Текст книги "Приди сюда, о Росс, свой сан и долг узнать… (сборник)"

О пребывании Полежаева в Ильинском Е. И. Бибикова пишет: «Пятнадцать только чистых, ясных дней во всей жизни многострадальна – поэта! Сердечность окружавшей его в усадьбе молодежи, культурная среда, обстановка независимости – все это содействовало подъему творческих сил поэта. В этот короткий срок он работал над поэмой «Кориолан», выполнил несколько переводов из В. Гюго, написал стихотворения, обращенные к Е. И. Бибиковой, занимающие значительное место в лирике поэта.

Большое взаимное чувство связало в эти дни шестнадцатилетнюю Е. И. Бибикову и Полежаева. Она была незаурядной натурой, любила литературу, прекрасно рисовала. В 1880-х годах Е. И. Бибикова опубликовала ряд статей мемуарного характера, интересных в историко-бытовом отношении. Сделанный ею в Ильинском портрет Полежаева принадлежит к лучшим изображениям поэта. По ее словам, Полежаев «был не хорош собой… но вся наружность его, с виду некрасивая, могла в одно мгновение осветиться, преобразиться от одного взгляда его чудных, искрометных черных глаз». Этот взгляд «выражал все могущество его творческого духа».

Е. И. Бибиковой удалось в портрете Полежаева передать с большой выразительностью внутреннюю значительность поэта, глубину его мысли, следы перенесенных им невзгод. Под портретом Полежаев подписал:

 
Судьба меня в младенчестве убила!
Не знал я жизни тридцать лет,
Но ваша кисть мне вдруг проговорила:
«Восстань из тьмы, живи, поэт!»
И расцвела холодная могила,
И я опять увидел свет…
 

Бесправное положение поэта, сословные предрассудки семьи Е. И. Бибиковой стали непреодолимой преградой в их отношениях.

В эти же дни И. П. Бибиков предпринял попытку освободить Полежаева от солдатчины. По его просьбе поэт написал стихотворение «Тайный голос». И. П. Бибиков сам послал стихотворение Полежаева вместе с собственным ходатайством А. X. Бенкендорфу. Прося его заступничества за поэта, он писал: «Спасите несчастного, пока горе не угасило еще священного пламени, его одушевляющего». Но не помогло и вмешательство всесильного главы III отделения. В ноябре 1834 г. последовала «высочайшая» резолюция «производством унтер-офицера Полежаева в прапорщики повременить».

Душевно разбитым уехал из Ильинского Полежаев. В значительной мере его переживания выразились в стихотворении «Черные глаза», замечательно раскрытом В. Г. Белинским: «Полежаев пережил этот период идеального чувства, но уже слишком не вовремя… потому не удивительно, если не вовремя и не в пору явившееся мгновение было для поэта не вестником радости и блаженства, а вестником гибели всех надежд на радость и блаженство, и исторгнуло у его вдохновения не гимн торжества, а вот эту страшную, похоронную песнь самому себе».

Алексеи Михайлович взволновано смолк. Быть может задумался он о своих трудах, «гласе вопиющего в пустыне» оглашающем разоренное, перепаханное кладбище русской усадебной, сельской жизни. Не возродить самую эту жизнь, но хотя поправить драгоценные ее следы – как рука заботливого сродника поправляет крест, укладывает цветочный, только нарванный скромный веночек – и того мечтать нельзя.

Над любезным прахом деловито снует новый Хам. Что ж, ухватки его не за новость. Так когда-то на обломках прекраснейших античных творении лепил свои грубые хижины варвар. Одна цивилизация сменила другую. Скоро, очень скоро последние представители прежней отечественной народности примкнут к другому берегу бытия, и никто уж не уронит слезы на землю, за которую они болели, сражались, молились, умирали.

– Ильинское – место необычайное. В нем творил и Петр Васильевич Киреевский, крупнейший собиратель, русских народных песен! Выдающиеся русские писатели высоко ценили начатое им дело и стремились помочь ему. Киреевский писал: «А. С. Пушкин, еще в самом почти начале моего предприятия, доставил мне замечательную тетрадь песен, собранных им в Псковской губернии… Н. В. Гоголь сообщил мне тетрадь песен, собранную в различных местах России… В. И. Даль – собрание песен уральских… А. В. Кольцов – собрание песен Воронежской губернии». «Едва ли есть в мире народ певучее русского», – говорил Киреевский. К собиранию русских народных песен Киреевский приступил в начале 1830-х годов. Некоторые из его первых записей были произведены в Ильинском и в деревнях, соседствующих с ним.

В письме из Ильинского к Н. М. Языкову от 9 сентября 1832 г. Киреевский так рассказывает о результатах своего летнего собирательства: «Я теперь совершенно углубился в народные песни и сказания… похвалюсь подвигами, которые я сделал в продолжение этого времени… собрал около 70 песен… собрал 14 стихов, которыми смело могу похвастаться. Эти стихи, которые поют старики, старухи, а особенно нищие, и между нищими особенно слепые – вещь неоцененная! Кроме их филологической и поэтической важности, из них вероятно много объяснится и наша прежняя мифология».

– Если бы не знакомство с тобою, я никогда бы не прочёл столько, не полюбил стольких лиц, русских уголков. Да и сам бы не вполне состоялся русским.

– Не преувеличивай, пожалуйста, – возразил Прокин, – русским ты был всегда. Может быть не умел себя таковым осознать, но это, брат, не твоя вина, а беда многих, очень многих.

– Знаешь, я замечаю в последнее время, мой Володя стал читать Лажечникова. Нельзя, читая его, не полюбить России! Между нами – последний русский государь взял с собою в ссылку роман Лажечникова «Ледяной дом», перечитывал его перед мученическим концом… И кроме того, Володя сам написал прекрасное сочинение о Фонвизине. Специально разыскивал о нем.

– Славный у тебя сынишка, славный. Принеси сочинение, почитаю.

Гордый похвалою сыну Алексеи Ильич сбегал за тетрадью и передал ее другу:

«… Фонвизин был изумительным мастером слова, самобытного и предельно выразительного. «Он русский, из перерусских русский», – сказал о нем А. С. Пушкин. По мнению великого поэта, «кто хотя немного изучал дух и слог Фонвизина, тот узнает тотчас их несомненные признаки».

В Спас-Коркодине Фонвизин слышал народные песни и сказки, широко бытовавшие тогда и на деревне, и среди дворовых. Некоторые из услышанных им сказок оставили след до конца его жизни: «Не утаю и того, что приезжавший из Дмитриевской нашей деревни мужик Федор Суратов сказывал нам сказки и так настращал меня мертвецами и темнотою, что я до сих пор неохотно один остаюсь в потемках».

Глубокий след в памяти писателя оставило человеколюбивое отношение его родителей к крепостным. Вспоминая отца, Фонвизин пишет, что он «с людьми своими обходился с кротостию, но, не взирая на сие, в доме нашем дурных людей не было. Сие доказывает, что побои не есть средство к исправлению людей». Воспитанный в этих гуманных традициях, Фонвизин «ничего так не боялся, как сделать кому-нибудь несправедливость, и для того ни перед кем так не трусил, как перед теми, кои от него зависели».

Фонвизины были помещиками среднего достатка. Средства не позволяли им содержать для детей иностранцев-гувернеров. Однако, по выражению П. А. Вяземского, это обстоятельство имело для писателя свои «выгоды: ребенок оставался долее на русских руках, долее окружен был русскою атмосферою, в которой знакомился ранее и более с языком и обычаями русскими».

В апреле 1755 г. состоялось открытие Московского университета. Пять лет Фонвизин учился в университетской гимназии, а затем был «произведен в студенты». В 1762 г. он окончил университет и летом следующего года переехал в Петербург. С этого времени Фонвизин мог бывать в Спас-Коркодине лишь во время своих приездов в Москву.

Писатель глубоко чувствовал свою связь с Москвой и Подмосковьем. Здесь происходит действие большинства его произведении. События комедии «Корион» развертываются в подмосковной деревне, обираемой, как рассказывает местный крестьянин, уездными властями:

 
Платя-ста барину оброк в указанные сроки,
Бывают-ста еще другие с нас оброки,
От коих уже мы погибли-сто вконец».
 

– Однако, несмотря на «обирания», кои понятно, имели место быть, крестьянство не вымирало, как нынче, напротив – развивалась, росло число его представителей. Но обеими руками одобряю гении Володи – он лучший Макиавелли выйдет, чем ты.

«… До восьми лет в моих руках не было ни одной русской книги, – вспоминает Фонвизин, – русскому языку выучился я от дворовых крестьян и больше от старого отцовского камердинера Николая; он любил меня, как будто я десять раз был его родным сыном… водил по полям и рощам, рассказывал разные приключения и сказки… Когда решено было везти меня в Москву и наступила минута расставания с Николаем, я как исступленный, с криком бросился ему на шею, истерически зарыдал, кричал и так крепко обхватил его руками, что пришлось силой меня оторвать». «Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовал себя более счастливым, чем в дни, проведённые в усадьбе, – рассказывает он. – Тишина, меня окружавшая, производила на меня обаятельное действие; я к ней прислушивался, как к сладчайшей музыке».

– Хорошо, помилуй Бог, хорошо, – проговорил, откладывая тетрадь, Прокин, – и знаешь ли, наше дело сеять и сеять, а взойдёт ли – какой земледелец о том ведает? Причем сеять можно не только словом, коли им кривить надобно. Разве сама наша природа, не лучшая сказительница, не заботливая нянюшка? Я вот родился в Кулаковской земской больнице, всю жизнь при корнях древа русской народности. Мальчишкой на лыжах бегал в школу. Дивный февральский свет, дух лесной, первые весенние нотки в птичьих голосах, раздолье – лучшие минуты моей жизни! Будем наслаждаться тем, что еще осталось нам. Поверь, и того немало! Те, кто придут за нами, быть может, и наших утешений иметь не будут. Механизмы, электроника, весь ритм (не могу сказать здесь русское слово – уклад) жизни, бегущей Бог весть за каким успехом, торжеством искусственного над природным – все это сушит душу. А высохшая, пришпиленная булавкою бабочка может ли уже ликовать от прикосновения к лепестку, что был для нее взращен родною землей? Надо больше заниматься с ребятами краеведческой работой. Археологические раскопки организуем. Понятно, особенно, ничего не откопаем, да зато уведём пионеров прочь от красных уголков.

Впрочем, как знать, быть может тот загадочный металлический обломок, что мы обрели за предполагаемым местом каменной риги, не что иное, как бренные останки итальянской рапиры? В конце XVII, начале XVIII века очень часто встречается соединение огнестрельного оружия с холодным. Например, в Луврском музее имеется шпага-пистолет, вероятно первых годов XVIII века. Двойная ветвь гарда образует в то же время курок и спуск пистолета, к его стволу привешивается узкий тонкий клинок шпаги. Некоторые шпаги имеют трубку, чашечку и головку из слоновой кости, сердолика, даже саксонского фарфора. Но они более годны для дуэли, нежели армейского боя, и назывались excuses. Наша находка, без сомнения, имеет след итальянского клейма, по моему мнению, напоминающего «Zaro Zarino» – подпись мастера Лазарино Лазаро. Не из Венеции ли привез некогда сию шпагу Пётр Михайлович, не случилось ли укромному уголку за ригою, сделаться местом поединка, не там ли был обломан клинок? На эти вопросы ответит разве фантазия грядущего романиста, а у нынешних историков нет к ним ни интереса, ни бренного металла, чтобы купить экспертизу. Как и у нас с тобою (разумею, понятно не «интерес», а бренный металл). Мать-земля многому научает, да и мы найдём, о чем рассказать. Кто знает, может какая «бабочка» и не засохнет? А и из кокона мертвого вылетает краса крылатая – всему срок!

– Всему срок, – задумчиво откликнулся Алексей Ильич.

«Не вылетела нынче из мертвого кокона моя «краса крылатая», – размышлял он вечером, прислонясь к любезной известняковой плите подвала Лопаснинского общежития – прежнего гнезда Петра Михайловича, – верно, другого равного сему случая не представится. Не достоин подвига!

Ах, любезные господа, хотел бы я иметь несколько жизней. Одну бы посвятил сочинению в вашу честь величественных од, другую – прославлению ваших славных имён прекрасною музыкой, третью – созданию шедевров живописи, запечатлевшей ваши подвиги, и вечность – чтобы служить вам. Впрочем, обладай даже я остротою ума Макиавелли, или Ришелье, гением Рафаэля, или Моцарта, мужеством Муция Сцеволы, или князя Пожарского, и тогда не полагал бы себя достойным сей чести. Тем более, я не Ришелье, не Моцарт, не Пожарский».

Алексеи Ильич вздохнул. Построить бы пейзаж усадьбы, так часто делалось в Подмосковье. Помещик, как прочел он в одной из изученных краеведческих работ: «насыпал гору сажен в семь вышины, чтоб поставить на ней беседку, насадил на горе сосновую рощу. Беседку эту помнят еще некоторые. Для реки вырыл другое русло, а из старого сделал пруды… развел великолепный французский сад… от сада остался дикий старый лес, который до сих пор слывет у народа «французским садом». К пейзажному парку с традиционными храмом, гротами и прудами примыкал зверинец с редкими животными.

Река Смедва, по мере приближения своего к Оке, становится уже и врезывается постепенно глубже и глубже в свои берега. Как бы сознавая скорую кончину свою и сожалея о ней, она изгибается на всевозможные лады, изламывается под самыми острыми углами, стараясь пробежать по возможности большее пространство и налюбоваться вдосталь на живописные холмы, которые смотрятся в ее светлые воды. И в самом деле, побывав раз между этими веселыми, улыбающимися холмами, чувствуешь к ним непреодолимое влеченье».

Жизнь в этом краю нетронутой природы, (описания Московской губернии 1787 г. говорят о том, что «в оных лесах водятся лисицы, волки, медведи, выдры, горностаи, белки и зайцы; из птиц: орлы, ястребы, тетеревы…») среди простых русских людей имела огромное значение для развития талантов самобытных. Усадьбы Болдино, Ясенево, Узкое, Мячково, Воронцово, Знаменское – Садки, Отрада, Нерасстанное… Последние по историческим воспоминаниям, связаны с семьей Орловых. Семейное предание рассказывает, что предком этих Орловых был стрелец, за физическую силу, высокий рост и бесстрашие прозванный Орлом. В 1698 г. он вместе с другими мятежными стрельцами был приговорен к смертной казни. Подойдя к плахе и спокойно отодвинув ногой в сторону голову только что казненного стрельца, Орел сказал Петру: «Посторонись, государь, мне здесь лечь надо». Пораженный таким хладнокровием, Петр разговорился с Орлом и даже помиловал его.

Впрочем, весьма возможно, что этот рассказ – не более чем предание.

Авдотьино… Два столетия усадьба принадлежала роду Новиковых и была их основным владением. 26 апреля 1744 г. в Авдотьине родился Николай Иванович Новиков и провел здесь детские годы. Сохранились сведения, что первые уроки грамоты он получил у местного дьячка. Пробыв несколько лет в университетской гимназии, Новиков в 1762 г., согласно принятым тогда в дворянской среде традициям, уехал на военную службу в Петербург. Она была мало успешной, и в 1768 г. он вышел в отставку в чине поручика. Начинается публицистическая и издательская деятельность Новикова. В своих журналах «Трутень», «Живописец», «Кошелек» он выступал против крепостничества, лихоимства. Под давлением недругов Новиков был вынужден прекращать их выпуск. Его многочисленная книжная продукция по различным отраслям знания содействовала развитию русской демократической культуры. «Благородная натура этого человека, – писал В. Г. Белинский, – постоянно одушевлялась высокою гражданскою страстию – разливать свет образования в своем отечестве».

В 1779 г. Новиков переселяется из Петербурга в Москву, где при посредстве М. М. Хераскова получает в аренду на десять лет университетскую типографию. В Москве просветительская деятельность Новикова достигает небывалого до него размаха. Им выпускалось около трети всей издательской продукции России тех лет! По инициативе Новикова открываются новые книжные лавки не только в Москве, но и во многих городах страны. В 1782 г. он при участии И. В. Лопухина, И. П. Тургенева и Н. Н. Трубецкого учреждает Дружеское ученое общество. На средства Общества не только издавались книги, но была открыта Переводческая семинария, содержалась публичная библиотека, осуществлялась помощь нуждавшимся студентам, была заведена аптека, бесплатно обслуживавшая неимущих больных!

Сколько имен, сколько славных дел больших и малых! Ни памятника, ни музея, ни усадьбы! Самый прах благородных сынов отечества ныне поруган, сброшен грубой метлою со строительной площадки, с верфи «корабля современности». Алексеи Ильич снова вздохнул, нехотя поднялся, с нежностью коснулся прохладного известняка:

– Пришло вас покидать, Петр Михайлович, хотя и не хочется, покидаю подвал ваш, ровно вырываем из объятий друга.

Наверху кипела чуждая жизнь, ничто не напоминала драгоценного прошлого. Ведь кров Петра Михайловича успел побывать и клубом, и домом пионеров, и библиотекой, и приютом для беженцев во время войны 1941–1945 гг., и рабочим общежитием.

Для обогрева последнего был спроектирован водонагревательный котел. При установке котла была выкопана яма, да так «искусно», что в нее тотчас просочилась вода. Был задет водоносный слои земли, и сырость проникла вовнутрь здания. Прохудилась крыша, дом стал гнить. Отклонение от гидроэкологических принципов проектов Еропкина по строительству здании на пойменных землях стало причиной частичного разрушения дома. В нем уже почти невозможно жить!

«Умру, борьба прекратиться и все погибнет, – в который раз с болью подумал Алексеи Ильич, – Петр Михайлович сам проектировал и участвовал в возведении подвального этажа из белого камня. Дом был построен с учетом наличия пойменных земель. Перед строительством крепостные крестьяне провели водоотводящую систему дренажа грунтовых вод от зоны постройки вниз по склону. Подземные воды проходили ниже фундамента, не вызывая порчи белого камня и дерева. Деревянный первый этаж строился на белом камне из сосновых бревен и досок, пропитанных живицей, что увеличило долгоживучесть деревянного материала. С какой заботливостью трудились над постройкой! Теперь не то! У ныне живущих, словно нет ни предков, ни потомков! А и я сам много ли лучше»?

– Эй, Володя! – позвал Алексей Ильич, стараясь перекричать репродуктор, – уроки сделал?

Володя – симпатичный, скромный юноша, в аккуратно разглаженной рубашке, подошёл к отцу.

– Володя, я давно хочу поговорить с тобой. Ты много помогаешь мне и Алексею Михайловичу, но я часто думаю, что будет, когда нас не станет. Ты продолжишь трудиться для Садков, ты любишь Садки?

Володя немного помедлил с ответом, потом промолвил, глянув ласково в глаза Алексею Ильичу:

– Я люблю тебя, папа, и Алексея Михайловича. Я люблю Садки оттого, что вы их любите, и в память о вас стану, как могу, их беречь. А знаешь ли, мы в спектакль ту пьесу выбрали, что ты хотел. Насилу текст ее Алексей Михайлович нашёл. Уж, конечно, не в городской библиотеке!

– Писемский? «Поручик Гладков»?

– Со мною в главной роли. Она не из простых! В объяснении с министром можно ли мне верить, на твои глаза?

Володя принял мрачную мину и представил перед отцом сцену из «Поручика Гладкова».

«Гладков: Ваше высокопревосходительство!.. Я слишком еще молод, чтобы предрекать такие дела!

Волынской: Не сваливайте на молодость! Я призываю вас на подвиг гражданской чести: исповедуйте мне, как мнят господа гвардейское офицерство насчет царевны Елизаветы?… Ежели все они единодушны с Краснобаевым, то мы с вами первые, вникните вы!., первые пойдем и явим ей то! Да! (смотрит несколько мгновении прямо в лицо Гладкову). Мне всегда казалось, что вы умны и славожаждущи; жребий сей вам выпадет; вас может ожидать великая фортуна.

Гладков (твердым голосом): Я, ваше превосходительство, напред сего, как за господ офицерство, так и за себя скажу, что мы все верны единой присяге государыне императрице, и во всем воле ее!

Волынской (нахмурившись и недовольным тоном): Я говорю не об государыне, а об ее наследственниках! У людей есть две свойственности: слова их и мысли; так я желал бы, чтобы вы мне мысли господ офицерства на счет того спознали».

– На роль Волынского никого найти нельзя. Разве сам Алексеи Михайлович возьмётся, – добавил Володя, оставя пафос, обыкновенным своим голосом, – Он уже и тебе приготовил место в пьесе.

– Мне?

– Салтыкова роль. Небольшая, но выразительная. Володя приложил руки по швам и крикнул рапортующим голосом:

«– Пензы нема, ваше высокопревосходительство!

Волынской: По обычаю… (Кубанцу). Вели приготовить ужин в оружейной зале, а пока подать сюда романеи и кипрского… Хочу уже я за племянника справить и попировать с вами, господа офицерство!

Салтыков (кричит во все горло): Добре, дядя – ура!

Волынской (прикладывая руки к груди и склоняя голову притворно-насмешливым голосом): Впротчем наперед всякого пиру, чтобы не было опосля на меня каких-либо жалоб и сетований, я явно и неутайно объявляю, что с сего дня и часу: аз есмь опальный боярин! (Все с удивлением взглядывают на него).

Салтыков (несколько встревоженным голосом): У кого же дядя? Перед государыней?…

Волынской (тем же насмешливым голосом): Перед его светлостью герцогом курляндским.

Все невольно потупляются.

Волынской: Не по горлу им как-то с Остерманом приходится моя костяная лапа!

Салтыков (с чувством взглядывая на Волынского). Чтобы не отгрызли они тебе ее, Артемии Петрович!

Волынской (восклицая): Римский гражданин Муций Сцевола сам сжег свою руку из любви к отечеству!»

– Куда же Краснобаева дели? – спросил Алексеи Ильич.

– Так ты на память пьесу помнишь? Да, Краснобаева убрали – актеров маловато. Так что, видишь, Садки твои, прежних их владельцев, как могу славлю.

– А твои сын, верно, и того уже не сможет сказать, – с грустью отвечал отец, – Завтра выходной, хочешь пойдём со мною на раскопки, или в футбол побегаешь?

– Побегаю в футбол. Экзамены скоро, ребята зовут поиграть последние дни. Ты не против?

– Я? Нет, конечно.

Оставшись один, Алексей Ильич долго неотрывно глядел за окно. Стройки завода «Гидростальконструкция», полиграфического комбината, завода энергетического машиностроения… Границы Лопасни раздвинулись, нет больше сел Ровки, Венюково, Борис-Лопасня… И самой Лопасни не существует – нынче прозывается она «город Чехов». Он застраивается многоэтажными домами, безликие улицы тянутся на три километра, изобилует магазинами, кинотеатрами, комбинатами, домами пионеров, столовыми…

Но Алексею Ильичу виделись пруды, мосты, беседки, грот с подземными ходами и тому подобные «затеи». Каменная ограда с двумя въездами и кордегардиями (караульни) отделяет усадьбу и парк от села; за усадебной оградой расположены обширные служебные постройки. Слышались словно и голоса. Алексеи Ильич улыбнулся их невнятному родному ропоту, сливавшемуся с зеленым шумом пышно раскинувшейся под окнами березы. Он отворил ящик письменного стола, вынул из него толстую тетрадь «Цветы на любезной могиле», развернул и перелистнув исписанные листы, принялся без остановки покрывать чистую страницу рождавшимися словами:

Цветок третий

 
Царевича лицо и разум херувима,
И тихий свет чела из черных лат глядят,
Покоен твердый взор, белее горностая,
Которым плащ подбит, высокий, ясный лоб.
В который раз гляжу и повторяю внове:
– Царица, как слепа, беспечна ты была,
Как ты равнять могла разбитых валунов
Бесформенны осколки с жемчуженою сей?
 
 
С того ль, что царь морской в своем совете древнем
Законом положил швырять на берег всё
Что море ни родит?
С того ль, что так Творец, Создатель наш Предвечный
На берег жизни сей кидает род людской?
 
 
Однако, как ни глуп, ни неучён бывает
Убогий следопыт жемчужин дорогих
Он живо отличит блистающий кристалл,
Посеянный волнами, от тусклых и
Пустых товарищей его,
 
 
Казалось, ты беречь, ценить должна
Дар неба, и что же – ничего!
Нет, хуже – ты могла…
 
 
Но дольше я не стану к жестокой говорить,
Не у неё оправы жемчужине просить!
Царицу неба, Надежду всех сердец,
Чистейшую Любовь я стану умолять:
– Отри его слезу, Державнейшая Мать,
Вели Твоим певцам всечасно величать
И подвига красу, и нрав его прямой,
Чтобы никто не смел сомнением дерзать —
Вельможею Твоим ему вовек сиять!
 

Цветок четвертый

 
В оконце светлицы чуть солнце глядится,
Лишь зорю играют на грозном валу,
Цепями бряцая, несчастный молиться
Встает на колени на хладном полу.
 
 
В слезах умирая, просил, умоляя,
Святыни заветны его не предать:
Рубином алея, чтоб деда распятью,
Как древле над сына постелью сиять,
 
 
Чтоб лик Девы Чистой, преданьем повитый,
Невинной рукою принять дочерям,
Чтоб нежный их голос пред Девой струился,
Как горнего царства святой фимиам,
 
 
Чтоб тем утешаясь, душа, ободряясь,
Час смертный бестрепетно встретить могла,
Чтоб имя, твое, добрый страж, повторяя,
К престолу Всевышню с надеждой взошла,
 
 
Чтоб знал ты наверно, что милостью этой
Навечно себе жребий лучший стяжал.
– Так быть по сему, возражать я не смею,
Солдат гарнизонный ему отвечал.
 
 
В оконце светлицы чуть солнце глядится,
Лишь зорю играют на грозном валу,
Пожитки страдальца, казненного нынче,
С торгу предлагают в его же дому.
Крест яхонтом блещет, богаты оклады,
 
 
Письмо знаменито старинных икон,
Заветной святыни сиротам не надо —
Пустыне сибирской их путь обречен,
 
 
Страж добрый рыдает, простить умоляет,
Того чьей предсмертной мольбы не сдержал,
Червонец в мошне его златом сияет,
За цену его воин честь потерял.
 

Цветок пятый

 
В темнице узник благородный
В цепях последни дни влачит,
Уныла смертной тени дума
Рассудка мужество точит:
 
 
«Забыт, отвержен, оклеветан
От самых близких мне друзей.
Коварством низким и жестоким
Над Русью тешится злодеи.
 
 
Увы, зачем дожить мне нужно
Позорна часа смертных мук,
Зачем допущено судьбою
Обломок стали взять из рук,
 
 
Ужели тем врага потешу,
Что буду казни осужден,
Веден средь толп народных связан,
 
 
А не на каменном полу
Обрящен оробевшим стражем,
Подобно римскому герою
Своею вены вскрыв рукою.
 
 
Как не желал я среди муки
Скорей под косу смерти пасть,
Теперь, ее как объявили,
Так и не хочется пропасть.
 
 
Когда бы знать наверно можно
Не сирота Россия, нет!
Когда б другой не трус нашелся,
Кто мои бы выполнил обет!
 
 
О, если б стен этих постылых
Не стало на единый миг!
Увидеть Родину святую,
Москву, усадьбу, дом, цветник,
 
 
Мои кабинет, где много славных
С друзьями верными затей
Мы для Отечества слагали,
Где ни кипение страстей,
 
 
Ни ложь и ни корысть не смели
Порога дерзко перейти,
О, неужели никогда уж
Теперь туда мне не взойти?
 
 
Ужель назавтра в дверь иную,
В неведомый и страшный путь,
Чрез муку, выдержу ль какую,
Мне надлежит перешагнуть»?
 
 
И снова поля ширь лихая,
Родного дома теплый кров,
Любезных лиц чреда,
Играя, проносится и вздох,
Себе сбирает.
 
 
Один, другой – мытарь жесток,
С сына отечества отважна
Печали ищет он оброк,
Свирепостью не умирает.
 
 
Но, чу! Тихонько в дверь скользнула
Тень легкая – не страж, не воин, не палач.
– Кто ты? Лицо свое не прячь.
 
 
Се отрок юный и прекрасный
Слезами нежный взор звездит
И речь свою, робея словно,
Как заданный урок твердит:
 
 
– Я неизвестен вам, то правда,
Но сам давно уж вас люблю.
Избавить смерти вас напрасной
Помочь мне Бога я молю.
 
 
– Быть может, ангел ты крылатый,
И послан небом мне самим?
 
 
– Желал бы «так» сказать и в воздух
Подняться, точно исполин,
И стены камены разверзнуть,
И в царство света вас увлечь.
 
 
Увы, нельзя тому случиться.
Обычный смертный свою речь
Пред вами нынче расточает,
Чудесной силы он не знает.
 
 
– Твое лицо меня на мысли
О духах светлых навело —
Оно невинно и бело.
 
 
– Желал бы стать белее снега,
Невинней, чем дитяти вздох,
Прекрасен духом, станом строен,
Но сих даров я недостоин.
 
 
– Они душе твоей послушны.
 
 
– Вы как всегда великодушны.
Теперь прошу поторопиться,
Страж ненадолго отлучиться
За плату щедрую согласен.
Промедлим миг – конец ужасен.
 
 
– Твои голос выдал твою тайну.
Я чаю, дева не случайно, презрев
Обычаи, робость, стыд
Со мной в застенке говорит.
 
 
Тебя вдвойне я восхваляю,
И коль спасен буду,
Я знаю, как и чем тебе воздать.
 
 
Немногим я теперь владею,
Лишь имя древнее имею.
Но, верно, я не ошибусь,
Тебе отдав его – сочтусь.
 
 
– В вас благородство отвечает.
Что ждет вас впереди, кто знает?
Несчастьем вашим поживиться —
Лучше на свет мне не родиться!
 
 
Рука царевны – вот вам пара,
Она достойна сего дара.
 
 
– Достойна та, кому внимаю.
Царевны здесь не наблюдаю.
Все отреклись меня, несчастна,
Одна со мною ты, прекрасна!
 
 
Один блаженства взор ответом,
И оба – в двери,
Но вдруг светом навстречу
Факелы им блещут,
 
 
Удары метки воины мещут.
Изменник-стражник слово держит —
Свободен ныне узник знатный —
Ему под ноги невозвратный,
 
 
В лучах чудесных
Путь небесный,
Спешит по нем с своей невестой.
 

Цветок шестой

 
Дитятей резвым, безмятежным
Средь игр ребяческих устав,
Лицом сияющим, румяным
К стволу душистому припав,
 
 
Не зная слов святых молении,
Не ведая Господних сил,
В души забвенье, в упоеньи,
Как тварь лесная я просил
 
 
Без ясной мысли, без сомненья
Единой милости одной —
Предстать пред Бога белоснежной,
Неопороченной душой
 
 
Стихией дерзкой, преходящей,
Как сонмы прочих увлечен,
Как снега ком с горы катящий,
Повержен в бездну,
 
 
Поглощен страданьем подъяремным страстей,
Лютейших жаждал я напастей —
Я смел Спасителя молить
Слезами, потом, кровью смыть
 
 
Гноящи раны, грязи скверну
И душу вновь принять как верну.
И милость Вышний учинил —
Годину люту вдруг пролил,
 
 
Путь, проторенный колеями,
Он обратил внезапно рвами,
Низких клевет поднес фиал,
Я неба ярость испытал,
 
 
Я пил позор, как воду жница,
В час знойный жаждя утолиться,
И час предречен мне настал —
Я кровь свою Творцу отдал,
 
 
Причислив имя недостойно,
К лицам, поющим Ему стройно,
Готова плаха, поднят меч,
Но прежде, чем под оный лечь
 
 
И голове скатиться было
Меня виденье посетило —
Любезный отрок мне изрек:
«Ко благу жизни срок истек,
 
 
Увидишь нынче свет иной,
Не устрашись муки честной,
Не усомнись предстать пред Бога
Неопороченной душой»!
 

В понедельник урок истории – урок Алексея Михайловича, посетили высокие гости из министерства просвещения. В здании школы было по-летнему душно, двери в классы стояли распахнуты, сочный, густой голос Прокина перекатывался меж стен:

– Абрамцевские пейзажи запечатлены на холстах В. Д. Поленова, И. С. Остроухова, М. В. Нестерова.

Абрамцевскому кружку была присуща горячая любовь к народному творчеству. Находящиеся вблизи деревни Ахтырка, Кудрино, Репихово, Мутовки издавна славились замечательными образцами крестьянского искусства – резьбой наличников, балясин, декоративной живописью прялок, вальков, дуг. Мамонтов и его друзья, начав собирать в Подмосковье, вскоре перешли к систематическому собиранию резного дерева, тканей, вышивок, предметов домашнего обихода и в других районах страны. Для творческой помощи этим замечательным художественным народным промыслам при абрамцевской школе для детей крестьян была открыта столярная мастерская, а затем и мастерская декоративной резьбы. Из ее стен выпело много крупных народных мастеров. Мастерской руководила Е. Д. Поленова при ближайшем участии В. М. Васнецова.