Текст книги "Небо, «штурмовик», девушка. «Я – „Береза!“ Как слышите меня?.."

«Коккинаки»

Поезд ушел. В то время, когда он вильнул за последний смоленский семафор, я подходила к зданию обкома комсомола. Зимний рассвет едва только начинал подсинивать белые стены домов древнего города, и обкомовские двери были на запоре. Потолкавшись у входа и сильно продрогнув, я пустилась трусцой по улице. Добежала до афишной тумбы – и обратно. И так несколько раз, пока приятное тепло не растеклось по всему телу. Время шло, начинался день. Вот уже где-то совсем рядом прогромыхал первый трамвай, прогудел первый грузовик. Открылась и заветная дверь. Вместе с первыми посетителями ворвалась в обком и я. Сунула голову в одну комнату, в другую – нет, не то.

– Где тут у вас секретарь помещается? – требовательным голосом спросила я у какого-то тщедушного парнишки в очках, важно шествовавшего с большущим кожаным портфелем по коридору. Тот глянул удивленно на меня поверх очков: кому это сразу «сам» потребовался? Но, уловив в моем лице и взгляде настойчивость, выяснять не стал, а просто сказал:

– Там, за углом, обитая черным дерматином дверь…

Маленькая пухленькая секретарша грудью преградила мне ту дверь, но и тут не то мой вид, не то взгляд, не то немалый рост заставили ее уступить мне дорогу к заветной двери. Воспользовавшись этим, я решительно вошла и с порога, боясь как бы меня не остановили, залпом выпалила:

– Мне нужны работа и жилье. И как можно быстрее!

Молодой человек, сидящий за большим письменным столом, приподнял голову и удивленно посмотрел на меня сквозь очки.

– Ты, собственно, по какому делу, товарищ?

– Дело мое не терпит отлагательств…

Страшно волнуясь, а оттого путаясь, я стала рассказывать о себе: о метро, об аэроклубе, о летном училище, о брате… Я говорила ничего не скрывая, ничего не тая – как на духу. Секретарь слушал молча, в его взгляде я видела живую заинтересованность и участие. Мне показалось, что он понимет, что к нему пришел человек, которого отстранили от любимого дела. Не просто девушка, а комсомолка, овладевавшая сложным летным мастерством. Большая война стояла на пороге, невиданными темпами развивалась промышленность, перевооружалась армия, и обученных летчиков отчаянно не хватало. Обо всем этом секретарь обкома прекрасно знал. Слушая мой сбивчивый рассказ, он все более удивлялся: как могли без всяких причин снять учлета с самолета в то самое время, когда так требуются летные кадры, когда ОСОАВИАХИМ не успевает готовить курсантов для военных училищ. Когда программа допризывной подготовки напряжена до предела!

– Документы у тебя какие при себе?

– Вот. – Я положила на стол паспорт, комсомольский билет, красную книжечку – благодарность от правительства за строительство первой очереди метро и справку о том, что я закончила планерную и летную подготовку в аэроклубе.

Читая документы, секретарь задавал мне вопросы, куда-то звонил, кого-то вызывал к себе, а я сидела на диване и… плакала.

– Ну а наших ребят сумеешь учить планерному делу?

– Конечно, смогу!

– Отлично. Мандаты у тебя подходящие.

У меня даже дыхание остановилось!

– Ну, рева, пойдем обедать, – слышу я его насмешливый голос.

– Спасибо, не хочу!

– Пойдем, пойдем. – Он потянул меня за руку.

После обеда, увидев мой пустой кошелек, одолжил 25 рублей до первой получки.

– Ты вроде бы работой и жильем интересовалась? – в голосе секретаря было лукавство. – Мы тебя тут, пока ты ревела, просватали на Смоленский льнокомбинат счетоводом. Будешь сальдо-бульдо подбивать. И планерную школу организуешь. На комбинате коллектив боевой, молодежный. Езжай прямо в отдел кадров. Я обо всем договорился. А как устроишься, иди в аэроклуб к комиссару, там, я слышал, есть тренировочный отряд для тех, кто уже закончил пилотскую подготовку. У тебя сколько братьев? – неожиданно спросил секретарь.

– Пять.

– Ну вот, какая ты богатая на братьев, а у меня ни одного! Если в автобиографии будешь писать о всех братьях – много бумаги израсходуешь. Поняла?

– Спасибо за совет!

– В аэроклубе покажи все свои «мандаты» и попросись принять тебя в тренировочный отряд. Какие возникнут вопросы, не стесняйся, приходи…

– Спасибо… – всхлипнув носом, пробормотала я и пулей помчалась на льнокомбинат, благодаря свою судьбу: какая же я все-таки счастливая на хороших и добрых людей!

В тот же день меня приняли счетоводом по расчету прядильщиц, к вечеру поселили в общежитие, в комнату, где жила лучшая стахановка комбината – Антонина Леонидовна Соколовская. А в аэроклубе меня зачислили в тренировочный отряд, и я опять стала летать. Какое же это счастье – после работы спешить в аэроклуб. Там нас уже ждала полуторка, и мы катили на аэродром, расположенный довольно далеко от города…

Глубокой осенью мы сдали государственной комиссии теорию и практику полета и были распущены до особого распоряжения. Надежды на то, что мне дадут направление в летную школу у меня не было. В отряде у нас училось еще пять девчонок – потомственных смолянок, а я ведь была приезжая. Так что я решила больше не ходить в аэроклуб и занялась подготовкой в авиационный институт. Именно в авиационный, а ни в какой-то другой. Если уж не удастся летать, так буду хотя бы рядом с самолетами. Когда-то и брат Василий настаивал, чтобы я училась… «Когда-то»… А ведь прошло всего полтора года, как я распрощалась с Москвой, Метростроем, аэроклубом, товарищами, Виктором, братом. Где-то далеко на севере отбывал Василий наказание «без права переписки»…

Мама сообщала, что с помощью добрых людей она сочинила прошение нашему земляку – Михаилу Ивановичу Калинину, пытаясь убедить его в невиновности Васеньки. Ответа мама не получила и тогда решила сама поехать в Москву. «Катя с внучонком Егорушкой отвели меня в приемную «всесоюзного старосты», а сами ушли, – рассказывала мне мама. – Большая очередь была, народу много понаехало. Дошел и мой черед. Я-то думала, что это сам Михаил Иванович, но взглянула на принимавшего, а бороды клинышком не обнаружила. Ждала, что помощник меня к земляку поведет, а он мне только и сказал: «Председатель Верховного Совета по таким вопросам не принимает…»

Я продолжала работать на льнокомбинате. Два раза в неделю занималась с планеристами, посещала курсы по подготовке в институт. Однажды вечером в выходной день я зашла в кафе, села за столик и заказала мороженое.

– Егорова! – окликнул меня кто-то сзади.

Я повернулась на голос и, увидев комиссара аэроклуба, подошла к его столику. Он познакомил меня со своей женой, дочкой и усадил рядом.

– Почему же ты не ходишь в аэроклуб? – спросил меня комиссар.

Я высказала свои сомнения, а он мне и говорит:

– Зря, а ведь вчера после долгих споров мы решили отдать единственную женскую путевку в Херсонскую авиационную школу тебе.

– Мне?

– Да, тебе, Коккинаки! – и, обращаясь к жене, со смехом пояснил: – Ребята прозвали ее «Коккинаки», вот и я Аню так назвал!

– Ничего, называйте, мне даже нравится, – искренне ответила я. – Ведь братья Коккинаки – прославленные летчики, испытатели и рекордсмены!

– Завтра же бери в штабе аэроклуба направление, увольняйся с комбината и быстрей езжай в Херсон. Учти, кроме специальных предметов тебе придется сдавать там экзамены по общеобразовательным предметам за среднюю школу. Конкурс большой, готовься!

В Херсоне действительно был большой наплыв воспитанников аэроклубов страны. Они приехали из Москвы и Ленинграда, Архангельска и Баку, Комсомольска-на-Амуре и Минска, Ташкента и Душанбе.

В первую очередь нас направили на медицинскую комиссию. Кто прошел, того включали в группы для сдачи общеобразовательных предметов. Математику-«устно» принимал старый преподаватель педагогического института. Убедившись, что он плохо слышит, мы помогали друг другу подсказками, и большинство получили пятерки… Постепенно нас становилось все меньше, – но вот уже пройдена и мандатная комиссия. По совету секретаря Смоленского обкома комсомола я ничего не сказала о своем старшем брате. И вот наконец вывешены списки принятых. Я читаю: «Егорова – на штурманское отделение». Большой, бурной радости – такой, какая была у меня в Ульяновске, не прорвалось, но все же бегу на почту и посылаю маме телеграмму – хочу ее порадовать. Да, порадовать, сообщить, что ее дочь приняли в летную школу! Это было не военное училище, а от ОСОАВИАХИМа. На штурманское отделение туда принимали только девушек, а на инструкторское – в основном парней.

Получив телеграмму из Херсона, мама ответила письмом, которое я сохранила:

«Родная моя, здравствуй!

Я получила твою телеграмму. Рада за тебя. Но еще больше бы я радовалась тому, если бы ты не стремилась в небо. Неужели мало хороших профессий на земле? Вот твоя подружка Настя Рассказова окончила ветеринарный техникум, живет дома, лечит домашний скот в колхозе, и никаких нет тревог у ее матери. А вы у меня все какие-то неспокойные, чего-то все добиваетесь и куда-то стремитесь.

От Васеньки никаких известий нет. Ох, дочушка, изболелось у меня о нем все сердце. Жив ли сердечный? Помню, как приехала к нему в Москву, а он уже директор и депутат какой-то. Надел он на меня свою кожаную тужурку, взял под руку и повел в театр. А там все зеркала, зеркала, а я-то думала, что это на нас похожие идут – удивленье одно. Хотя бы ты за него похлопотала.

А ты учись, старайся. Что же теперь делать, раз уж полюбила свою авиацию и она тебе дается. Вы, мои дети, счастливы – счастлива и я. Вы в горе – горюю и я, ваша мать.

Восемь человек вас, детей, у меня, и за всех я в тревоге. Все разлетелись мои птенцы. Вот и последнего – Костю проводила в армию. Дала ему наказ служить верно и честно, но когда поезд с ним стал скрываться за поворотом – упала на платформе без сознания. И что это уж со мной такое приключилось – ума не приложу».

Эх, мама, мама! Как же я могла объяснить тебе, что такое для меня полеты? Это моя жизнь, моя песня, моя любовь! Кто побывал в небе, обретя крылья, никогда не изменит ему, будет верен до гробовой доски, а если случится, что не сможет летать, все равно полеты будут ему сниться…

Мне нравилось, как вели занятия преподаватели в нашем училище. Много было преподавателей из пединститута, которые и сделали нас грамотными людьми. Я запомнила, как один раз немножко опоздала на занятие. Зашла, извинилась, – там мест уже не было, и я села у окна, вверху амфитеатра. Нам дали задание, задача была очень простая, я решила ее и сижу – смотрю в окошко. А все еще сидят, копаются. Преподаватель спрашивает: «Вы почему не работаете? Выходите и на доске решите!». Я быстро написала на доске решение, все его списали. И вот всем «отлично», а мне «хорошо». Вот, на всю жизнь запомнилось! Особенно интересно проводил занятия по метеорологии старый отставной морской капитан, избороздивший все моря и океаны. Он был кумиром для нас всех! Капитан входил в аудиторию, важно подняв голову в форменной фуражке с очень высокой тульей. Мы все вставали, приветствуя капитана и глядя на его тщательно отутюженную и подогнанную по фигуре форму, мне так хотелось быть похожей на него! А ведь роста капитан был совсем маленького, с глубоко посаженными глазами, которые глядели на нас добро и уважительно. Каждый раз капитан начинал лекцию со старинного поверья: «Если солнце село в тучу, берегися, штурман, бучи…» Или вспоминал еще какую-либо поговорку, касающуюся нашей будущей профессии.

Я впервые поняла, что такое хороший преподаватель: он любит свою профессию, увлечен ею, и не только даст хорошие знания, но обязательно привьет своим слушателям любовь к предмету. Учиться мне было несложно. Я ведь уже инструктором работала! Мы изучали теорию полета – и летали, конечно: на двухместных У-2, УТ-1, УТ-2.

Война с Финляндией ускорила наш выпуск. Программу обучения в школе резко сократили, «закруглили», и подвели к экзаменам, которые мы сдавали тоже в спешке. Нам даже обмундирование не сумели пошить, так и выпустили – в старых гимнастерках и юбках, в каких мы были курсантами.

После выпуска меня направили в аэроклуб города Калинина – на должность штурмана аэроклуба. Но на месте оказалось, что штурман в аэроклубе уже есть, но не хватает летчика-инструктора. Я очень хотела летать и с радостью согласилась принять эту должность. После проверки техники пилотирования меня допустили к обучению учлетов и выделили мне группу в 12 человек. Ребята были все разные: и по общей подготовке, и по физическому развитию, и по характерам. Объединяло их одно – любовь к авиации. Всем не терпелось поскорее закончить наземную подготовку и начать летать. И я их отлично понимала!

Часто к нам на занятия приходил командир звена старший лейтенант Черниговец. В армии он был летчиком-истребителем, и в ОСОАВИАХИМ его послали «на укрепление инструкторских кадров». Черниговец действительно мастерски летал, хорошо знал математику, физику, легко объяснял громоздкие формулы по аэродинамике. Курсанты любили его за уважительное к ним отношение. Очень помог Петр и мне. В один из летных дней разбился старший летчик-инструктор Гаврилов. При ударе самолета о землю курсанта выбросило из кабины в сторону, а он сгоряча поднялся и побежал. Врачи осмотрели его, послушали и дали освобождение от полетов – а через пять дней и его не стало… Полеты прекратились. Курсанты ходили понурые. Командир звена Черниговец приказал построить все звено для разбора случившегося.

– Самолет, как вы знаете, – начал он, – есть самолет, и каким бы он ни был тихоходным и простым, к нему надо относиться на «вы», то есть внимательно и серьезно. И тот, кто этим пренебрегает, будет наказан. Опытный летчик-инструктор Гаврилов понадеялся на курсанта, а тот пренебрег законами аэродинамики или плохо знал ее – и вот результат. На последнем развороте, как мы все видели с земли, самолет задрал нос, потерял скорость и свалился в штопор. Высоты, чтобы вывести машину из критического положения, не было, – и он врезался в землю. Профессия летчика, – продолжал Черниговец, – как вы убедились, не только романтична, но и опасна. Но носы вешать не будем, давайте займемся делом!

И он начал тут же, на песке, рисовать различные положения самолета в воздухе, одновременно объясняя и спрашивая то одного, то другого курсанта. Это помогло ребятам справиться с собой.

Для инструктора самостоятельный вылет его ученика – такое же событие, как собственный вылет. Помню, первым я выпускала в своей группе учлета Чернова. Уже получено «добро» от командира отряда, но я волнуюсь и прошу слетать с ним еще и командира эскадрильи. Комэск сделал с Черновым полет по кругу да как закричит:

– Чего зря самолетный ресурс вырабатывать – выпускай!

С волнением взяла я в руки флажки – как когда-то брал их инструктор Мироевский. Все смотрят на учлета, а он сидит в кабине сосредоточенный, серьезный и ждет разрешения на взлет. Тогда я поднимаю вверх белый флажок, а потом резко вытягиваю руку, показывая флажком направление вдоль взлетной полосы.

Самолет с курсантом пошел на взлет, а мне кажется, что я что-то забыла, не сказала! Хочется громко крикнуть ему вслед еще какие-то наставления! Не выпуская самолет из поля зрения, я иду к финишу, чтобы встретить своего питомца у посадочного «Т»…

Вторым я выпустила учлета Жукова – и он тоже вылетел отлично. Но зато много хлопот мне доставил курсант Седов. Если Чернову все давалось легко, то Седов полеты усваивал медленно, хотя и твердо. Это я поняла позже, когда все двенадцать курсантов летали самостоятельно, и я стала подсчитывать часы налета по вывозной программе. Оказалось, что Седов налетал со мной меньше всех. «Как же так?» – задумалась я и поняла: Чернова я все время ставила в пример, а Седова больше заставляла заниматься наземной подготовкой. В результате на Чернова было израсходовано больше и горючего, и самолето-моторного ресурса. Летали же оба к концу программы одинаково, причем Седов даже чуть-чуть изящнее, увереннее.

В один из дней нагрянула Государственная комиссия, но я была уже спокойна: мои ребята летали хорошо. Только одному учлету поставили за высший пилотаж четверку, остальным – отлично.

В День авиации у нас на аэродроме был праздник. Мы, инструкторы-летчики, к нему готовились заранее. Летали строем, отрабатывали одиночный пилотаж, пилотаж парами, шестерками. Летали мы и на планерах. Парашютисты тоже готовили свою программу, но сбрасывать их должны были мы, летчики. И вот рано утром аэродром готов к приему гостей. Толстым канатом отделены места для зрителей. Мы еще и еще раз проверяли самолеты, уточняли программу – и вот праздник начался.

Наконец, диктор объявил мой полет. Я выполнила комплекс высшего пилотажа над аэродромом, приземлилась и не успела зарулить, как мне говорят: «Твоя мама здесь». Оказывается, узнав из областной газеты, что будет праздник, она приехала в Калинин и прямо с поезда отправилась на аэродром. Конечно, мама прихватила с собой и корзиночку с гостинцами. Устроившись за барьером на травке, она стала смотреть, что же это делается в воздухе, – и сидела спокойно до тех пор, пока не объявили мою фамилию. Тут она заволновалась, а когда я начала пилотаж, мама с криком «Дочушка, упадешь!» бросилась на летное поле, к центру аэродрома, держа свой праздничный фартук с кружевами так, как будто подставляла его мне, чтобы в случае падения я попала на него! Дежурные привели маму в штаб. Выяснилось, о ком она так беспокоилась, – и тогда начальник аэроклуба предложил ей «покататься на аэроплане». Но мама от полета категорически отказалась…

После выпуска курсантов нас, инструкторов, премировали поездкой на пароходе из Калинина в Москву – на сельскохозяйственную выставку. Вскоре мы уже плыли по Волге, любуясь красотами ее берегов. Затем – по каналу: впервые видя шлюзы, я удивляюсь и восхищаюсь. Ну, вот и Москва. Мы осмотрели выставку; побывала я и у своих на Арбате. Катя работала вязальщицей на трикотажной фабрике, Юрка учился в школе. Мы много проговорили. Брат прислал с «оказией» записку, в которой писал, что они долго плыли по Енисею на барже вместе с уголовниками. «Урки» измывались над «политическими», отнимали и одежду, и пищу, а охрана словно ничего не замечала или не хотела замечать. В Игарке их высадили на берег и повели своим ходом в тундру. Многие простудились и погибли. Осталось меньше половины…

В Москве уже действовало метро второй очереди, и меня потянуло посмотреть свою станцию – «Динамо». Колонны облицованы самоцветным ониксом. Между колонн – скамья, а над нею в проеме барельеф физкультурника. Красиво!

В Метрострое я узнала, что почти все мои товарищи по метростроевскому аэроклубу закончили летные училища и служат в частях Военно-Воздушных сил. Виктор Кутов – летчиком-истребителем в авиационном полку на западной границе. Он писал мне письма в стихах, просил отвечать на каждое, но мне, как всегда, было некогда. После окончания училища Виктор приехал ко мне в Херсон с надеждой увезти меня с собой, но я и слушать не хотела.

– Вот окончу училище и сама к тебе приеду, – ответила тогда я ему.

– Не приедешь! Я тебя хорошо изучил. Тебя надо силой замуж брать.

– Вот и займись этим! – вырвалось у меня в сердцах. Виктор уехал, а мне было очень и очень тоскливо. Я шла в училище и горько плакала… Может, предчувствовала, что видела его в последний раз…

Пять дней мы гостили в Москве, а вернувшись домой – принялись работать, да так напряженно, что у нас не стало даже и выходных дней. Всю предвоенную зиму мы готовили летчиков по спецнабору из допризывников. Они были полностью освобождены и от работы на предприятиях, и от учебы в учебных заведениях. Аэроклуб выплачивал им стипендию. К весне мы подготовили их всех и почти всех рекомендовали на ускоренный выпуск в летные училища. Фактически у нас тогда было два набора – с отрывом от производства и без отрыва. Курсанты, занимавшиеся теорией без отрыва от производства, к полетам приступили летом – после выпуска спецнабора. День за днем мы помогали им обретать крылья, еще не все вылетели самостоятельно – и началась война…

«Девчата, война!»

…Полеты затянулись до вечера, а июньский вечер приходит поздно. Я уже устала, но домой не пойдешь: нужно еще провести разбор с учлетами, оформить документацию. Только села за стол – в дверях голова подруги Машеньки Смирновой:

– Не засиживайся, Анюта, утром в лес. С солнышком поднимем! – сказала она и упорхнула.

«Ну конечно же, – вспомнила я, – сегодня суббота!» Уже сколько недель без выходных работаем, можно и отдохнуть. Здорово девчонки придумали – в лес. Погода как по заказу стоит. А мест заманчивых под Калинином тьма-тьмущая. И ходить далеко не надо: садись на трамвай – довезет прямо в сосновый бор, тот, что за текстильной фабрикой «Пролетарка»…

С первым трамваем мы и выехали. Инструкторы рады – в кои-то веки собрались вместе. В вагоне смех, шутки, песни… Кондуктор трамвая возмутилась:

– Расшалились, как школьники, управы на вас нет!..

Нас шестеро девчонок. Два авиамеханика, две Марии – Никонова и Пискунова, два инструктора-летчика-общественника – Тамара Константинова и Маша Смирнова и мы, два инструктора-летчика после Херсонского авиационного училища – я и Катя Пискарева. Это она потом, в войну, будучи летчиком женского полка, на беззащитном По-2 бросала ночью морякам-десантникам Эльтигена (сейчас это Геройское) боеприпасы и продукты. Спланирует тихо – с выключенным мотором, сбросит груз да как закричит в ночи: «Полундра! Забирай подарки!» И улетит под градом снарядов в скрещенных лучах прожекторов. И так 5 вылетов за ночь…

А пока мы идем, любуемся светлыми просторами. В траве кое-где мелькают увядающие ландыши – как подарок от природы… Мы вышли на берег Волги, выбрали удобное местечко на ее высоком правом берегу и присели, любуясь проплывающими мимо пароходами. Но от них обычно летит музыка, а сегодня почему-то непривычно тихо. И вдруг мы слышим отчетливый голос диктора, эхом отдающийся в лесу: «Война…»

Сразу померкли все краски природы. Куда-то девалось наше радостное настроение. Мы сразу стали старше своих лет. Нам, стоящим молча в этом утреннем воскресном лесу, было ясно: страна поднималась на смертный бой. И каждая из нас, овладевших одной из военных профессий, тут же решила про себя не оставаться в стороне. Кто-то коротко сказал: «Пора по домам», однако меньше чем через час все мы встретились в одном месте – в горвоенкомате. Наша маленькая хитрость по отношению друг к другу не удалась, но и визит к комиссару оказался напрасным.

– Занимайтесь, девушки, своим делом, – ответил военком на нашу просьбу направить на фронт, – вам и в тылу теперь работы хватит.

Терпения сидеть на мирном аэроклубовском аэродроме хватило мне месяца на полтора. Тревожные сводки первых дней войны подхлестывали нас, да тут еще нам сообщили, что аэроклуб приказано эвакуировать в глубокий тыл. Настал день, когда и я пошла к московскому поезду. Провожала меня Муся Никонова – авиатехник моего самолета. Ее муж, танкист, был тяжело ранен и умирал в одном из госпиталей города. Муся не плакала, только ее красивое лицо с карими миндалевидными глазами и длинными ресницами осунулось, потускнело. В соседней палате с мужем Муси лежал еще один танкист – без одной руки. Это был муж Татьяны Никулиной, с которой мы вместе учились в аэроклубе Метростроя. Она приехала к нему из Москвы, оставив маленькую дочку на попечение соседей, и сидела в палате около израненного мужа и день и ночь, утешая, как могла и ухаживая за ним. Война уже давала о себе знать – очень жестоко, порой непоправимо…

На вокзале Муся Никонова поцеловала меня и, положив в левый нагрудный карман моей гимнастерки серебряный рубль, тихо сказала:

– Это талисман. Вернешь после разгрома фашистов.

Талисман, талисман… Он был со мной всю войну. Каким-то чудом я его сберегла, но вернуть Мусе смогла только спустя много лет. Она считала меня погибшей и лишь по одной газетной публикации узнала мой приблизительный адрес и разыскала меня. Помню, я стою у калитки дома, а ко мне от автобусной остановки идет женщина со смутно знакомым лицом. Она подошла и стала расспрашивать, не знаю ли я, где живет… и тут замолчала, заплакала, узнав меня!..

Однако это будет еще не скоро, а пока я еду в Москву, в Центральный совет ОСОАВИАХИМа. Едва вышла на площадь трех вокзалов, обратила внимание на камуфляж зданий: их прикрыли словно театральными декорациями. Поразили меня и бумажные кресты на стеклах окон. Угнетало отсутствие обычной вокзальной суеты. В залах ходили люди в армейских гимнастерках, гулко звучали слова команд. Когда я перебегала площадь, чуть не уткнулась в серебристую гондолу – бойцы бережно вели аэростат… Еще меня поразило, что над Красносельской улицей, над крышами многоэтажных домов, словно аисты, стояли на длинных ногах зенитные установки. И так на всем пути в Тушино: зенитки в скверах, колонны военных, зовущие в бой плакаты на стенах, суровая сдержанность в поведении людей на улицах. Не только окраины – центральные магистрали столицы обросли, как щетиной, цепочками противотанковых ежей, прикрылись баррикадами. С каждым днем суровела Москва, теперь уже фронтовой город. Ежедневно голос Левитана по радио сообщал москвичам одну сводку тревожнее другой. «После упорных и ожесточенных боев, в ходе которых…» Сводки Совинформбюро настигали людей повсюду: дома, на работе, на улице. Примириться с ними было нельзя…

Я медленно еду на часто останавливающемся автобусе и, прижавшись к стеклу, разглядываю стоящую на перекрестке девушку в военной форме с энергично поднятым вверх красным флажком. Это регулировщица, открывающая путь колонне войск. Обычный, тревожный день войны… Я добираюсь до нужного мне здания, полковник бегло смотрит на протянутый документ и охрипшим, усталым голосом произносит:

– Егорова? Ну чего тебе, Егорова, от меня нужно? Что у вас там, в Калинине, стряслось? Бензина нет? Машин не хватает?.. Докладывай, прошу тебя, быстро. Видишь, сколько людей дожидается.

Действительно, дочерна прокуренная комната была плотно набита летчиками: старыми и молодыми, в штатских костюмах и в полевой форме. Все они переговаривались, обменивались последними новостями, ждали здесь, в одном из кабинетов Центрального аэроклуба, решения своего вопроса, своей участи. Их временем я и не думала злоупотреблять.

– У меня, собственно, один вопрос. Личный, – громко, силясь перекрыть шум, проговорила я.

Полковник развел руками:

– Да время ли сейчас личным заниматься?

– Прошу прощения, я неправильно выразилась, – смутилась я. – Просто прошу послать меня на фронт.

– Ишь ты, «просто»!.. – Хозяин кабинета расстегнул воротничок гимнастерки. – Все вы твердите одно и то же – на фронт, на фронт. Сделай по-вашему, так осоавиахимовскую работу совсем надо сворачивать. А кто же, я вас спрашиваю, – по тому, как полковник обвел сердитым взглядом всю комнату, можно было понять, что он отвечал не только мне, – кто, я вас спрашиваю, будет готовить кадры для фронта?.. Нет, дорогуша, возвращайтесь в Калинин и занимайтесь, чем вам положено! Кто ко мне следующий?..

Но я не думала уступать место. Наоборот, я еще ближе придвинулась к столу.

– Наш аэроклуб эвакуируется в тыл. Я в тыл не поеду. Прошу откомандировать меня на фронт. Поймите же, наконец, у меня большой летный опыт. В данный момент он важнее там, над полями сражений…

– Ну, знаешь, Егорова, позволь нам решать, что и где сейчас важнее… – проворчал полковник. Однако он явно понял, что от моего напора так просто не отделаешься. Задумавшись на минутку, он повертел в руках какую-то бумагу и, искоса взглянув на меня, сказал: – Ладно, так и быть, пошлем тебя поближе к огню, в аэроклуб города Сталино. Это в Донбассе.

– Как в Сталино? Там же брата в 1938 году… – я запнулась, но сумела твердо сказать: – Пишите предписание!..

По пути на вокзал я зашла на Арбат к своим. Катя была где-то на оборонительных работах, а шестиклассник Юрка, придя из школы, обрадовался, засуетился, желая чем-либо угостить меня. Но в буфете, кроме хлеба да куска сахару, ничего не осталось. Он стал мне рассказывать о том, что в их школе учитель географии ушел добровольно на фронт, а вот директора школы никак не отпускают.

– Я бы на его месте давно сам удрал бить фашистов, а он все разрешения ждет, чудак…

– А что слышно об отце? – перебила я племянника.

Он как-то сразу сник, а потом встал, взял с письменного стола какие-то листки и подал мне.

– Вот, читай. Вчера заходил полковник, сказал, что он недавно был вместе с папой где-то далеко-далеко на севере. Там зимой ночь круглые сутки, а летом солнце не заходит. Там папа строит красивый город, похожий на Ленинград, и большой горно-металлургический комбинат, – без передышки рассказывал Юрка. – Полковника и еще многих бывших военных направили на фронт. Он сумел заехать к себе домой и вот еще к нам забежал и очень сожалел, что маму не застал.

Я читаю поданные Юркой листки, исписанные моим братом. На одном – письмо жене и сыну, на другом – прошение с просьбой послать на фронт защищать Родину от фашистских захватчиков.

– Вот папа поедет на фронт, – доверительно говорит Юра, – и я с ним попрошусь. Если не возьмет – самостоятельно двинусь. Мы ведь с Витькой Тимохиным давно решили пойти на фронт, только вот Витька ростом мал, а меня ведь запросто пропустят, я выше всех в классе! Жаль, что ты, тетя Аня, не на фронт едешь, а то бы я с тобой с удовольствием поехал. А учиться никогда не поздно. Разобьем фашистов – и учись себе, сколько хочешь…

Ночью в городе была воздушная тревога, но мы в бомбоубежище решили не ходить – так до утра и проговорили. Утром, отправляя Юрку в школу, а сама собираясь на вокзал, я взяла с него слово – без моего ведома никаких шагов в сторону фронта не предпринимать. Юрка обещал, но с условием, что если я сумею попасть на фронт, то обязательно выпишу его к себе, а пока он будет учиться в школе и постарается изучить винтовку и пулемет. С тем мы и расстались.

Моего вызова на фронт и приезда отца Юра так и не дождался. С отцом он встретился спустя много лет после войны, когда моему брату, после десятилетнего заключения, назначили ссылку. Вася да и многие другие «политические» заключенные выжили благодаря милосердию начальника строительства, а затем директора Норильского горно-металлургического комбината Завенягина. Чтобы обеспечить стройку специалистами высокого класса, он привлек к работе «спецов» из политических заключенных, смягчив их режим. Брата самолетом под конвоем неоднократно привозили в Москву на утверждение каких-то планов. Домой, на Арбат, его, конечно, не отпускали и не разрешали даже позвонить. Жил он тогда в гостинице КГБ на площади Маяковского… Катю, жену брата, я часто называла декабристкой. Она на свой страх и риск, когда мужу дали ссылку, забрала Юрку и отправилась в далекий Норильск водным путем – так было подешевле. Три месяца добирались – еле выжили. Но радость встречи вселила в их семью веру и надежду… В 1953 году Василия реабилитировали, но он продолжал жить с семьей в Норильске. Работал он теперь заместителем директора Норильского горно-металлургического комбината имени Завенягина, Катя – в пошивочной мастерской. В 75 лет брат ушел на пенсию, но сейчас в Норильске трудится уже третье поколение Егоровых – внуки моего брата Виктор и Андрей. Жизнь продолжается…