Текст книги "На кухне мисс Элизы"

Глава 15
Элиза
Компот из тернослив с густым кремом

Получив письмо, я сую его за корсаж, завязываю шляпку и сообщаю Энн, что иду собирать терносливы. Я не могу открыть его под любопытным, уничижительным маминым взглядом или на глазах у Хэтти, всюду сующей свой нос. Кроме того, я хочу открыть его на природе, чтобы свидетелями этого торжественного момента стали одни лишь вьюрки. Ведь это момент истины. Если стихотворение примут, я буду продолжать и, возможно, все-таки стану профессиональной поэтессой. Если нет, моя поэтическая карьера закончена.

Наконец Бордайк-хаус скрывается из виду, городок с мельницами, сыромятнями и кирпичными фабриками остается позади. Я разрываю конверт и пробегаю глазами несколько строчек.

«Очаровательное стихотворение… Мы будем рады его напечатать… Многие наши поэтессы публикуют свои произведения как «неизвестная леди» или «анонимный автор»… Разумеется, приемлема также девичья фамилия либо имя мужа… К сожалению, мы не можем предложить даже самого скромного гонорара… Искренне ваш…»

Я поднимаю голову к небу и восторженно кричу:

– Да! Да! Да!

Потревоженный голубь хлопает крыльями и взлетает в воздух, точно поднятый силой моего голоса. Оглядев лесную тропинку, я не нахожу в поле зрения ни единой души и громко декламирую:

– Я – поэт!

Мои слова так весомы и осязаемы, что, кажется, я могу протянуть руку и извлечь их из воздуха. Над живой изгородью взлетают зяблики, и в их чириканье я слышу эхо своего голоса. Я поэт… поэт… поэт!

Я иду пружинистой, танцующей походкой, точно шагаю по взбитой меренге. Очаровательное. Написанное мною стихотворение признали очаровательным. Через некоторое время мое ликование утихает, и я перечитываю письмо вновь. Неизвестная леди? Девичья фамилия? Имя мужа? Э. Актон. Эрнест… Эдмунд… Эдвард… Эдгар. Может быть, взять имя брата, Эдгар Актон? Во мне вспыхивает негодование. Почему я должна прятаться за вымышленным именем, принижая себя?

– Элиза Актон, – решительно произношу я.

Моим словам громко вторит дружный хор зябликов… Я поэт… поэт… поэт.

Возвратившись на кухню, я не в силах держать язык за зубами. Я иду в буфетную, где Энн скоблит котлы и кастрюли, и ставлю корзинку с терносливами возле раковины.

– Энн, ты любишь стихи?

Она моргает, берет из ведра новую горсть песка и начинает чистить рыбный котел.

– У меня не было времени на стихи.

– Конечно-конечно, – торопливо соглашаюсь я. – А хотела бы почитать?

– Почитать стихи, мисс? – повторяет она, будто не может взять в толк, чего я от нее хочу.

– Я получила добрую весть.

Я замолкаю, набираясь храбрости сказать это вслух другому человеческому существу. И вдруг слова вылетают сами по себе:

– Я поэтесса!

– Вы, мисс? Поэтесса?

Она произносит это с таким благоговением, что я готова упасть к ее ногам, только она стоит в луже холодной воды, блестящей от жира.

– Ежегодник «Реликвия» хочет напечатать мое стихотворение.

В моем голосе звучит горделивая нотка, и я ничего не могу с этим поделать.

– Это очень хорошо, мисс, – говорит она, возобновляя свое занятие.

– Да, – соглашаюсь я. – И мне хотелось бы познакомить тебя с поэзией, Энн.

Она кивает и спрашивает, что будем делать с терносливами. Если бы не письмо, я бы уже мысленно унеслась в царство вкусов и ароматов. Однако я опьянена своим поэтическим успехом.

– Я что-нибудь придумаю, не волнуйся.

– А может, просто компот, мисс?

Я настолько поражена ее кулинарными познаниями и тем, как правильно звучит в ее устах французское слово, что теряю дар речи. Всю мою поэтическую гордость как ветром сдувает.

– С густым кремом и чуточкой корицы, – добавляет она.

– Можно, – бесстрастно отзываюсь я, будто ее болтовня о сливах отобрала у моего мига славы весь его блеск.

Глава 16
Энн
Обычный бисквит

Несколько дней спустя меня посылают на почту забрать две посылки. Одна – большая и тяжелая, с острыми углами, выпирающими из-под коричневой бумаги, сразу видно, что это книги. Вторая – совсем тоненькая, зато адрес написан очень красивым почерком с изящными чернильными завитками. Я спешу домой и нахожу мисс Элизу на кухне. Она склонилась над блокнотом. Я не знаю, что она пишет, стихи или рецепты: ее лицо неподвижно и бесстрастно; при виде тонкого пакета она меняется в лице, блеск в глазах пропадает.

Пока я вожусь с чепцом, наполовину сползшим с головы, она открывает пакет. Наблюдая за ней из-под ресниц, я с облегчением вижу, что ее глаза вновь загораются, и на губах появляется улыбка.

– Мои стихи, наконец их вернули, – говорит она.

Я напрасно жду, что она начнет читать вслух: она листает рукопись, и улыбка исчезает. Из холла доносится стук каблуков мадам, и мисс Элиза в мгновение ока прячет стихи под хлебную доску.

– Я принесла добрую весть, – говорит ей миссис Актон, теребя агатовый крестик на шее. – Полковник и миссис Мартин довольны своими комнатами и твоей стряпней. Они хотят продлить свое пребывание у нас еще на неделю.

У меня падает сердце при мысли о Хэтти, которой предстоит еще целую неделю терпеть руки полковника на своей заднице, как она сама говорит, и его бесконечную возню под столом. И как же она его проучит, если он будет вновь и вновь продлевать свое пребывание? Но тут мадам сообщает еще более волнующее известие.

– Сегодня утром нам нанесет визит миссис Торп, и я хочу, чтобы ты, Элиза, участвовала в беседе, а не пряталась на кухне с прислугой.

Мисс Элиза кивает и соглашается, а меня бьет нервная дрожь. Может, миссис Торп расскажет мне что-нибудь о маме? Или о папе? А вдруг… Что, если лечебница отказалась содержать маму? Или она убежала, и ее не нашли? Эти мысли вихрем проносятся у меня в голове.

Мадам указывает на запечатанную посылку на столе:

– Надеюсь, это не книги?

Мисс Элиза берет пакет, развязывает бечевку и снимает бумагу. Даже в таком нервном состоянии я замечаю ее пальцы: длинные, белые, с нежными гладкими ногтями, похожими на розовые лепестки.

– Тебе нечем заняться, Энн? – вопрошает мадам. – Если нет работы на кухне, можешь смести пыль в гостиной перед приходом миссис Торп.

Несмотря на то что работы у меня хватает, я иду в буфетную за метелкой из перьев, слушая по дороге, как мисс Элиза описывает новые кулинарные книги.

– Эту написал известный повар… А вот – мистер Хендерсон… Что мне у них не нравится, так это количество ингредиентов, которое требуется для приготовления блюда. Ты только послушай… обычный бисквит.

Она читает вслух:

– «Возьмите двадцать четыре яйца»… Какой частной семье нужен торт такого размера? Разве что на большой праздник!

Она захлопывает книгу:

– Зачем же ты покупаешь эти книги, если они тебе не подходят? – напряженным тоном интересуется мадам.

– Я у них учусь, – отвечает мисс Элиза. – Я составила список людей, которые могут поделиться своими любимыми рецептами. В нем есть женщина, известная своими еврейскими обедами, и…

Мадам перебивает ее голосом, в котором звучит ледяная нотка:

– Ты ведь не собираешься включать в свою книгу еврейские рецепты? Ни одна порядочная английская семья не станет есть еврейскую еду!

Я проскальзываю мимо них, опустив голову и крепко сжав в руке метелку. В воздухе сгустилось такое напряжение, что хоть ножом его режь. Я стрелой взлетаю наверх, в комнаты полковника. Хэтти проветривает постели.

– Хэтти, – шепчу я, – что такое еврейский?

– Ну, это такая вроде как религия, – не совсем уверенно отвечает она. – И еще они ссужают деньгами… даже в шаббат.

– И что, они едят не то, что мы? – удивляюсь я.

Она бьет кулаками по подушке и озадаченно смотрит на меня.

– Этого я не знаю. Но их никто не любит, это уж точно.

Я бегу в гостиную и обметаю оконные рамы. В голове полнейшая сумятица, и мне вдруг хочется оказаться дома: сажать репу и думать только о том, как удержать маму от побега.

Глава 17
Элиза
Филе окуня с хрустящей жареной петрушкой

Миссис Торп окружена аурой превосходства, о котором так и кричат ее наряд, обувь, жемчужные сережки в ушах, фиолетовая шелковая сумочка на талии, плотно обтягивающие грудь кружева.

Ее повадки – выставленный напоказ палец с обручальным кольцом, гордо поднятая голова замужней дамы – принижают нас с мамой, подчеркивают нашу ничтожность. Она всем своим видом напоминает, что играет в этой жизни главную роль, а мы – простые зрители.

– Милая комнатка.

Она шарит оценивающим взглядом по медным решеткам и тяжелым бархатным портьерам, по шкафам красного дерева с книгами в кожаных переплетах, по брюссельскому ковру.

– Это ведь все арендованное?

Она напыщенно кивает головой, точно откормленный голубь.

– Мы сняли Бордайк-хаус полностью меблированным, – кивает мама. – Нас все устраивает, правда, Элиза?

– А как вам Энн Кирби? – Миссис Торп постукивает пальцами по юбкам, торопясь перейти к более интересной теме.

– Она у нас совсем недавно, так что пока трудно сказать, – говорит мама.

– Мне она нравится, – непринужденно добавляю я. – Скромная, добрая девушка, и очень старается.

– Ну-ну. Я слышала, вы поэтесса, мисс Актон?

Я задумываюсь, не признаться ли ей, что действительно пишу стихи, но меня опережает мама.

– Моя дочь действительно увлекалась поэзией, однако сейчас она пишет чрезвычайно серьезную книгу по поручению крупного лондонского издателя, – хорошо поставленным голосом произносит она.

Миссис Торп поджимает губы, будто не знает, что на это ответить.

– Ах, расскажите. Наверное, роман?

– Мы не имеем права сейчас об этом говорить. – Мама прижимает палец к губам, всем своим видом показывая, что ей очень жаль. – Но будьте уверены, вы узнаете первой.

Я чувствую прилив благодарности. Мама, как могла, попыталась меня спасти. А заодно и себя. Показать миссис Торп, что мы не просто две неудачницы, оставшиеся без мужей и вынужденные сдавать комнаты в арендованном пансионе. Естественно, она не могла признаться, что я пишу кулинарную книгу, и все-таки вступилась за меня.

– Как поживают родители Энн Кирби? – спрашиваю я.

Миссис Торп выпучивает глаза и дергает щекой.

– Понятия не имею. Не могу же я общаться со всеми прихожанами своего мужа. Естественно, Энн Кирби всегда посещает его проповеди. Они известны на все графство.

Она кашляет и торопливо добавляет:

– То есть его проповеди известны.

– Я бы не хотела ее потерять, – сдержанно улыбаюсь я гостье и перехожу к делу. – О чем вы хотели со мной поговорить, миссис Торп?

Мать сверлит меня разъяренным взглядом, однако зов кухни сильнее: новые книги, сверкающий чешуей окунь в кладовой, корзинки с грибами, терносливами и румяными яблоками, покрытыми росой, кудрявая петрушка, которую я буду жарить до хрустящей корочки…

– Я всего лишь зашла поприветствовать вас, как новых жителей Тонбриджа, протянуть руку дружбы, мисс Актон, – залившись румянцем, трясет головой миссис Торп.

– Прошу извинить, у меня много работы.

Я выхожу из комнаты, чувствуя спиной испепеляющий взгляд матери, и чуть ли не бегу на кухню, испытывая облегчение вперемешку с виной. На попытку поддержать меня, совершенно не свойственную матери, я ответила неприкрытой грубостью. Но мне с лихвой хватило нескольких минут общения с миссис Торп, надменно разглядывающей нас самих и нашу арендованную мебель. Да и как я могу быть писательницей, кухаркой и поэтессой, если должна тратить время на разговоры с каждой самодовольной шпионкой, появляющейся у нас в гостиной?

Энн чистит сливы, разрезая на половинки фруктовым ножом и вынимая косточки. Это уже третья партия сливового варенья за неделю; предыдущие оказались недостаточно хороши: то слишком густое, то чересчур жидкое, с неправильными нотами сладости и кислоты. Я не могу понять, дело в рецепте или в сливах, слишком водянистых из-за августовских дождей.

– Они как раз поспели и только что с дерева, мисс Элиза, – говорит Энн, будто прочтя мои мысли, и протягивает мне сливу.

Я сжимаю мякоть, на руку бьет фонтанчик сока.

– Давай попробуем варить подольше.

Я рассеянно слизываю сок. У него вкус луговой зелени, солнца и осенних листьев.

– М-миссис Торп говорила что-нибудь о моих родных?

Энн замирает, не дочистив сливу, нож зависает в воздухе, сок течет по запястью, пачкая закатанные рукава.

– Ты ждала новостей?

– Нет, мисс Элиза. Просто хотела попросить, чтобы вы отпустили меня навестить отца.

Я молчу. Она имеет право на свободных полдня каждую неделю, вот только как я накормлю без нее полковника и миссис Мартин?

– Я без тебя как без рук, Энн, – отвечаю наконец я. – Но если ты поможешь приготовить завтрак и вернешься к четырем часам, то я справлюсь.

– Спасибо, мисс Элиза.

Она вынимает косточку из последней сливы и бросает ее в кастрюлю с длинной ручкой, отгоняя сонную осу.

– Почему ты отпрашиваешься к отцу и никогда не упоминаешь о матери?

Она вытирает руки о передник и быстро облизывает губы.

– Папа живет один.

– Значит, твой отец дома, а мать далеко, а у меня…

Я осекаюсь. Мы с мамой договорились не упоминать о Джоне Актоне, ведь его банкротство может поставить под угрозу нашу новую жизнь в Тонбридже. Постояльцы не захотят снимать комнаты. Мясники и пекари откажут в кредите. А уж если о банкротстве узнает домовладелец! Все, в том числе и прислуга, должны думать, что мама – респектабельная вдова, которая живет со своей не менее респектабельной дочерью. Разумеется, Хэтти знает, и маме пришлось купить ее молчание.

– Мне очень жаль.

Энн поспешно отворачивается к сливам, однако я успеваю заметить, что ее верхняя губа дрожит.

Некоторое время я молчу. Пусть, как и весь город, думает, что он умер. Но в моей жизни и без того слишком много лжи, и стремление иметь хотя бы одну подругу, от которой не нужно таиться, побеждает.

– Он не умер, а живет в Кале. Только о нем нельзя говорить.

– Я никому не скажу.

К моему удивлению, Энн протягивает мне маленькую, тонкую руку.

– Папа говорит, что когда даешь обещание, надо пожать руку.

И тут же краснеет, будто поняв, что проявила неуместную фамильярность.

Я осторожно беру ее руку, точно хрупкую бабочку, которую можно ненароком раздавить, и чувствую под пальцами прохладную кожу, натянутую на выступающие бусины костяшек. Почему я никогда раньше не замечала ее загрубевших ладоней, порезов, царапин и мозолей? Отогнав неприятное чувство, я исчезаю в кладовой и возвращаюсь с окунем и ножом для чистки рыбы.

– Хочешь послушать, что я узнала из своих новых книг о том, как покупать рыбу, Энн? Каждая хозяйка должна знать, как выбрать по-настоящему свежую рыбу. Сначала посмотри ей в глаза, они должны быть прозрачными. Жабры – ярко-красного цвета, тушка – плотной и упругой на ощупь, а запах – приятным.

Чешуя окуня блестит, как старое золото.

Глава 18
Энн
Отварной угорь с шалфеем по-немецки

Меня вновь отправляют прислуживать полковнику и миссис Мартин за столом вместо Хэтти – та потянула плечо, переворачивая матрасы, и мадам боится, что она прольет кофе на драгоценную ирландскую скатерть.

Я повязываю чистый передник и быстренько навожу глянец на свои новые башмаки, которые блестят, точно намазанные маслом, и так плотно сидят на ноге, что мне не страшны ни лужи, ни ветер. Затем я говорю себе, что полковник – всего лишь грязный старикашка, который вот-вот получит по заслугам, и мне нечего бояться.

Низко опустив голову, я несу к столу серебряный кофейник и кувшинчик со сливками. Миссис Мартин сидит прямо, как палка, будто все ее мышцы сжались и замерли в ожидании. «Должно быть, у нее жуткое несварение желудка», – думаю я, невольно поднимаю глаза и сталкиваюсь с суровым взглядом черных глаз, напоминающих холодные мраморные шарики. Такое впечатление, что даже воздух старается держаться подальше от этой женщины, и она сидит в застывшей пустоте, окруженная ядом собственных мыслей. Я очень аккуратно ставлю кофейник на плетеную подставку, как вдруг полковник подает голос.

– Налей мне кофе, одну треть сливок.

Миссис Мартин ерзает на стуле, шурша юбками.

– Я налью, дорогой, – резким, напряженным тоном произносит она.

– Мы платим за пансион немалые деньги, Джейн. Я не позволю тебе и пальцем шевельнуть.

Полковник хлопает красной подагрической рукой по кофейнику. Второй руки не видно – наверняка возится под столом в штанах. Я подношу носик кофейника к чашке и уже собираюсь наливать напиток, как вдруг замечаю, что рука с узловатыми пальцами медленно крадется к сахарнице, стоящей подозрительно близко к краю стола. Ее явно передвинул сам полковник – мы с Хэтти всегда ставим сахар посередине, рядом со специями. Мигом сообразив, чего он добивается, я водворяю сахарницу на место, а кофейник и чашку с блюдцем ставлю на сервировочный столик, где ничто меня не отвлекает, и наливаю напиток. Когда я подаю полковнику чашку – ни капли не пролила на блюдце! – он впадает в бешенство, разве что пена изо рта не идет.

Миссис Мартин хмурится.

– Мне можешь налить на столе, – говорит она. – Без сливок.

Затем поворачивается к мужу и добавляет:

– Не так ли рабы в Древнем Риме отравляли своих хозяев?

Я так растеряна и напугана, что у меня пропадает дар речи, и я стою, как дерево, вросшее в землю. И вдруг какие-то высшие силы посылают мне в голову слова.

– Извините, мадам, просто у кофейника неровный носик, а это лучшая скатерть миссис Актон. Кроме того, если бы я хотела отравить ваш кофе, то сделала бы это еще на кухне.

Оба пялятся на меня, вытаращив глаза. Затем миссис Мартин совершает чрезвычайно странный поступок. Встает, уносит чашку полковника к окну, как раз открытому для проветривания, и выплескивает на улицу.

– Ты нальешь моему мужу кофе за столом.

Она ставит перед полковником чашку с кофейными разводами. Его рука все еще суетится под столом, будто сражается с пуговицами.

Я делаю, как велено: начинаю наливать кофе. Очень медленно. Не отрывая взгляда от носика. Я вспоминаю слова Хэтти, что не надо бояться, но моя рука трясется так сильно, что кофе выплескивается на блюдце, а оттуда – на злополучную ирландскую скатерть.

Миссис Мартин цедит напиток из своей чашки, рассматривая картину с девочкой и собакой, висящую над камином. Внезапно она ставит чашку на стол и, дернув локтем, сбивает на пол солонку, которая приземляется возле ноги полковника.

– Подними! – приказывает она, прожигая меня свирепым взглядом черных глаз.

Лишь тогда до меня доходит, что она недостойна ни капли моей жалости. Вспомнив, что говорила Хэтти: «Не смотри туда и не показывай своего страха», я собираюсь с духом. Мне хочется развернуться на каблуках новых башмаков и бежать, куда глаза глядят, однако я понимаю, что должна удержаться на этой работе, а их словам больше веры, чем моим.

Я опускаюсь на четвереньки и ползу под скатерть. Под столом пахнет гниющей рыбой и чем-то непонятным, наверное, мужским одеколоном. Крепко зажмурив глаза, я на ощупь нахожу солонку, сжимаю в руке и поднимаюсь, медленно и спокойно. Ставлю ее рядом с перечницей и внезапно произношу слова, о которых буду жалеть всю жизнь.

– Налить вам еще неотравленного кофе?

– Что?

Миссис Мартин хватает ртом воздух и начинает обмахивать лицо растопыренными пальцами, будто вот-вот упадет без чувств.

Лицо полковника побагровело, он яростно вращает выпученными глазами. Испугавшись собственной дерзости, я отвожу взгляд. Когда из горла полковника вырывается сдавленный хрип, я понимаю, что зашла слишком далеко. Он достает руку из-под стола и пытается успокоить супругу.

– Ну-ну, не волнуйся, Джейн, – хрипит он. – Давай не будем прерывать наш чудесный завтрак. Сейчас подадут запеченную скумбрию.

– Принеси моему мужу скумбрию, девчонка. Да побольше масла.

Миссис Мартин передумала падать в обморок и говорит резким, раздраженным голосом. Она властно взмахивает рукой, и я, не осмеливаясь посмотреть ей в глаза, убегаю искать Хэтти.

Хэтти гладит наволочки в прачечной, стоя в облаке горячего пара. Она соглашается, что я зашла слишком далеко.

– Но ты ему показала, – с гордостью добавляет она. – Теперь он знает, что ты не боишься, и прекратит свои грязные делишки.

– Теперь я потеряю место?

– Может, они ничего и не скажут, и ты молчи. А скатерть надо замочить в соленой воде, пока мадам не увидела.

– А почему миссис Мартин не стыдно за своего мужа?

– Ей перед нами не стыдно, мы для нее никто. Вот если бы узнали дамы из общества. Только откуда они узнают?

Хэтти легонько сжимает мою руку.

– Так устроен мир, Энн Кирби, жизнь не всегда похожа на рождественскую открытку. Оставайся здесь, доглаживай, а я отнесу им скумбрию. И в следующий раз держи язык за зубами. Не нам тягаться с такими, как они.

Позже, помогая мисс Элизе сражаться с угрем, я думаю о словах Хэтти и начинаю тихо закипать. Длинный, как моя рука, угорь, извивается на столе. Мисс Элиза внимательно читает рецепт, а я хватаю скользкую рыбину.

– «Сделайте надрез у головы и снимите кожу одним движением», – читает она. – Только сначала мы должны закрепить его на доске вилкой.

Передергиваясь и морщась, будто ее попросили зарезать ребенка, она тычет в рыбью голову вилку для тостов. Угорь бьет хвостом.

– Неслыханная жестокость, – возмущается она. – Было бы гуманнее сначала сварить его.

– Дайте я, мисс Элиза! Это всего лишь рыба.

Она охотно вручает мне вилку: видно, думает, что для меня убить извивающегося угря – плевое дело. На самом деле это не так, но слова Хэтти воспламенили мою кровь. Стиснув зубы, я вспоминаю полковника и вонзаю вилку в угря, который мгновенно обмякает и лежит спокойно.

Мисс Элиза отходит назад и восхищенно смотрит на меня.

– Надо же, Энн, а с виду ты такая маленькая и хрупкая.

Она облегченно смеется:

– Ты сама-то ростом чуть больше этого чудовища.

Я моргаю, дрожа всем телом.

– Ты полна сюрпризов, – продолжает она. – Доверяю тебе снять кожу. Потом выпотроши его и нарежь на кусочки длиной в палец. Думаю, к нему подойдет шалфей, как по-твоему?

Я не говорю ей, что справиться с угрем мне помогла только злость на полковника и ничего больше. Когда шаги мисс Элизы утихают, я тихонько ругаю себя. Теперь она думает, что я всю жизнь умела разделывать угрей, и мне ничего не стоит снять с него кожу. Схватив чудище обеими руками, я задумываюсь, с чего начать, как вдруг оно дергается и поднимает голову. Я отскакиваю к стене. Чертова тварь, что ж она никак не умрет? Я хватаю медную сковороду с длинной ручкой и что есть мочи луплю угря по голове, еще и еще раз, пока глаза не заливает потом. Когда наконец останавливаюсь, меня отпускает. Плечи на месте, а не вздернуты до ушей, узел в животе расслабился. Я чувствую себя, как выкрученная тряпка. Но отдыхать некогда. На доске лежит не подающий признаков жизни угорь, и с него надо снять кожу. Я тычу острием ножа ему в шею и пытаюсь захватить кусочек кожи. Угорь скользит и вырывается из рук, оставляя на пальцах липкую слизь. Я чуть не плачу от бессилия и отчаяния. Внезапно меня охватывает острая тоска по маме. Как она там? Что я здесь делаю, сражаясь с угрями, мерзкими старыми полковниками и их женами-ведьмами? Я должна ухаживать за мамой…

Меня отвлекает от размышлений вернувшаяся на кухню мисс Элиза. Угорь к этому моменту наполовину сполз со стола.

– Давай вместе, – говорит она, подойдя так близко, что я чувствую исходящий от нее аромат шалфея, лаванды и лимонной свежести. – Держи, а я буду тянуть.

Она берется за кусочек отслоившейся кожи и тянет вниз. Кожа снимается легко, точно шкурка с правильно подвешенного кролика.

– В следующий раз сварим его, как лобстера, проявив кулинарное милосердие, – решает она.

Затем вдруг оборачивается и наклоняет голову.

– Энн, тебе у нас хорошо?

Я киваю, хотя в глазах стоят слезы. Никто никогда не спрашивал у меня, как мне живется, разве что десять лет назад. Я шмыгаю носом и вру, что просто живот болит из-за месячных.

Мисс Элиза пытливо заглядывает мне в глаза и предлагает пойти прилечь, а она принесет мне что-то теплое на живот. Я немедленно жалею о своем вранье. А что я могла сказать? Что моя мама – сумасшедшая? Что полковник Мартин любит пугать служанок своей «сосиской с каштанчиками»? Что я испортила лучшую скатерть мадам? На самом деле мне нигде и никогда не было так хорошо, как на кухне у мисс Элизы. Вечное бульканье кастрюль на плите, бесконечные корзинки с яйцами, выстеленные соломой, подносы с шелковицей над плитой, выложенные рядами айва и мушмула. Просто видеть это и знать, каждый божий день, что не пойдешь спать с голодными спазмами в желудке. И не только это. Она. Мое сердце подпрыгивает, как весенний лосось, от одного ее присутствия. Я все вынесу рядом с ней. И никакие полковники меня не испугают.

– Уже прошло, – отпираюсь я.

– Отлично! Тогда принеси чистый острый нож и давай разделаемся с этой зверюгой, – говорит она, и морщинки на фарфоровом лбу разглаживаются.