Текст книги "Небо, «штурмовик», девушка. «Я – „Береза!“ Как слышите меня?.."

Подземка

Но страницы газет звали нас на стройки пятилетки, и почти весь наш выпуск разъехался кто куда. Все стремились, как тогда говорили, «участвовать в индустриализации страны». Мы хотели работать и учиться.

В то лето брат Василий с семьей отдыхал в деревне. Маме он помог накосить сена для коровы, заготовил дров на зиму. Много рассказывал о Москве, о стройках, о том, что в столице будет подземная железная дорога – метрополитен.

– Это зачем же? – спросила мама.

– Чтобы быстрее добираться до работы, – ответил Вася. – Во многих развитых странах метрополитен построен еще в середине прошлого века – в Лондоне, в Нью-Йорке, в Париже…

Мы все удивлялись осведомленности брата, а больше всего тому, что в Москве будет метрополитен. Неслыханное ранее слово! Про себя я уже твердо решила, что поеду с братом и постараюсь устроиться работать на этой загадочной стройке. Но когда объявила об этом маме, она запротестовала, запричитала: вот, мол, растила, растила детей, а они все разлетаются из родного гнезда, и останется она одна-одинешенька. Вася убедил маму, что в Москве я буду обязательно учиться дальше, – и с тем мы и уехали.

По приезде в столицу я первым делом отправилась искать райком комсомола. С робостью вошла в здание и начала гадать, в какую бы дверь постучаться.

– Что вы ищете, девушка? – спросил меня парень, одетый в спецовку.

– На Метрострое хочу работать!

– Комсомолка?

– Да!

– Пиши заявление, – предложил парень и спросил проходившую мимо девушку: – Куда ее пошлем?

– А что она умеет делать?

– Пока ничего, – ответил он за меня.

– Тогда давай в ФЗУ «Стройуч» Метростроя.

– Добро!

И парень тут же в коридоре у окна написал мне на клочке бумаги адрес училища: Старопетровско-Разумовский проезд, дом 2.

– Езжай на 27-м трамвае до конца, а там спросишь.

И я поехала. В ФЗУ, в приемной комиссии, мне сказали, что Метрострою очень нужны арматурщики. Что такое арматура, для чего она – я не знала, но твердо ответила:

– Хорошо, буду арматурщицей!

Метрострой был стройкой комсомола – «Комсомол-строем», и профессию каждый выбирал себе не ту, что нравилась, ату, какая требовалась. Три с половиной тысячи коммунистов, пятнадцать тысяч комсомольцев в спецовках, касках, «метроходах» (так назывались резиновые сапоги) стояли в авангарде замечательного строительства. И это определило успех: в короткий срок, за три года, была сооружена первая очередь подземки. Работа была тяжелой, но никто не унывал, а девчата ни в чем не хотели отставать от парней. Врачи не пропускали нас на работу под землю, но мы всячески добивались этого разрешения. А когда женщинам категорически запретили работать в кессоне, три делегатки отправились искать правду к самому Калинину.

Председатель Верховного Совета СССР согласился не сразу:

– Как же такое может выдержать хрупкий женский организм? Нет, нельзя девчатам в кессон, рожать не сможете!

– Родим, Михаил Иванович, обязательно родим и метро построим! – убеждали метростроевки Всесоюзного старосту и добились своего – стали работать в кессоне. Нас всех вдохновлял трудовой подвиг белоруски Софьи Киеня – первой в мире девушки-кессонщицы. Но я пока училась в метростроевском ФЗУ «Стройуч». Ежедневно четыре часа практики, четыре часа теории. Учиться было непросто: для нас, «фабзай-чат», игравшие в руках инструктора кусачки становились тяжелыми, падали из рук, когда мы начинали вязать проволоку или откусывать ее. А с чертежами было еще труднее разобраться! Чтобы быть ближе к ФЗУ, я перебралась в общежитие, находившееся там же. Это был целый городок из бараков. В бараке четыре большие комнаты, в комнате в три ряда кровати с тумбочками, посередине – стол. За этим большим столом из досок, покрытым клеенкой, мы и уроки делали, и чай пили. Завтраков, обедов, ужинов как таковых у нас не было. Был хлеб, немножко сахара да кипяток из кубовой. На 28 рублей, которые получали, много не разгуляешься!

Сейчас смешно вспоминать, как мы с подружкой То-сей Островской на Бутырском рынке продавали чай, полученный по карточкам. Нам дали по ордеру на ботинки, а денег выкупить их не хватало, вот мы и решили сделать «бизнес». Стоим на рынке, дрожим. Я держу в руках две пачки чая, Тося – в роли зазывалы. К нам подошел какой-то мужик, который с ходу начал хулить сорт нашего чая – видимо, сбивая цену. Я не стерпела такой напраслины и как выпалю ему:

– Понимаешь ты в чае, как свинья в апельсинах!

Эх, как он взвился:

– Милиционер! Милиционер!

Мы пустились бежать со всех ног куда глаза глядят и пришли в себя только в Тимирязевском парке. Одну пачку чая при «вынужденном отступлении» мы потеряли, а вторую тут же решили отвезти Тосиной бабушке на станцию Сходня. Бабушка пожурила нас, и мы дали ей слово никогда в жизни не зарабатывать деньги таким путем.

Инструктор у нас был просто золотой, а теорию в училище читали преподаватели с инженерным образованием, что в те времена было редкостью и большой роскошью. Мало-помалу и я научилась и чертежи читать, и держать правильно кусачки. Научилась различать диаметр железных прутьев и обжигать тонкую проволоку для вязки. Экзамены мы сдавали в шахте 21–21 бис «Красные ворота», где проходили практику. Здесь нас и оставили работать арматурщиками.

В 1928 году у «Красных ворот» была снесена церковь Трех Святителей. На этом месте расположилась шахта Метростроя № 21, а позднее, в 1934 году, построили вестибюль станции «Красные ворота». Именно здесь, во дворе шахты, что у Красных ворот, мы и сделали первые заготовки балок для железобетонной «рубашки» тоннеля. Все заготовки поднимали на эстакаду, оттуда грузили в клеть и спускали в шахту. Тогда, на первой очереди Метростроя, спускали в шахту и поднимали из шахты подъемником только грузы, шахтеры же спускались и поднимались по лестнице. Эта лестница запомнилась мне на всю жизнь – узкий колодец, или «ствол», а в нем почти отвесная лестница с маленькими площадками. Если кто-то поднимается или спускается навстречу, то разминуться на лестнице очень трудно – такая она узкая, вся обледенелая, скользкая да полутемная. Рукавицы с рук приходилось снимать, так как в них не удержишься за скользкие-то ступеньки. Свет от малюсеньких лампочек в плотном тумане теряется. На руки, держащиеся за ступеньки, наступают сапоги спускающихся следом шахтеров. Как же мне страшно было первый раз спускаться в шахту!.. Но чем дальше от поверхности земли, тем светлее и теплее, и вот мы уже на глубине 40–50 метров. Наша арматура лежит в стороне, а к стволу непрерывно подходят вагонетки с породой, которые стволовой вкатывает в клеть и отправляет на-гора.

Стволовой – это шахтер, принимающий и отправляющий грузы вверх и вниз. Одет он в резиновую куртку, сапоги, широкополую резиновую шляпу, сразу не разберешь – мужчина это или женщина. Он кажется великаном не только по одежде, но и по тому, как лихо расправляется с доверху нагруженными породой вагонетками. Однако клеть отправлена, и я вижу, как стволовой, сняв сначала свою шляпу, а потом и кепочку, повернутую козырьком к затылку, поправляет пышные белокурые волосы.

Мы, бригада вчерашних фабзайчат, взваливаем арматуру на плечи и, согнувшись от тяжести, шагаем вперед – по штольне к тоннелю, туда, где должны собрать ее точно по чертежам, связать проволокой каждое перекрестье. Затем плотники сделают опалубку из досок, а бетонщики зальют все это сооружение бетоном. Движемся по штольне цепочкой. Идти трудно: груз очень тяжелый, и хочется его сбросить, распрямиться, отдохнуть. Но мы несем дальше, и кто-то тихонько начинает песню:

По долинам и по взгорьям…

Неожиданно резкий толчок, яркая, как молния, вспышка – и тьма, а во тьме отчаянные крики… Меня сильно ударило током… Очнулась я на шахтном дворе: меня куда-то несут. Увидев машину «Скорой помощи», я испугалась, вырвалась из рук, несущих меня, кинулась в сторону, на кучи гравия…

В Боткинской больнице я пролежала две недели, а когда вернулась на шахту, то узнала: погиб Андрей Дикий. Крючками арматуры он зацепил за оголенный электропровод. Смерть товарища потрясла нас всех…

После выписки из больницы до работы меня не допустили, а в шахткоме предложили путевку в плавучий дом отдыха. Я отказалась: решила поехать в деревню к маме. Ей я ничего не писала о приезде, но, когда вышла из вагона на станции Кувшиново, очень удивилась: меня встречали и мама, и сестра Мария – моя крестная.

– Как вы узнали, что я приеду? – спросила я сестру.

Мария разъяснила просто:

– Да маме сон какой-то приснился, вот она спозаранку приехала ко мне и говорит: «Поедем встречать Аннушку – сегодня приедет». А ты знаешь нашу маму, она как командир: прикажет – и выполняй без разговорчиков!

Мама остановила Марию, обращаясь ко мне:

– Ты что так похудела, дочушка? Да и бледная уж очень…

– В поезде укачало, – схитрила я, – ведь ты знаешь, как за Торжком железная дорога виляет.

– Да, уж не приведи бог, – сказала мама. Мы уселись в телегу и поехали в Володово. Как раз начинался сенокос, цвели травы. Мама будила меня еще затемно, и полем мы шли к лесу, где должны были косить. Солнышко только-только поднималось, освещая землю, просыпались птицы и начинали щебетать на все голоса. Дойдя до леса, мама укладывала под ель старый пиджак, узелок с пищей, точила свою и мою косы и со словами: «Ну, дочушка, становись за мной» – начинала косить. Вначале коса у меня то залезала носком в землю, то за куст задевала, но потом дело пошло на лад. Когда солнце начинало пригревать, мама отбирала у меня косу и заставляла отдыхать в тени под елочкой. Какое это было блаженство – растянуться на свежескошенной траве! От непривычной работы болели руки и ноги, но эта усталость была приятной, и я незаметно засыпала на теплой, родной земле. Проснусь – а рядом сидит мама, в руках у нее берестовый кулечек, в нем лесная земляника. На чистом полотенце разложены два больших ломтя хлеба, два яйца и бутылка молока. Все такое вкусное – кажется, в жизни своей я никогда ничего вкуснее не ела!

Отпуск мой пролетел незаметно, и вот я опять в шахте. С сентября учусь на рабфаке Метростроя – то утром, то вечером – посменно. Работали мы по шесть часов, с полной отдачей сил, не считаясь ни с чем. Порой не выходили из шахты и по две смены. Однажды, отработав вечернюю смену, я осталась в ночь. Помнится, мы вязали арматуру под сводом в тоннеле. Ужасно уставали руки, все время поднятые с кусачками вверх. А в тоннеле душно, жарко, хочется спать, особенно к утру. Кто-то из нас, свернувшись калачиком, заснул на ступенях лесов. Вдруг, как нарочно, под землю спустились начальник нашей шахты Гоцеридзе и нарком путей сообщения. Увидели спящего, остановились.

– Почему дети в шахте? – грозно спросил нарком.

– Это комсомольцы, – ответил Гоцеридзе.

– Немедленно отправьте наверх!

И отправили бы, но мы взбунтовались. Отстаивая свое право работать в шахте, правдами и неправдами мы прибавляли себе года. Труднее было тем, кто ростом не вышел. Через неделю все уладилось – мы вновь вязали арматуру, но на глаза начальству старались не попадаться.

На нашей шахте была такая атмосфера, что в забой спешили все с какой-то радостью, с удовольствием. Ведь это счастье – с радостью идти на работу и считать себя нужной, полезной людям. Сознавать, что после тебя останется на родной земле что-то, сделанное тобой, твоими руками! Теперь, столько лет спустя, сколько бы раз я ни проезжала станцию метро «Красные ворота», она кажется мне самой красивой. А когда мне говорят, что есть станция куда краше, я сержусь. В этой станции, в холодном камне, застыла моя комсомольская юность…

Да что говорить, удивительно боевой дух был у нас, у молодежи. Нас беспрестанно влекло что-то сделать, чему-то научиться. Я и Тося Островская сначала сдали нормы на значки ГТО – «Готов к труду и обороне!», ГСО – «Готов к санитарной обороне!», потом – на значок «Ворошиловский стрелок» – и все мало. Записались в хор, стали ездить в Сокольники кататься на роликовых коньках. Тося хорошо каталась, а я уже разбила себе и локти, и колени, но упорно поднималась с асфальта, продолжая учиться, и наконец, ура, научилась.

Из шахты в небо

Однажды в шахтном буфете я прочла объявление о приеме в планерную и летную группы аэроклуба Метростроя. Совсем недавно IX съезд комсомола выдвинул призыв: «Комсомолец – на самолет!» Побывала у нас, на Метрострое, и выездная редакция «Комсомольской правды», проводя агитацию. В то же время наша многотиражка – «Ударник Метростроя» – сообщала, что неподалеку от станции Малые Вяземы метростроевский аэроклуб получил площадку под аэродром, 4 самолета У-2 и 3 планера. Будущие планеристы, летчики, парашютисты приглашались для корчевания пней, строительства полевого аэродрома, ангаров для самолетов и планеров. Что ж, корчевать так корчевать! По правде сказать, втайне я давно мечтала о полетах – как мечтают о далеких странах, манящих, но недосягаемых.

И вот, прочтя объявление о приеме, я набралась смелости и сделала первый шаг – отправилась по указанному адресу, на улицу Куйбышева, дом 3.

Я нашла нужный дом, а заходить боюсь. Уже прочитала все плакаты, стенгазету, объявления, развешанные по коридору, а к заветной двери с надписью «Приемная комиссия» подойти все не решаюсь.

– Вы кого ждете, девушка? – спрашивает меня военный в форме летчика.

Я не видела его лица: уставилась на нарукавный знак, вышитый золотом, – эмблему ВВС. Именно такую эмблему мне через многие годы подарят летчики – узники Костринского концлагеря. Они сплели сумочку из соломы, на которой спали, и вышили на ней эмблему ВВС (пропеллер самолета) с моими инициалами: «А.Е.», Анна Егорова, и тайно передали мне… А тогда, заикаясь, я начала говорить, что очень хочу поступить в летную школу аэроклуба и вот даже заявление принесла.

– Заявления мало, – сказал летчик, – нужны рекомендации с шахты, от комсомольской организации, медицинское заключение, свидетельство об образовании и метрика. Когда все документы соберете, приходите с ними на мандатную комиссию. Комиссия решит – принять вас или нет.

Поблагодарив летчика и окрыленная тем, что начало положено, я выскочила на улицу и, не чувствуя под собой ног, помчалась в сторону Красных ворот, на шахту. В комитете комсомола мое поступление в аэроклуб одобрили, а вот в бригаде…

– И куда тебя несет нелегкая? – мрачно прокомментировал Вася Григорьев. – Лучше бы тебе, Егорова, в институт пойти учиться, а летать – пусть парни летают.

– Да куда ей, дохлой такой, лезть в летчики! От удара током еще не оправилась, – высказалась Тося Островская.

А еще задушевная подружка! Мы даже спали, можно сказать, вместе – в общежитии наши койки стояли рядом, мы работали в одной бригаде, вместе учились на рабфаке. Даже платья и кофточки у нас были «взаимозаменяемые»: одна вещь на двоих. Сегодня она в юбке с кофтой, а я в платье, завтра – наоборот. Тося мечтала стать врачом, а я еще не решила, кем быть, и на этой почве мы часто спорили. Забегая вперед, скажу – Антонина Сергеевна Островская выучилась-таки на врача и всю войну была на фронте хирургом. А тогда она очень хотела, чтобы и я шла с ней вместе в медицинский институт.

Но все споры разрешил наш бригадир.

– Она жилистая, выдюжит. Пусть поступает! – заключил он и дал мне рекомендацию.

Теперь предстояло пройти медицинскую комиссию – да не одну, а две. Сомнений было много: нас пугали какими-то лабиринтами, ямами, якобы придуманными врачами для тех, кто хотел летать. Но, к моему удовольствию, никаких лабиринтов и ям на комиссии не было. В обыкновенных кабинетах сидели обыкновенные врачи, которые прослушали, простучали нас, повертели на специальном кресле, испытывая вестибулярный аппарат, и, если не находили никаких отклонений, писали: «Годен».

Правда, на вторую комиссию из 20 человек прошли только 12 – но для меня все обошлось благополучно. Все врачи написали одно, самое чудесное из всего русского языка слово – «здорова». Теперь оставалась мандатная комиссия.

Люди, кто в военной, летной форме, а кто в сугубо штатских пиджаках, убеленные сединами и совсем молодые, вот уже который час сидели за большим дубовым столом и решали, кто достоин чести подняться в небо. Справки, характеристики, рекомендации… Груда их на столе. Читай, разбирайся – на то ты и мандатная комиссия. Но что сухие документы? Нужно посмотреть на кандидата, определить, на что он годен, задать вопросы, не предусмотренные справками.

И вот, отработав в шахте ночную смену, я помылась в душе, переоделась, позавтракала в шахтной столовой и направилась на мандатную комиссию. Располагалась она в бывшей церкви в Яковлевском переулке, что у Курского вокзала. Теперь здесь были классы и кабинеты аэроклуба. Меня долго не вызывали, и я (после ночной-то смены!) заснула, сидя в углу на деревянном диване. Но стоило услышать свою фамилию – вскочила и, не оправившись ото сна, влетела в кабинет. Надо было предстать перед высокой комиссией по-военному, доложить по всем правилам, а я только и сказала:

– Это я, Аня Егорова, с 21-й шахты…

Все сидящие за большим столом дружно засмеялись. Вопросов же ко мне было бесконечно много: спрашивали о родителях, о братьях, о сестрах, и о работе, и о географии.

– Определите долготу и широту города Москвы, – помню, предложил кто-то из дотошной комиссии.

Я подошла к карте, висевшей на стене, долго водила пальцем по меридиану и по параллели и наконец объявила. Все снова засмеялись: оказывается, я перепутала долготу с широтой.

– Она же смущается, – вмешался представитель комсомола, – ударница она.

– Ну, если ударница… – шутливо протянул летчик, – тогда скажи, девушка, в какую группу ты, собственно, желаешь поступить?

Я поняла, что «мычать» больше просто невозможно, нужно взять себя в руки и заговорить нормально, толково, иначе все рухнет: выгонят и второй раз не позовут. Я вздохнула поглубже и сказала:

– Пилотом хочу быть!

– Э-э, какая шустрая, оказывается, а комсомол уверял, что она смущается. Сразу не куда-нибудь, в летную требует…

Кто-то из-за стола буркнул:

– Рановато, по возрасту не подходит, годок подождать надо.

Что за притча: из-за возраста меня в золотошвейки не принимали, из-за возраста из шахты выпроваживали… И вот опять, когда я, сделав подлог, прибавила себе два года, – опять по возрасту не подхожу?

– Пойдешь пока на планер…

– А что это такое?

– Не знаешь? Странно… Это летательный аппарат. Ну как тебе попроще объяснить: самолет без мотора…

– Так, значит, я напрасно о моторе мечтала? – вырвалось у меня, я подошла к столу вплотную и заговорила быстро-быстро, обращаясь, по существу, лишь к летчику:

– Планер планером, а мне на самолет надо… Ведь я же очень, поймите, очень летать хочу…

– В этом году полетаете на планерах, понравится – в летную группу переведем. Следующий!

Закрыв за собой дверь, я бессильно опустилась на кем-то любезно подставленный стул. Со всех сторон сыпались вопросы: «Ну, как там?», «Куда тебя?», «Строго спрашивают?»…

Всю зиму мы занимались теорией. Совмещать работу, учебу на рабфаке и в аэроклубе было трудно. Но мы с Тосей ухитрялись и в кино сходить, и даже изредка на танцы. Над нашей шахтой шефствовал Театр оперетты, и нам часто давали билеты на спектакли. Нашим кумиром был артист Михаил Качалов, и я даже была влюблена в него, стараясь попасть на спектакли с его участием и сесть поближе к сцене.

Ранней весной мы стали ездить в село Коломенское на практику. Говорили, что когда-то именно тут холоп Никитка, соорудив себе крылья, прыгнул с высокой колокольни. Там с крутого берега Москвы-реки мы взлетали и парили на планерах. Конечно, по меркам нынешнего времени все делалось весьма примитивно. Планер УС-4 устанавливали на крутом берегу, и он закреплялся штырем. В кабину садился курсант, а остальные спускались на склон, брались за концы амортизаторов, прицепленных к планеру, и по команде инструктора: «Натяги-вай!» – растягивали их, чтобы «выстрелить» сидящего в кабине безмоторного аппарата, как из рогатки.

Чтобы побыть в воздухе 2–3 минуты, а остальное время так вот натягивать амортизаторы планера, отработав смену в шахте, все лето, каждый день я ездила в Коломенское. К осени на шахте уже в наклонном стволе в ноздри ударил уютный запах теплой сырости, малярки и лака. Запах отделочных работ, верный признак того, что дело близится к завершению, рождал в груди приятные чувства. Ощущение чего-то праздничного, волнительного сопровождало нас, когда мы шли по почти готовому перрону станции. А ведь стены станции еще стояли «раздетыми», еще несли и несли вниз тяжелые ящики с электрооборудованием. Вчерашние арматурщики, мы занимались облицовкой – это было привычным явлением для тогдашнего метро. Люди хотели возводить станции от начала до конца и осваивали несколько смежных специальностей…

В октябре 1934 года в метро прошел пробный поезд из двух красных вагонов. Какое же было тогда ликование! Мы кричали «ура», пели песни, обнимались, плясали, бежали вслед за вагонами. Моя первая поездка в поезде метрополитена оставила неизгладимое впечатление. Что творилось под землей 6 февраля 1935 года, когда строители «промчались» через свои 13 станций! А 15 мая 1935 года Московский метрополитен был открыт для всеобщего пользования. За ударную работу на метро Московской комсомольской организации была вручена высшая правительственная награда – орден Ленина; большую группу строителей метро тоже отметили орденами и медалями. Для нас же Метрострой стал замечательной школой мужества, становления характера и закалки.