Текст книги "Приди сюда, о Росс, свой сан и долг узнать… (сборник)"

– Не видал.

– Позвольте я проверю почту, быть может ошибкою… отец болен был… и нет письма…

– Смотрите.

Трясущимися руками несчастный Франц перерыл не только всю почту, но и с моего молчаливого согласия, ящики кабинета.

– Боже мои… – простонал он наконец, – где же оно…

«Кто в самом деле украл у него записку Лидии и подбросил мне? – думал и я – тот, кто разумеет, о чем в ней писано, в чьих руках мои позор, который не более чем жестокая забава неумного дитяти, для которого розга – не лишнее. Ах, дорого бы дал я, чтобы знать его имя, да я сыщу его»!

– Смотрите впредь за своею почтою! – с неожиданной для самого себя злобой бросил я Францу.

Тот вздрогнул, выронил бумаги и принялся их подбирать.

– Я вас позову, коли потребуетесь, – воскликнул я с нетерпением.

Он оставил все как есть и вышел вон. Я опустился в кресла, но не мог усидеть и десяти минут и принялся ходить по ковру туда и сюда. Лакеи заглянул в отворенные двери.

– К вам их сиятельство.

Не успел я возразить, как Лидия, уже одетая к прогулке, вошла ко мне. Ее личико, сиявшее свежестью и ребяческой радостью, ее ласковый голос, оживление предстоящим приездом гостей, были так привычны, милы, невинны! Они едва не заставили меня усомниться, не во сне ли привиделось мне страшное письмо, я даже сунул руку в карман, чтобы ощупать его.

– Вот что, милая, – начал я, с трудом подбирая слова, ибо сама мысль как-нибудь ее огорчить была мне несносна, – в доме произошла неучтивость и немалая.

– Неучтивость? Но я уже приказала малый выезд, да и нужно ли мне?

– Таки нужно, душа моя. Ведь ты хозяйка, и я хочу во всем иметь с тобою совет.

Лидия, с покорностью обиженного ребенка, развязала ленты мехового капора, сняла его и опустилась в кресла.

– Хоть окно отвори, не хочу редингота скидывать.

Я исполнил ее желание и продолжал:

– Ты, разумеется, друг мои, не знаешь, о том, что не все в свете люди добры. Бывают и испорченные, дурные люди, которые не имеют ни чести, ни уважения к покою и счастию ближнего.

– Ах, конечно, не у нас в доме!

– Ласкаюсь, что точно так. Однако, нынче известным стало, что некая особа писала к секретарю моему Францу, и писанное ею не совсем хорошо. Я не могу оставить этого случая – от него могут произойти другие, худшие, и Бог весть, чем все это кончится.

Здесь я остановился, ибо жалость не дала мне продолжать. Никогда не видал я на милом личике Лидии такого отчаянья. Слезы готовы были политься из ее прекрасных глаз, устремленных на меня с испугою.

«Довольно» подумал я. Но другой голос словно возразил «она скоро забудет сей страх, долг твои уберечь ее годы от дальнейшей пагубы». Я поборол жалость и продолжал:

– Не знаю, кем писано письмо, но я доищусь правды. Нынче к нам гости. Я прикажу на лестнице во второе жилье поставить стул, а на него, в пасконнои рубахе – сочинительницу нескромного письма. На грудь ей я прикажу повесить бумагу, в которой изложена будет вина ее. Так всякий идущий мимо преступницы презирать ее станет. Я полагаю наказанием положить один час сего стояния на стуле, большее было бы уже жестокостью. Так ли, душа моя, или иное учинить присоветуешь?

Я старался напугать ее хорошенько и видел что вполне успел. Несчастная Лидия не могла больше сдерживаться. Она закрыла побелевшее лицо руками и расплакалась. Я так уязвлен был горестью ее, что тотчас откинул суровость и воскликнул:

– Милая, любезная Лидия, прости меня! Ежели бы я только знал, что непорядок в доме так тебя огорчит, то, конечно, никогда не стал бы о нем поминать!

– Как… это все сделалось… сам Франц? – вымолвила Лидия между рыдании.

– Нет, – отвечал я, вспыхнув, – нет, но случаем.

– Но… быть может… сие неправда?

«Должно, неправда» хотел я отвечать, но помянутое Лидией имя саксонца больно задело мне гордость.

– Весьма желал бы ласкаться в том, но…

Лидия вскочила с кресел. Мысль, что я овладел роковой запиской пронзила ей мозг и отняла всякую надежду на спасение. Я видел, что страшную угрозу наказания позорным стулом, она приняла серьезно и ничуть не сомневается в том, что я приведу ее в действие.

– Который час? – выдохнула она, хотя большие стенные часы были перед ее глазами.

– Два по полудни. Гостей ждать не ранее как позже четырех. Так ежели, душа моя, точно желаешь прогулку – приказывай.

Она с ужасом поглядела на часы, опустила головку и вышла вон, ничего больше не примолвив.

Я сел к столу и хотел заниматься почтою, но не мог. С каждою минутой сильнее, на меня тяжестью наваливалось сознание жестокости своего поступка. Потухший взор, низко склоненная головка Лидии неотступно носились передо мной. Это в первый раз было, как я увидал ее слезы, и кто же был их причиною – я сам, так сильно ее любивший. «Боже мои, – думал я в каком-то помрачении, – и кому потребовалось доносить мне? Лучше бы совсем мне сего письма не видать! И что я так осерчал, она еще дитя и дурной стороны шалостей своих не разумеет. Подарил же я ей ослика, карлика-калмыка… так и Франца бы подарил. Да есть ли в целом свете что-нибудь чего бы ей не отдал!? Ах, из чего я привел ее в слезы, из чего уверил в своей суровости»?! Я хотел уже встать с кресел и идти к Лидии, сказать ей что пошутил, или что счел наказание жестоким и передумал искать виновную, ласкаясь что весь этот не совсем приятный случаи останется в прошлом, но снова иной голос возразил: «так-то ты заботишься о Лидии, а ведь ты должен быть ей не только любящим и великодушным супругом, но и отцом, она, точно, еще дитя и нуждается в родительском попечении. Наказание ей – пустая угроза, но пускай хотя два часа думает инако. Ты сделал что должно, она никогда не позабудет сего страха и будет благоразумнее». И я остался в креслах, мучась сими мыслями и ничего не разумея из читаной почты. Сколько сидел я так не знаю, но вдруг заметил, что за окном настали сумерки. Между тем, я ничего не сделал из работы своей. Я дернул шнур звонка.

– Франц!

Его нигде не могли сыскать. Наконец, явившийся из кордегардии лакеи, сообщил что секретарь съехал со двора «в одном тулупчике» и «почту вашему сиятельству велел предоставить». Слуга подал мне письмо.

– Лидия Андреевна у себя?

– Не изволили еще воротиться с катанья.

Не могу сказать, чтобы эти вести меня обнадежили. «Верно, не зря я позорный стул сочинил», – подумал я с досадою.

– Хорошо, ступай.

Оставшись один, я развернул письмо Франца. Оно было очень коротко:

«Достохвальному моему и превосходному сиятельному патрону. Сим имею честь доложить вам, государь, что по полученным мною известиям узнал я о плачевнеишеи и крайней моего отца болезни и о непременном его желании, мне, как единородному своему сыну передать дело его. Не возмогши сему первому моему долгу противиться, не могу и собрать в себе довольно решимости и силы с вами, истинно вторым родителем моим и благодетелем проститься. А потому покорнейше прошу ваше сиятельство простить мне такой безвременный и неучтивый отъезд и уверить что толиких ваших и безотменных милостей во век не позабуду и в секретарях ни у кого другого уж служить не стану.

С крайним моим почтением остаюсь верный ваш слуга Ф. К».

«Бедный мои мальчик, – думал я, растроганный поступком и словами Франца, – экое ты дитя «ни у кого в секретарях служить не стану»! Чего ты вообразил себе? Зачем пустился в дорогу «в одном тулупчике», не спросив жалования за весь год? К чему приплел ты и старика отца своего, ужели думал я не разгадаю тебя? Какой ты честный, чистый! Да много ли таких Францев на свете»?

Я хотел было снова позвонить, чтобы отрядить погоню и воротить Франца, хотя затем, чтобы с ним проститься и не отпустить без жалования и сугубого награждения, как ко мне неучтиво вбежал давешний лакеи, таща за собою карлика-калмыка, который, спотыкаясь маленькими своими ножками, никак не мог поспеть за лакеем, хотя и старался в том. Взглянувши на их лица, я похолодел.

– Их сиятельство… – насилу вымолвил лакеи, замолк и выставил вперед карлу.

Тот трясся всем тельцем, но выпалил одним духом:

– Утопиться изволили.

Несколько ужасных минут, и я стоял на гукере, под которым, при свете фонарей, свешенных за корму, люди мои шарили баграми.

– Я с собольком на гукере обретался, как их сиятельство подняться на борт изволили, – докладывал карла.

Надо сказать, не взрослый соболек был мною за несколько дней тому куплен, но припрятан от Лидии, для сюрпризы ей, и приучался карлою к «бестрепетному и учтивому хождению по рукам».

– Как я их увидал, хотел скорее спрятать соболька, как вы приказать изволили, да не успел.

– Что это у тебя? – их сиятельство спросили. Я замялся, но вижу, делать нечего.

– Соболек.

Их сиятельство так и ахнули, руками всплеснули и приказали соболька им дать.

Я слушал рассказ карлы и словно видел все своими глазами: как Лидия в своем детском горе и отчаянье взбежала на гукер, как увидала диковинного зверька и тотчас, как дитя, позабыла и горе, и страшное свое намеренье.

– Что же ты? – спросил я карлу.

– Отдал я им соболька, но тот не хотел им в руки идти и в рукавах схорониться старался, а их сиятельство смеялись и соболька уговаривали. Тут к пристани прискакал гайдук ваш, Захарий Трифонович и крикнул:

– Господа Мертваго первыми добрались! Уж близко – Большовку проехали, сейчас к нам на прошпект будут, приказывать первую иллюминацию!

Их сиятельство, как его услыхали, пошатнулись, ровно ветром их сшибло, и тихо так промолвили «ах, уже!?», вперед шагнули и… не успел я им помешать. Закричал я, Захарий Трифонович сейчас за борт, как был в кафтане и сапогах перекинулся, однако сам едва не потонул – плавать не горазд, а вода студена.

В сем месте рассказа карлы увидал я по берегу мельканье фонарных огней приближавшихся экипажей. «Мертваго! За ними и прочие съедутся. Пойдут толки, догадки, быть может сплетни о любезной Лидии»!

– Гостей принять, все несчастье скрыть, к пруду не пускать. Коли тому не статься – барыня оступилась ненароком.

– Слушаю.

Недвижно продолжал я стоять на гукере. Тьма зимнего вечера вполне уже окутала все окружающие предметы, тьма настала и в душе моей. Гости меж тем собрались, и я должен был к ним выйти. Бог знает чего мне это стоило! Не помню, как я раскланивался, что отвечал на любезные их приветы. Лакеи принялись обносить гостей рейнвейном со льдом.

– Не надо, – сказал я приблизившемуся ко мне с подносом слуге.

Он глянул мне тревожно в лицо, видел, что барину худо, желал услужить и не знал чем. Сколько ни был я убит своим горем, не мог не тронут остаться таким его усердием.

– Прикажи «Бордо» подать, – указал я, чтобы сказать что-нибудь.

Он просиял.

– Слушаю.

Через минуту нарядный казачек, коего недавно жаловал я в стремянные, очень смышленый, грамотный мальчик, поднес мне наполненную красным вином рюмку. Верно лакеи, желая меня порадовать, прислал моего любимца. Но странно, на сей раз его физиогномия мне не показалась. В хитро сощуренных, умных глазах словно таилось что-то недоброе, словно кровь плескалась в хрустале на подносе. Я пригубил вино, а казачек все не сводил упорного взора с моего лица. Эта дерзость, коя прежде казалась мне удалью, не более, чем бесстыдство! Что он имеет сказать? Точно знает что-то постыдное, дурное, такое, чего я и сам о себе не знаю.

– Что, Филипп?

Он лукаво усмехнулся.

– Вот, барин, и вторая иллюминация.

– Что?!

– А то, государь, кабы я вам цидулку амурную не предоставил, так теперь бездельник бы ваш, секретаришка, с их сиятельством…

В следующий миг услыхал я крики дам, звон разбитой рюмки, глухой удар об пол, увидал поверженного Филиппа, в осколках хрусталя, в алых брызгах… красного вина? От страшной слабости голова моя кружилась, пальцы бессильно разжались, трость выскользнула из них и упала рядом с Филиппом.

– Прошу не погневаться, государи мои, а только кто же «Бордо» холодным подает?

Гробовая тишина была мне ответом. Россия не Польша, в которой в те годы, ненамеренное убийство крепостного раба, не полагалось тяжким преступлением. Мне грозили каторжные работы, ибо злодейство свершилось при многих и важных свидетелях и никак не могло быть замято. Суд, имевший произойти, положил определить имение мое под опеку, а самого меня, принимая во внимание то обстоятельство, что в самый день убийства искал я тела жены своеи(его отнесло под лед, и подняли только на другой день) и был не в себе – к тюремному заключению. Однако, высочайшим повелением государыни, приговор сей был смягчен. Он ограничивался двухмесячным покаянием в ближайшем монастыре, денежным штрафом и пожизненным запретом баллотироваться в предводители. Итак, я мог остаться на месте своем, но с того страшного дня все кругом переменилось. Соседи стали меня дичиться, дворня боялась. Я подписал вольную отцу и матери Филиппа, его братьям и сестрам, но не приобрел тем ни перед кем. Не было человека, чьей бы привязанности я не потерял. Имение мне опротивело, и я очень дешевою ценой продал его господину Новикову, а сам перебрался в столицу. Там жил я до конца дней своих, по виду окруженный многолюдством, но совершенно одинок. И слава Богу, сих «дней своих» выпало не так уж много, каких-нибудь годов двадцать. Разве это срок перед вечностью?

Лев Аристархович снова достал табакерку. Трошка долго не смел прервать молчания, по-новому разглядывал писанного маслом по плафону потолка мальчика, но все-таки спросил:

– А теперь, Лев Аристархович, вы не одиноки? Вы нашли Лидию Андреевну?

– О нет, и это не нужно. Я не одинок, Трофимушка, но Лидия Андреевна живет не здесь. Она тоже хорошо живет, но не в моем доме, и это к лучшему.

– Но…, – замялся Трошка.

– Les mariages se font dans les cieux. Слыхать, верно, не приходилось?

– Не приходилось, но я разумею – свадьбы на небесах играют.

– Точно, но не все свадьбы, что играют на небесах, играют и на земле, и наоборот, да и свадьбы здесь иные. Впрочем, сего ты разуметь по ребяческим твоим годам не можешь, А пора тебе, гость мои названый, со мною расстаться.

– Так мне итить?

– Не печалься, – прибавил Лев Аристархович, приметив сокрушенный взгляд Трошки, – не на век расстаемся.

– Когда же к вам?

– Скоро, не двадцать годов. Дай перекрещу тебя.

Трошка ощутил прикосновение благословляющей руки, и сразу затем – комья земли, затекшее в неудобном положении плечо, ушибленное колено, зудящие следы комариных укусов. Солнечные лучи ярко освещали, грели яму на месте разоренного древнего надгробия, рассыпавшийся человеческий остов, кое-где прикрытый обрывками истлевшей ткани с потускневшим позументом, потемневший обломок стали с надписью «Елисавет». Трошка, как мог, принялся было наводить порядок в этом последнем земном приюте Льва Аристарховича, но точно вспомнив о чем-то, торопливо прикрыл остов своею свиткой и выбрался из ямы. «Надо будет после кликнуть отца Понкрата, чтобы исправить все как надо быть, а теперь не опоздать бы». Он страшно боялся того, о чем мечтал вчера – злодеи уйдут из усадьбы. Трошка бегом пустился к господскому дому.

Они шли навстречу ему, страшные, черные, угрюмые после вчерашних пьяных зверств. Слава Богу, дед Лукич тут же. Трошка близко подвинулся к обступившим его людям. Те уже почуяли, приметили в лице Трошки нечто поднимавшее из омута душ их неудержимую злобу, тусклые глаза их загорались. Лукич, напротив, весь сжался, словно Трошка, едва доходивший старику до плеча, был богатырски сложен.

– Их сиятельство, Лев Аристархович, тебе изволят приказывать: – отчеканил Трошка, в упор глядя на Лукича, – стыдно тебе, старый пес, крамольникам кланяться, ни Господу, ни господам своим верности не хранить, ни добра их, живота своего ради! А не к чертям ли сим мыслишь? Ужо я тебя, пса! А что поп ваш, ре-не – гад, – Трошка запнулся было на мудреном слове, но поправился, – им притакает, мол «всяка власть от Бога», так не антихристова ли от Него же!? Так смотри, как тебе в оный день к кромешникам причислину быть статься, с кривдой твоей, трусостью и похлебством.

Как ты мои раб есть, жалеючи тебя, остерег, а там – гляди сам.