Текст книги "Небо, «штурмовик», девушка. «Я – „Береза!“ Как слышите меня?.."

– Егорова, – спрашивает он меня, – что это за фигура – «мертвая петля»?

– Петля, – отвечаю я, – это замкнутый круг в вертикальной плоскости.

– Молодец. Садись, – подбадривает Мироевский и шутливо обращается к Петухову: – А что же такое штопор и с чем его едят?

Иван встает степенно, сгоняет за спину сборки комбинезона, опускает руки по швам, его серые глаза загораются, и он начинает:

– Штопором называется быстрое вращение самолета по крутой спирали со снижением. Возникает при потере скорости самолета. Штопор как фигура не имеет самостоятельного значения, но при тренировках обязателен для всего летного состава.

Ваня с детства привык делать все добротно, с чувством собственного достоинства. Родился он в крестьянской семье под Волоколамском. Приехал как-то в Москву к старшей сестре на каникулы – да так и остался у нее. Он окончил школу, затем ФЗУ. Ваня – мастер на все руки. Со своим закадычным дружком Костей Рябовым из автолома они собрали автомобиль: так что с тех пор у нас на аэродроме бочки с бензином стали подвозить к самолетам не на подводе, а на автомашине.

– Штопор необходимо научиться делать для того, – продолжает Петухов, – чтобы выработать у каждого летчика уверенные навыки вывода самолета из непроизвольного вращения, которым может закончиться любой элемент полета при неправильном его выполнении.

– Тугуши! А что вы знаете о бочке? – спрашивает Мироевский.

– Это двойной переворот через крыло в горизонтальной плоскости. Вывод в направлении ввода, – отчеканивает на одном вдохе учлет, – но на нашем самолете У-2 «бочку» не сделаешь – скорость мала.

Тугуши, как научился летать, переменился. Когда у него не получалось с полетами, он ходил поникший, без улыбки, даже черные глаза его тогда казались бурыми. А теперь Тугуши весь сияет, на аэродром приезжает в белой рубашке с галстуком. Его серый коверкотовый осоавиахимовский костюм тщательно отутюжен, ботинки начищены до блеска – на них даже аэродромная пыль не садится. Побрит Тугуши до синевы, глаза сверкают! Мы между собой начали называть его «грузинским князем».

– А вот иммельман как выполняется, Кутов? – дотошно выспрашивает инструктор.

Виктор Кутов, кареглазый паренек с нежным, как у девушки, лицом, показывает порядок выполнения этой сложной фигуры. Виктор работает на мраморном заводе Метростроя и учится в вечернем техникуме. Он очень любит читать, пишет стихи и собирает книги. Покупает он их обычно в двух экземплярах: один – себе, другой – мне. Но мне негде хранить книги, и я отношу их в нашу шахтную библиотеку. Иногда в дарственной книге я обнаруживаю стихи, написанные от руки: их автор – сам Виктор. Я бережно вынимаю листок со стихами из книжки, а когда никого нет рядом, читаю, перечитываю их, складываю в сумочку, а в общежитии прячу подальше, в свою заветную шкатулку…

Но вот и теория, и самостоятельные полеты по кругу, и наземная подготовка пройдены. Нас уже допустили в «зону» – на отработку пилотажа. Виражи, мертвые петли, штопор из красивых терминов в учебниках становятся реальными показателями нашего мастерства. А мы неудержимо стремимся дальше – как можно лучше овладеть искусством самолетовождения. В эти дни Виктор Кутов и Тугуши стали моими постоянными спутниками, даже в столовой старались сесть за мой стол. Виктор мне нравился, а вот Тугуши – нет, хотя он старался изо всех сил угодить мне. Пытался он даже льстить: «Ты, Аня, будто родилась в машине, даже завидно. В первый раз поднялась самостоятельно в воздух и никаких замечаний не получила. Да что там замечания, самолет в твоих руках, Аня, как конь объезженный. А меня ни черта не слушает!» Я промолчала, да и что я могла ответить – вот если бы это высказал Виктор… Настроение у всех нас было бодрое, приподнятое: каждый день мы открывали что-то новое. То и дело слышится:

– А знаешь, я на «мертвой петле» чуть не сорвался в штопор!

– Да не виражи у тебя получаются, а «блинчики».

– Ну и пикирнул сегодня Витя!..

И вот однажды идем со старта, как всегда, строем и во всю силу легких поем свою любимую:

 
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц…
 

Вдруг кто-то из ребят перебивает:

– Смотри-ка, братцы, что это в девчачьей палатке краснеет?

Песня оборвалась. Все еще издали начали рассматривать нашу палатку с поднятыми боками, а подойдя ближе, увидели, что моя армейская койка застелена сверху роскошным красным стеганым одеялом. Рядом на табуретке сидит женщина – моя мама.

– Братцы, вот это приданое!.. – дружно захохотали все.

Старшина разрешил мне выйти из строя, я наспех поздоровалась с мамой и выпалила:

– Ну зачем ты привезла одеяло? На смех людям!..

– Дочушка, так ведь тебе холодно под солдатским-то. Как чуяло мое сердце!

– Мне, как и всем, нисколечко не холодно! И забери ты его, пожалуйста, обратно, а то меня совсем засмеют…

Но тут подошел мой инструктор, познакомился с мамой, полюбовался одеялом и сообщил, что я хорошо летаю, а скоро буду прыгать с парашютом.

– Как летает? – воскликнула мама и встала с табуретки, бессильно опустив руки.

Удивился и Мироевский:

– Почему же ты, Егорова, не написала матери, что учишься летать?

Я промолчала, а мой инструктор, по возможности популярно, стал объяснять маме, что же это такое – самолет У-2.

– Не волнуйтесь за дочку! Наш самолет совершенно безопасен – ну как телега. Только телегу везет лошадь, а у самолета мотор в несколько лошадиных сил. А вот что одеяло привезли – это хорошо. По ночам-то мерзнут все: лес близко, речка…

Мама успокоилась и доверительно обратилась к инструктору:

– Уж вы приглядите за ней, сынок. А то она у меня какая-то взбалмошная: то под землей выдумала работать, то в небо полезла…

– Хорошо, мамаша, хорошо. Будет полный порядок. Не беспокойтесь за дочку.

В тот же день мама уехала в Москву. Одеяло осталось у меня, но, правда, довольно часто стало пропадать. Раз в дождливую погоду я решила его разыскать и нашла в палатке у ребят: завернувшись в него, как в спальный мешок, крепко спал Лука Муравицкий…

Время шло быстро. Мы с ребятами работали на Метрострое, летали в аэроклубе – пилотировали в зонах неподалеку от аэродрома, выполняли полеты по маршрутам. В нелетную погоду мы изучали устройство парашюта, его укладку и правила прыжка. Нам предстояло постичь и это – возможно, пригодится… В изложении инструктора, парашютиста Владимира Антоненко, все выходило очень просто. Но когда пришло время прыгать – я едва сумела уснуть ночью. Наутро погода выпала ясная – значит, прыжки состоятся. Помню, я надела парашют, зарядила его – то есть натянула тугие резинки, прицепила их прочными крючками к петлям клапанов. Инструктор проверил «зарядку», а медсестра Ира Кашпирова – пульс, и тут как начало что-то у меня «шевелиться» и болеть в груди! К самолету я шла по-медвежьи – парашют связывает движения. Неловко взобравшись на крыло, я устроилась в переднюю кабину: в задней – летчик Николай Лазарев. Мы взлетаем, набираем высоту 800 метров.

– Приготовиться! – слышу я голос летчика.

– Есть приготовиться, – отвечаю я, суетливо вылезаю на плоскость и, держась за стойку, смотрю вниз. Ой, как страшно! Хочется обратно в кабину, и я, наверное, залезла бы, но летчик убрал газ и крикнул:

– Пошел, – и легонько подтолкнул меня.

– Есть пошел! – кричу я и прыгаю в «пропасть»…

Дальше действую как учили. Дергаю за кольцо, – но мне почему-то кажется, что тросик не вытягивается и хлопка не будет, а значит, и парашют не раскроется! Вдруг меня сильно встряхивает, над головой раскрывается белоснежный купол, а я сижу, как в кресле, на ремнях. Вокруг удивительная тишина, но меня охватывает безудержная радость, и я не то пою что-то, не то кричу. Но вот земля уже близко. Я поджимаю немного ноги и падаю на правый бок – все по правилам. Затем я быстро встаю, отстегиваю парашют, гашу купол и начинаю его собирать. Тут подоспевают ребята, помогают мне, и мы дружно договариваемся прыгать еще и еще. Уж очень это большое удовольствие! После прыжка я и землю чувствую как-то по-особенному, и себя тоже. Появилась какая-то уверенность – «Я все могу!»…

Осенью, когда учебная программа на самолете У-2 была закончена, к нам на аэродром приехала государственная комиссия НКО (наркома обороны). Вначале нас экзаменовали по всем теоретическим предметам, затем стали проверять технику пилотирования. Все мы пилотаж в зоне выполнили на отлично – комиссия осталась вполне довольна.

Настало время расставаться и нам с лагерем, аэродромом, инструктором, товарищами. Было радостно и чуточку грустно. Радостно, что обрели крылья, а грустно – так ведь расставаться всегда грустно…

Я по-прежнему работаю на шахте, после работы открываю библиотеку, расположенную в шахтной столовой. Вместо стеллажей для книг – буфеты, и я сижу за ними как буфетчица, выдавая «духовную пищу» – книги. Через месяц выпускной вечер аэроклубовцев. В театре на Малой Бронной мы вновь собрались вместе. Все принаряженные – ребята даже галстуки надели. Доклад делал начальник нашего аэроклуба Гюбнер. Он сообщил, что большинство ребят, окончивших аэроклуб, направляются в военные школы летчиков-истребителей. Среди них – Муравицкий, Рябов, Харитоненко, Петухов, Вильчико, Хатунцев. И вдруг несколько торжественно, повысив голос (а может быть, мне просто это показалось?), Гюбнер объявил:

– Есть и одна «женская» путевка – в Ульяновскую школу летчиков ОСОАВИАХИМа. Ее мы решили предоставить… Анне Егоровой.

От неожиданности и радости у меня перехватило дыхание. Неужели мечта, которую вынашивала, осуществится?.. В перерыве меня все поздравляли, а я все еще не верила, боялась верить, что так будет. Поверила только тогда, когда получила направление в школу и проездные документы до Ульяновска. Среди провожающих выделялась красивая девушка в красном берете, красном шарфе, один конец которого был небрежно перекинут через плечо за спину, а другой развевался на груди. Одета она была в черное пальто, на ногах туфли на французском каблуке. Вздернутый носик и голубые глаза придавали лицу веселое выражение. Это была Аня Полева, подруга Луки: так же, как и я, она прошла летную подготовку в нашем метростроевском аэроклубе. Аня по-хорошему завидовала мне, уезжающей в летное училище, и говорила, что обязательно продолжит полеты в тренировочном отряде аэроклуба и тоже добьется путевки в Ульяновское училище.

– А как же Лука?

– Что Лука? Он уехал в училище. Я тоже буду учиться, а когда «выйдем в люди», мы обязательно поженимся… Понимаешь, – говорила Аня, – я не могу теперь без неба, без аэродрома, его бензинового воздуха.

И, смеясь добавляла:

– Я больна полетами и Лукашкой!

Мы нежно с ней распрощались, и не знала я того, что через год Анны Полевой не станет. Она разбилась, прыгая с самолета. Парашют не раскрылся…

Мы все знали о том, как Аня и Лука любят друг друга, – этого они не скрывали. Выходец из затеряннной в белорусских лесах деревеньки, Лука, приехав в Москву к дяде, поступил в ФЗУ и вскоре стал работать проходчиком в шахте Метростроя и учиться в аэроклубе. По окончании программы нашего аэроклуба он был направлен вместе с Кутовым и другими ребятами в Борисоглебскую военную школу летчиков. После училища младший лейтенант Лука Захарович Муравицкий служил на Дальнем Востоке, а война застала его в Московском военном округе. Он участвовал на своем «ястребке» в воздушных боях на дальних подступах к столице, а затем – под Ленинградом. Командира звена Муравицкого отличали не только трезвый расчет и храбрость, но и готовность идти на все, чтобы одержать победу над врагом. В то же время всем казалось странным, что Лука на каждом своем «ястребке» белой краской выводил по фюзеляжу «За Аню». Командование приказывало командиру звена Муравицкому стереть надпись, но перед вылетом в бой на фюзеляже его самолета по правому борту опять появлялось «За Аню»… Никто не знал, кто же это такая Аня, о которой Лука помнил, даже идя в бой… Однажды прямо перед боевым вылетом командир полка приказал Муравицкому немедленно стереть надпись и «чтобы больше такое не повторялось!». Тогда-то Лука и рассказал командиру о своей погибшей невесте. «Пусть она не в бою погибла, – продолжал Лука, – но готовилась стать воздушным бойцом, защищать Родину». Командир смирился…

В этом самом вылете Лука совершил таран бомбардировщика «Хейнкель-111», прорывающегося к железнодорожной станции, которую прикрывал один его самолет. Самолет противника врезался в землю за железнодорожным полотном на пустыре, а сам Лука с большим трудом сумел посадить свой тяжело поврежденный истребитель около станции. Подлечившись, он вернулся в свой полк, – и снова бои, по нескольку раз в день… 22 октября 1941 года, через четыре месяца после начала войны, Лука Захарович Муравицкий за образцовое выполнение боевых заданий, за мужество и отвагу был удостоин звания Героя Советского Союза. В какой-то из армейских газет я прочитала тогда стихи в честь Луки:

 
Если быстро растворился вражеский клин,
Пулеметы теплы от стрельбы,
И от сбитых горящих фашистских машин
Возникают на небе столбы,
И в испуге меняющий курс «мессершмитт»
Не вступает в решительный бой,
А простроченный «юнкере» как свечка горит,
Оставляя дымок за собой,
И подстреленный «ворон» лежит вдалеке,
Винт отрублен и корпус пробит, —
Значит, в первом звене на своем «ястребке»
Муравицкий в атаку летит.
 

А 30 ноября 1941 года Лука Муравицкий геройски погиб, защищая Ленинград…

Судьба играет человеком

Отлучили меня от неба в Ульяновском летном училище, порушили мечту. Обманула радуга… Секретарь горкома комсомола, куда я обратилась, долго молчал. Потом он потер руки, почесал затылок, причесал пальцами рук ежик русых волос и горячо воскликнул:

– Придумал, Егорова! Пойдешь работать пионервожатой в трудколонию НКВД для малолетних правонарушителей. Будешь там до очередного набора в училище. За это время все утрясется, брата твоего обязательно освободят, и ты поступишь опять. Начальник колонии хороший человек – он поймет. А впрочем, идем к нему…

Так я поселилась при колонии в маленькой комнатке деревянного дома. Колония занимала большое трехэтажное здание из красного кирпича, располагавшееся почти в центре Ульяновска – на Базарной площади. К дому примыкал большой двор с сараями и мастерскими. Все ребята четыре часа учились в классах и четыре часа работали тут же во дворе, в мастерских.

Конечно, создать из малолетних преступников коллектив было трудно. Каждый из детей, имея возраст от 8 до 16 лет, уже имел за плечами преступление. В каждой группе был свой «воевода» – вот я и решила начинать с него. Но как его выявить? Начала я с того, что просто ходила, смотрела, слушала. Приходила в класс, садилась за последнюю парту и наблюдала, как в задних рядах шла своя жизнь. Тетрадки, выданные учительницей русского языка для диктанта, молниеносно превращались в карты, и тут же шло «сражение». Проигрывали все, вплоть до обеда. В столовой можно было наблюдать такую картину: один, объедаясь, съедал несколько обедов, а у проигравших текли слюни…

Дом, в котором размещалась колония, был с калориферным отоплением, и вот по ночам, после отбоя, часть ребят уходила в подвал и там среди котлов играли в карты при свете свечи. Воспитатели чего только не предпринимали: и заколачивали подвал, и закладывали кирпичом, и уговаривали, и стращали – отвадить от подвала долго не удавалось. Выдали одной группе новые бушлаты, и на второй день уже часть их была продана на «толкучке», которая находилась неподалеку от колонии. Ухитрились спуститься со второго этажа на простынях вниз, на улицу, продали бушлаты и купили водки. Напились, переломали в спальне все кровати, стол, тумбочки, выпустили пух из подушек, забаррикадировали дверь. Пришлось вызывать пожарную команду и водой из брандспойта усмирять «мятежников». После этого «бунта» часть ребят отправили в колонию более строгого режима, а остальных бунтарей развели по разным группам…

На мое предложение записаться в кружки: стрелковый, авиамодельный, мореходный – никто даже бровью не повел! Но, присмотревшись еще и еще раз, посоветовавшись с воспитателями и учителями, я отобрала восемь мальчишек из разных групп и повела их во Дворец пионеров, который в Ульяновске был просто замечательный. А там, по моей договоренности, нас приняли как старых, хороших друзей. Затем я повела ребят в бронетанковое, в авиатехническое училище. Нас везде встречали заинтересованно: показывали, рассказывали и даже стали нашими шефами. К нам зачастили курсанты-танкисты и авиамеханики. Они-то, как я теперь понимаю, и зажгли огоньки в душах трудных ребят. Лед тронулся!

К концу третьего месяца моей работы пионервожатой был создан первый отряд юных пионеров. Впервые во дворе колонии прозвучал пионерский горн, забил барабан и 30 мальчишек в красных галстуках, со знаменосцем и ассистентами промаршировали мимо импровизированной трибуны, вышли за ворота и влились в ряды первомайской демонстрации ульяновцев. Но едва наши дела более или менее наладились, пришел приказ, запрещающий всякую пионерскую деятельность в колониях несовершеннолетних правонарушителей. Меня уволили…

Дополнительного набора в летном училище еще не было, и жить я продолжала при колонии. Работать же я поступила на военный завод имени Володарского за Волгой. Начальник отдела кадров спросил меня:

– Кем у нас хотите работать?

Я ответила, что прошу принять меня на любую работу, а специальность у меня строительная – арматурщица, чеканщица…

– Пойдешь в бухгалтерию счетоводом?

– Но я никогда не работала на счетной работе.

– Ничего, научишься, – сказал кадровик и добавил, как бы раздумывая: – В цех послать тебя – там работа по сменам, да и заработок будет первые три месяца ученический, а в бухгалтерии – в одну смену и оклад постоянный. Тебе же учиться надо. Придешь к главному бухгалтеру и скажешь, что работала раньше счетоводом.

– Я не сумею работать в бухгалтерии, – повторяла я.

– Сумеешь, сумеешь! – И оформил меня счетоводом.

Когда я пришла к главному бухгалтеру, тот спросил, каким я счетоводом работала.

– Как каким? – удивилась я.

– Ну, по учету или по расчету?

– По учету, – бойко ответила я, памятуя наказ кадровика.

– Вот и хорошо. Пойдете в транспортный отдел к старшему бухгалтеру.

В бухгалтерии транспортного отдела мне тут же предложили приняться за работу и указали стол, за которым я буду сидеть.

– Подсчитайте, пожалуйста, перечни. – Бухгалтер протянул мне пачку исписанных цифрами листов. Но как считать, на чем? Передо мной лежали счеты, стояла какая-то машинка. Кругом все бойко щелкают костяшками, а я ведь совсем не умела так считать! И все же к обеду я подсчитала все листы, правда, не на счетах, а на бумажке. Чтобы никто не видел, как я считаю, я положила ее в выдвинутый ящике стола.

В обеденный перерыв все пошли в столовую. Звали и меня, но я отказалась и решила поговорить с Марией Борек – бухгалтером по учету, сидящей со мной рядом. Мария Михайловна обедала часом раньше, чтобы отдел не пустовал. Как только все ушли, я обратилась к ней:

– Мария Михайловна, пожалуйста, объясните мне, как считать на счетах и что это за машинка стоит передо мной?

Мария Михайловна удивленно взглянула на меня через пенсне.

– Это арифмометр. Но как вы будете работать, не имея специальной подготовки?

Я молчала, да и что могла сказать!

– Вот что, будем заниматься в обеденный перерыв и час после работы, а сейчас я вам объясню на счетах сложение и вычитание…

С тех пор прошло очень много лет, но я до сих пор с благодарностью вспоминаю Марию Михайловну Борек – потомственную ленинградку. Она научила меня бухгалтерскому учету, всячески поддерживала, оберегала. Вовлекла она меня и в общественную работу. Все же, как только я узнала о дополнительном наборе в училище, – тут же отнесла заявление в приемную комиссию. Но на предварительной беседе в приеме мне было отказано.

– В прошлый набор ты скрыла, что твой брат враг народа, а теперь опять хочешь пролезть в училище? Нас не проведешь – мы бдительные!..

И опять я ехала в поезде Ульяновск – Москва. В общем вагоне было очень людно, накурено. Плакали дети. Лежа на самой верхней полке, я вздыхала о своем любимом брате и о порушенной мечте.

Да какой же это враг народа мой брат? Да ведь брат – сам народ! Нас у родителей было шестнадцать человек детей – восемь умерло, восемь осталось в живых. Нужда заставляла отца приниматься за любой промысел. Он работал то возчиком – возил рыбу из Осташкова, с Селигера, то ездил в Торжок за огурцами. А были годы, когда и в Петрограде работал на красильной фабрике. Отец мерз в окопах империалистической войны, с винтовкой защищал Советскую власть в Гражданскую. Вернулся он после всех этих баталий больной, и в 1925 году умер – сорока девяти лет от роду. Васе, самому старшему из братьев, очень хотелось учиться. Но, окончив четыре класса сидоровской школы, по решению семейного совета он пошел в «мальчики» к портному.

Отец тогда сказал так:

– Давай, мать, продадим овцу, и я отвезу Ваську в Питер. Попрошу там Егора Антоновича замолвить словечко у хозяина. Глядишь, мастеровым будет. А тут что?.. Учиться негде, да и возможности у нас нет никакой обувать, одевать, кормить.

И дальше он обратился к сыну:

– Может быть, ты, сынок, не хочешь учиться на портного, тогда давай иди в сапожники к дяде Мише. Дядька родной, материн брат, худому не научит. Выбирай.

Вася выбрал портного и до самой Октябрьской революции учился. В революцию шестнадцатилетний паренек раздобыл винтовку и пошел с ней против кадетов вместе с отрядом красногвардейцев. Раненный, Вася сумел кое-как добраться до тетки Аграфены, дальней родственницы отца. Тетка перепугалась, немедля послала в деревню письмо, написав, что выживет Вася или нет – одному Богу известно.

Мама, получив такую весть, бросила все и помчалась спасать сына. Она выходила его, привезла домой – длинного, худого, наголо подстриженного. Но дома Вася прожил недолго и вскоре поступил работать на железную дорогу в Кувшинове. А спустя какое-то время рабочие выдвинули его на должность продавца в свой магазин. В стране разруха, голод – в те годы продавцами выбирали самых надежных, тех, кому верили. Потом Васю перевели в Ржев, затем в Москву. Обычная биография рабочих парней тех лет: работал, учился на рабфаке, стал коммунистом. Уже позже он окончил Плановую академию, Комвуз. Рабочие фабрики «Москвошвей № 5» избрали Василия своим депутатом в Моссовет. «Начальник планового отдела Наркомвнутторга СССР – какой же это враг народа? – думала я, перебирая всю жизнь любимого брата. – Клевета! Напраслина!» Да, напраслина! И я вспоминала, как мама молилась Богу, стоя на коленях перед иконостасом, как вначале перечисляла все наши имена – своих детей, – прося у Бога нам здоровья и ума, а потом каждый раз в конце молитвы повторяла: «Спаси их, Господи, от напраслины!» Тогда, в детстве, я не понимала этого слова, а сейчас оно обнажилось передо мной во всей своей страшной наготе…

Как медленно движется поезд! Но мне, подъезжая к Москве, стало все как-то безразлично. Куда и зачем я еду, к кому? Вот и Москва, город моей комсомольской юности. Именно здесь неожиданно круто повернулась моя судьба, накрепко связав деревенскую девушку с городом и небом…

Москва встретила пасмурным, дождливым днем. В этот раз меня здесь никто не встречал, никто не ждал. С вокзала я позвонила на квартиру брата Василия. Ответила его жена – Катя. Узнав мой голос, она разрыдалась и долго не могла выговорить ни слова. Немного успокоясь, Катя спросила:

– Ты где сейчас, Нюрочка?

– На Казанском вокзале.

– Жди меня у главного входа, я сейчас приду.

И вот я стою и жду. Прошел час, другой… И вдруг я заметила плохо одетую женщину с поникшим взором.

– Катя?!

Оказалось, что она искала меня, одетую в военную форму, а я ее: красавицу-смолянку с пышной прической, с блестящими синими глазами и гордой статью… Опять были слезы. Она схватила меня за руку и повела в глубь вокзала. Мы нашли свободную скамейку, сели, и Катя рассказала, что Васю судила «тройка», приговорив его к десяти годам заключения. Васю обвинили в шпионаже и связи с английской разведкой. Его статья в «Экономической газете» была якобы перепечатана англичанами – и этим он выдал какую-то государственную тайну…

– Десять лет! За что? – всхлипывая, говорила Катя. – Нюрочка, родненькая, ты, пожалуйста, больше мне не звони и не заезжай. Я сегодня только на минутку забежала в квартиру за Юркиными вещичками. Мы с ним теперь кочуем по знакомым, хотя многие нас боятся… А я боюсь, что меня дома могут арестовать… Что тогда будет с Юркой? – плакала Катя. Плакала и я. Мы расстались…

Куда мне было податься? К Виктору в авиачасть? Ни за что, в таком-то виде… В аэроклуб? Нет! На Метрострой? Под сожалеющие взгляды, чтобы все напоминало о самом счастливом времени, о дерзновенных мечтах, чтобы каждый намек о прошлом травил душу? Нет! Может, потом, а сейчас?.. Да куда глаза глядят! Вот в расписании поезд, который довезет меня до брата Алексея. Значит, мне в этот город…

И вот поезд плелся, спотыкаясь на каждом полустанке, тоскливо отстукивая колесами… В городе Себеж брата не оказалось, его перевели на новое место службы. Я переночевала у соседей, а утром опять в путь. Денег в кошельке у меня оставалось только 12 рублей. Не хватало всего двух рублей на билет до городка, где работал мой брат Леша. Ничего, я купила билет на все деньги, а то, что одну станцию не доеду, – не беда – дойду. Опять я еду в общем вагоне, опять на верхней полке, – и едва не плачу. Неужели у меня нет воли? А если есть, то почему я лежу вот так – пластом на полке, и ничего не хочу предпринять? Почему не борюсь за свое право летать?.. Мне вспомнились слова любимого всей молодежью первого секретаря ЦК ВЛКСМ Саши Косырева:

«Никогда не отступайтесь от задуманного. Смело и гордо идите вперед…»

– Смело и гордо идите вперед! – повторила я вслух, и в этот момент состав, вздрогнув всем своим длинным, неуклюжим телом, остановился, словно предоставив мне право выбора.

– Где это мы стоим? – свесив голову вниз, спросила я.

– Чай Смоленск! – ответил мужчина.

– Сколько стоим?

– Минут тридцать, не менее…

Неожиданно для соседей по вагону я ловко соскочила с полки, накинула пальтишко, подхватила чемодан и бросилась к выходу.