Текст книги "Вечность в тебе"

Среда, 29 марта

Джейкоб

Двери открываются, и первые ученики покидают здание. Кто-то поодиночке, другие – группами. Я ищу в толпе лицо Луизы, ее безволосую голову или голубую шапочку. Еще два часа назад мне казалось, что неплохо было бы ее забрать. Но теперь я уже не уверен в этом. Что, если она злится? Я бы на ее месте разозлился. Мне хотелось ей ответить, но я не знал, что написать. Любая моя попытка казалась банальной или неправильной. А в какой-то момент стало уже слишком поздно. Я верю, что для каждого ответа существует определенный временной отрезок. А потом уже все. Если так, я свое время упустил.

Я слушаю песню номер три в своем плей-листе «Луиза»: «Dark Red» Стива Лейси. Он поет мне прямо в душу. Его текст – это мои мысли. Хотел бы я уметь их отключать.

Смотрю, как несколько учеников подходят к велосипедным стойкам. Тем самым, у которых раньше ставил свой велосипед и я. Тот же школьный двор и та же баскетбольная площадка. Это место похоже на старого знакомого, с которым ваши пути разошлись, и вы по нему не скучали. И все же я снова здесь. Потому что не мог перестать думать о ней. О том, как она смотрела на меня, когда я вручил ей торт. По-детски, счастливая и какая-то беззаботная. Она выглядела именно так, как следует выглядеть в свой день рождения.

Она ночевала на диване, а я не спал ни секунды. Я лежал без сна в постели и слушал музыку. И не мог перестать думать о том, что друг от друга нас отделяют только две двери. Что она очень близко ко мне и в то же время недостаточно. Пот выступил у меня на лбу, а руки похолодели. Это похоже на инфекцию.

Прошлой ночью мне приснилось, что я стою в ванной. Это была большая комната с квадратной белой плиткой и старомодными дозаторами для мыла. Мыло было розовым. Комната походила на одну из душевых комнат в моем боксерском клубе. Видавших виды, но чистых. Я опирался на раковину и смотрел в зеркало. Точнее, на свой правый глаз. На вену, которую ощущал при каждом моргании. Она была толстой и вздувшейся, как дождевой червь, на которого кто-то наступил. Как кишка. Я не двигался. Только рассматривал выпуклую область, переход от красного к белому. И тут, совершенно внезапно, мой глаз лопнул. Как раз в том самом месте: между веной и глазным яблоком.

Когда я проснулся, моя кровать была мокрой от пота. Но первое, о чем я подумал, был не мой глаз. Это была Луиза.

И тогда я понял, что должен ее увидеть.

Луиза

Вот он стоит. И смотрит на меня так, будто мы на свидании. У Джейкоба серьезное лицо, и он с головы до ног одет в темно-синий цвет. Темно-синие джинсы, темно-синие кроссовки, темно-синяя куртка.

Чем ближе я к нему подхожу, тем холоднее становятся мои руки. Я рада его видеть. Но ему этого не показываю. Останавливаюсь перед ним и безучастно смотрю на него. Он стоит, и я стою. Мы становимся препятствием, которое огибают все остальные, как воды реки вокруг каменного валуна.

– Привет, – говорит он.

– Привет, – говорю я. – Что ты здесь делаешь?

– Зашел за тобой.

– Почему?

Он на мгновение опускает взгляд в землю, но затем снова смотрит мне в глаза.

– Просто так. А что, нельзя?

Не раздумывая, я просто качаю головой, и уголки его рта подергиваются. Это почти улыбка.

– Почему ты не ответил на мое сообщение? – спрашиваю я.

– Потому что я идиот, – отвечает он.

Я ожидала услышать вынужденные оправдания или ложь во спасение. Но то, что он говорит правду, обезоруживает меня. Может, потому, что ее так редко приходится слышать. Я улыбаюсь, и это, очевидно, удивляет Джейкоба не меньше, чем его ответ удивил меня.

– Ладно, – говорю я.

Он поднимает брови:

– И все?

– Да. – Пауза. – Но только в том случае, если с этого момента ты будешь отвечать на мои сообщения.

Он кивает. И с этим вопросом покончено. Несколько секунд мы неподвижно стоим друг напротив друга, а потом Джейкоб спрашивает:

– Ты голодна?

А я отвечаю:

– А как же.

Джейкоб

Когда открываю входную дверь, то чувствую себя странно. Я стараюсь не обращать на это внимания, делаю шаг в сторону и пропускаю Луизу вперед. Ее плечо касается моей руки.

– Ты любишь пасту? – спрашиваю я.

– Мне хватит и куска хлеба, – отвечает она.

«Кусок хлеба». Я иду на кухню, и Луиза следует за мной. Тишина неприятна, она настолько громкая, что близость Луизы странным образом вызывает у меня беспокойство. Это чувство мне незнакомо. Как будто это не мое тело. И не моя голова. Как будто я кто-то, кто заглядывает мне через плечо. Судорожно соображаю, о чем бы ей рассказать, но в голову ничего не приходит. Я не из тех, кто много говорит, и за последние несколько дней не пережил ничего примечательного. Во всяком случае, ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Я работал и думал о ней. Вот и все.

– Вчера пришло второе письмо от моего брата, – вдруг говорит Луиза, и одна эта фраза полностью меняет атмосферу. Она становится доверительной.

– Что там написано? – спрашиваю я.

Луиза садится за стол.

– Что мне нужно найти себе хобби.

– Хобби?

Луиза кивает и рассеянно перебирает пальцами. Они миниатюрные, как и все в ней. Когда она поднимает глаза и замечает мой взгляд, я отворачиваюсь и достаю из шкафа кастрюлю. Я наполняю ее водой и, добавив соль, ставлю на плиту.

– И? У тебя уже есть идеи? – спрашиваю я.

– Нет. Я не любитель хобби. – Короткая пауза. – Именно поэтому он это делает.

Я сажусь рядом.

– Хорошо, а что ты любишь делать? Что для тебя важно?

Какое-то мгновение она колеблется, но потом говорит:

– Музыка, – и тут же добавляет: – Но я не хочу учиться играть на каком-то инструменте.

Я хмурюсь.

– А почему нет?

– Потому что не хочу портить себе музыку, – говорит она.

Я не могу не улыбнуться.

– Понятно. – Короткая пауза. – Значит, никаких инструментов.

– Да, никаких.

Вода закипает, и я встаю. Достаю из кухонного шкафчика вскрытую упаковку пасты Barilla и банку измельченных томатов, высыпаю макароны в кастрюлю и устанавливаю таймер своего телефона на двенадцать минут. И вдруг Луиза оказывается рядом со мной. От нее хорошо пахнет.

– Скажи мне, что делать, – говорит она.

Я хочу прикоснуться к ее голове. Один раз совершенно сознательно провести ладонью по коротким волоскам и сконцентрироваться на ощущении.

– Можешь натереть сыр, – предлагаю я, не глядя хватаясь за консервный нож в ящике. – А я пока займусь чесноком.

Луиза идет к холодильнику и открывает его.

– А какой? Здесь много видов.

– Грана падано.

Теперь мы стоим рядом. Если не считать звука кипящей воды и ударов ножа о деревянную доску, все тихо. Я изо всех сил стараюсь дышать неслышно и понятия не имею почему.

– Какую музыку ты любишь слушать? – наконец спрашиваю я.

– Это зависит…

– От чего?

Никакой реакции. Я смотрю на нее, но она продолжает тереть сыр, как будто не слышит меня. На моем лице невольно появляется улыбка.

– От чего это зависит? – снова спрашиваю я.

– От моего настроения, – говорит она.

– А какое настроение у тебя сейчас?

Она смотрит на меня. Вода кипит, а мои руки холодны как лед. Я отворачиваюсь, отрываю бумажное полотенце от рулона и, вытерев пальцы, беру свой смартфон, который всегда при готовке кладу на полку. Ввожу пин-код и открываю Spotify.

– Вот, – протягиваю ей телефон. – Выбери песню.

Она берет мой телефон, и на мгновение наши пальцы соприкасаются. Не более. Луиза что-то набирает в поле поиска и включает песню. Акустическая гитара, потом барабаны, затем мужской голос.

– Кто поет? – спрашиваю я.

– Кевин Морби, – отвечает Луиза и кладет телефон обратно на полку. – Песня называется «All Of My Life».

Мы молчим и слушаем музыку. Луиза натирает сыр, я нарезаю базилик. Песня грустная. И обнадеживающая. Соус густо булькает на плите. Взгляд Луизы сосредоточен и строг. Как тогда, в коридоре. И вдруг я понимаю, каким может быть ее хобби.

– Я придумал для тебя хобби, – говорю я, и она поднимает взгляд. – У тебя будет еще время сегодня? С восьми до половины одиннадцатого? – Пауза. – Потом я провожу тебя домой.

Она смотрит на меня, потом говорит «Хорошо» и дотирает кусок сыра до конца.

Луиза

Помещение напоминает мне подземку метро. И не только потому, что находится на цокольном этаже. Оно длинное и узкое; а две круглые арки посередине визуально делят его на две части. Белые стены большей частью заклеены киноафишами, постерами с обнаженными женщинами, а на одной из колонн даже висит изображение Микки Мауса; с потолка свисают два ряда боксерских мешков с песком, а дальше – боксерский ринг.

– Это не для меня, – тихо говорю я Джейкобу. – Я совсем не чувствую потребности кого-то бить.

Он хмурится.

– Разве? – спрашивает он.

– Именно, – говорю я.

– Ты избила девушку.

В ответ я смотрю на него.

– Потому что она это заслужила.

– Я это знаю. – Возникает пауза. – Это пойдет тебе на пользу, – говорит Джейкоб. – А если не понравится, просто бросишь и все.

Спустя час я, измученная и уставшая, опускаюсь на длинную деревянную скамью, открываю бутылку с водой и пью. Мои мышцы горят: я устала так, как раньше никогда не уставала, и в то же время это приятно. Пульс отдается во всем теле, а руки налились тяжестью. Я сижу на скамье, как свалившаяся на пол подушка, и наслаждаюсь своим состоянием.

Итак, теперь у меня есть хобби. У меня никогда не было хобби. Даже когда я училась в начальной школе. В какой-то момент почти все девочки в моем классе начали заниматься балетом или гимнастикой. Или кататься на лошадях. Или учиться играть на фортепиано. Моя тогдашняя лучшая подруга, Сара Гербер, дважды в неделю ходила на курсы гончарного дела. И играла на скрипке. Я ничего этого не делала. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, чем вообще занималась в детстве. Мне нравилось плавать, я рисовала, не особенно хорошо, но мне нравилось. Но большую часть времени я находилась дома. С Кристофером. Мы вместе готовили пудинг и танцевали в гостиной. Он читал мне вслух. Часами. Нет, даже днями. Он действительно хорошо читал. Он был очень хорош в большинстве вещей. У моего брата был уникальный голос. Глубокий, но не громкий, чистый, но не навязчивый. Он был отражением его спокойной, невозмутимой натуры.

Оглядываясь назад, я думаю, что моим хобби был Кристофер. И, думаю, он это знал. В отличие от меня. Может быть, я просто не хотела этого замечать.

Я окидываю помещение взглядом и вижу у одного из мешков Джейкоба. Он весь в поту, темно-синяя футболка прилипает к его коже, а пряди волос спадают на лоб. Он реагирует быстро, движется без усилий. Фоном играет песня «Как-то раз…» группы «Новички». Джейкоб перепрыгивает с ноги на ногу, наносит удар, отклоняется назад и снова бьет. Его работа ног совсем не похожа на работу, и его прикрытие – стена из красных боксерских перчаток. Подбородок защищен, тело всегда в движении.

Вдруг он поднимает взгляд и переводит его на меня. И мне не хватает времени, чтобы достаточно быстро отвести взгляд, поэтому я смотрю на него. А он смотрит в ответ.

Джейкоб снимает боксерские перчатки и, подойдя ко мне, садится рядом со мной.

– Ну? – спрашивает он. – Как тебе?

– Хорошо, – говорю я.

Я жду чего-то вроде «Я так и знал» или «Я же тебе говорил», но вместо этого он отвечает только:

– Я рад. – И больше ничего. После короткой паузы он добавляет: – Пойдем. Я проголодался.

Луиза

Когда я полчаса назад звонила Минг, у меня еще было хорошее настроение. Но теперь я в ярости. И это ее вина.

Я сижу на кровати и жду, когда остынет недавно заваренный чай. И когда Минг, наконец, перестанет так на меня смотреть. Таким жалостливым взглядом, которым люди обычно смотрят на голодающих детей. Или на трупы пострадавших в теракте. Или на щенков, которых мучают. Этот проклятый взгляд не поможет никому.

– Хочешь поговорить о письмах Кристофера? – голос Минг так пропитан сочувствием, что меня едва не тошнит.

Я смотрю на нее, и она смотрит в ответ. Все тем же взглядом. Он бьет меня, как кулак, и единственным желанием сейчас является нанести ответный удар. Причинить ей боль. Закричать на нее, сказать, что я нечто большее, чем девушка, чей брат покончил с собой. По меньшей мере это ей стоило бы знать. Особенно ей, потому что она знает меня, потому что она, в конце концов, моя лучшая подруга. Но я этого не говорю. Мое дыхание неровное, а пальцы ледяные. Гнев кипит во мне. Он подобен реке, которая в любую минуту может выйти из берегов и снести все, что встретит на своем пути.

– Тебе, должно быть, очень тяжело снова читать его послания, – говорит Минг через некоторое время. Я с ума сойду от ее чуткости.

Я не хочу этого. Я хочу успокоиться. А еще хочу, чтобы Минг снова стала той Минг, какой когда-то была. А я – той Луизой, которой больше не являюсь. Когда человек совершает самоубийство, заканчивается не только его жизнь. Он разрушает всю структуру. Порядок. Равновесие. Это как ударная волна после взрыва бомбы. Единственное, что остается, – это эмоциональное опустошение. Все говорят, что нужно разговаривать. Но это ничего не меняет. Разговоры о смерти не в силах ее отменить. Ты просто пытаешься найти слова, которых нет.

– Лу? – говорит Минг, и я смотрю на нее. – Ты в порядке?

Это простой вопрос, но у меня едет крыша. Это происходит так внезапно, что я не сразу понимаю, что это действительно я произношу свои мысли вслух, а не про себя, что кричу. Как будто это кто-то другой, а я только смотрю и слушаю. Безучастно. Как в кино.

– Хватит уже! – мой голос срывается, и Минг вздрагивает. – Прекрати! Я больше этого не выдержу!

– Чего ты больше не выдержишь? – осторожно спрашивает она.

– У меня было такое хорошее настроение, когда я позвонила тебе, а теперь мне жутко хреново! И это твоя вина!

– Почему? Что я сделала?

– Ты относишься ко мне так же, как и все остальные! Как будто я всего лишь девушка, потерявшая брата! Как будто это все, что я есть. Как будто меня больше ничего не волнует!

– Я так не думаю.

– Значит, нет?

– Нет.

Мои руки сжаты в кулаки, а ногти впиваются в ладони.

– Ты постоянно спрашиваешь, как у меня дела, – говорю я злобным и чужим мне голосом. – Скажи честно, Минг, тебе-то самой как кажется? – мое горло сжимается, глаза горят, и я потею. – Мой брат покончил с собой. Он покончил с собой. Так что нет, Минг, я не в порядке. Я совсем не в порядке. Если хочешь знать точно, мне хреново.

Я вижу, как он лежит там. На площади перед нашим домом. Окруженный кровью и грязным снегом, который медленно окрашивается в розовый цвет.

– Кристофер мертв. И все пытаются делать и говорить правильные вещи, но в этом нет ничего правильного, – мой голос хрупкий и ломкий. – Нет ничего правильного в том, что человек, которого ты любишь больше всего на свете, кончает жизнь самоубийством, – говорю я и сглатываю. – И каждый раз, когда ты смотришь на меня вот так и спрашиваешь, как у меня дела, ты только еще больше напоминаешь мне, насколько все дерьмово. Ты уже несколько недель ничего не рассказывала мне о себе. Я понятия не имею, как у тебя дела или что ты делаешь. Мы говорим только обо мне, и о Кристофере, и о том, хочу ли я об этом говорить, – я качаю головой. – Но я не хочу об этом говорить.

– Я просто пытаюсь тебе помочь.

– Но мне не нужна твоя помощь, – говорю я, и становится тихо. Болезненно тихо. – Может быть, нам будет лучше какое-то время не звонить друг другу.

Минг смотрит на меня. Ее подбородок дрожит, а по щекам текут слезы. Крупные и медленные. Я смотрю в них, как в зеркало. Она обижена. И разочарована. И злится. Ее взгляд говорит о том, что больше всего в эту минуту она хотела бы сказать мне все, что обо мне думает. И мне почти хочется, чтобы она это сделала. Мне хочется, чтобы она, наконец, накричала на меня.

Но она этого не делает.

Она проявляет чуткость. И отключается.

Пятница, 31 марта

Луиза

Прошлая ночь была похожа на перетягивание каната между моими угрызениями совести и снотворным. В какой-то момент таблетки победили.

В последний раз я посмотрела на часы в 3:08. В следующий раз уже в 5:46. Это были беспокойные часы, полные обрывков сновидений, невнятных и далеких. И все же они подошли достаточно близко, чтобы оставить после себя чувство тоски.

Я проснулась, потому что захотела в туалет, и пошла в ванную, сопровождаемая тем смутным страхом, который постоянно испытывала в темноте со дня смерти брата. Мне нужно включить свет, иначе я не доверяю самой себе, словно я маленький ребенок. Когда мир настолько черен, что уже ничего не видно, моя голова наполняется образами. В основном теми, которые мне не нужны. Как будто мой усталый разум не может их оттолкнуть. Но, когда свет включен, все в порядке.

Вернувшись в свою комнату, я снова легла в постель и заснула. Совсем не глубоко. Как будто я погрузилась в сон ровно настолько, чтобы лишь оторваться от поверхности реальности.

Я сидела в тусклом, голубоватом лунном свете у небольшого пруда, и его поверхность казалась гладкой, как полотно. Луг и воздух пропитались росой. Сначала я различала только очертания, а потом передо мной встал он: олень с черными глазами и внушительными рогами. Его взгляд был похож на мой. Скептичный и странный. Больше я ничего не могу вспомнить.

Проснулась я подавленной и угнетенной. Я сидела в своей постели с ощущением пустоты в груди и непреложной уверенностью, что мой брат никогда не вернется. Что он ушел. Навсегда.

Эта мысль была настолько тяжелой и невыносимой, что полностью заполнила меня. Не знаю, как долго я так просидела, но это заняло определенное время. В какой-то момент я встала и приняла душ. В ванной все было белым, светлым и невинным. Как будто мой брат не выпрыгнул из этого самого окна. Как будто это неправда, и он рядом.

Отрицание – ошеломляющее чувство. Оно обволакивает тебя защитным слоем. А правда врезается в него. Снова и снова. Но в какой-то момент она проникнет сквозь этот слой. И, когда она это сделает, все рухнет.

Я бью боксерскую грушу. Один раз, второй, до тех пор, пока мои руки не начинают гореть. Но даже тогда я не останавливаюсь и продолжаю молотить по мешку, напрягая каждый мускул. Пот струится мне в глаза, в боку саднит, и я чувствую только боль. Такую приятную, физическую. Такую преходящую. Она прекратится, когда я остановлюсь. Но я пока не могу остановиться. Моей душе все еще нужен перерыв.

Фоном играет музыка, но я не особенно вслушиваюсь. Она гремит во мне, басы вибрируют в костях. Слезы смешиваются с потом, голова горячая и все пульсирует, но я не перестаю молотить боксерскую грушу. Меня не волнует, правильно ли я двигаюсь, мне просто хочется избавиться от гнева. От гнева и всего остального, чего мне не хочется чувствовать. Я выбиваю это из себя. В песок. До тех пор, пока не истекают девяносто минут.

Сегодня был не лучший день. Я – сплошная смесь грусти и гнева и бесконечно одинока. В школе было скучно, обед был скудным, а послеобеденные занятия казались бесконечными. Я думала, бокс поможет. И он помог. Пока я истязала мешок с песком, все было в порядке. Голова освободилась. Это в боксе мне нравится больше всего. Мысли уходят, я перестаю размышлять и только реагирую на то, что чувствует мое тело, борясь до изнеможения. После бокса я успокаиваюсь. Как будто с последним ударом я запираю все внутри себя. В прошлый раз это состояние длилось несколько часов, но не в этот раз.

Я стою на трамвайной остановке и жду. Без наушников. Их я забыла. Так что слушаю город, а не музыку. Воздух еще прохладный, но уже немного похоже на весну. Я думаю о своем сне. Первом сне за долгое время. Он пришел посреди ночи. После похода в туалет. Я еще раздумывала, не принять ли вторую таблетку, но потом отказалась от этой идеи. Как будто одна – это хорошо, а две – слишком много. Меня это устраивает. Иногда я сама себя не понимаю. Я думаю о Минг и о том, что ей наговорила. Нельзя причинять людям боль. Что бы ни произошло.

Подходит трамвай, но это не мой. Он несет с собой порыв ветра, и земля под ногами вибрирует. Люди входят и выходят, потом он снова уезжает. Я смотрю в небо. Оно почти такое же синее, как и во сне. Оттенок между днем и ночью. Как начало. Или конец.

В кармане куртки гудит телефон. Я вытаскиваю его и смотрю на дисплей. Номер мне не знаком. Мгновение я колеблюсь, но потом отвечаю.

– Алло?

– Привет, Луиза, это доктор Фалькштейн.

Этого еще не хватало.

– Я хотел спросить, как ты смотришь на то, чтобы наверстать упущенное в прошлый раз сегодня?

Я не отвечаю.

– Луиза? Ты еще там?

– Да, – отвечаю я.

– Через полчаса успеешь?

– Это… так неожиданно.

– А у тебя другая встреча? – спрашивает он.

– Нет, но…

– Отлично, – перебивает он, – значит, увидимся?

Я только киваю. И, словно увидев это, он добавляет:

– Очень хорошо, рад, что мы договорились.

Потом он вешает трубку. И подъезжает мой трамвай.

Луиза

– Ты злишься на своего брата? – спрашивает доктор Фалькштейн.

– Нет, – отвечаю я.

– Что, правда совсем не сердишься?

– Нет, – говорю я снова. Мой голос звучит раздраженно.

Доктор Фалькштейн изучает меня, но его взгляд не выдает его мыслей. Меня они и не интересуют. Пусть думает, что хочет.

Я смотрю мимо доктора Фалькштейна на темную картину, висящую у него за спиной. Олень стоит на поляне. У него печальный и успокаивающий вид.

– Тебе нравится олень, да? Ты всегда смотришь на него, когда здесь.

Я не отвечаю.

– Олени – особенные животные, – говорит доктор Фалькштейн. – Они возникают в самых разных культурах. Как символ божественности и нового начала.

– Знаю, – говорю я, не глядя на него.

– Ты это знаешь?

Я киваю.

– А ты знаешь почему? – спрашивает он.

– Потому что его рога вырастают вновь и вновь. – Теперь я смотрю на него. – Он сбрасывает их, но они появляются снова.

Доктор Фалькштейн одобрительно кивает.

– Ты интересуешься мифологией?

– Не особенно, – говорю я и снова отворачиваюсь.

Я думаю об инсталляции Бойса и Гарри Поттере. И о крови на камнях. И о пустых глазах моего брата. Ярко-голубых и мертвых. Я думаю о своем сне прошлой ночью и телефонном разговоре с Минг, и о том, как ей было больно незадолго до того, как она повесила трубку.

– Могу я спросить, какой формой биполярного расстройства страдал твой брат? – спрашивает доктор Фалькштейн.

Какой дерьмово-идиотский вопрос. Он ведь уже спрашивал. Я изучаю его взглядом. Не двигаясь. Словно кукла с бьющимся сердцем.

– Кто-нибудь объяснял тебе различия? – спрашивает он, но я не реагирую. – Существуют различные проявления биполярного расстройства.

«Какой идиот».

– Различают биполярное расстройство первого типа, биполярное расстройство второго типа, циклотимию, «быструю» цикличность и смешанные формы. – Короткая пауза. Опытный взгляд. – Ты знаешь, чем был Кристофер?

– Да, – говорю я, – моим братом.

Тишина. Доктор Фалькштейн выпрямляется. Ему неловко, и он откашливается:

– Я имел в виду, что…

– Я знаю, что вы имели в виду. Но сказали другое.

Он хмурится, а потом кивает.

– Ты права. С моей стороны это было некорректно. Конечно, твой брат – гораздо больше, чем его болезнь. – Он делает паузу и смотрит прямо на меня. – Мне очень жаль.

– Моему брату поставили диагноз биполярное расстройство второго типа с длительной тяжелой депрессией и умеренно продолжительной гипоманией, – говорю я, не задумываясь. Не успев по-настоящему принять решение.

Доктор Фалькштейн складывает руки у себя на коленях, как будто молится, и затем спрашивает:

– Есть ли другие случаи психических расстройств в вашей семье?

– А что? – спрашиваю я, скрестив руки на груди. – Считаете, одного недостаточно?

– Люди, у которых диагностируют биполярное расстройство, в основном генетически предрасположены к этому, – игнорирует он мое высказывание. – Почти всегда имеется семейный анамнез психических расстройств. К сожалению, об этом зачастую не говорят.

«Об этом».

Дед со стороны отца покончил жизнь самоубийством. По крайней мере, так говорит мой отец. Бабушка утверждает, что это был несчастный случай. Мне неизвестно, что из этого правда. А еще я не знаю, почему мы не говорим об этом: то ли потому, что никто из нас не хочет знать правду, то ли потому, что никто из нас ее не знает. Я не в курсе, оставил ли мой дедушка предсмертную записку и было ли у него психическое расстройство, но знаю, что он утонул в ванне в обычное воскресенье. Вот так.

Моему отцу тогда было двенадцать лет. Моей тете – четырнадцать. Она как-то сказала, что раньше он уже пробовал это сделать. «Если кто-то действительно хочет умереть, – сказала она, – его невозможно остановить».

Жаль, что я не смогла остановить моего брата. Жаль, что меня не хватило. Я всегда старалась подбодрить его, чтобы он оставался счастливым и живым. Но в плохие периоды он просто смотрел сквозь меня, как через стекло. Я старалась быть тем, в чем он нуждался, быть всегда немного другой, но ему было недостаточно. Меня было недостаточно. Ни для него, ни для кого. Вечно вторая. Здоровый ребенок. «Он ничего не может с этим поделать, Луиза». Он никогда не мог. «Кристофер не это имел в виду. Тебе следует понимать». Мне всегда приходилось понимать. Все, что он делал. Мой брат не совершал ошибок, он был болен. И этот факт окружал его как щит непостоянства и инерции. Я всегда находилась в его тени. Это было правильно. И в то же время я ненавидела его. А теперь тени нет. И я уже не знаю, куда мне деваться.

Иногда мне кажется, что у меня два мозга, и они ничего не знают друг о друге. Один из них понимает, почему мой брат так поступил. Что другого выхода он не видел. Что для него существовало только это окно и свободное падение. Что это был уже не он, этот бледный человек, который больше не смеялся.

Другой мозг этого не понимает. Потому что он не думает. В этом мозгу нет ни смысла, ни логики, ни контроля. Он забит чувствами, которые я не хочу испытывать. Чувствами, которых у меня не должно быть. Которых я не выдерживаю. Но боль терпелива. И гнев тоже. И тоска. И одиночество. Они просто ждут.

– Луиза? – доктор Фалькштейн наклоняется в мою сторону, глядя обеспокоенно и заботливо. Интересно, есть ли у него дети? – Что творится у тебя внутри? – тихо спрашивает он.

Я смотрю на него. Несколько пустых секунд. Не знаю, почему именно сейчас мне вспоминаются рисунки, которые Кристофер рисовал шариковой ручкой. Так много линий и всегда того же синего цвета. Я чувствую давление изнутри на глазные яблоки. Такая тупая боль. Ощущение, что они вот-вот лопнут. Ребра сжимаются, мне трудно дышать, но я дышу.

– Тебе что-то нужно? – спрашивает доктор Фалькштейн.

«Мой брат», – думаю я.

– Может быть, стакан воды?

– Нет, – говорю я. – Я хочу уйти прямо сейчас.

И он отпускает меня. Едва заметным кивком и полным сожаления взглядом.

– У тебя есть кто-то, с кем ты можешь поговорить?

– Да, – говорю я, быстро переводя взгляд на потолок. – Кое-кто есть.

Джейкоб

Я открываю дверь. За ней стоит она, с таким взглядом, что у меня чуть не разрывается сердце. Ее глаза мерцают чернотой и глубиной. Как мокрый уголь. Или шифер. Она еще никогда не казалась мне настолько маленькой, как в этот момент. Такой хрупкой и одинокой.

Она смотрит на меня, а я ничего не говорю, только развожу руки в стороны. Слезы бегут по ее лицу, тихо, почти украдкой. Одна за другой. Как прозрачная кровь из раненой души. Луиза делает шаг ко мне, и я обнимаю ее. Прямо на пороге. Она снаружи, а я внутри.

Когда она плакала в последний раз, все было по-другому. Она сопротивлялась, была переполнена собственными чувствами. Это было громко и отчаянно, но теперь она плачет тихо и ее дыхание ровное. И почему-то это едва ли не хуже. Эта окончательность в ее взгляде.

В этот момент я не думаю о воде для макарон, которая, наверное, уже выкипает. И о нераспечатанном письме, которое ждет меня на кухонном столе. Я здесь и сейчас. Наполовину на лестничной площадке, наполовину в прихожей. Целиком и полностью с Луизой.

Джейкоб

Луиза сидит на моей кровати, подтянув к себе ноги и спрятав лицо в ладонях. А я стою рядом и не знаю, что делать. И тогда я включаю музыку.

Луиза поднимает голову. Ее подбородок дрожит, глаза красные, и все внутри меня сжимается от беспомощности.

– Он никогда не вернется, – тихо говорит она.

– Знаю, – говорю я, садясь на край кровати.

– Но я хочу, чтобы он вернулся.

– Я знаю.

Она снова начинает плакать, и я разрываюсь между порывом обнять ее и желанием выбежать из комнаты. Луиза очень несчастна, а я абсолютно ничего не могу предпринять, потому что вообще не знаю, что можно сделать. Я встаю, и она хватает меня за руку.

– Не уходи, – говорит она.

И я не ухожу.

Вместо этого ложусь рядом с ней. Я напряжен и взволнован. Мне тоскливо. Но я ничего не говорю, потому что дело не во мне. Не в моих чувствах. Не в нас, а в них. Песня заканчивается, и начинается новая. «The Night We Met» группы Lord Huron. Она грустная и тоскливая. Как и это мгновение.

Луиза кладет голову мне на плечо, а руку – мне на грудь. Я чувствую ее короткие волосы на своей шее и пульс на своем плече.

Музыка и этот момент словно ремень, стягивающий мои ребра. Я вздыхаю и закрываю глаза. Мы оба полностью одеты, но никто никогда не был со мной так близок.

Я нежно целую ее в лоб. А потом крепко обнимаю. Пока она не засыпает.