Текст книги "Приди сюда, о Росс, свой сан и долг узнать… (сборник)"

Приди сюда о Росс, свой сан и долг узнать

«Приди сюда, о Росс, свой сан и долг узнать».

(Мерзляков)

Бывают года, в которые все признаки зимы отступают в самое короткое время. Неприметно одеваются зеленью кусты и деревья, вырастает молодая трава, весна является во всем, что ни дышит. Такою выдалась нынче дружная весна в Лопасне. Школьный бедный сад населился певчими птичками, зорьками, малиновками, любившими старые смородинные и барбарисовые кусты, вечерами уж пели соловьи. В тесной учительской комнате, наполненной тиканьем старых стенных часов и теплым светом, лившимся из отворенного окна, положив руки на лежащий перед ним открытый журнал, сидел средних лет миловидный человек, учитель Милькин Алексеи Ильич. С особенным чувством наслаждения, знакомым лишь глубоко любящим родную природу в самой скромной простоте мельчайших черт ее, глядел он за окно. Всякий год видел он те же знакомые деревца, чьи тонкие ветки выглядывали ласково на него, и всякий год также щемило сердце, также волновался ум. Бог весть отчего это происходило, тем не менее, удовольствие, которому, по-видимому, предавался Алексеи Ильич было повито грустным, нежным чувством. Словно что-то звало за откинутую ветром раму и дальше, в клейкую, ароматную зелень, и выше, над нею, ныряя по струящемуся незримому пути – в небо.

Все кругом казалось юно и счастливо. Алексею Ильичу чудилось, будто и он юн и счастлив. На какой бы предмет комнаты, до последней мелочи знакомой ему, не обращал он рассеянный взор – на всех лежал отпечаток радостного ликования. Грубые, сухие листья кактуса гляделись нежными и свежими, самый гипсовый бюст Ульянова-Ленина представлялся забавным китайским болванчиком, с раскосыми щелями на место глаз, с идиотической ухмылкою. Милькин опустил взор от болванчика в журнал, и записал эпиграф давно задуманного сочинения.

 
«Чело венчанное Россия подняла;
Она с тех дней цвести во славе начала.»
 

(Херасков)

Он перевернул страницу и озаглавил другую: «Вступление».

«Станет ли и тысячелетия чтобы петь мужество героев, коих благородная кровь принята была русской землей с большею любовью и благоговением нежели приняты бывают драгоценнейшие рубины и гранаты рукою знатока-ювелира, ибо никогда с такою пышностью и быстротою не производила она еще плодов столь сладостных: законодателей просвещенных, гражданского порядка, чудес гения художеств и наук, победоносных воинов. Никогда мертвый камень, пусть самый яркий средь блистательного своего семейства, никогда рука мастера, пусть самая искусная средь изумивших любопытное человечество, соединившись, не могли представить ничего подобного сему фейерверку, сей игре света! Он порожден был не отточенными гранями и прихотью луча, но человеческою творческой мыслью, силою высокого, доблестного слова, нрава, служения. Золотой век гордого росса, ты вырос из почвы, удобренной божественною влагой»!

Рука Алексея Ильича все быстрее ходила по бумаге, иногда перечеркивая и поправляя написанное, но ни на миг не останавливаясь:

«Сентября 10-го дня

Приехал в Царицын. Волга, во всей славе своей, раздвинув берега, спешит погрузиться в море, до коего отсюды не более пятисот верст. Коли все съестные припасы были бы так дешевы, как рыба здесь, то нигде бы в свете нельзя было найти такой дешевизны. Иногда бывал в Отраде. Всякому месту, куда отлучишься из Царицына, должно бы называться сим именем, потому как скука худого строения и общества города превосходят многие, мною виданные. Первые лица (что же желать от низших после того) только и делают, сошедшись вместе, что кого-нибудь пересуждают, несмотря, что они сами заслуживают осмеяния. Скупость, мотовство, зависть, карточные игры, ревнивые мужья, неверные жены, ветреные любовницы и любовники – вот что нашел я там, где думал сыскать честное приятельство и доброе обхождение. Щастие представляют себе инако, и всякий в особливом виде. Я сообщу несколько слов, как легковерный искатель щастия обманут бывает: всякая ласка, приятный взгляд его восхищают, по присловью русскому «дурак и посулу рад», утешаем бывает он одною пустой надеждою, полагая покой свой и довольство в предметах преходящих, и конечно, обманывается. Сие щастие не может быть долговременно. Нынешняя любовь, к примеру, весьма далека от любви наших предков. Многие женщины нашего века не почитают преступлением одного любить и шестерых обманывать и говорят, что истинная любовь требует от любовника веры, или слепой доверенности, то есть видеть и быть слепу. Ныне так и поступают: притворяются, будто во всем верят своим возлюбленным и уважают их скромность, хотя думают совсем противное. Кавалеры попущают себя, как искусные министры, обманывать для того только, чтобы способнее изведывать обстоятельства. Отсюды произошло множество неприятностей в жизни партикулярной и семейной, а по совести, каких ждать от сих лиц свойств и в службе гражданской. Худое от них и дружбе и службе. Угождатели переменчивому кумиру суетного щастия, взвесьте ж свои дела на весах беспристрастия, вы увидите, сколь они бесстыдны и сколько вы заблуждаетесь! Увы, обманывающийся обманщик сам закрывает себе уши, чтобы таковою глухотою оградится от едва различимых стонов совести своей. Не то нашел я в Отрадном, истинно верном своему имени! Село Отрада принадлежит бригадиру Аничкову, женивгпемуся на г-же Бехтеревой. Это приятнейшие люди, коих имена я всегда сохраню с благодарностью в моей памяти. Внимание их простиралось не только на все возможныя ласки и угождения, но даже предупреждало мои прихоти. Они имеют дар одолжать людей, с такою приятностию, которая превосходит и самое одолжение. Сердечная дружба соединяет сих щастливых супругов. Кажется самая челядь разделяет сие невинное и лучшее из удовольствии земных. В доме не слышно склок и наушничанья, а во всех палатах, хотя не богатых, чувствуется особый прибор. Я расстался с Аничковыми с чувствами истинной приязни.

Сентября 11-го дня

До выезда на Москву, я шел с собаками по полям любезного бригадира, затравя волка и нескольких степных зайцев. Мне особенно думалось во время охоты, как то нередко со мною бывает, так что, воротясь к себе, сел писать, а нечто и рассудил отослать знакомцам. Писал к господину N. Между прочим, не умолчал и о «московском обхождении», коего память снова тревожат. Впрочем, потаенно, чтобы, буде N Салтыковых отложился, прямо ничего сыскать неприятели за мною не могли:

«я зело сумнителен, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилии, тогда горше прежнего идолопоклонничать и милости у них всех искать, да ещё и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без раздоров не будет, и так, один будет миловать, а другие, на того злобствуя, вредить и губить станут. Из своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов, и в чьей партии будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить станут; а бессильный, хотя бы и достойный был, всегда назади оставаться будет. Народ наш наполнен трусостью и похлебством, для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или и страха ради, – и так, хотя б и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно. А кто будет правду говорить, те пропадать станут. Токмо ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, и для того, если некоторого принуждения не будет, то, конечно, и такие, которые в своём доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свои труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своём доме.

Итак, прежде прочего, должно самую душу народную, вкупе от шляхетства до последнего поселянина, всячески нудиться возвышать, дабы взыскивали славы Божия и отечества пользы…"

Дверь стукнула, Милькин бросил рукопись в портфель и поднялся навстречу директору школы. Тот сунул перед лицо его смятую тетрадь, что держал в руках и ткнул в испещренную круглым детским почерком строку красным пальцем:

«L'homme vit par son âme, et l'âme est la pensée».

– Так ведь то старый добрый Антуан Тома, – улыбнулся Милькин, – прозаик и поэт, родился в 1732 году, умер в…

– Умер и хорошо сделал, – перебил директор, – в советской школе не место таким прозаикам и тем, кто их пропагандирует.

– Но он не писал о Боге, он один из так называемых "просветителей", даже Кондильяк…

– Я не знаю и знать не хочу никакого вашего Кондильяка! "Не писал о Боге"! А что значит "l'me" по-вашему?

– Душа.

– Так это то же, что и Бог!

– О, нет, вы очень неправы! Конечно, душа человека сотворена по подобию Божию, однако сущность души находим и у животных, и у растении…

– С меня хватит! То, что вам поручено преподавание французского языка советским детям, не означает… не означает поповского балагана. Великая Октябрьская революция, биография Владимира Ильича Ленина, праздник труда, мало ли нужных и полезных знании можно доставить ученикам?! Даже таким, казалось бы, никчёмным предметом, как ваш – французским.

– Понимаю. Буду стараться.

– Вы и прошлый раз говорили то же, а вот снова! – директор, отдуваясь, тряхнул тетрадью.

– Теперь вы все мне разъяснили, а прежде я слишком узко понимал ваши слова.

– Если теперь вы опять чего недопоймете… – директор сердито отвернулся, не кончив фразы, и покинул учительскую.

Милькин, выждав минуту, проворно подхватил парусиновый портфель, покрыл голову соломенной дешёвой шляпою, толкнул дверь и сбежал с крыльца.

«Не знаю, где присяду, что стану думать, но жажду воротиться к этому нравственному состоянию. За весь холод и одиночество своей жизни отогрелся я в подвале чудного сего дома! Ах, да дадут ли ещё нынче в него спуститься?! Жена скажет тотчас, как взойду – «к столу», сосед спросит примус, сын станет рассказывать о футболе. Давеча, холостой брат писал мне «ты счастлив, потому что имеешь сына». Положим, я точно счастлив, но не оттого, что имею сына. Впрочем, он добрый мальчик, а только живёт в ином мире, не в том, в котором я. Один только Прокин меня умеет понять, а если бы и не так, от того ничто бы не изменилось. Как странно – ещё двух лет не минуло, как все это сталось, а кажется то прошлое, что было прежде далеко-далеко и землей поросло. Жена давеча говорила: «Сколько можно вам о Еропкине и друзьях его, доме, вотчине говорить – он умер давно, нет его».

– Если его нет, так значит и меня нет, а раз я существую, он – тем более, – хотел отвечать ей, но не стал – только браниться».

Самой острой болью Милькина была несчастная судьба Садков – красивейшей части уникального архитектурно-паркового комплекса Подмосковья. Семья Милькиных жила в усадебном доме в Садках, превращенном в общежитие, очень любила и дом, и его окрестности, здесь ещё можно было любоваться остатками прежней роскоши. В парке, пересекаемом рекой Лопасней, частично уцелели прежние садовые «затеи»: беседки, павильон, колоннада (в виде искусственно сооруженных руин), копаные пруды, двухэтажное здание бывшей богадельни в готическом стиле; псовый двор в виде миниатюрной средневековой крепости (разобран), обширный конный двор. В 1926 году следы варварства победителей России видны ещё были, – бродя по берегу реки, вы натыкаетесь то на руку, выглядывающую из земли, то на женский торс, то на античный профиль мужской головы…

Древнейшее упоминание о Садках связано с походом хана Девлет-Гирея на Москву в 1572 году. И только с укреплением государства Садки превратились в тихую провинцию, где возникали уютные фамильные гнезда.

Находился этот райский уголок рядом со старинным торговым селом Лопасня. Перед мостом через реку – поворачивали влево. По высокому левобережью и шла дорога к Садкам. Жаль, что теперь сюда по берегу не пройдешь. И старая дорога, и самая усадьба разрезана на куски. На высоком берегу Лопасни стоит старинный деревянный дом на белокаменном цокольном основании, выложенным подмосковным известняком. Нижний полуподвальный этаж имел семь окон. Широкий размах фасада обращен в сторону парка, который спускается под гору (к прудам и реке) от небольшого партера. Одиннадцать больших высоких окон, образующих выверенный ряд и глядящих на реку, разбежались по фасаду в строгом ритме. Венчает усадебный дом мезонин в три окна. Над ними под самым коньком овальным полумесяцем врезан слуховой проем. В первозданном виде дом блистал ослепительной белизной побелки…

Рядом с домом – церковь Иоанна Предтечи. Древняя деревянная церковь с тем же названием была сожжена ещё крымскими татарами.

Пруд между домом и рекой лопасненцы называли Долгим. Вокруг росли раскидистые ветлы и вязы. Вязы погибли, как везде в Европейской части России, а ветлы продолжают радовать глаз. В стороне от Долгого пруда – почти квадратный Большой пруд. Между ними над канавой – перекопом (имелся там искусственный ручей и изящные желоба) построили ажурные мостик».

Теперь Большой пруд отделен от пруда Долгого и всего садковского парка современной изгородью. И это вызывает чуть не слезы – ещё одна жемчужина Лопасни по живому, без наркоза, разрезана на куски ее «новыми хозяевами»!

В первой половине XVII века Садками владели Бибиковы, получившие эти земли по указу Иоанна Грозного. В 1640 году здесь появился первый представитель дворянского рода Еропкиных – Серпуховской воевода Григории Андреевич Еропкин, женившийся на вдове Аксинье Бибиковой. С этого времени и до середины XIX века Садками владели Еропкины. Среди них был и стольник царя Петра I, и племянник усмирителя московского «чумного бунта» 1771 года. При Еропкиных в первой трети XVIII века был построен дом в Садках, разбит парк, выкопаны пруды. В 1771 году освятили каменный храм Иоанна Предтечи. Рука неординарного мастера в планировке усадьбы видна и сегодня – при всей запущенности паркового хозяйства.

Самым знаменитым представителем рода Еропкиных был, конечно, Петр Михаилович Еропкин – архитектор, создатель плана Петербурга, по которому город развивался 300 лет. В 1740 году его казнили по приказу Бирона, фаворита императрицы Анны Иоанновны. Это факт известный, но даже 300-летнии юбилеи великого градостроителя отметить позабыли.

В Садках архитектор П. М. Еропкин безусловно бывал, но лично ему принадлежало соседнее село Кулакове Василии Михаилович Еропкин (последний представитель этого рода, владевший Садками) мог бы стать героем романа. Он участвовал в военных кампаниях 1828и1831 годов, а потом и в Крымской войне. Отличился при обороне Севастополя.

Следующими владельцами Садков стали Рюмины. Они основательно переделали дом в 1872 году. Сохранилось немало фотографии, где «фасад дома акцентирован четырьмя колоннами, поставленными на белокаменное крыльцо». Крыльцо глядело на реку и пруд. Портик был снесен. На уровне мезонина появился балкон.

Когда в 1866 году открыли железную дорогу, Рюмины проложили новую дорогу от станции к своему дому через лес. Конечно, обсадили ее деревьями. Как вспоминал Ю. Н. Сбитнев (это воспоминания из его раннего детства), аллея состояла не только из лип, но также из кленов и тополей.

Неоднократно приезжали сюда потомки последнего владельца Садков, гофмейстера и камергера, предводителя серпуховского дворянства Петра Михаиловича Рюмина, потомки его дочерей Варвары и Веры – интересные, творческие люди, художественно одаренные.

Сохранился рассказ о том, что публичные похороны П. М. Рюмина (умер в 1918 году) были запрещены местными властями, которые вызвали из Серпухова латышских стрелков для усмирения лопасненцев, желавших проститься с хозяином Садков. Рюмина похоронили за алтарем храма Иоанна Предтечи, надгробие его существовало и в послевоенные годы. Теперь исчезло оно, храм превратили в пекарню.

Дальнейшее разрушение народной самобытной жизни наблюдал Милькин и в окружающих его предметах, и в душах людей. Хотелось ему опубликовать печальную сию повесть, но понимал – даже и мечта о том – дело будущего.

– Горе! – восклицал он часто к другу своему Прокину, – Похоронили Садки!

Но тут же спешил примолвить:

– Так что ж? И Христа похоронили, а выпело к большей славе и к общему воскресению.

Ведь случилось же чудо над ним самим!

Приехав в Садки по окончании войны, он и думать не мог о том, что ждало его. Ничем, кажется, не отличен был от других ребят, бок о бок сражавшихся рядом с ним в окопах, разве только немного знаком был с французским языком. Но и то – случаи. Какой-то человек, впадший в несчастье, за хлеб и кров, поселился в их ветхом домике, помогал по хозяйству, учил его французскому языку, который знал в совершенстве. Быть может, он привил бы ученику своему то же искусство, любовь к чтению, музыке, но вдруг безвестно пропал. Алексей Ильич помнил испуганные лица родителей, шепот «что теперь нам будет?», человека в форме, что свёл папу с крыльца, увёз в чёрном автомобиле. К счастью, папа скоро воротился – спасло низкое происхождение и установленное неведение относительно постояльца – врага народа. Имя его осталось неизвестным.

Алексей Ильич не мог хорошенько припомнить, как, с каких пор породнился он с домом в Садках, с прежним знаменитым его владельцем, со всем, любезным ему, безвозвратно ушедшим миром. Он понимал, что случилось это быстро, чудесно, нежданно, но как – осталось тайною. От прохладной, влажной грусти, впервые повеявшей на Милькина от некогда белых известняковых плит подвала, до самоотверженного исповедания ветхозаветной Руфи «Твой Бог – мой Бог, твой народ – мой народ», кое Алексей Ильич мог с гордостью повторить, прошёл некий срок, как проходит он между падением в почву зерна и появлением пышного цвета произросшего колоса. Как свершилось сие таинственное превращение – неизвестно, очевидно лишь действие творческих сил. С восхищенным недоумением взирал Алексеи Ильич на произошедшую с ним метаморфозу, в изумлении твердя: «И надо же было и мне родиться русским, и надо же было и мне поселиться на этом святом месте!» Под эти мысли Милькин поворотил в знакомую улочку, отворил калитку, взошел в дом друга. Алексеи Михайлович Прокин – здешних корней человек, историк, писатель, краевед, с осени 1942 года учительствует. На основании документов Серпуховского историко-краеведческого музея и московских архивов Алексей Михайлович установил, что землями в бассейне реки Лопасни наделялись служилые дворяне, разыскал о владельцах Садков данные в «Родословце дворян Тульской губернии». Там упоминается «сельцо Садки на реке Лопасне».

Прокин приветствовал гостя, не отрываясь от своего занятия – проверки школьных тетрадей. Алексей Ильич, подошедший к письменному столу, заглянул в разложенные по нему листки – рукопись книги «Город Чехов и его окрестности».

– Читаю и не надивлюсь, так разнится с речами твоими. Они сильные, простые, русские. А это что же? «… В 20-е годы им была создана картина «Красная гвардия». Художник показывает суровые, отважные лица рабочих, получающих оружие и отправляющихся на фронт, на борьбу с белогвардейцами. Вместе с Маяковским Алексеев выпускает серию агитационных плакатов. Плакат-призыв «Ты знаешь завет Ильича!» считается одним из лучших.

Г. Д. Алексеев вел большую общественную работу. В 1920 г. он был членом комиссии Наркомпроса по установке памятников, в 1923 г. консультировал оформление павильонов Всероссийской сельскохозяйственной выставки, был членом президиума Осоавиахима…» Что это за организация – Осоавиахим? Звучит басурманским наречием печенегов.

– А черт его знает.

– Да как же ты пишешь?

– Читать Макиавелли приходилось?

– Что ты?! Разве мои французский позволит? Он только для сельской семилетки и годится. «Мама мыла рамы», «Маша ела кашу», то есть скорее Ma mère mangeait des épinards, Nicole vendait des fleurs[1]1
  Мать ест шпинат, Николь продаёт цветы (фр.)


[Закрыть]".

– Французский здесь ни в чем не причина – Макиавелли давно на русский язык переведён нашими друзьями – Еропкиным и де Судой. А, впрочем, без пользы себе трудились. Ничто они не переняли у него.

– А ты перенял?

– Как видишь, и не без пользы: документально восстановил историю строения с 1628 года, установил авторство нашего незабвенного Петра Михайловича в проектировании Санкт-Петербурга и его окрестностей, обстоятельства рождения Невского проспекта, Гороховой улицы, сооружения и укрепления набережной Невы, оформления надгробия Александра Невского и всей его Лавры, всего не перечесть!

Алексеи Михайлович – внушительный, солидный, деловито загибал пальцы, пересчитывая успехи своей усердной службы патриотам-землякам, словно отец его, тароватыи купец – товар в лавке.

– Вот пока задания проверяю, посмотри, как составлять нужно план урока, – кивнул он другу на покоящуюся на окне папку.

Алексеи Ильич присел на подоконник и развернул её.

«Любовь к литературе рано пробудилась у Лажечникова. «Еще будучи четырнадцати лет, – рассказывает писатель, – я возымел сильную охоту к сочинительству и сделал на французском языке описание Мячкова кургана, что по дороге из Москвы в Коломну». Лажечников часто бывал здесь. Согласно бытовавшим преданиям, Мячковскии курган находится на месте одной из битв с татарами, и под ним погребены павшие русские воины. На берегах протекающей у его подножия Москвы-реки не раз находили остатки оружия тех времен: стрелы, мечи, бердыши. Немало легенд было сложено про Мячковский курган. Возможно, именно они натолкнули Лажечникова на его юношеское произведение.

Отец Лажечникова не хотел, чтобы его сын стал купцом. С 1806 г. будущий писатель начал заниматься в Московском архиве иностранной коллегии, начальником которого был крупный историк и исследователь русской старины Н. Н. Бантыш-Каменскии. Работа с древними документами расширяла кругозор юноши и усиливала его интерес к историческим темам. Во внеслужебное время он занимался на дому с профессором Московского университета, брал уроки у А. Ф. Мерзлякова.

Предания Мячковского кургана произвели сильное впечатление и на А. Ф. Мерзлякова. Вдохновленный ими, он в 1805 г. написал стихи, посвященные этому «величественному памятнику падшим за свободу отечества»:

 
Остановися, Росс! – Се путь твоих побед! —
Се путь к могуществу, к державе похищенный! —
Се подвиг, счастию потомства посвященный!
 

В патетических и взволнованных строках поэт описывает, как «поля скорби, крови» стали мирными нивами; где «златая жатва зреет» и пасутся тучные стада, как, окончив дневные труды, хлебопашцы вспоминают о подвигах своих предков:

 
В сумраке вечера, оратаи сбираясь
На холм, скрывающий великих предков прах,
Заводят разговор о страшных временах, —
И трепет по сердцам бежит струею хладной,
Когда ведется речь про бурю сечи ратной!
Им кажется вдали: полки богатырей,
Склонясь на облака, луною посеребрены,
Несутся, – не в грозе, не в треске стрел, мечей —
Но так, как Гении хранители вселенны!
 

Героический 1812 год застал Лажечникова чиновником канцелярии Московского гражданского губернатора. Он был увлечен высоким патриотическим подъемом, охватившим всю страну, и мечтал поступить добровольцем в армию. «Я рвался в ряды военные и ждал на это разрешения. Сердце мое радостно билось при одной мысли, что я скоро опояшусь мечом и крупно поговорю с неприятелем за обиды моему отечеству». Но вместо разрешения отец вызвал его в Коломну.

Настойчивые просьбы юноши не дали никаких результатов. Отец был непреклонен. «Тогда я дал себе клятву исполнить мое намерение во что бы ни стало, бежать из дому родительского». В эти дни в Коломне находился проездом отставной кавалерийский офицер, «поседелый в боях», который, записав сына в гусарский полк, ехал с ним в армию. Они решили помочь Лажечникову и взять его с собой.

«Условный колокольчик зазвенел за воротами; я видел, как ямгцик на лихой тройке промчался мимо их, давая мне знать, что все готово к отъезду… – рассказывает Лажечников. – Но в сенях встретил меня дядька, он был неумолим. «Воля ваша, задние сени в сад у меня заперты на замок, я стану на карауле в нижних сенях, если вздумаете бежать силою, так я тотчас подниму тревогу по всему дому. У ворот поставил я караульного…»… Вся эта сцена происходила в верхнем этаже очень высокого дома. Из дверей сеней виден был, сквозь пролом древнего кремля, огонь в квартире старого гусара, который собирался посвятить меня в рыцари. Я вышел на балкон, чтобы взглянуть в последний раз на этот заветный огонек. Вдруг, с правой стороны балкона, на столетней ели зашевелилась птица… Вижу, довольно крепкий сук от ели будто предлагает мне руку спасения. Не рассуждая об опасности, перелезаю через перила балкона, бросаюсь вниз, цепляюсь проворно за сучок… Перебежать переулок и площадь, разделявшую дом наш от кремля, и влететь в дом, где ожидали меня, было тоже делом нескольких минут… Мы сели в повозку и промчались, как вихрь, через город, берегом Коломенки и через Запрудье».

Лажечников проделал весь заграничный поход 1813–1814 гг., участвовал во взятии Парижа. В отставку он вышел лишь в 1819 г. Его первые литературные успехи связаны с героической эпохой побед русского оружия. Книга Лажечникова «Походные записки русского офицера» (1820 г.) привлекла к молодому писателю большое внимание. Об этих славных днях Лажечников хранил память всю жизнь. В середине 1850-х годов, предоставляя театральной дирекции для постановки свою пьесу «Новобранец», писатель обязал все ее авторские отчисления передавать трем наиболее отличившимся в боях солдатам лейб-гвардии Павловского полка, офицером которого он некогда был.

После долгих лет гражданской службы в разных городах России Лажечникову лишь в 18 54 г. удалось опять поселиться в Москве. Летом он посетил родные места. В это время Кривякином владел его брат подполковник Н. И. Лажечников. Вернувшись от него, Лажечников писал: «Имение это прекрасное, живописно расположенное на Москве-реке. В нем провел я свое детство и юность. Чудные воспоминания об этом времени». Еще раз «в этом земном раю» писатель побывал летом 1863 г.

В последние годы жизни Лажечников решил вновь поселиться в окрестностях Москвы. Выбор его пал на овеянное историческими былями село Троекурово (Хорошево). Палаты, украшенные чудесной орнаментикой, резными наличниками окон, представляли собой великолепный образец гражданского зодчества той эпохи. С И. Б. Троекуровым, как с начальником Стрелецкого приказа, связано также сооружение в честь верного Петру I стрелецкого полка Л. П. Сухарева известной Сухаревой башни.

Ко времени Лажечникова в усадьбе мало что сохранилось от Троекуровых. В начале XIX века она была наново перестроена, посажен парк, выкопаны пруды. В мае 1860 г. Лажечников купил возле Троекурова 14 десятин земли, а в июле начал строительство дома. По сохранившимся свидетельствам, «Лажечников строил дом по своему вкусу и сообразно своим эстетическим желаниям. Писатель сам составил план дома, причем все предусмотрел, указания простирались вплоть до последней заслонки».

Дом был выстроен из могучих сосновых бревен. По желанию Лажечникова его терраса выходила на долину речки Сетуни. Высокий, светлый мезонин с большими широкими окнами увенчивал постройку. На всем лежала печать домовитости и основательности. Богатые образа и портрет государя в золоченых рамах украшали залу, как в те времена, когда русские не стыдились еще и не прятали своей любви ни к Богу, ни к Помазаннику Его. Но Лажечников недолго пользовался созданной им с такою любовью усадьбой. Уже в март 1862 г. она была продана. Нам неизвестно, какая жизненная буря обрушилась на писателя, но нет сомнении в том, что продажа усадьбы была вынужденной и спешной. Этот грустный эпизод последних лет жизни писателя является как бы живой иллюстрацией к его горьким словам в завещании: «Состояния жене и детям моим не оставляю никакого, кроме честного имени, каковое завещаю и им самим блюсти и сохранить в своей чистоте».

– Какой же, помилуй, это «план». Готовая лекция, и преизрядная. Я бы заметил, годится не только для урока истории, но и литературы, – воскликнул Милькин.

Алексеи Михайлович покачал головой в знак своей погруженности в занятия, друг его полистал немного в папке и снова принялся за чтение:

«многие из лучших предначертании Петра I были преданы забвению. Северная столица постепенно приходила в запустение. Вельможи вслед двору перебирались в Москву.

Заброшенные строения ветшали. Начатое строительство загородных резиденции после смерти императора шло вяло. Масштабных задач перед подготовленными кадрами отечественных специалистов не ставилось. Поэтому в первые годы послепетровской поры архитектору Еропкину не пришлось вести самостоятельных работ. Только в 1732 году заложенный Петром город снова стал столичным. Еропкин возводит дома для переезжавших в столицу вельмож. В архиве Стокгольмского музея обнаружены изображения фасадов возведенных им особняков. По ним можно судить, каким Еропкин планировал дворец кабинет-министра Анны Иоанновны князя А. М. Черкасского. Рисунки дают полное представление о внешнем виде домов фельдмаршала И. Ю. Трубецкого, обер-егермеистера А. П. Волынского и вице-канцлера А. И. Остермана. В 1730 году ему поручено строение Петербурга на Васильевском острове вместо г-на Трезини. На невских островах архитектору пришлось заниматься задачами благоустройства. В отличие от предшественника русский зодчий будет закладывать центр не на Васильевском острове, а уже в соответствие с новыми столичными реалиями – на правобережье Невы, вблизи Адмиралтейства. Все строения были трехэтажными, располагались на Дворцовой и Английской набережных, а в отделке сочетались черты барокко и дворцовой архитектуры раннего Возрождения. Для еропкинских творении была характерна привносимая им в барокко строгость. В своей работе Петр Еропкин опирался и на иностранных специалистов (геодезист Ф. Зигхейм, Рух) и на отечественные силы (Михаил Земцов и Иван Коробов). Земцов, выдвинувшийся как ближайший помощник Д. Трезини, к концу 20-х годов сделался фактическим руководителем работ по сооружению дворцов и парков. Петровский «пенсионер» Иван Коробов стал главным архитектором Адмиралтейств-коллегий. Ему принадлежит одно из самых примечательных произведении русского зодчества XVIII века – башня Адмиралтейства. Для каждого района был разработана своя планировка застройки. Сохранились подписанные Еропкиным планы. Судя по ним, особое внимание придавалось стройность композиции, выделялся архитектурный центр и при этом учитывался исторический характер района. Так, проект Коломны («место, назначенное для строения адмиралтейским служителям») предусматривал устройство огородов, парков, площадей. Проект застройки Охты был приспособлен к запросам Морской слободы, сохранял в неприкосновенности историческое ядро с крепостью Ниеншанц. На Васильевском острове зафиксирован сложившийся принцип строго регулярной планировки с двумя проспектами и пересекающими их линиями улиц. Стрелке Васильевского острова Петр Еропкин придал стройное архитектурное оформление, наметив полуциркульную площадь перед зданием Двенадцати коллегий, где по его замыслу должен был быть установлен памятник Петру I. Архитектор вновь примерялся к близкой его душе радиальной системе планировки. В Московской части города за Фонтанкой он запроектировал будущий Екатерининский канал.