Текст книги "Сезоны Персефоны: по следам Колеса"

Время Бельтайна. День второй: вода

Вслед за огненными процедурами по всем канонам должны были случиться водные – и действительно: на второй день фестиваля-ритуала состоялся заплыв в море.

Под лучами солнца случайным туристам, добравшимся до крепости, открывался вид не то на хиппятник, не то на киносъёмки творческой богемы – но вид этот при всей своей красоте вызывал желание тихонько пройти мимо и не оглядываться. Таковы были защитные чары, сотканные Старшей.

Истинное волшебство творилось ночью.

Восходящая луна была почти полна, и в нежном золоте её света сияли пенные кружева прибоя. В волнах меж берегом и ближним островком мелькали гибкие чешуйчатые хребты, слышался плеск и звенящий смех.

– Айда в воду! Глубина здесь смешная, – с ласковым озорством призвала Старшая.

Парад купальников и пляжных накидок окончился на полосе мелкой гальки. От Персефоны уже не требовалось выступать застрельщицей, но чутьё подсказало ей, что не все готовы с лёгкостью скинуть защиту своих одежд, даже будучи в приятной компании и в сумраке лунной ночи. Старшая не ставила наготу обязательным условием, но Персефона уже поймала незримую нить ритуала, которая нынче вела в прохладную солёную глубину, к зыбкому и блаженному равновесию мира внешнего и внутреннего.

Осенняя княгиня разделась первой. На гальку с тихим шорохом опала бисерная тесёмка излишних украшательств, следом полетела бесформенная туника выученной стыдливости. Живот Персефоны готов был соперничать с круглобокой луной, и мысль эта вдруг рассмешила её, избавив от остатков неловкости. В три шага Персефона достигла воды и, подняв тучу брызг, отправилась в крейсерское плавание. За её спиной, вопя для храбрости и от восторга, нагие тела сигали в первородную утробу Мирового океана, растворяя в нём всё, что не пожелало сгореть во вчерашнем огне.

– Русалок не щекотать! – донеслось из воды.

– И в мыслях не было, – фыркнула Княгиня, взяв курс на островок.

Глубина и впрямь оказалась мала: если встать на ноги, вода едва доходила до шеи. Другое дело, что её температура пока не слишком располагала к долгому купанию. Персефона достигла островка и, дрожа, выбралась на пологий галечный берег. В душистой тени высоких сосен проступала тропинка, ведущая к старинному зданию.

– Самостан, – прочла Персефона табличку.

Серьга-толмач, уловив незнакомое слово, послала в ответ мыслеобраз: «монастырь». Персефона тихо прыснула: ситуация грозила стать пикантной. Оставалось надеяться, что монахов тут либо нет, либо они спят, либо обрели терпимость к толпам нудистов, коим в этих краях и без того мёдом намазано.

Обогнув здание по широкой дуге, Персефона нацелилась к тому краю острова, что смотрел на открытое море и огни ночного Задара на материке. Ночь была тиха и светла, но при взгляде на монастырский сад Княгиню прохватило внезапной дрожью.

Высокий мужчина стоял меж кустов. Склонённая голова его была увенчана митрой, сложенные в молитве пальцы едва касались жёстко очерченных губ. От недвижной фигуры разило такой мощью напряжённой воли, что Персефона застыла на месте, не в силах ни сбежать, ни сотворить вуаль невидимости. Спустя десяток бешеных ударов пульса до неё дошло, что это памятник. Шумно выдохнув, Княгиня ощутила потребность присесть на каменные ступени и переждать минуту слабости.

– Простите, если потревожила, – повинуясь неясному порыву, шепнула Персефона в сторону памятника. – Я скоро уйду…

Шёпот вышел неуверенным: вопреки первому впечатлению и наперекор второму Княгиню будто примагнитило к облику человека, о котором она не знала ровным счётом ничего. Поэтому она почти не испугалась, услышав ответный шёпот:

– Можешь доджи, кад год желишь.

«Можешь приходить, когда захочешь», – перевела серьга-толмач, лишая Персефону спасительной мысли о слуховых галлюцинациях. Собственная нагота ощутилась постыдной и простительной разом, словно на приёме у врача. Окончательно запутавшись в невыразимых чувствах, Персефона вскочила с камня, обхватила живот покрепче и дала дёру обратно к воде.

***

Мирьям вновь проснулась от зова лунной дороги. Хотелось пить. Подползя к дальней стене, Мирьям сунула язык под ледяную струю и стала лакать. Вода показалась отвратительно безвкусной. Жажда не проходила. Зубы свело от холода и желания впиться в нечто тёплое и живое.

Лесная тропа легко легла под лапы. Старательно принюхиваясь, Мирьям рыскала в зарослях, но заячий дух, как назло, куда-то пропал. Обессиленная, исцарапанная, Мирьям застыла на краю скалы и обидно завыла на луну.

– Ау-у-ул, – вспомнилось ей слово.

Ягнята. Нежные и беззащитные. Никуда не сбегут. Нужно лишь быть скрытной…

Ветер в ночи переменился, и запах Мирьям не долетал до собак. Подвели овцы. Едва не оглохнув от их заполошного блеянья, Мирьям наугад цопнула за холку ближайшую маленькую тушку и рванула прочь. Ягнёнок пытался брыкаться; разозлённая Мирьям сжала челюсти на жалкой шейке и прекратила брыкание. Некстати вспомнилось, как в детстве некая Мирьям баловалась с поливальным шлангом, то наступая на него ногой, то отпуская струю воды на свободу. В пасти у Мирьям стало горячо, аппетитно и восхитительно кроваво. Вкус маленькой жизни, взятой без посредства ножа, плиты и сковородки, настолько ошеломил женщину, что она замерла у чужого забора, ничуть не заботясь о том, что лунный свет превращает дорогу в театральные подмостки.

В смутно знакомом окне вновь горел свет. Собаки лаяли далеко, и Мирьям позволила себе замешкаться ещё немного. Опустив добычу наземь, она привстала на задние лапы, прижала уши и краем глаза глянула в окно.

Одинокий мужчина сидел за столом, держа в одной руке выцветшую фотографию, а другой прикрыв глаза. На фотографии плясал блик от лампочки, но острое зрение Мирьям различило там две фигуры, мужскую и женскую, в красивых нарядах и навек остановленном моменте поцелуя.

– Похорони её, – женский голос раздался так внезапно, что Мирьям невольно выпустила когти, царапнув по стене. – Теперь, когда ты знаешь правду, похорони её в мыслях и в памяти. Не вини себя за ошибку, но и не забывай полученного урока. В наших краях много прекрасных невест, и на этот раз я помогу тебе найти достойную…

В ушах у Мирьям зазвенело. Женщина стояла совсем рядом с окном, и лица её было не разглядеть, но голос показался ей столь же знакомым, сколь и мужчина. Знакомым и – в отличие от мужчины – ненавистным. От голоса расходились гипнотические тёмные волны, заполняя собой комнату, словно мазутная плёнка – главную сельскую лужу.

В глотке Мирьям зародился низкий рык, который она с великим трудом подавила. Собачий лай стал ближе, чем хотелось бы, и Мирьям с досадой оторвалась от окна. Подхватив ягнёнка, она легко перемахнула через низкую плетёную изгородь и спустя несколько минут уже была вдали от окна, собак и чужого колдовства.

Время Бельтайна. День третий: земля

Под утро над островом Углян прошёл дождь, и на каменной площадке крепости стало сыро. Спустя пару часов солнце одолело дымку непогоды, и дождевые капли в мягких иглах пиний воссияли радужным огнём.

Выйдя из палатки, Персефона первым делом подбросила дров в негасимое ритуальное пламя, почти прозрачное в лучах рассвета. Невысокий, крепко сложенный мужчина рядом с нею сделал то же самое, а потом, учтиво поклонившись, произнёс несколько слов на незнакомом языке.

– Огонь накормлен, позвольте мне радость накормить и вас, – подсказала Княгине серьга-толмач.

В ухе у мужчины, прикрытая седой прядью, болталась такая же серёжка. Старшая независимых волшебников позаботилась о том, чтобы на пути к взаимному пониманию её подопечным встречалось как можно меньше препятствий.

– Почту за честь, – откликнулась Персефона.

На пути к шатру выяснилось, что седого мужчину зовут Нэндру, а родом он из Трансильвании. Шатёр внутри оказался больше, чем думалось при взгляде снаружи – но скромные манипуляции с личным пространством были на фестивале дозволены.

В глазах у Персефоны зарябило от разноцветья вышитых пледов и расписных тарелок. Пахло сырниками – и действительно, на блюде возлежала горка поджаренных творожных шариков, политых вареньем и сметаной.

– Божефтвенно, – укусив сырник, призналась Персефона.

– Будете в наших краях, заказывайте папанаши, – улыбнулся Нэндру.

Улыбка его была подобна солнцу, превозмогающему дождевое облако. Осенней княгине вспомнилось, что фестиваль продолжает являться ритуалом; приглашение на завтрак обрело вес неслучайности. На миг померещилось, будто она смотрит в створки трюмо, выставленные друг против друга, и тонет в бесконечности взаимных отражений.

Персефона оторвалась от сырника и склонила голову в знаке готовности слушать.

Нэндру тяжко вздохнул. Высказаться необходимо было именно сейчас и именно этой женщине, но слова не шли. Заставив себя вздохнуть ещё раз, на выдохе он признался:

– Десять лет своей жизни я выслеживал таких, как нынешний владыка Самайна…

Персефона растерялась. Нет, её не затруднит сгонять в Загранье и передать Артемису чужое запоздалое покаяние, если от этого старому румынскому охотнику полегчает. Тот вздохнул ещё раз и добавил:

– Таких, как все, ныне здесь присутствующие. А выловив, очищал.

В странном «очищал» невольно слышалось другое слово. Княгиня вздрогнула и, погрешив на трудности перевода, рискнула уточнить:

– В смысле… убивали?

– Нет, – криво усмехнулся Нэндру. – Хуже.

Сын сельского знахаря, потерявший мать и сестру в неравной драке с карпатской нечистью – мог ли он не посвятить себя отмщению? Дабы идти со временем в ногу, Нэндру окончил медицинский институт. Днём скромный молодой педиатр, ночью он скрывал лицо и превращался в стража благого порядка. С одного взгляда при беглом осмотре научился Нэндру выявлять в детях признаки двоедушия; узнав их адреса из больничных карт, он приступал к наблюдению. Ждать порой приходилось долго, но ни разу – впустую. И когда, повинуясь зову небесных тел или неодолимой магии ключевых точек календаря, в детях просыпалась и являла себя иная душа, их настигал Нэндру.

Транквилизаторы вместо святой воды, электроды вместо крестов и осиновых кольев. Подающий надежды доктор продолжал идти со временем в ногу, при необходимости не брезгуя и более традиционными методами экзорцизма.

– Я изгонял из них нечистую душу, – уронив седую голову на руки, выдохнул Нэндру.

Невозмутимость удержалась на лице Персефоны с трудом. Она знала, каково это – впервые познать свою тайную суть: словно пробиться сквозь камень к подземной реке, словно разжечь из искры крылатое пламя. Знала, как иссякают потоки и гаснут огни, щедро засыпанные колючим песком насмешек и наказаний, отвержений и обид. Или – как, отчаянно защищая себя, обращаются в цунами и взрыв, неспособные после этого ни к чему, кроме яда и пепла.

Виноват ли был трансильванский юноша в том, что встретил на своём пути лишь тех, кто уже стал яд и пепел? Виноват ли в том, что решил топтать дурманные цветы, не ожидая от них никаких плодов, кроме ядовитых?

– Это очень больно, – прошептала Персефона, сама не зная, чью боль она чувствует сильнее: доктора-охотника или тех, кого он подверг излечению.

– Я думал, что делаю благо, – голос Нэндру сорвался, в попытке вернуть самообладание он хрустнул пальцами. – Родители тех детей порой обсуждали при мне, что их бесенята каким-то чудом присмирели, стали тихи и послушны. Чудом, ха… И неизвестно, сколько бы я продолжал, если бы не встретил свою Богданку. А потом у нас на горизонте наметился первенец. И тут-то меня настигло…

Не удержавшись, Персефона глянула на Нэндру по-особому. Он обмолвился обо «всех, здесь присутствующих» – значит ли это, что и сам он…

Невероятно, но факт. Сквозь сияющий сумрак на краю восприятия зрительного и сверхчувственного Персефона разглядела под тонкой вышитой рубашкой Нэндру и отблеск двойного огня, и размытый сумрачный порез давнего проклятья. «С чем боролся, на то и напоролся», – проскочила злорадная мыслишка, и она-то Персефоне не понравилась именно тем, что в первый миг понравилась. Прикрыв глаза, Княгиня изловила мыслишку и сжала ладонь, хрустнув пальцами не хуже Нэндру.

– Однажды меня самого обрекли выбирать меж двумя душами, а я в ответ лишь посмеялся, – продолжил тот. – И не вспоминал о том проклятии, пока Богданка рожать не начала раньше срока. Как довёз – не помню. Больницу на уши поставил, да всё равно не вышло выбора избежать. Понимаю, каков он быть должен, но не могу Богданку отпустить: и сам люблю, и ребёнку мать нужна. И тут она мне – обними, говорит, крепко-крепко, укрой в себе от глазатых да крылатых, и я с тобой до края и после останусь, и сыну через тебя свою ласку да любовь подарю…

Плечи Нэндру дрожали, лица он не поднимал, но Персефона видела, как на пёструю ткань ковра падают крупные тёмные слёзы. Не выдержав, она придвинулась ближе и коснулась пальцами чужой руки. Ладонь Нэндру раскрылась в ответном жесте, и из неё на ковёр выпал багровый булыжник. Рядом приземлился серый камешек Персефониной мыслишки. Княгиня вздрогнула. Сострадание было сутью её человеческой души, в доброте её даже упрекали, так откуда это? И неужто б швырнула в того, кто кается?..

К вечеру окрестные скалы оказались украшены пирамидками из сложенных друг на друга камней. Их равновесие казалось ненадёжным, а вес небольшим, но кое-где под тяжестью высказанных тайн, покаянных признаний и неподъёмных истин крепкая скальная порода пошла трещинами.

В лунном свете камни охватила дрожь на грани вибрации и звука, трещины пошли уже по ним самим, и вскоре от каждого не осталось ничего, кроме сухой пыли и живой сердцевины, что стремительно уходила корнями в землю, а стрелой ростка в небеса.

Время Бельтайна. День четвёртый: воздух

Над крепостными руинами раскинулась пронзительная лазурь ясного неба. Свежий ветер заигрывал с флагами и лентами, перьями и длинными волосами. Звенели колокольчики в ловцах снов. На площадке воцарился утренний чайно-кофейный аромат, к которому вскоре добавился сдобный дух.

Музыканты в дальнем углу площадки погрузились в магию совместных импровизаций: чуткий слух Сьены выхватывал то жаворонковый полёт флейты, то тягучий ручей виолончели, то прохладную капель арфы. Вскоре с арфой сплелась гитара, а вслед им вступил бархатный баритон.

– Ты победил дракона в честной схватке —

Так отчего тревожен чуткий сон?

Ты видишь, глянув в зеркало украдкой,

Что часть твоей души и есть дракон…

Налетел тёплый ветер, беспечно зазвенели бусины в волосах Сьены, но она шагнула ближе к музыкантам, входя в пространство песни по колено, затем по пояс.

– Ты хочешь заглушить мой голос сталью,

Разбив, как чашу, свой непрочный мир.

Но я сильней во тьме твоей печали

И пламя гнева – мой извечный пир…

Эта песня уже звучала в ночь перед открытием фестиваля – но в тот момент, усиленная динамиками и огненными танцами, она стала заклинанием, от которого костёр обрёл чистоту и мощь ритуального пламени. Сейчас, слышная лишь тесному кругу любителей просыпаться с рассветом, песня казалась исповедью о тяжкой внутренней борьбе.

– Но мне не нужно славы и короны.

Средь рыцарей могучих с давних пор

Скажи: кто смело вызывал Дракона

На разговор55
  Песня Desfer, текст Agni, Desfer


[Закрыть]?

Последняя краткая строка показалась Сьене дротиком среди стрел – но если стрелы красиво попадали в мишень, то дротик пробил её сердцевину навылет. Дыхание у птицедевы перехватило, ритуальный костёр обдал её гудящим жаром, в котором на миг восстала подожжённая Артемисом церковь, и Сьена шарахнулась к низкому парапету с видом на небо и море. Быть может, именно поэтому ей выпало первой заметить, как близятся к острову летучие эскадрильи.

– Воздух! – не слишком придя в себя, крикнула Сьена.

– Не паникуй, чай не авианалёт, – с доброй усмешкой отозвались рядом.

Сьена обернулась. За правым плечом маячил растрёпанный парень в потёртых многокарманных штанах. Вчера они помогали друг другу скинуть камни с душ – и тем более неловко стало Сьене, напрочь забывшей его имя.

– Привет, э-э…

– Юодгальвис, – протянув визитку, напомнил парень. – Не трудись запоминать: на мне проклятие, оно и не позволит. Можешь звать Хорь, на кличку не распространяется.

Вчерашние истории Хоря Сьена предпочла бы забыть вместо его имени. Пять лет назад парень вписался волонтёром в археологическую экспедицию, где в первый же день отыскал обломок старинного меча. Поддался соблазнительной идее припрятать и продать, даже покупателя нашёл, но на встрече с ним, доставая меч из тряпок, неловко порезался. Меч же, вкусив крови, рассыпался в прах и высвободил проклятие, которому плевать было, что Хорь не прочёл и не собирался принимать условия соглашения.

Вскоре парню не стало равных: он рыл там, где никому и в голову не приходило, но всякий раз вылезал из нор с добычей. Хорь изрядно всхуднул и получил за это кличку, но причина его худобы крылась не столько в рытье, сколько в еженощных видениях. Неупокоенные останки взывали и указывали путь, попутно излагая несчастному археологу истории своих жизней и смертей. Не в силах вывезти такой груз в одиночку, Хорь пересказывал истории у костра, быстро прослыв чокнутым талисманом раскопа. Но пока ребята восхищённо крутили пальцами у висков, начальник экспедиции тайком писал откровения Хоря на диктофон. Потом перепечатал и издал книгу. Под собственным, разумеется, именем. Холодное бешенство охватило Хоря с такой силой, что он пришёл давать в морду начальнику – и успешно дал.

– Очнулся в дурке, обколотый по самое не могу, – рассказывал археолог птицедеве. – Зато мёртвые не шастали. Вместо них пришла дева в белом и с мечом, который я раздолбал, в руках. Показала, каков он был изначально – гляжу, а на клинке надпись: «Имени того, чью кровь сей меч пролил, не сохранит история». Может, оно и к лучшему: мою историю болезни через пару дней протеряли, а потом я сам сбежал. Вернулся на раскоп, и там мертвецы мне вновь являться стали, но по совету белой девы я с начальником помирился и отдал права на все свои откровения. Точнее, их откровения…

Пред мысленным взором Сьены встали музейные таблички в духе: «Шедевр такого-то века, автор неизвестен». Хорь пытался дерзко присвоить историю – и в наказание стал её безымянным проводником. Это казалось птицедеве справедливым. Но раскаяние и смирение уже состоялись, а беспокойные души продолжали занимать к парню очередь.

– А не говорила ли дева, как избавиться от проклятия? – спросила Сьена. – Или оно, блин, досмертное? И кто она вообще такая?

– Имя меча, – выдохнул Хорь. – И ей нужен такой же новый. Она мне его образ ещё пару раз во сне являла, и я зарисовал все детали. Да только никто из знакомых кузнецов за эту работу не взялся – сложно, говорят, и технология старинная…

Тут Сьена цапнула Хоря за руку и уволокла в шатёр Персефоны, спрашивать контакты датского мастера. Если он выковал символьную печать, что по сей день крепко держала шов на ткани бытия, то с мечом наверняка справится.

Кузнец попросил у Хоря рисунки, полдня не отвечал, а к вечеру обрадовал его согласием. Камень с души у парня упал буквально, и тот отнёс его на гору к остальным.

К утру гора проросла. Упругая зелень невиданных растений стремилась в зенит со скоростью, необычной даже для чудесного. Старшая независимых волшебников навестила будущий сад в одиночестве, ступая осторожно и улыбаясь светло.

Никому не было ведомо, как сомневалась она в собственных силах. Как продолжала сомневаться, созывая близких и надёжных соратников, до мелочей продумывая сложный узор многодневного мероприятия. Как получала внезапные отказы от тех, кого считала самыми близкими и надёжными – но упрямо не отменяла путь к избранной цели ради тех, кто рискнул поддержать её на этом пути.

С крепостной башенки кто-то крикнул: «Воздух!»

Старшая запрокинула голову к небесам, и выдох её облегчения растворился в свежем порыве морского ветра.

Они летели.

Фениксы, пегасы, новогодние асы. Драконы и грифоны. Валькирии и самодивы. Невероятный воздушный парад начинался, и – то ли от сияния множества крыльев, то ли от радости видеть, как творится магия – на глаза Старшей навернулись слёзы.

В небе коротко громыхнуло: обилие летучих существ не могло не породить атмосферную турбулентность, но маленькая весёлая гроза никого не распугала – напротив, заставила выскочить под ливень, восторженно вопя в адрес лихих летунов.

Драконово трио на полной скорости миновало вершину и, полыхнув огнём, ушло в долгий заход на второй круг. За это время валькирии и грифоны успели разыграть драматический воздушный поединок, а феникс исполнил одиночный пилотаж, после чего экстренно приземлился для перерождения. Авиазвено рождественской эскадрильи совершило над площадкой синхронную «бочку», и из грузовых отсеков их саней на зрителей обрушился снегопад и цветопад. Драконы к тому времени перестроились в клин – казалось, что они закроют лётную программу торжественным проходом на малой высоте, но три гигантских чешуйчатых тела вдруг прянули ввысь и разошлись в стороны друг от друга, пламенем и дымом нарисовав в грозовом небе крылатый силуэт.

От взмахов драконьих крыл с площадки едва не сдуло пару палаток, зато ритуальное пламя разгорелось с новой силой.

– Спасибо, – выдохнула Старшая, и слово её было неслышимым, но ощутимым. Оно пылало в жарких углях, шелестело прибойной волной, разворачивалось нежными побегами и становилось подъёмной силой ветра.

Пегасы и самодивы вызвались приобщить всех желающих к полётам. Во имя безопасности и добрых шалостей Старшая перенесла пилотажные забавы к морю, и вскоре там воцарился многоголосый гвалт существ сухопутных, воздушных и водных.

Персефона отпустила Сьену сигать в небесах, а сама нырнула в дружескую толчею, пытаясь отыскать в ней серые крылья дождевого плаща. Дядя Артемиса, облачный змей, обещал прилететь в числе прочих – но вдруг ему пришлось покориться собственному долгу и защищать родные поля от нападения стихийных тварей?..

Пёстрые ленты на ветру, крылья всевозможных форм и размеров, ливень и солнце, звон колокольцев, плясовая мелодия с виолончелью во главе – Персефона ощутила, что ещё немного, и сознание её покинет. Как назло, кто-то схватил Княгиню за локоть и втащил в хоровод. Изящные копытца танцоров то выбивали слитную дробь, то возносились над древними камнями волей воздушных чар.

– Нет, Марк, живым ты от них не уйдёшь, – раздался над ухом знакомый добрый голос. – Они в твою музыку ещё с прошлой весны влюбились…

Младен. Наконец-то.

– Но я помру раньше, – задыхаясь от самодивьего танца, прохрипела Персефона.

Облачный змей мигом оценил обстановку, выцепил Княгиню из круга и, сомкнув руки соседних самодив, выскочил следом. Истинный возраст Младена оставался для Персефоны загадкой. В его движениях сквозила уверенная плавность расцвета сил, но растрёпанные в пляске волосы сияли седым серебром.

– Здрава будь, Княгиня, – избавив Персефону от плясок, Младен едва не придушил её в собственных объятиях. – И будущему прибавлению здоровья также…

Персефона пискнула краткое: «Благодарю». Вопросы, которую ей хотелось обсудить с Младеном, показались неуместно сложными в моменте всеобщего буйного веселья. К ним нужно было выстроить тропу, и сгодились бы даже самые банальные фразы…

– Какой я по счёту в очереди любопытных, – хмыкнул Младен, – насчёт пола да имени?

– Ох, не первый и не второй, – улыбнулась Персефона в ответ. – Насчёт пола секретов нет: будут мальчик и девочка, а вот с именами Артемис велел погодить…

Слово за слово – изложила Персефона всё, что собиралась: как-никак, дядя Артемиса имел родственное право знать подробности.

Выслушав тайну Персефониного имени, Младен вздрогнул и нахмурился. Когда он взял ответное слово, в жёстком прищуре его глаз отразились далёкие и непростые дни.

– Матео, отец Артемиса, мне сводный брат, – начал Младен издалека, – и я его старше. Когда он до собственной женитьбы дозрел, у меня уже семеро по лавкам было. Жили мы в разных концах страны, потому не так часто я с ним общался, как хотелось бы. А Даяну, жену его и мать Артемиса, я всего-то раз и видел, но кое-какие слухи и до меня дошли. Будто был у неё другой жених, да погиб в поле от молнии, успев с ней ночь провести. А соль в том, что и сама Даяна – нагулянная дочь сельской ведуньи…

Перед глазами Персефоны пошли круги: солнце померещилось затменным, колесо Года тенью перетекло в колесо Сансары, а над ними в межзвёздной бесконечности закружились непостижимые и неостановимые шестерёнки иных галактик.

«Выйдешь из круга, замкнув его, – зазвенело в ушах. – Замкнёшь круг, из него выйдя…»

– Присядем-ка, – Младен подхватил Персефону под руку, опустил в мягкость надувных подушек. – На тебе лица нет, драга моя. Али подумалось о чём-то?

– Да так, – Княгиня махнула вялой рукой. – Кто там чья дочь в итоге оказалась?

– А неизвестно, – сказал Младен. – Крепись, самое забористое впереди.

Пока Даяна готовилась стать потомственной матерью-одиночкой, сосед её, гордый Матео, на спор дерзнул свататься к первой красавице на селе – но получил отказ. Дерзнул свататься ко второй – но ушёл с тем же. Матео притопил обиду в бутылке ракии и третье сватовство провёл по принципу «от обратного», хладно рассудив, что проиграть сумму за два спора ему уже не по карману, а баба на сносях за кого угодно пойдёт. Если же не пойдёт – значит, она совсем безнадёжная балда, а такая ему самому ни за какие деньги не надобна.

– Свадьба у них была красивая, – вновь прищурившись в прошлое, добавил Младен. – И в небе ни облачка, а меня всё равно трясло будто перед грозой. Ну, да делать нечего, расписались они и уехали в столицу, счастье своё строить.

Спустя год после рождения сына Даяна пропала без вести. Спустя семь лет пьяный в стельку Матео вернулся в родное село, волоча за шиворот маленького Анте. Спустил его в колодец, следом кинул оголённые провода и уж было набросил их другим концом на высоковольтный столб, когда старая ведунья вихрем ворвалась во двор, сбив горе-зятя наземь. Подоспели соседи, связали Матео, выловили Анте.

– О боги, но за что?! – перед глазами у Персефоны вновь поплыло, но не от космогонических видений, а от человеческих слёз.

Даже в минуты откровенности Артемис не рассказывал ей этих кошмарных подробностей – да Персефона и не настаивала, научившись распознавать по его напряжённым плечам и сомкнутым векам, в какие закоулки Артемисовой души лучше не лезть, даже если несёшь с собой фонарь добра и света.

– Боги, – странно скривился Младен. – Если верить бабке, брат мой в горячке тоже их поминал. Вкупе с огненной геенной, небесными стрелами и концом времён. Говорил, будто бы призрак Даяны его замучил, умоляя вернуть Артемиса истинному роду-имени, а воспитывать антихристово дитя он и сам не подписывался…