но ни о чём больше Настю не спрашивает, а говорит:

– Хорошо, садись. Теперь хочу послушать твою соседку.

Я медленно встаю.

– Я Минакова Марта. Приехала в Москву из Курганской области, когда мне было восемь лет. Я живу с дедушкой и бабушкой. Дедушка заведует кафедрой в институте, а бабушка раньше там же, в институте, работала диспетчером расписания, но сейчас на пенсии. Мои родители живут и работают на целине.

– Что ж ты их одних там бросила? – Внезапно спрашивает Дарья Гавриловна.

Я машинально отвечаю:

– Почему одних? С ними мои два брата живут.

– Ты тут по Москве гуляешь, а братья там грядки копают?

Я хватаю воздух ртом, как рыба. Мне абсолютно не ясно, чего бы ей хотелось. Чтобы я вернулась на целину и копала с братьями грядки? Но тогда я перестану быть её ученицей, и она не сможет проверить, копаю я их или нет. Или чтобы братья ко мне приехали? Но тогда родители же точно будут брошены… Что-то у меня не сходится…

Не, а какого хрена я вообще перед ней оправдываюсь?!

– Не совсем понимаю, – говорю я, – какой сценарий моего будущего кажется вам потребным.

Класс, до этого тихонько гудевший, затихает… Дарья Гавриловна смотрит на меня в упор, потом спрашивает:

– Думаешь, ты тут самая умная?

– Полагаю, что самая умная тут вы. – Говорю я. – Объективно, по уровню образования. А что?

– Сядь, – произносит Дарья Гавриловна с каменным лицом.

Я сажусь. Все взгляды направлены на меня. Жорик потихоньку дружески хлопает меня по плечу, Настя под партой пожимает мне руку. Димка очень тихо шепчет: «Коса на камень наехала».

– Продолжаем знакомство. Пусть о себе расскажет… Аветисян!

Не по возрасту долговязый Армен с грохотом поднимается из-за парты. Я обвожу глазами класс и вижу вперившиеся в меня бездонные, страшные глазищи новенькой Наташи.

– Ничего такого, – говорю я ей одними губами и улыбаюсь. – Просто иногда я по целинной привычке думаю матом. А когда на ходу перевожу на русский литературный, получаются немножечко громоздкие конструкции.

Библиотека оказалась в новом районе – пятиэтажка к пятиэтажке, кое-где пристройки с магазинами. От центра не очень далеко, но я поняла, что по утрам придётся ездить на троллейбусе, и помрачнела ещё сильней.

– Марта, это до весны. К дню рождения уволишься и будешь готовиться к поступлению.

Я вздохнула и прижалась щекой к автомобильному стеклу. Дедушка посмотрел на меня сердито:

– Ты ведёшь себя как разбалованная фифа, привыкшая, что в жизни всё решает блат. Твоя мать на целину уехала, чтобы такой не быть!

– Я не хочу быть как она, – сказала я.

– Но не обязательно же становиться такой, какой она стать боялась!

Я молча дёрнула ручку машины.

…в первый миг мне показалось, что сбываются худшие мои опасения: у завбиблиотекой лицо было на вид такое же постное и скорбное, как у Гавриловны. Она представилась Клавдией Петровной, задала нам с дедушкой пару формальных вопросов про моё образование и навыки и отправила нас в отдел кадров. Дедушка остался сидеть в коридоре, я пошла оформлять документы. Худенькая тихая кадровичка вполглаза следила за моими руками, когда дверь открылась, и заглянула болезненно полная женщина с трагически поджатыми губами и с почти седыми волосами, собранными в высокий и крохотный, как у фрекен Бок, пучок.

– Зинуля! – Сказала она. – Направь новенькую сразу ко мне!

– Это Лариса из отдела списания, – пояснила кадровичка. Я вздрогнула:

– Это что же, книги выбрасывать?!

– Не выбрасывать, а списывать. Лариса научит.

На столе у Ларисы лежало несколько грязных, замусоленных, разодранных детских книг.

– Вот, только в прошлом году вышла, и уже всё! – Лариса взяла верхнюю книгу и потрясла ею передо мной. На обложке значилось: «Катя в игрушечном городе». Год издания – действительно, семьдесят третий.

– Ею что, в футбол играли? – Спросила я, ёжась.

Книжка вся распадалась на отдельные листы, и обложка у неё была грязная, с отчётливым, хоть и неполным следом чьей-то подошвы.

– Похоже на то, – кивнула Лариса. – Да не смотри ты так, скоро привыкнешь! Треплют и треплют, главное, чтоб читали.

Я погладила обложку.

– Можно попробовать спасти?

Лариса очень озадаченно на меня посмотрела.

– Ну попробуй, только не выражайся как малахольная.

Я взяла книжку в руки и прикинула, чем бы её почистить и как заново прошить…

– Эй, эй, в обеденный перерыв! – Одёрнула меня Лариса. – А сейчас будем учиться оформлять документы на списание.

Я вышла из троллейбуса и остановилась.

Мне очень сильно не хотелось домой. Я чувствовала себя так, словно меня заставили весь день потрошить котят.

Огромные ступени МХАТа так и звали сесть на них и заплакать. Но как раз в эти минуты по ним поднимались сотни ног – было без двадцати семь, самое театральное время. Я подумала: кто-то будет смотреть как на чокнутую, кто-то решит, что я пьяна, а кто-то, что было бы противнее всего, наклонится ко мне и будет кудахтать: «Девочка, что случилось?»

И я, постояв минутку и продышавшись, развернулась и пошла домой.

– Девочка, что случилось? – Передо мной выросла худощавая фигура.

– Прошу вас проследовать по всем известному адресу! – Буркнула я не глядя.

– Я и так иду по очень известному адресу: Тверской бульвар, двадцать четыре. Если я пойду по другому известному адресу, у меня билет пропадёт.

– Лазарь Давыдович! – Ахнула я.

– Нет, ну мы, конечно, можем переиграть. Я пойду по тому адресу, по которому послали меня вы, а вы возьмёте билет и пойдёте по тому, по которому собирался идти я. Но только если это вас успокоит!

Огромные фонари с огромной высоты озаряли его пронзительно ярким светом, с другой стороны его фигуру пожирала темнота бульвара, и он был чёрно-белый и угловатый, словно гравюра в журнале «Юность».

– Да у меня денег нет, – я прислонилась к остановке.

– Я… угощаю.

– Без хозяина не угощаются.

– В таком случае я… уступаю.

– И что там дают?

– «Кремлёвские куранты».

– Ого! Не думала, что вам такое интересно.

Лазарь Давыдович рассмеялся, сверкнув зубами – всеми до одного железными. Смех у него был тихий, гортанный и больше походил на звук полоскания горла.

– С чего же вы взяли, что мне это должно быть неинтересно? Говорят, это реконструкция спектакля, который в эвакуации поставили!

– Так кремлёвские куранты же. Не «Доктор Живаго».

– Балда маленькая, – он махнул билетом прямо перед моим носом и сунул его мне в ладонь. Развернулся и пошёл прочь.

– Я поняла! Вам его подарили! – Крикнула я вслед. – А вы идти не хотите!

Поток народа вокруг меня рассеивался. До спектакля оставалось несколько минут. Я поискала глазами, не спрашивает ли кто лишний билетик, и вскоре нашла женщину, которая суетилась у дверей, всем заглядывая в глаза.

– У меня лишний, – сказала я. – Бесплатно.

– Как бесплатно? – Женщина аж опешила. – А сами что не идёте?

– Да я уже видела. И на той сцене, и на этой, – сказала я чистую правду.

Теперь наша компания занимает весь первый ряд. Наташа сидит пока одна – делить с ней место под учительским носом никто не хочет. На уроках мы перебрасываемся записками. Наташе есть что рассказать – мы все бывали в Ленинграде лишь наездами, Жорик так вовсе не был, а она видела не только Эрмитаж с Кировским театром, но и неведомые для нас места: Ботанический сад, Елагин остров, Приморский и Московский парки Победы.

Мы в долгу не остаёмся – рассказываем про Сокольники, про Клязьминское водохранилище, про посёлок Кратово, где у Димкиных родителей дача. За первые два месяца мы показали Наташе восемь московских музеев. Водили в кинотеатр «Иллюзион» на первом этаже легендарной высотки. Раз целый выходной провели в зоопарке.

Наташина жизнь в Москве потихоньку устраивается, но все мы видим, что она тоскует по отцу. Однажды Настя решается спросить:

– Они развелись?

– Нет, нет! – Пугается Наташа. – Папа – он… в Эрмитаже сейчас работает. На реставрации картины. Там такое большое полотно и в таком плохом состоянии! Но он там закончит и приедет.

– Что за картина? – Спрашивает Жорик.

– Ой, Веласкес. «Посейдон и Персефона».

Мы переглядываемся. Нам всем известно, что с Персефоной должен быть Аид. У нас ещё есть вопросы, но мы молчим.

Чаще всего мы собираемся после уроков у Жорика. Он живёт в одной из пяти угловатых трёхэтажек в начале Малой Бронной. До революции это были дома какого-то Гирша, и в них ютились бедные студенты. Теперь в этих домах – маленькие чистенькие коммуналки на две-три семьи. Степановы живут на третьем этаже, у них большая прихожая, маленькая, очень опрятная кухня, но вода в квартире только холодная, а уборная на чёрной лестнице и не отапливается. У Жорика в коммуналке отдельная комната – раньше делил с бабушкой, но она умерла. Его родители поздно уходят на работу и возвращаются ночью, а их соседка – одинокая глуховатая старушка – достаточно тиха, чтобы не вмешиваться в наши посиделки, но достаточно бодра, чтобы пресечь конкретное безобразие, если мы до него дойдём. Впрочем, мы редко озорничаем, поэтому старушку почти не видим.

Наташе очень нравятся дома Гирша. Тут все живут как будто одной семьёй – кто во дворе, тот смотрит за детьми, кто идёт в магазин, тот делает покупки на всех попавшихся навстречу соседей, а в одном из дворов есть маленький зоопарк в зарешеченной беседке, с бурундуками и белками, за которыми ухаживают всем миром.

– Вот бы так жили все люди на свете! – Вздыхает иногда Наташа.

Я тоже вздыхаю, но не мечтательно, а облегчённо. Я знаю, что если мы с Жориком поженимся, то будем жить у меня. И это греет мне душу, потому что жить в домах Гирша я совершенно не хочу. Мне кажется, это очень утомительно – иметь сотни шумных соседей, про всех всё знать и во всех принимать участие.

…вообще-то нам не всегда нравится, как Наташа себя ведёт. Иногда на переменах и прогулках она не говорит с нами, а молча наблюдает и делает какие-то свои выводы. А потом задаёт такие вопросы, что даже Жорик, за словом в карман лезть не привыкший, удивляется и теряется.

– А тебе не кажется, что актёр – какая-то немужская профессия?

– Э?.. – Жорик таращится на Наташу. – А кто тогда будет играть рыцарей, королей, революционных матросов там, я не знаю?..

– По такой логике и художник профессия немужская! – Сержусь я, и Наташа замолкает.

Но меня она тоже может огорошить.

– Мне не нравится, как ты одета.

– Вообще-то эксперт по моде у нас Настя, а не ты.

– Ты очень нарядно одеваешься, так нельзя. Что люди о твоих дедушке с бабушкой подумают?