Текст книги "Небо, «штурмовик», девушка. «Я – „Береза!“ Как слышите меня?.."

«Выходи за меня замуж!»

– …Ну хватит землю копать, пора браться за ум. Поступай-ка в институт – а пока, я договорился, поработаешь в редакции газеты «Труд». Должность не ахти какая, но зато будешь среди умных и образованных людей. Глядишь, повлияют на твой партизанский характер.

Так заявил мой брат и отвез меня во Дворец труда на Солянку, где размещалась редакция. И я стала читать письма рабкоров, определяя, в какой отдел их отнести. Работа была интересная, но мне не хватало коллектива энтузиастов «Комсомолстроя». Поэтому «промучившись» в «Труде» четыре месяца, я удрала на строительство второй очереди метростроя, на шахту 84–85 «Динамо». Теперь я стала работать слесарем по ремонту отбойных молотков и перфораторов, а заодно и общественным библиотекарем при шахткоме. Вечерами же я занималась уже в летной группе. Рабфак и планерная школа были окончены – я получила среднее образование, став инструктором-планеристом.

В аэроклубе мы изучали теорию полета, аэронавигацию, метеорологию, «Наставление по производству полетов» и материальную часть самолета У-2. К весне по воскресеньям стали ездить с инструктором на аэродром в Малые Вяземы для наземной подготовки. Садились на Белорусском вокзале на «паровичок» (электричек тогда еще не было) – и полтора часа до Вязем. Оттуда через лес вдоль речки Вяземки – километровый поход до аэродрома.

Наш аэродром!.. Он уже ждал нас – за деревней Малые Вяземы располагалось большое, обрамленное лесом поле. Были построены ангары, служебные помещения, жилой дом – и все это руками курсантов-метростроевцев. Подготовке к полетам мы, курсанты, обучались по небольшой книжечке в голубом переплете. Называлась она «Курс учебно-летной подготовки школ ВВС РККА», или просто КУЛП. Нам строго внушали, что эта книга написана кровью летчиков. В ней были и указания курсанту-летчику по изучению и освоению курса летной подготовки, и «общие» советы.

Возьмем, к примеру, пункт пятый: «Постоянно воспитывать в себе: воинскую дисциплинированность, как на земле, так и в полете; организованность, культурность в работе и в быту; постоянную внимательность даже к мелочам, аккуратность, точность, быстроту в действиях и особенно разумную инициативность при выполнении поставленной задачи». Очень дельные советы!

Тогда мы учили страницы этой замечательной во всех отношениях книги чуть ли не наизусть. Вот, пожалуйста, еще один из ее пунктов: «Не падать духом при временных неудачах: наоборот, при неудачах проявлять еще больше настойчивости, упорства и воли, еще больше работать над преодолением трудностей, при успехе не зазнаваться, не допускать ослабления внимания, расхлябанности, насмешек над товарищами. Помнить, что в летной работе серьезное осмотрительное отношение к каждому полету и занятию, к каждой мелочи необходимо каждому летчику, независимо от его качеств, летного умения и стажа. Нарушение этого правила обязательно кончается поломкой или аварией, соблюдение его обеспечивает постоянную безаварийную высококачественную работу».

Десятки раз мы перечитывали страницы КУЛПа перед полетом, перед выполнением очередного упражнения, при подготовке к экзаменам. Учили и «Наставление по производству полетов» – НПП. На аэродроме же мы первым делом держали экзамен перед механиком по знанию самолета и мотора. Затем, установив самолет на штырь, по очереди садились в заднюю кабину (в передней сидел инструктор) и, действуя рулями, учились взлетать, разворачиваться, приземляться натри точки.

Инструктор терпеливо показывал, как проектируется горизонт на различных режимах полета. Для этого мы на руках то поднимали хвост самолета, то опускали, то заносили его в стороны.

Наконец сданы все зачеты, окончена наземная подготовка, и в следующее воскресенье мы должны летать. Как долго тянется время, когда ждешь… Я уже опять работала в шахте – расчеканщиком. Мы чеканили швы тюбингов (это гидроизоляция тоннелей). Очень трудно было чеканить свод тоннеля – уставали поднятые вверх руки с чеканочным молотком. К тому же вода при такой работе льется сверху прямо в рукава и стекает по всему телу: стоишь, как под ливнем. Когда чеканишь лоток тоннеля, возникают другие трудности. После многих подготовительных работ чеканочным пневматическим молотком нужно закладывать в швы свинец и утрамбовывать раствор. Работа наша считалась вредной, то и дело буфетчица подвозила нам молоко прямо к рабочему месту и заставляла пить – сколько сможем! В бригаде каждому поручалось определенное задание. Моя задача – сделать раствор из цемента, жидкого стекла, песка и других компонентов согласно дозировке и заложить его в швы тюбингов. Работа не сложная, но в рукавицах это делать очень неудобно, да и неспоро. Тогда я сняла их и начала ладошками втискивать раствор между чугунных, неровных стенок тюбингов.

После смены отмыла руки, гляжу – а кожи на них нет, и они страшно болят. «Как же полеты?» – мелькнула у меня тревожная мысль. Я прибежала в санчасть – и доктор так и ахнула:

– Что же ты, глупая, наделала!

– А к воскресенью они у меня заживут? – спросила я. – Мне ведь на полеты нужно.

– Какие там полеты! – ворчала докторша, смазывая чем-то мои руки и забинтовывая их. Она выдала мне бюллетень и запретила снимать повязки и мочить руки.

На второй день я все же вышла на работу, но забивать раствор в швы не смогла даже в рукавицах. Тогда я стала носить ведрами цемент и песок. Чтобы не тревожить больные ладошки, ведро я брала как дамскую сумочку и несла его на согнутой в локте руке. Проходя с очередным ведром цемента, я вдруг услышала крики. Спорили парни из бригад проходчиков. Шуму и так было много – от отбойных молотков, чеканочных, работающих на сжатом воздухе, от шипения шлангов, от вагонеток. Но парни перекричали весь этот производственный шум.

– Аня! Аня! – слышу, зовут они меня. – Скажи, как правильно: упера или оперб?

Передо мной два здоровенных парня – красные от спора, сжимающие в руках огромные гаечные ключи. На всякий случай я встала между ними и примирительно сказала:

– Если по-французски, то будет оперб, а по-русски – упера.

Парни поутихли, посочувствовали, что мои руки забинтованы, и один спрашивает:

– Почему тебя никогда на танцах не видно?

– Некогда, я же учусь в летной школе нашего аэроклуба.

– И уже летала? – спросили шахтеры в один голос.

– Конечно, – слукавила я, покраснела и, нацепив на руку ведро, пошагала к себе на участок.

– Что у вас, Егорова, с руками? Почему несете ведро с цементом на бедре, а не в руке? – спросил идущий навстречу начальник смены.

– Мне так удобно, – ответила я и прибавила шагу. В начале смены бригадир не допускал меня до работы, но я убедила его, что хоть немного, но буду помогать бригаде в выполнении плана, и осталась.

К концу второй пятидневки мои руки поджили, – и я тут же отправилась в аэроклуб. На аэродром теперь надо было ездить каждый день. На шахте дела шли хорошо, но когда я попросила перевести меня работать в одну утреннюю смену, так как летать предстояло каждый день, бригадир Залоев запротестовал:

– Не пущу! Не имеешь права!

Осетин Залоев был красив. Черные с синевой огромные глаза горят огоньками из-под пушистых длинных ресниц, брови взлетели как два крыла, кудрявые волосы выбились из-под шахтерской шляпы. Высокий, статный. Уродливая спецодежда будто ему идет! И вот я рассматриваю его, а он что-то кричит на своем родном языке, бегает взад-вперед по площадке, размахивая чеканочным молотком. «Вот, – думаю, – по своей кавказской горячности еще как стукнет меня молотком!» А Залоев, успокоившись, примирительно говорит:

– Нэ сэрдыс на мэня, добра тэбе хочу. Брось свой полеты, можешь голову потэрят. Вот построим станцию, пойдешь учиться в институт на дневное отделение, в какой только захочешь, а сейчас, Аня, надо работать.

– Нет, Георгий, спасибо за совет, но полеты я не брошу.

И вот, отработав смену в шахте, мы собираемся, как на праздник, на свидание с небом! В вагоне по дороге на Малые Вяземы шумно, весело. Мы поем песни; запевает красивая белокурая девушка в синем вельветовом платье с красными пуговицами. На шее у нее шелковая голубая косынка – под цвет глаз. Это Аня Полева, тоже учлет аэроклуба. Незаметно пролетают полтора часа – и вот уже мы идем пешком к аэродрому. За ту неделю, что мы не были здесь, позеленели лужайки, а кое-где уже и черемуха расцвела. Виктор Кутов сбегает с тропинки, лезет в кусты – и я получаю первые цветы в своей жизни. Я еще сержусь на него, но подарок принимаю. А сержусь я на Виктора вот за что: когда был призыв Хетагуровой к девушкам – ехать на Дальний Восток[1]1
  В феврале 1937 г. комсомолка Валентина Хетагурова, жена одного из командиров войск Дальневосточного военного округа (Георгий Иванович Хетагуров, впоследствии Герой Советского Союза, генерал армии), обратилась к молодежи (и особенно к девушкам) с призывом ехать на освоение Дальнего Востока. На ее призыв откликнулось свыше 30 тысяч человек (прим, редактора).


[Закрыть], я горячо откликнулась на него и принялась увольняться с работы. Перестала даже посещать занятия в аэроклубе! Отдел кадров увольнять никого не торопился и отослал меня в шахтком к председателю Шабовте – старому шахтеру, очень уважаемому человеку. Мы его не просто уважали, а любили, и шли к нему со всеми радостями и горестями, как к отцу. Когда я подала ему заявление об увольнении, он надел очки, прочитал, потом посидел молча, подумал, посмотрел на меня внимательно и сказал:

– Я не видел твоего заявления, уходи…

А вечером приехали «делегаты» из аэроклуба – Кутов и Тугуши.

– Почему не посещаешь занятия?

– Уезжаю на Дальний Восток, – сказала я.

– А почему? – спросил Тугуши. – Ведь и наша стройка тоже комсомольская и не менее важная, чем Дальний Восток.

– Замуж, может, захотела выйти? Так зачем так далеко ехать? Выходи за меня, – горячился Виктор.

Я стала говорить, как на уроке политграмоты, что это патриотический призыв, что еду я по зову партии и по велению сердца.

– А почему только девушек призывают? Вам что, проще и легче осваивать тайгу, чем парням?

В душе я соглашалась с ребятами, но упрямо доказывала «делегатам» обратное. Тем не менее на второй же день я порвала заявление об увольнении и вечером пошла на занятия в аэроклуб. И вот в руках черемуха от Виктора. Я отламываю малюсенький лепесточек и начинаю гадать: вместо обычного «любит – не любит» шепчу про себя: «Полечу – не полечу…» Выходит «полечу», и, радуясь, я бегу легко и свободно навстречу своему будущему…

Первый полет

Что может быть в жизни удивительнее полета?.. Помню так: летное поле с жаворонками, с колокольчиками. В ряд выстроились наши самолеты и мы – в синих новеньких комбинезонах, осоавиахимовских[2]2
  ОСОАВИАХИМ, Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, образовано в 1927 году слиянием Общества друзей воздушного флота, химической обороны и промышленности (АВИАХИМ) СССР и Общества содействия обороне (ОСО) СССР. В 1948 г. разделено на Добровольное общество содействия армии (ДОСАРМ), Добровольное общество содействия авиации (ДОСАВ), Добровольное общество содействия флоту (ДОСФЛОТ) (прим, редактора).


[Закрыть] шлемах с очками. Каждая группа напротив своей машины. Начальник аэроклуба принимает рапорт начлета. Все замерли. А ветерок в лицо, дышится легко, свободно. И так хорошо жить на белом свете, так радостно! И думаешь: никогда-то не будет конца ни твоей молодости, ни самой-то жизни…

– По самолетам! – командует начальник аэроклуба.

Наш инструктор Георгий Мироевский садится в первую кабину, во-вторую – учлет Тугуши. Мы все очень завидуем товарищу: ему первому посчастливилось подняться в воздух.

– За-апус-кай моторы! – подает команду начлет.

– Выключено! – глядя на техника, стоящего около винта самолета, произносит инструктор. – Зальем!

– Есть зальем! – кричит техник, проворачивая винт.

– К запуску!

– Есть к запуску!

– От винта!

– Есть от винта! – И техник, сильно дергая лопасть – срывая компрессию, отбегает в сторону. Винт закрутился, мотор заработал, почихивая чуть заметным дымком. Инструктор выбросил в стороны руки, что означало – убрать из-под колес колодки. И вот самолет плавно порулил к старту.

С инструментальной сумкой, колодками, чехлами мы сидим в «квадрате» и наблюдаем за самолетом. «Квадрат» – это такое место, где находятся все свободные от полета учлеты аэроклуба и техники. Каждый не сводит глаз с самолета. Вот «наш» сделал несколько кругов над аэродромом и приземляется. Мы все срываемся встретить его, но техник строго останавливает:

– Пусть-ка одна Егорова встретит.

Ухватившись рукой за дужку крыла, я бегу широкими легкими шагами, стараясь не отстать от машины. Инструктор, не выключая мотора, приказывает садиться следующему, а мы окружаем Тугуши и засыпаем его вопросами.

– Ну как, хорошо?

– Хорошо! – отвечает он, улыбаясь во весь рот.

– Как хорошо? – спрашиваю я. – И ничуть не страшно?

– Нет, не страшно.

– А что ты видел?

Тугуши задумывается:

– Голову инструктора, счетчик оборотов с зеркалом, в зеркале лицо инструктора.

– И больше ничего?

– Ничегошеньки, – серьезно отвечает Тугуши под наш общий смех.

Подошла моя очередь.

– Разрешите садиться? – обращаюсь я к инструктору. Мироевский кивком головы разрешает, и я забираюсь в кабину, пристегиваюсь ремнями, соединяю шланг переговорного аппарата. Стараюсь делать все степенно, не спеша, чтобы не выдать волнения.

– Готова? – нетерпеливо спрашивает инструктор, наблюдая за мной в зеркало.

И, силясь перекричать гул мотора, я кричу:

– Готова!

Через переговорный аппарат получаю указания: в полете инструктор все будет делать сам, а я – только мягко держаться за управление и запоминать действия рулями.

– Старайтесь заметить направление взлета, ориентиры разворотов. Взлетаем! – слышу я наконец команду.

В воздухе говорит один инструктор:

– Старт юго-западный. Справа Голицыно, Большие Вяземы, слева – железнодорожная станция Малые Вяземы. Выполняем первый разворот.

Я – вся внимание. Стараюсь запомнить, что там, внизу, не упустить бы и работу с рулями самолета…

– Под нами станция Малые Вяземы. А вот здесь второй разворот, запоминайте, – настойчиво продолжает Мироевский.

Когда мы пролетали над пашней, самолет сильно качнуло. Я, бросив управление, ухватилась обеими руками за борта, а инструктор словно и не заметил моего движения.

– Высота 300 метров, летим по прямой. Управляйте самолетом!

Вот этого я не ожидала. Но делать нечего – я принимаюсь работать педалями, ручкой управления, сектором газа. И тогда спокойно летевший в горизонтальном полете самолет начал крениться то в одну сторону, то в другую, то задирать нос выше горизонта, то опускать его, как лошадь у плохого седока.

Помню, была у нас в деревне лошадка по кличке Лидочка. Купили ее по дешевке, не зная ее характера. А характер у Лидочки оказался трудный. Очень она не любила работать! То не хочет везти воз – ляжет прямо в оглоблях и не встает, пока не проголодается. То задумает седока сбросить – и сделает это именно тогда, когда не ждешь от нее такого. Попросили как-то меня отогнать Лидочку в луга. Села я на нее верхом и поехала. Все шло сначала хорошо, но стоило мне ослабить повод, как она сразу же с рыси перешла в галоп – и понесла… Пытаюсь остановить ее, дергаю за повод, кричу: «Тпру, тпру!» – куда там! Она несет прямо на лес, а я подпрыгиваю на ее спине без седла, ухватившись руками за гриву, и ору что есть мочи: «Помогите!..» Но все напрасно. Скоро лес, и надо прыгать. Я прыгнула, но ногой зацепила за повод. Лидочка немного протащила меня по земле и остановилась…

Так было и в том полете. В моих неумелых руках машина не желала подчиняться! И мне казалось, что прошла целая вечность, прежде чем инструктор взял управление. Самолет сразу успокоился, а меня охватило отчаяние: «Все, отлеталась! Неспособная да к тому же трусиха…» Хотелось только одного – чтобы никто не знал о моем позоре: не справиться с самолетом даже на прямой! Рушилась моя надежда стать летчиком…

А инструктор Мироевский как ни в чем не бывало, говорит о третьем развороте, просит следить за посадочным «Т» – параллельно ли знаку мы идем. Закончив третий, он убирает газ, и со снижением мы подлетаем к последнему, четвертому, развороту. Я держусь за ручки управления, но так, чтобы не мешать инструктору. Вот он переводит машину на планирование, затем выдерживает ее над землей и приземляет на три точки.

– Все, – слышу я голос в наушниках. – Приехали! Теперь рулите на стоянку.

А я перевожу по-своему: «Все, отлеталась. Отчислит, как неспособную».

Сам зарулив машину на место, Мироевский выключил мотор и стал вылезать из кабины. Я, отстегнув ремни, тоже неловко выбралась на крыло и спрыгнула на землю.

– Разрешите получить замечания? – это я спросила тихо, не поднимая головы.

– Что с тобой, Егорова? Не плакать ли собралась?

– Ничего у меня не вы-хо-ди-ит!

– А у кого сразу выходит? – засмеялся Мироевский. – И Москва не сразу строилась…

Я – летчица!

Первое воскресенье июня было обычным. День как день: яркий, теплый, летний. С рассветом кое-где на горизонте еще высились причудливые дворцы белых облаков, но к началу полетов и они растаяли – небо высветилось. Погода что надо – авиационная. Ветерок, правда, шалил немного – но в меру. Аэродром по привычке проснулся рано, и когда диск солнца поднялся над вершинами деревьев, наш высокий, худой инструктор Мироевский уже молча обходил строй учлетов. Как всегда, как много раз до этого, но почему-то сегодня очень придирчиво он, как солдат в строю, осматривал нас, проверял наше летное обмундирование. И так же приветливо своим красивым, неожиданно низким голосом Мироевский произнес:

– Первой со мной полетит Егорова, если нет возражений.

Какие уж тут возражения! Шаг из строя – и вся моя фигура выражает полную готовность.

– Разрешите садиться?

– Садитесь…

Я ловко вскочила на крыло, затем перемахнула в заднюю кабину. Так положено. В передней – место инструктора.

– Выруливайте!

Послушный У-2, переваливаясь уткой с боку на бок, порулил по жесткой траве к взлетной полосе.

– Берите управление на себя! – скомандовал Мироевский.

– Есть взять управление…

Это был обычный совместный с инструктором полет по кругу. Мы привычно поднялись, привычно сели, подрулили к месту стоянки… Затем место инструктора занял командир звена, и снова – в воздух, и снова приземление. И тут меня удивило появление у взлетной полосы в неурочный час начальника летной части. Командир звена уже отстегивал привязные ремни, перекинул через борт ногу. Пора подниматься и мне. Но комзвена сделал знак рукой: сиди, мол. На добром продолговатом лице Мироевского, подошедшего к машине, – улыбка. Значит – порядок, значит – доволен.

А тем временем к самолету уже направляется сам начлет аэроклуба, на ходу застегивая шлем, натягивая кожаные перчатки. Начальник летной части аэроклуба Лебедев был простой, сердечный и доброжелательный человек. Мы, учлеты, не слышали, чтобы он даже в трудный момент вспылил, накричал на кого-то, унизил чье-либо человеческое достоинство. Он всегда внимательно выслушивал нас, своих подчиненных, тактично делал замечания, давал полезные советы. Читая лекции, он внушал нам, что человек в небе обучается не только летному мастерству. В небе он формирует свой характер, свой взгляд на жизнь. «Своими успехами каждый пилот обязан не столько природным задаткам и способностям, сколько умению работать, – говорил он. – Вся ваша летная жизнь еще впереди. Так что собирайте все лучшее, что есть в вас, – отвагу, выдержку, любовь к делу, и трудитесь! Только на этом пути вы сможете заслужить благодарность народа…»

И летчик Лебедев был изумительный. Рассказывали, что он награжден китайским орденом за отличную подготовку летчиков из китайцев в объединенной авиационной школе в городе Урумчи. Какого же мастерства надо было достичь в обучении китайских летчиков – неграмотных, не знавших русского языка, в жизни не видевших самолета?.. Мы, все курсанты, очень хотели попасть на проверку именно к начлету, а не к начальнику аэроклуба. «Неужели выпустят самостоятельно?» – мелькнула у меня дерзкая, волнующая мысль. Впрочем, я тут же устыдилась ее: «И как на ум пришло такое? Ведь еще ни один учлет не летает самостоятельно…»

«Что-то будет!..» – думаю я, а начлет уже усаживается в первую кабину.

– Произведите полет по кругу. Высота 300 метров, посадка у «Т» на три точки, в ограничители, – слышен через переговорный аппарат его голос. Я повторяю задание и запрашиваю разрешение выруливать.

– Выруливайте и взлетайте! – Начлет демонстративно положил руки на борта кабины, тем самым показывая, что все я должна теперь делать сама, а он здесь человек почти посторонний и в управление не вмешивается.

Ну что ж, сама так сама. Я ведь давно управляю машиной, просто присутствие инструктора как-то успокаивает. Все-таки знаешь: случилось что – он непременно поможет. Я плавно увеличиваю обороты мотора и взлетаю, делая все так, как учили. Вот уже и последняя прямая «коробочки» – самая ответственная. Я планирую, определяю высоту выравнивания, чуть заметным движением беру ручку на себя, – и самолет приземляется на три точки возле посадочного «Т».

– Заруливайте! – слышу я команду начлета.

Когда самолет остановился, Лебедев приказал мне оставаться в кабине, а сам направился к Мироевскому. Он что-то сказал ему, и тогда инструктор крикнул, чтобы в первую кабину положили мешок с песком. Я сразу вспомнила, что это делалось для сохранения центровки самолета, когда учлет вылетал самостоятельно. Так оно и оказалось. Инструктор, заглянув ко мне в кабину, сказал:

– Полетишь самостоятельно. Делай все так, как сейчас с начлетом.

Вот когда у меня пересохло во рту и вспотели ладошки! Мне хотелось поблагодарить инструктора за то, что научил летать, что выпускает в группе первой, хотелось найти много добрых и хороших слов, но так ничего и не сказав, а только шмыгнув носом, я стала натягивать на глаза летные очки. Сделала я это раньше времени, уже не обращая внимания на то, как техник самолета пристраивал к сиденью мешок с песком. Сколько месяцев я ждала этих коротких слов: «лети сама», этого знака высшего доверия для молодого летчика. Грезила ими, на разные лады произносила и все думала, в какой обстановке они прозвучат. И вот прозвучали… Мироевский стал помогать технику привязывать мешок с песком в первой кабине и приговаривал:

– Это Егоровой, чтобы не скучно было. Меня заменит! Ну, смелее, летчица… Все будет в порядке… Спокойнее.

– Контакт!..

– От винта!

Снова пропеллер пустился считать свои обороты, снова вздрогнула машина. Все мое внимание сосредоточено на приборах. Инструктор Мироевский, взявшись за консоль крыла, шел рядом до исполнительного старта. И от его крепких, умелых рук мне через все тело самолета как будто невидимыми импульсами передавалась уверенность. Вот они: ручка управления, сектор газа, рукоятка магнето… Сотни раз я трогала их, вертела, заставляла машину выполнять сложные маневры. Но все это было под контролем старшего товарища, а теперь одна отвечаешь за каждое движение своего самолета. Сама! Странное дело, если несколько секунд назад ответственность придавила меня, то сейчас у старта тяжести как не бывало.

Я развернула У-2 на взлете. Сердце бьется ровно, дышится легко, мысль работает четко, память молниеносно подсказывает запрограммированные действия.

Предельная собранность и целеустремленность! Нет, полеты с инструктором даром не прошли. Машина набирала скорость, еще мгновение – и шасси оторвались от земли. Я лечу! Все шло как надо. Теперь главное – это четко и грамотно выполнить все элементы полета…

Многие ли люди знают, что такое полет? Скажете: миллионы. Вот сколько их переносится из города в город, с континента на континент. Но разве можно сравнить открытую кабину учебного самолета с наглухо задраенным салоном пассажирского лайнера? В нем все словно в автобусе: стены, окна, потолок. В нем можно ходить, двигаться, не обращая внимания ни на какие атмосферные условия. Комфорт. Но эти условия лишь иллюзия полета: вы не летите, а «едете по воздуху». Другое дело на учебной машине, хотя бы на том же У-2! Здесь все отдано воздуху: голова, плечи, руки. Опусти ладони в жесткие воздушные волны, и ощутишь тугую леденящую струю. Обернись, вокруг – никого в целом свете. Лишь небо, ты и самолет, послушный твоей, человеческой воле. Он поднимает тебя все выше и выше: к звездам, к солнцу. Хочешь развернуть его в сторону – развернется, хочешь опустить ниже – опустится. Ты – его господин.

Счастье переполняло меня. Хотелось петь, кричать в простор. Кричать о том, что я – летчица, что я могу повелевать самолетом! Я – простая русская девчонка, девчонка с Московского метростроя! Но чудо, которое показалось мне вечностью, длилось всего несколько минут: ровно столько, сколько нужно, чтобы успеть совершить круг над аэродромом. И вот У-2 уже снова бежит по траве. Около посадочного «Т» стоит Мироевский. Он поднял вверх большой палец и сделал белым флажком какой-то знак. Сначала я не поняла, в чем дело, а потом догадалась: разрешает второй полет. Значит, я все исполнила как надо. Во втором полете моей радости не было предела. Я пела, потом что-то кричала, наконец, сняв ноги с педалей, попыталась выбросить какие-то коленца – и не заметила, как приблизилась уже к четвертому развороту.

Я стараюсь, очень стараюсь посадить машину как можно точнее, – и мне это удается: У-2 садится на три точки у самого «Т». Встречает самолет наш старшина Хатунцев. Одной рукой он ухватился за крыло, а другую держит поднятой вверх с оттопыренным большим пальцем. Я в отместку за то, что он заставлял меня мыть хвост самолета, показываю старшине язык и прибавляю обороты мотора. Самолет рулит быстрее, и Ваня бежит во весь дух, сопровождая меня. И так радостно мне в эти минуты, так ликует душа, что кажется, нет в мире человека счастливее меня! Зарулив на стоянку, я выключаю мотор. Ребята, облепив самолет, задают какие-то вопросы, поздравляют, но я спешу доложить руководству аэроклуба о выполнении задания.

– Молодец, Егорова. Летайте и дальше так, – сказал начлет и крепко пожал мне руку.

В тот день из нашей группы вылетели самостоятельно трое – Хатунцев, Петухов и я. После полетов мы идем в распоряжение техника, – и опять старшина Хатунцев «доверяет» мне мыть хвостовое оперение самолета. Я не сержусь, а наоборот, сегодня с удовольствием взялась за тряпку, мыло и ведро с водой. Вечером на разборе инструктор объявил нам благодарность, а Тутуши отругал:

– Почему вы смотрите в полете только на приборную доску? Где ваш объем внимания? Так летать нельзя! Вы и сами разобьетесь, и меня убьете. На посадке только хочу дать вам управление, гляну в зеркало – а вы смотрите не на землю, а на приборную доску. У нас ведь не слепые полеты!.. А еще надо свободнее вести себя в воздухе, не напрягаться и не бояться. Самолет надежный!

И смеясь, добавил:

– История знает случай, когда наш самолет У-2 взлетел и сел без пилота.

Мы все смеемся, а Мироевский вновь терпеливо рассказывает о полете по кругу, показывает маршрут на макете, рисует на доске и затем просит Тугуши все повторить. Учлет повторяет толково, – все-таки у него инженерное образование. На словах у него получается даже лучше, чем у инструктора, но в следующем полете он опять смотрит на приборы. Инструктор снова заставляет его тренироваться на земле, в кабине самолета, – и вот наконец лед тронулся. Вскоре Тугуши догнал нас.

К концу июля, когда мы все вылетели уже самостоятельно, нам предложили взять на работе отпуск и выехать в лагеря, на аэродром. На шахте мне никаких препятствий не чинили. Напротив, наш комсомольский лидер Женя на всех собраниях ставил меня в пример.

– Время сейчас грозное, суровое. С Запада надвигаются тучи войны. Империализм, опираясь на набравший силы фашизм, готовит нападение на Страну Советов! – гневно говорил он и призывал ребят вступать в члены ОСОАВИАХИМа, приобретать военные специальности. На призыв секретаря комитета комсомола откликнулись многие юноши и девушки. Среди них был и Алеша Рязанов – слесарь механической мастерской нашей шахты. Забегая вперед, скажу, что Алеша окончил аэроклуб, затем Борисоглебскую военную школу летчиков-истребителей и в первый же день войны открыл боевой счет сбитым фашистским самолетам. Рязанов защищал небо Москвы, Сталинграда, Кубани, Прибалтики. Наш метростроевец Алексей Константинович Рязанов стал дважды Героем Советского Союза…

Да, так тогда и было: мы работали, учились и еще учились защищать Родину. Взять хотя бы мою знакомую Мотю Астахову. Работая в шахте, она овладела многими специальностями прямо «на ходу»: стала бетонщицей, изолировщицей, лебедчицей, штукатуром, мраморщицей. Какая специальность в данный момент нужнее – по такой она и работала. Кроме того, она училась на рабфаке Метростроя и посещала курсы радисток в школе ОСОАВИАХИМа. В апреле 1942 года было принято постановление Государственного Комитета Обороны (ГКО) о призыве на военную службу женщин. Вначале – в войска связи, следом за первым постановлением было принято следующее – о призыве девушек в Военно-Воздушные силы. Но далеко до принятия этих постановлений Мотя Астахова была уже на фронте. Радистка действовавшей на территории Литвы группы разведчиков, Мотя Астахова была тяжело ранена в грудь, когда разведгруппа прорывалась сквозь кольцо фашистов, напавших на ее след. Тяжело раненная радистка упала в глубокую воронку от бомбы, – товарищи успели лишь оставить Моте фляжку с водой, забрать у нее рацию и прикрыть хворостом, оказавшимся под рукой. Вернуться за ней они смогли только через 10 дней, но, к их великой радости, Астахова оказалась на месте, живой, хотя и в тяжелом, обморочном состоянии. Выходила Мотю простая литовская крестьянка, спрятавшая ее на своем хуторе, в сарае, и лечившая какими-то травами и примочками. А ведь и сама литовка, и разведчики знали, что грозит хозяйке хутора, если у нее фашисты обнаружат разведчицу… Под Новый год за оправившейся Астаховой пришли товарищи по разведгруппе. И опять на Большую землю полетели разведсводки «Ландыша» – такой у радистки был позывной…

После войны Астахова вернулась на родной Метрострой и продолжила работать. Она никогда не любила вспоминать о том, как воевала, как сумела выстоять и выжить, попав в такую страшную беду. И все же однажды она поведала мне: «Лежа на дне воронки от бомбы, в яме, на дне которой была вода, все мое внимание, все силы я направляла на то, чтобы не потерять сознание и не выдать себя стоном. Я знала, что кругом фашисты, и мне было очень страшно. Да и очень болела грудь…»

Однако вернемся опять на шахту 84–85 у стадиона «Динамо» в Москве. Я быстро оформила отпуск, а получив деньги, почти все отослала маме в деревню, написав в письме, что еду в лагеря. В какие – я не объясняла.

В лагерях распорядок дня нам установили армейский. Подъем, физзарядка, уборка палаток, завтрак – если полеты во вторую смену. Когда в первую, то подъем еще затемно, а начало полетов – с зорькой. Вскоре мы все отработали полеты по кругу и приступили к самому интересному – пилотажу. Опять штудируем «Наставления по производству полетов», где сказано, что цель фигурного пилотажа – научить пилота полностью использовать летное качество самолета. Это помогает в совершенстве овладеть маневром машины, необходимым летчику в боевой работе. Но «летаем на пилотаж» мы пока что на земле. Инструктор Мироевский держит в руках модель самолета и разбирает с нами все элементы полета: куда смотреть, что видеть, как действовать рулями не только по направлению, но и по темпу, размаху движений.