Текст книги "И снег будет падать на крышу"

Я умылась, хотя понимала, что это бессмысленно, и вернулась дочитывать. И честно постаралась не реветь, пока дедушка заносил поднос с едой и ставил его на мой письменный стол.

Зазвонил телефон. Я проскользнула в прихожую и первой сняла трубку.

– Алло.

– Марта, это ты?

– Привет, Насть. – Я прислонилась плечом к стене и зажмурилась, силясь переключиться на Настю и вспомнить, о чём мы последний раз говорили. Я должна была что-то ей передать… Должна была…

– Ты куда-нибудь идёшь сегодня? На праздник?

– В такую погоду? Да нет, я лучше дома посижу… Слушай, как хорошо, что ты позвонила! Скажи как ребёнок медиков: что такое панкреатит?

В трубке повисло такое молчание, что я сперва даже испугалась, не сломался ли телефон.

– Марта, – наконец сказала Настя нехорошим голосом, – а тебе это зачем?

– Ну надо. Что делать, если у человека приступ?

– Ну… «скорую помощь» вызывать, по-хорошему.

– А когда она уедет?

– А когда уедет – голод, холод и покой. На три дня. На четвёртый можно бульон или компот из сухофруктов.

– Марта! – Крикнул дедушка. – Обед уже заждался!

Я спешно попрощалась с Настей и положила трубку. И только после этого вспомнила, что не сказала ей ни про Димку, ни про то, что мои поиски идеальной книги о любви завершились там, где я бы искать не подумала.

Когда я попыталась дозвониться до Насти после обеда, трубку сняла Лора и ответила, что Настя ушла отмечать праздник с одногруппниками.

Весь остаток дня я усиленно занималась хозяйственными делами, благо бабушка была очень рада помощи. Люда перед отъездом приготовила только заливное, поэтому хлопот хватило. Мы долго возились с праздничным ужином, потом мыли посуду, потом до позднего вечера перематывали клубки под телевизионный концерт – а мысли мои неслись то в неведомый подвальчик на Арбате, то в квартиру Тишковых. Погода до вечера так и не исправилась, и я представляла себе одинокую фигуру на тахте, с холодной грелкой под боком, и тени на стенах вокруг неё.

– Здравствуйте, дети! Кто у вас болен?

Он рассмеялся с несколько напускной бодростью:

– У нас болен мальчик Лазута, пятьдесят три годика. Заходи.

И по Лазуте, и по квартире было видно, что к моему приходу он готовился. Он был недавно из душа, с чуть влажными ещё волосами, в обычной, не домашней – разве что навыпуск – рубашке, в квартире было прибрано и проветрено, а руки я на этот раз мыла в ванной, и там царила идеальная чистота.

Мне стало неловко – ему лежать надо, а он из-за меня квартиру драил.

– Чай будешь? – Спросил он из кухни.

– Не надо. Я буду пить, а ты смотреть?

– Я тоже буду пить. Мне немножко можно, только не горячий.

Я согласилась, но когда Лазута достал из буфета конфеты, пришлось решительно протестовать.

Видя, что ему ещё очень нехорошо, я отказалась пить чай в столовой, и мы снова пошли в бывшую комнату Коли.

Лазута поставил чай стынуть на прикроватную тумбочку, лёг на тахту, подтянул колени, ослабил воротник рубашки.

Была не была, подумала я и села у него в ногах.

– Как ты?

Он обхватил колени руками и устало прислонился головой к гобелену на стене. Его рысьи глаза смотрели на меня очень мягко, но очень пристально.

– Ничего. По крайней мере, выспался. Пройдёт, – его голос потеплел. – Сто раз уже проходило.

Повисла пауза.

Как было бы просто, подумала я, если бы мы знали друг друга чуть дольше и ближе! Я взяла бы его за руку, я погладила бы его по волосам, я прижалась бы к его плечу, а может, наоборот, подставила бы своё, чтобы он мог удобно устроить на нём голову и подремать…

Зачем пришла?..

Я поглубже забралась на тахту и тоже прислонилась головой к ковру, не сводя с Лазуты глаз. Не знаю, каким было их выражение, но мне хотелось верить, что нежным и немного встревоженным.

За окнами шёл легчайший, тишайший дождик – а вот бы налетел ураган, распахнул створки окна, поднял занавески, и полетели бы в нас листья, листья, кленовые листья, или какие угодно, но чтобы обязательно мокрые, жёлтые, жёсткие, чтобы нам обоим нужно было немедленно от них защититься, и мы укрылись бы старым Колиным покрывалом…

Но не было урагана в нашем маленьком дворике и быть никогда не могло.

Мы посидели минуты три, а может, и пять, а может, и дольше.

– Чай остыл, – наконец сказал Лазута и протянул мне чашку.

Мы стали пить.

– Вот бы пришёл ураган, – сказала я.

– Зачем? – Удивился Лазута. Я пожала плечами:

– Для красоты.

Лазута посмотрел в окно:

– А правда. Ураган за окно так и просится.

– Только его не будет, – сказала я. – Ты же видишь, какой у нас двор, почти колодец.

Лазута помолчал и сказал:

– Я живу в новом районе, в шестнадцатиэтажной башне. На нашей улице это самый высокий дом, а улица большая, просторная… Когда я ложусь спать, за стеной почти всегда свищет ветер, даже если погода ясная. У меня однокомнатная квартира, но такая удачная – в ней большая кладовка с окном, и я не стал там делать кладовку, а сделал спальню. Окна в комнате и кухне выходят на лоджию, а окошечко в спальне – сразу на улицу. Просыпаешься, смотришь, а вся погода перед тобой… Особенно красиво, когда гроза надвигается.

– И особенно, наверно, рано утром? – Спросила я.

– Да, особенно рано утром, перед рассветом. Раньше я жил в коммуналке на первом этаже, тоже окнами в маленький закрытый дворик, и мне… было немного тесно. За окном росли рябины, а за рябинами была песочница и лавочки. Моя тогдашняя жена эти рябины просто обожала.

– Вы были женаты?

– Был. Давно, недолго и несчастливо.

Я невольно встрепенулась, и он не мог этого не заметить. Значит, не так уж безраздельно его сердце принадлежит Мирре Михайловне…

– Когда мы развелись, я напился и попытался их вырубить. Меня, конечно, соседи скрутили, и я имел неприятный разговор с управдомом…

– А что развелись, если не секрет?

– Совершенно не секрет… Жена моя смотрела-смотрела на рябины, а сквозь рябины – на песочницу, и всё ждала, когда же ей самой будет кого туда вывести. Но прожили мы год, потом два, а на это даже не было намёка. А потом она начала пропадать по вечерам, то на работе, с её слов, то с подругами. Однажды я столкнулся с её подругой в магазине в тот самый час, когда они якобы были в театре. Пришёл домой, написал заявление о разводе и сел её ждать. Она пришла почти уже ночью, и я сказал: «Алла, я по-человечески тебя не осуждаю, но рога носить не хочу». Она плакала… Наутро мы отнесли заявление, я взял отпуск за свой счёт и уехал в Ленинград. Приехал только разводиться…

– Давно это было?

– Очень давно.

– И с тех пор вы совсем один?

– Ну почему, встречался с женщинами, с кем-то даже жил… Но честно всех предупреждал, что с детьми ничего не получится.

– Может, дело было в ней?

– Она через год после развода родила дочь. А я несколько раз сходился с женщинами, у которых уже были дети, но скоро понял, что при моём характере и жизненном опыте это неудобно всем – и женщине, и мне, и ребёнку… Ум-м! – Он зашевелился, морщась от боли.

– Наполнить грелку? – Подхватилась я.

– Не мешало бы. Холодной, как и вчера.

Я отправилась в ванную, по пути задержалась погладить Мышку, а когда вернулась с грелкой, увидела, что Лазута сбил покрывало к ногам и пытается осторожно забраться под одеяло.

И я не удержалась – подошла, помогла ему вытащить одеяло из-под себя, дала грелку и неспешно, бережно стала его укрывать…

– Вам в постельку лечь поспать бы… Вам – компрессик на живот…

…и осеклась, вспомнив, что следующие строчки – «И тогда у вас до свадьбы всё, конечно, заживёт».

Легонько похлопала Лазуту по плечу поверх одеяла, взглянула на будильник – было семь…

– Побегу, пока меня бабушка с дедушкой не хватились!

Он как-то судорожно покивал, не поднимая головы и напряжённо зажмурившись.

А ведь ему плохо, плохо, очень плохо, подумала я, и именно сейчас нельзя от него уходить, ты же видишь, у него спазм, и кто знает, какой силы он может быть при этом чёртовом панкреатите?!

Но смущение из-за этой дурацкой фразы погнало меня к выходу.

Мама не приезжала больше двух лет, а тут под конец года неожиданно взяла и приехала.

Весь день я ищу по квартире пятый угол. Мама и в прошлый раз была недовольна увиденным, а сегодня прямо на вокзале вытаращилась на меня страшными глазами – и началось!

– Что у тебя за походка?! Иди нормально!

– Я нормально иду.

– Девочка должна лететь, а ты себя носишь, как вазу! А нос-то куда задрала, гусыня! Если бы я была такая дылда, я бы спину гнула…

– Валентина, прекрати! – Повышает голос дедушка. – Мы четыре года с её спиной возились!

Не так идёшь, не так стоишь, не так сидишь, не так глядишь…

Люда и та под впечатлением – потихоньку останавливает меня в коридоре и шепчет:

– Не принимай ты на свой счёт! Это у неё классовая вражда. Хочешь, испеку «наполеон», и ты у неё на глазах его по всем правилам, ножом и вилочкой, будешь кушать?

– Её удар хватит, – хмыкаю я. – Побереги её нервы.

Тем не менее, на ужин Люда готовит рыбу, а на сладкое с милейшей улыбкой подаёт вишнёвый компот, и маме достаётся больше всего ягод. Я прямо вижу по маминому лицу, как она мысленно чертыхается. Но полузабытые навыки перевешивают: рыбу она аккуратно разделывает вилкой, а компот ест ложкой, сплёвывая косточки в неё, а не в кулак, как дома.

– Как дела в школе? – Запоздало спрашивает она.

– Да так, четвёрочки. По истории и литературе всегда пятёрки.

– С холуём этим всё ещё дружишь?

– По имени, пожалуйста.

– С Жорой.

– Дружу.

Мама поводит плечами:

– Молчалины блаженствуют на свете!

– Между прочим, когда я сказала, что ты приезжаешь, он сразу спросил, не нужны ли билеты в какой-нибудь театр. Он куда хочешь достанет.

– Я же говорю – холуй!

– Конечно, я сказала, что нужны! Мы прямо сейчас идём в оперетту. Татьяну Шмыгу смотреть.

На Шмыгу мама согласна. Она нехотя переодевается в платье, которое уступила ей бабушка, немного тесноватое для неё, но, в общем, нормальное. Люда предлагает ей помощь с причёской. Мама не сразу, но соглашается, Люда распускает её деревенский узел и ловко пересобирает его в бабетту. Дедушка находит в ящике старые мамины золотые серьги.

– Ну, чуть-чуть старомодно, но идти можно, – выносит вердикт бабушка. Мама вскидывается:

– Я сейчас вообще никуда не пойду!

Поздно. Все полны решимости отыграться.

– Тогда пусть Люда идёт! – Говорит дедушка.

– Ой, спасибо! – Радуется Люда. И мама закономерно поддаётся на провокацию.

– Все там будут с родными, а моя барыня с прислугой?! Люда, вы ещё сумочку за ней потаскайте!

– Потаскаю, не впервой! – Не моргнув глазом, весело врёт Люда.

– Безобразие, и не противно вам… Я пойду сама.

Но уже перед выходом на маму снова находит упрямство:

– Что у тебя за платье! Это просто неприлично!

– Где же неприлично? – Изображая дурочку, заступается Люда. – Воротничок, рукавчики, всё прикрыто.

– Ну ведь видно за версту, что портниха шила!

Шила Настя, но маме об этом знать не обязательно.

– Ой, знаете, такую хорошую портниху нашли! Говорят, саму Шульженко обшивала! – Продолжает соловьём разливаться Люда.

– Марта, переоденься! Я тебя в этом из дома не выпущу!

– Из дома, в котором она прописана, а ты нет? – Поднимает бровь дедушка.

Мама закрывает рот.

Мы выходим из дома и неторопливо шагаем по бульвару.

– Иди нормально, или я тебе по шее заеду, – цедит мама сквозь зубы. – Ансамбль «Берёзка», твою мать. Посмотри кругом, хоть одна есть девочка, похожая на тебя?! Как ты жить будешь вообще?! Да чтоб вас налево, отдала нормального ребёнка и такую царевну-лебедь получила!

Я молча улыбаюсь. Я прекрасно помню, что у неё и на целине была ко мне куча претензий, словно ей ребёнок не той модели достался. А полгода назад я нашла у бабушки в комоде мамины старые письма и такое о себе вычитала…

С каждым шагом всё ближе оперетта, и вот-вот мама узнает, что мы идём на «Мою прекрасную леди».

…В зале зажигается свет. Я кошусь на маму. У мамы на лице, мягко говоря, смешанные чувства.

– И ты себя считаешь Элизой Дулиттл? – Спрашивает она таким тоном, словно это было бы невыносимо глупо с моей стороны.

– Почему нет, – я пожимаю плечами.

– А я считаю, что тебе тут создали все условия для морального разложения. Ты жизнь свою проскачешь как стрекоза. И тебя никто в этой жизни не будет ни любить, ни уважать.

– Скажи это дедушке и бабушке. И Жоре. И Насте. И Люде.

– Дед и бабка с тобой из жалости возятся. Жоре ты интересна, потому что он сын судомойки, а ты профессорская внучка, вот и всё. Насте твоей просто страшная подружка нужна, ей тебя, косорылую, в самый раз. А Люда ваша вообще не человек, она раба, собака, такие жить не должны!

– Вот это ты ей и скажешь. В лицо. Пошли домой, сейчас уже зал закроют.

Мы идём домой в напряжённом молчании. Уже переходя бульвар, мама с упрёком говорит:

– Ты бы хоть спросила: как отец, как братья…

– Я позавчера получила от папы письмо, так что всё знаю.

– Марта, – мама останавливается и рывком, за плечо, поворачивает меня к себе. – Марта, ты вообще понимаешь, что ты сейчас сказала?!

– Сказала как есть. А что, ты считаешь, что папа плохой источник информации?

Мамино лицо идёт пятнами.

А моё в следующий миг обжигает удар:

– Ледышка!

Я стою и не плачу, хотя мне больно и противно.

А мама опускает глаза – и начинает плакать. Даже не плакать, а хныкать, как маленькая.

И я не знаю, что мне делать: то ли развести с ней спор о ценности любви и нужности обществу, то ли спросить, не жалеет ли она о своей разрушенной жизни, то ли рассказать подробно, о чём написал мне папа.

И только одного я точно не собираюсь делать – обнимать её и уверять, что она ошиблась на мой счёт, что я добрее и душевней, чем ей кажется, и мечты у меня благородные, как у декабриста.

Хотя я знаю, что именно этого она и хочет.

– Идём, пока машин нет, – говорю я и перехожу к театру Пушкина.

На следующее утро мне было просто страшно идти к Лазуте. Я даже не знала, из-за чего именно: то ли из-за неосторожной цитаты, то ли из-за понимания, что вчера я просто бросила его в самый сложный момент.

От тяжёлых мыслей у меня заболела голова, и сразу после завтрака я снова легла спать. Заглянула бабушка, обеспокоенно поспрашивала, не померить ли мне температуру и в порядке ли мой пульс. Я заверила, что пульс в порядке, и укрылась одеялом с головой.

Мне снилось тургеневское дворянское гнездо, а в гнезде – рояль, а за роялем – старый учитель Лемм, моя тайная книжная любовь лет с двенадцати. Про Незабудного я не стеснялась рассказывать в школе, про Лемма же молчала даже с Настей.

Лемм играл нездешнее, и вместо положенных звуков рояль его выдавал гитарные переливы…

Уже знакомый шуршащий звук, звук въезжающей во двор большой машины, выдернул меня из сна. Я распахнула глаза, прислушалась и кинулась к окну.

И ноги мои подкосились.

Это была никакая не неотложка. Это был затрёпанный автомобиль с наглухо закрашенными стёклами. Труповоз.

Не помню, как объясняла бабушке, почему мне прямо сейчас, не умывшись, не пообедав, нужно выйти из квартиры. Но, наверно, была убедительна – меня выпустили без долгих расспросов.

Я спустилась во двор, закрыла за собой подъездную дверь и прислонилась к ней спиной.

Когда же он умер?.. Возможно, сразу после того, как за мною закрылась дверь квартиры. Кто-то его хватился. Возможно, пошёл запах, и соседи… Да нет, наверное, рано для запаха. Кто-то его хватился…

А может, он сам из последних сил дошёл до телефона, вызвал ноль три, но неотложка приехала, а спасать уже некого… Была ли здесь неотложка? Может быть, я её проспала? Уже третий час дня.

Я даже не знаю, как умирают от этого его панкреатита. Может, он зреет, как аппендицит, и прорывается внутри живота, и гной выжигает всё, что там есть? Какая страшная и досадная смерть. А может, в животе открывается кровотечение, и больной истекает кровью? Знала я одного человека, который так умер, и… лучше не вспоминать. Может, всё было не так чудовищно? Может, ему просто было больно, больно, а потом стало так больно, что у него не выдержало сердце?

Возможно, я была последней, кто видел его живым. Ушла, бросила.

Бросила человека, которого, может, всю жизнь ждала и любила.

Подумаешь, сказала эту глупость из Маяковского! Он зрелый, умный, он знал много женщин, он и так наверняка догадывается о моих желаниях.

Догадывался.

Догадывался…

Я сползла по стенке, точнее, по двери. И тут же дверь пнула меня в спину.

– Ой! – Я подскочила. Из подъезда выходила наша соседка сверху.

– Кто здесь? А, Марта, извини, пожалуйста. Ой, а что, кто-то умер?

– Да вы его не знаете, – процедила я.

Из подъезда вышли санитары с носилками. Под белой простынёй угадывались контуры худого, почти невесомого тела. Одна его нога была немного согнута, и при виде этих очертаний острого колена мне стало окончательно ясно, что я сама, своими руками не уберегла мечту и счастье.

Санитары начали погружать тело в машину. Наверно, они делали это быстро, но мне каждая секунда казалась за три. Вот один захлопнул двери и пошёл садиться в кабину к водителю…

Я услышала стук в стекло. Осмотрелась.

Стучали из окна столовой Тишковых. Я вгляделась в него и поняла, что меня сейчас, наверное, хватит второй микроинфаркт.

– Марта! – Крикнул Лазута в форточку. – Заходи, расскажи, что тут случилось!

– Да на тебе лица нет! – Он тронул меня за плечо и ласково заглянул в глаза. – Это какой-то очень хороший человек умер?

Я не могла выдавить из себя ни слова. Он за руку повёл меня в ванную:

– А я вот всё проспал. Я ужасно голодный, а есть нельзя до завтра, так что сплю и сплю… Умойся.

– Я же не плакала.

– Всё равно полегчает.

Я тщательно умылась и от холодной воды, действительно, пришла в себя. Теперь важно было лишь одно – не кинуться ему на шею в слезах радости.

– Так кто умер-то? – Спросил он, когда я вышла из ванной.

– Я не знаю, – сказала я.

– А что ж ты такая убитая?

Мне оставалось только сказать правду:

– Я думала, что умер ты.

– Я?!

Он рассмеялся. И меня кольнуло раздражение: что за человек, всё ему смешно!

– Хорошая примета, Марта! Долго жить буду.

Я подумала: я хочу, чтобы он жил долго…

А он вдруг немного посерьёзнел:

– Знаешь, мне бывшая жена при разводе сказала: «Под забором помрёшь, по тебе и горевать будет некому»… Марта!

– Да?..

– Можно, я тебе поцелую ручку?

Я протянула ему руку, он поднёс её к губам и быстро и нежно расцеловал каждый пальчик.

Я заглянула ему в глаза. Они были очень ласковые и очень грустные.

И не знаю, что он прочитал в моём взгляде, но в следующий миг он сгрёб меня в охапку и уткнулся лицом в моё плечо.

В первый миг я чуть-чуть испугалась – что он сейчас захочет меня как женщину, и надо будет выворачиваться из объятий, отнекиваться, что-то объяснять.

Но я знала, что я при этом должна ощутить – и ничего такого не ощутила, даже когда объятия его стали совсем тесны.

«Он болен и очень голоден, – сказала я себе. – Ничего он тебе не сделает».

И это значило, что я могу делать с ним что угодно.

…но что? Мне хотелось, чтобы он пил заваренный мною чай. Хотелось гладить его там, где больно. Хотелось уложить его спать себе на колени, и какая разница, попадёт ли мне от бабушки за долгое отсутствие!

И пока я думала, что из этого предложить и какими словами, он оторвался от меня и спросил:

– Послушай, но ведь кто-то же умер? У кого тут можно спросить?

Я поняла, что момент упущен.

– Пойдём, у Евдокии Максимовны спросим, – сказала я. – Она всё про всех знает.

…мы поднялись на второй этаж и позвонили в дверь. Никто не отозвался.

Я тронула дверь, и она открылась.

– Евдокия Максимовна! – Позвала я, уже догадываясь о случившемся.

Лазута прошёл за мной в квартиру:

– О, Левитан! Какая картина хорошая…

– Евдокия Максимовна!

В конце коридора была распахнута дверь в спальню, и я увидела пустую разворошённую постель.

А потом посмотрела направо, в гостиную, и увидела саму Евдокию Максимовну.

Она, опустив голову, сидела в кресле и мяла в руках шёлковый чёрный платок.

Она даже не спросила, почему мы вместе и откуда здесь Лазута. Она вообще не могла ни говорить, ни даже плакать. Сидела и смотрела в одну точку.

Кое-как я добилась от неё, что она смогла позвонить Вите и что Витя скоро приедет. Я вопросительно посмотрела на Лазуту:

– Дождёмся?

– Конечно, дождёмся!

Я села в соседнее кресло. Лазута прошёлся по гостиной, разглядывая шкафы с дорогой посудой и книгами.

Зазвонил телефон. Лазута снял трубку:

– Да! Да, вы к Иванцовым попали. Я? Я… сосед. Что передать? Нет, позвать не могу. А с кем я говорю? Очень приятно, Лазарь. Понимаете, Василий Васильевич умер… Да вот, часа два, наверно, назад. Наверное, больше нет. Да, передам. Спасибо.

– Кто это был? – Спросила я, когда он положил трубку.

– Насколько я понял, сиделка. Очень расстроилась и уточнила, нужны ли ещё будут её услуги.

– И ты сказал «наверное, больше нет»?

– А… что надо было сказать?

Я пожала плечами:

– Ну, может, она помогла бы по хозяйству…

На самом деле мысли мои были о другом. Со своими нежностями к Лазуте я совсем забыла о крестиках!

И теперь мне стало ясно, что расследование окончено.

Как ни крути, его вела Евдокия Максимовна, а я ей только помогала. Возможно, в ближайшее время она к этому делу не вернётся, а может, она теперь вообще никогда не найдёт на это ни сил, ни желания… И даже если я продолжу расследование сама, что я делать-то буду, если найду грабителя?

И только что Лазута идиотски оборвал единственную нить, за которую, может быть, ещё стоило держаться.

Мы молча посидели около Евдокии Максимовны, пока не послышался звонок в дверь. Лазута пошёл открывать.

– Здравствуйте! – Услышала я Витин бас. – Где мама?

Смерть Василия Васильевича взбудоражила соседей. Весь день и весь вечер во дворе было полно народу. Кто-то поднимался к Евдокии Максимовне выразить соболезнования, но быстро возвращался. Бабушка тоже ходила и вернулась через десять минут:

– Она совсем невменяемая…

За эти десять минут я успела залезть в кухонный шкаф и вытащить оттуда хорошую горсть сушёных яблок и кураги. И уточнить в книжке по домоводству рецепт компота из сухофруктов.

После маминого отъезда всем, включая Люду, надо лечить нервы. Дома очень тихо. Дедушка и бабушка все вечера напролёт мирно смотрят телевизор.

Декабрь к концу. Мы с Людой наряжаем ёлку. Деревце купили хорошее – высокое и пушистое. Игрушек много: шарики, фигурки сказочных персонажей, стеклянные овощи и фрукты. Особенно хорошо сделаны золотистые, в зелёных листьях, початки кукурузы.

– А там у нас ни разу не было ёлки, – признаюсь я. Почему-то я до сих пор никому в Москве об этом не рассказывала.

– Серьёзно? – Удивляется Люда.

– Ты же видела, какая она. Она ненавидит торжественную обстановку. Когда дом украшают, ненавидит. Когда одеваются нарядно, тоже ненавидит. А когда сервируют стол по всем правилам, её прямо крючить начинает.

– Извини, но это же глупости!

– Просто она не обывательница.

– А ты?

– А я, наверно, обывательница. И что мне теперь, вешаться?

Ёлка готова. Мы любуемся делом рук своих, переглядываемся и расходимся по квартире.

Люда идёт готовить ужин. А я иду в спальню бабушки и дедушки и открываю верхний ящик комода.

Мамины старые письма – длинные, на двух, трёх, иногда на четырёх листах. Но я уже выучила, где искать нужное место.

«…что касается Марты, то Марта расстраивает.

В школе её не любят, гоняют всем классом, портят одежду, пачкают ей тетрадки. У многих одноклассников к ней счёты ещё с дошкольного времени. Недавно совершила дикое – двое одноклассников на большой перемене сбежали прыгать с обрыва, а она их заложила учительнице. Побили её, конечно, а я дома ещё добавила. На что она сказала, что с обрыва прыгают только дураки. Когда она была маленькая, я сто раз прокручивала в голове свою будущую реакцию на её собственный прыжок с обрыва – с него тут прыгают все дети, он как раз такой высоты, что убиться трудно, но вот руку сломать – запросто. Я думала, что я её, конечно, немножко поругаю, но сильно наказывать не буду, просто порадуюсь, что она взрослеет. Ждала этого дня, когда ей будет шесть, семь, но вот ей уже восемь, и такая бесстыдная, самодовольная трусость.

Дома с ней тоже трудно. Ходит кислая, ничего не хочет. Братьев не любит. Помогает с ними без капризов, но с таким лицом, словно лимон без сахара съела. Очень хорошо чувствует, чего она должна. А чего не должна – клещами не вытянешь. Алёшку более-менее слушает, а мне после той истории с обрывом на все замечания начала говорить: «Мала ты мне указывать».

У меня уже сомнения пошли – Марта у нас, вообще, нормальная? Иногда её просто изолировать хочется, чтобы она никому не мешала и меня не позорила. Что из неё вырастет, я даже представить боюсь.

Учительница у них глуповатая – любуется ею, всем ставит в пример, я прошу так не делать, а она меня совсем не слышит. А другую школу и другую учительницу где у нас найдёшь?»

Я сворачиваю этот листок и ищу письмо, написанное другим почерком.

«Вава!

Снова пишу тебе из Евпатории. Погода плохая, море холодное, немного штормит – сидим с Мартой в санатории, третий день никуда не выходим.

Со всеми перезнакомились. Марта везде с куклой, которую дед перед отъездом купил ей в «Детском мире» – ходит Козеттой, бледненькая, серьёзная. Не шалит и много читает, прямо по сборнику сказок в день.

Процедуры переносит хорошо, немного даже бравирует перед другими детьми: все боятся уколов, боятся сдавать кровь из пальца, даже некоторых болезненных видов массажа боятся, а она улыбается и не пикает. Вспоминаю, что ты мне писала о её трусости, и немного удивляюсь.

У неё очень умилительная манера облизывать пальцы за столом – словно она думает, что существует способ делать это изящно. Облизывает медленно, задерживаясь на ноготке, и при этом всегда выразительно хлопает ресничками. Будем, конечно, искоренять, но сам её подход к делу мне очень нравится.

Несмотря на кучу проблем с гигиеной и этикетом, её тут все обожают. Родители наперебой зовут, чтобы она поиграла именно с их ребёнком. Но обычно это кончается тем, что ребёнок играет сам по себе, а она сидит с родителями и слушает. Про всё подряд: про альпинизм, про эвакуацию, про то, как в блокаду в зоопарке спасли бегемота. Они мне потом говорят, что такого благодарного слушателя сроду не видели.

Детей – да, избегает, особенно бойких и хулиганистых, прямо ощетинивается и шипит, как ёжик. Спросила её, почему. Спутанно объяснила: боится, что будут предлагать что-то плохое, курить или в карты играть, а когда она откажется, засмеют и поколотят. Я решила трагедии из этого не делать, думаю, что в Москве друзья для неё найдутся – не все же там в карты с первого класса режутся.

Мне остаётся только жалеть, что не забрала её раньше. Всё время вспоминаю, что ты такая в детстве не была…»

Последний абзац зачёркнут. Это письмо не было отправлено, но бабушка сочла нужным его сохранить.

Я сворачиваю его, кладу на место и долго смотрюсь в зеркало.

Я проснулась с мыслью, что это воскресенье – возможно, последний мой день рядом с Лазутой. В ночь на понедельник прилетят Тишковы, и кто знает, когда он в следующий раз придёт к ним в гости?.. И даже если придёт – захочет ли он повидаться со мной?

Было без двадцати семь. Я на всякий случай написала бабушке записку, что пошла на рынок, а потом взяла курагу и яблоки, наскоро оделась – и поспешила в первый подъезд.

– Кого-то я сегодня буду кормить… – Как только Лазута открыл дверь, я помахала перед ним мешочком с сухофруктами. Лазута смущённо заулыбался:

– Марта, ну что ты…

– Буду-буду! Прошу предоставить мне плиту и кастрюлю… Надеюсь, Мирра Михайловна не рассердится, если я у неё тут похозяйничаю.

Через несколько минут промытые и залитые водой сухофрукты отправились на плиту. Мы с Лазутой присели за кухонный стол.

– Распусти волосы, – попросила я, неотрывно глядя на него.

Он не спеша снял с волос резинку, и тёмно-серые, как молотый перец, пряди рассыпались вокруг его худого лица.

Я смотрела на него заворожённо, не зная, что мне делать с этой хрупкой красотой. Чем бы он ни занимался сейчас, он, несомненно, был сыном того мира, которому я приходилась лишь падчерицей.

– Ты очень красивый, – сказала я.

– Я-а?! Да бросьте!

– Очень.

– Подлиза маленькая… Видала мои зубы – что ж тут красивого?

– Ну, зубы – это мелочи жизни!

– Мелочи… Ну такие мелочи! Вот так пашешь на лесоповале и думаешь только об одном: выйду и постараюсь стать таким, чтобы по мне никто не мог догадаться, что я там был. А потом выходишь и понимаешь, что тебя теперь всю жизнь будут оценивать как коня. По зубам.

Он усмехнулся, глядя куда-то сквозь холодильник, и его железные зубы на миг обнажились и сверкнули.

Вода закипела. Я убавила газ.

Мне очень хотелось сказать Лазуте, что у меня те же сложности и что мне вечно мерещится печать былого неблагополучия на собственном лбу, но я подумала, что это кощунственно: где лагеря – и где целина!

Да и не было у меня там, в общем, никакого неблагополучия. Была только идейная неустроенность. Это же целое мировоззрение – жить неорганизованно, брать себе вечно худший кусок, дружить с непутёвыми, а от путёвых шарахаться… А ведь можно было и на целине жить хорошо, с чистым домом, с вышитыми занавесками, с симфонической музыкой по радио… Я помнила в селе такие семьи – мама сама их сторонилась и мне запрещала к ним приближаться.

– Мартик, а куда тебе было бы интересно сходить? – Спросил Лазута.

Я отвернулась к плите, чтобы он не видел ошалелого счастья в моих глазах, и задумчиво протянула:

– Ну… Я люблю мемориальные квартиры разных артистов, художников, но я их все в Москве уже по десять раз обошла… Люблю декоративно-прикладное искусство, посуду всякую расписную смотреть, костюмы исторические… Люблю живопись, только такую, чтоб были люди. Музыку классическую люблю.

– А гулять где любишь? Сокольники любишь?

– Если честно, я больше Кратово люблю. Мне скучно просто среди деревьев ходить. Я люблю, чтоб были домики.

– Вот что, Мартик, – Лазута оживлённо посмотрел на меня и поднял указательный палец, – как ты смотришь на то, чтобы мы с тобой в следующее воскресенье, пока золотая осень не кончилась, съездили погулять в посёлок Сокол? Там прекрасные, живописные домики! А неподалёку есть хорошее кафе-мороженое.

– А тебе… – Я осеклась.

– Если плодово-выгодное, то можно. Не во всех кафе-мороженых оно, к сожалению, есть, но там – есть! Ну, в крайнем случае я буду бутерброды.

Конечно, ждать, пока компот настоится и Лазута сможет поесть, у меня времени не было. Я выключила газ, сжала на прощанье Лазутину руку и заторопилась на рынок, чтобы не выдать себя перед бабушкой.

И прямо у ворот рынка столкнулась с Настей.

Она шла мне навстречу с авоськой овощей. И я вдруг поняла, что очень, очень давно её не видела.

Она похудела, лицо её немного заострилось, а взгляд был совсем незнакомый, взрослый.