Текст книги "Возвращение в Ивто"

Анни Эрно
Возвращение в Ивто

Annie Ernaux

RETOUR À YVETOT

This edition is published by arrangement with Éditions du Mauconduit in conjunction with its duly appointed agent Books And More Agency #BAM, Paris, France. All rights reserved.

© Éditions du Mauconduit, 2013

© Мария Красовицкая, перевод, 2023

© Издание на русском языке. No Kidding Press, 2023

Предисловие к новому расширенному изданию

Десять лет назад муниципалитет города Ивто пригласил меня выступить в местной медиатеке. Приехать в Ивто означало вернуться туда, где с пяти до восемнадцати лет я жила непрерывно, а потом, во время учебы в Руане, бывала наездами вплоть до двадцати четырех лет. Мои детство и юность навсегда связаны с этим городом, тогда насчитывавшем семь тысяч жителей, с его улочками, домами и магазинами, с его социальной топографией, в которой кафе-бакалея моих родителей на окраине занимала незавидное место. Об Ивто я и решила рассказать тогда в медиатеке. Объяснить, каким образом – благодаря какому опыту, связанному с конкретными местами в этом городе, с формирующей его иерархией, – он стал неистощимой почвой, питающей мое письмо.

Я не изменила ни слова в первоначальном тексте, но мне захотелось дополнить его архивными материалами, сделать версию 2012 года более наглядной, более осязаемой. Добавим, например, мой табель успеваемости за пятый класс или сочинение, где я описываю воображаемую кухню – за образец я взяла картинку, вырезанную из журнала «Эхо моды», – нагромождая и смешивая то, о чем где-то читала и что считала признаками хорошего вкуса: кресла, картины, джазовую музыку. Сюда явно не вписывается клеенка – единственная реальная деталь. Сегодня, глядя на этот сюрреалистический коллаж, я понимаю, что никак не могла описать «свою любимую комнату в доме»: для меня это была бакалея, и, очевидно, я считала, что под задание она не подходит. А настоящая наша кухня – узкая проходная комната между кафе и магазином, рядом с лестницей, с тазиком на буфете вместо раковины и без водопровода – не была достойна школьного сочинения.

Я решила, что если покажу фрагменты своей переписки со школьной подругой – я уже как-то упоминала ее домашнюю библиотеку и изумление, в которое та меня повергла, – то смогу пролить свет на свою юность – яркий, но в то же время бережный. С Мари-Клод я общаюсь в легкой и шутливой манере, вероятно, желая ей понравиться и быть на нее похожей. Она живет в новом доме в Ле Трэ, ее отец – судостроитель (на верфях работает всё население этого городка на берегу Сены). Она дарит мне последний роман Франсуазы Саган, дает почитать новинки. Когда я называю прошлогоднюю себя «недотепой и конформисткой», под этим надо понимать, что теперь я всё же доросла до некоторого сходства с Мари-Клод. А первые письма, где лейтмотивом звучит тема скуки и скоротечности времени, подтверждают то, о чем позже я напишу в «Женщине» и под одной фотографией: «Мой подростковый бунт был романтическим, как если бы я росла в буржуазной семье». Когда однажды, уже студенткой, я отказываюсь пойти с ней на танцы, потому что коплю деньги [стипендию] на поездку в Испанию, то сообщаю ей об этом по-английски.

И, наконец, после последнего письма – в котором я высказываю желание «передать послание, то есть иной взгляд на мир, через искусство» – приводится выдержка из моего дневника за 1963-й (в тот год я пишу текст, который издательство «Сёй» не станет печатать). Кажется, на этих страницах сформулировано то, что с тех пор навсегда со мной: дилемма любви и письма, желание «отомстить за своих» и долгое время подавляемая тяга к родительскому очагу. К Ивто – дому, куда я всегда возвращаюсь.

Анни Эрно

Предисловие от муниципалитета города Ивто к первому изданию

Мы искренне рады публикации этой книги, стенограммы лекции, которую Анни Эрно прочла в Ивто 13 октября 2012 года. Рады возможности надолго запечатлеть в памяти местного населения это важнейшее культурное событие, которым стало для нас первое официальное возвращение Анни Эрно в места ее детства. Мы также с гордостью отмечаем значительное количество слушателей, собравшихся в зале в тот осенний день. Публика ясно понимала, что эта встреча носит исключительный, «исторический» характер. Ведь нам посчастливилось не только услышать детские воспоминания писательницы, но и понять, каким образом они превращаются в материал для произведений общечеловеческого значения. Мы сердечно благодарим Анни Эрно за этот уникальный опыт.

Мы также выражаем благодарность Центру изучения наследия нормандского диалекта, книжному магазину «Армитьер», Анни-Эдит Пошон, уполномоченной по культурному развитию нашего города, и Паскаль Лекюйе, директору межгородской медиатеки, без содействия которых это мероприятие не состоялось бы. Мы также благодарим Региональное управление Верхней Нормандии по вопросам культуры и Генеральный совет департамента Приморская Сена за финансовую поддержку.

Жерар Легай, президент союза городов округа Ивто

Эмиль Каню, мэр Ивто, вице-президент областного совета

Дидье Террье, вице-президент по вопросам культуры и коммуникации

Франсуаза Блондель, муниципальная советница по поддержке местного наследия

Возвращение

С тех пор как почти сорок лет назад вышла моя первая книга, «Пустые шкафы», я ездила на встречи с читателями в самые разные города, как во Франции, так и в других странах. Но в Ивто, несмотря на многократные приглашения, не приезжала ни разу.

Поэтому мне несложно представить, что жители этого города, да и всего региона, могли усмотреть в этом некое пренебрежение, затаенную обиду и, возможно, чувствовали несправедливость. В конце концов я ведь «пользовалась» этим городом, знакомыми местами и людьми, я много взяла из Ивто, где провела детство и раннюю юность, а потом словно не захотела ничего давать взамен.

Конечно, я возвращалась туда в роли племянницы, двоюродной сестры, члена семьи, живущей там постоянно. Я возвращалась как дочь, и чтобы присматривать за могилами родителей и погибшей в семь лет сестры. Однажды, пятнадцать лет назад, я даже вернулась как ученица четвертого класса тогдашнего «пансиона» Сен-Мишель и встретилась с бывшими одноклассницами за ужином в отеле «Шмен-де-Фер». Но никогда еще я не возвращалась туда как женщина, которая пишет и публикует книги. В некотором смысле, очень личном и сокровенном, Ивто – это единственный город мира, куда я приехать не могла. Почему? Попросту потому, что именно это место хранит самые важные мои воспоминания – о детстве и о взрослении, – и воспоминания эти накрепко связаны с тем, что́ я пишу. Я бы даже сказала, связаны намертво. На этот раз, принимая приглашение местного муниципалитета, я тем самым решилась наконец объясниться с самой важной своей аудиторией – с жителями Ивто – и рассказать о том, что связывает мою память об этом городе и мое письмо.

Руины

На протяжении последних тридцати лет во время коротких поездок в Ивто я замечаю в нем изменения и разрушения. Что-то, к моему огорчению, давно исчезло – например зерновая биржа, где располагался знаменитый Зал с колоннами и старый кинотеатр «Леруа». Возвращаясь домой, я больше ни минуты не думаю о городе, в котором только что была – в сегодняшнем его обличии, с новыми магазинами и современными постройками. Реальный город исчезает, не оставляя во мне ни следа, я почти мгновенно его забываю. То же происходит и с домом, где я когда-то жила (теперь его не узнать): едва взглянув на него мельком из окна автомобиля, я тут же его забываю. Память здесь сильнее реальности. Для меня существует лишь город из моих воспоминаний, особое пространство, где я познавала мир и жизнь. Пространство, которое вмещало мои желания, мечты и унижения. Другими словами, пространство, совсем не похожее на реальный нынешний город.

Естественно, это пространство опыта, которым стал для меня Ивто, я делю с другими его обитателями, но не во всем мы совпадаем: прежде всего различается наш возраст, затем – район, где мы жили, школа, в которую ходили, и наконец (самое главное) – социальное положение наших родителей.

Учитывая, что родилась я во время Второй мировой, переехала в Ивто осенью 1945-го и провела там бо́льшую часть так называемого Славного тридцатилетия, то есть периода, когда уровень жизни неизменно повышался и всюду царила надежда на счастливое будущее, очевидно, что моя память об этом городе носит глубокий отпечаток Истории.

Прежде всего – Истории «с большой буквы и большой дороги», как писал Жорж Перек, но то был уже не шум и ярость бомбардировок, которые я пережила в Лильбоне (в 1944-м они гремели над всей Нормандией). Нет, когда я приехала в Ивто, там было странное затишье, немой пейзаж разрухи: центр города лежал в руинах, простиравшихся на сотни гектаров. Ивто был уничтожен дважды: в 1940-м его сожгли при довольно смутных обстоятельствах (народная память винит местную власть и архиепископа; цитата: «Когда пришли боши, эти удрали первыми…»), а в 1944-м разбомбили союзные войска. Представьте на месте всех зданий в центре (им уже по шестьдесят лет, но я называю их «новыми», потому что их возводили на моих глазах) поле, усеянное разнородными обломками и кусками стен, огромные воронки в земле, завалы вдоль линий улиц, пару чудом уцелевших домов, гостиницу (это был «Отель де-Виктуар»), одну-две лавочки, а церкви нет вовсе.

Вот образ того хаоса, который предстал передо мной в день, когда я впервые въехала в Ивто с родителями, сидя у отца на коленях в кабине грузовика с нашими вещами, но хаос усиливался еще и тем, что повсюду беспорядочно бродили толпы людей, загораживая проезд грузовику: был праздник святого Луки и, возможно, первые народные гуляния после войны. Быть может, именно из-за этого сочетания праздника и разрухи такие гуляния – ярмарки, как их называли, – с тех пор всегда одновременно пугали и завораживали меня: и в Ивто, и позже в Руане, где ярмарка занимала весь бульвар Де-л’Изер. Одно я знаю точно: тот образ произвел на меня неизгладимое впечатление.

С тех пор, где бы я ни бывала, любые руины – даже античные, в Риме или Баальбеке, – неизменно возвращали меня к руинам из моего детства. Каждая стена, на которой я замечала следы снарядов (как в Бейруте в 2000-м), заставляла меня содрогнуться.

В середине семидесятых я по чистой случайности переехала в выросший из-под земли Сержи, который тогда называли «новым городом». Повсюду краны, экскаваторы, прокладываются дороги, строятся здания: это была реконструкция центра Ивто в десятикратном масштабе, а та длилась около десяти лет, то есть почти всё мое детство и подростковый период. Сквозь этот город, рассчитанный на сто тысяч жителей, проглядывали послевоенные годы в моем маленьком городке – выдающееся, в общем-то, время, когда Нормандия восстанавливалась и всюду царила надежда и вера в прогресс. Память о разных местах, которую мы храним в себе, похожа на палимпсест, выскобленный пергамент, где текст писали слоями, один поверх другого, и порой старые проступают так, что их можно различить. В 1975-м, сквозь строящийся Сержи, я различала, я «читала» центр Ивто пятидесятых, весь в строительных лесах.

Пространство опыта

В моей памяти сохранилась не вся топография Ивто, хотя ребенком я обошла и объездила почти все его районы: сначала во время воскресных прогулок с мамой, позже – колеся на велосипеде с двоюродной сестрой Колеттой. Конкретное место, где мы когда-то жили, маршруты, которыми ходили, хранят в себе наш личный образ города. В моем детстве, когда слово «районы» в устах политических обозревателей и журналистов еще не стало неотделимо от эпитетов «неблагополучные», оно использовалось как противопоставление центру и подразумевало не только географическую удаленность, но и часто – низкие доходы обитателей. А иногда еще и дурную славу. В таких районах улицам не давали названий, часто это были безымянные дороги, как за городом. С тех пор прошло уже столько лет и всё так изменилось, что я чувствую себя вправе их перечислить: Рефиньи, Де-ла-Брем, Дю-Шам-де-Курс и, конечно, Дю-Фэй. В основном самовосприятие людей напрямую зависело от того, насколько далеко они живут от центра города. Границы этого центра я ни тогда, ни сейчас определить не смогла бы: в материальном виде их не существовало, но в речи они были вполне реальными; люди говорили: «Я поехал в город», «Я иду в город» или даже «Я еду в Ивто», и это означало: в Ле-Май или на улицу Дю-Кальвер, Де-л’Этан, Карно, на почту или в мэрию. Мои родители, я и почти все в нашей семье говорили «Я иду в город», словно это была какая-то чужая территория, нам не принадлежащая, где желательно появляться прилично одетым и аккуратно причесанным, где тебе встретится больше всего людей, и потому, скорее всего, тебя будут судить и оценивать. Территория чужих взглядов и, как следствие, порой – территория стыда.

Говоря всё это, я имею в виду, что под пространственными границами между центром города и отдаленными его районами на самом деле подразумеваются другие границы – социальные. Они не всегда совпадали с топографическим разделением: обеспеченные люди на виллах или в больших особняках соседствовали с рабочими, бедными стариками и многодетными семьями, теснившимися в «одноэтажках» без водопровода и канализации. Сегодня это называется социальной неоднородностью – именно таким было пространство, в котором я осваивала мир: оно охватывало вокзал, улицы Де-ля-Репюблик и Кло-де-Пар, мост Де-Кани, район Шам-де-Курс вокруг дома престарелых с его вечерним колокольным звоном. И в этих пределах я могла наблюдать за социальными различиями и несправедливостью с места в партере; более того, из-за положения моих родителей мне и самой случалось проявлять пренебрежительную снисходительность к людям победнее.

Я не буду возвращаться здесь к тому, о чем уже подробно рассказывала в двух других книгах – «Свое место» и «Женщина» – к социальному подъему, пусть и ограниченному, в результате которого мои родители (оба были из рабочего класса) открыли свое кафе-бакалею сначала в Лильбоне, а потом в конце улицы Кло-де-Пар. И всё же хочу отметить, что мое детское и подростковое восприятие много впитало из той неприкрытой и порой жестокой социальной действительности, которая каждый день открывалась передо мной в родительском кафе-бакалее, – там всё подчинялось торговле, о личном пространстве не было и речи. «Мама, к нам пришли!» – должна была крикнуть я, если мать куда-то отходила и не слышала дверного колокольчика. В целом могу сказать, что меня всегда окружали люди и росла я среди людей самых разных, хотя в основном наши посетители принадлежали к наименее обеспеченной части местного населения. В отличие от современных магазинов в центре города, здесь не было незнакомцев: за каждым посетителем стояла история – про его семейную, общественную и даже интимную жизнь, – которую другие пересказывали обиняками в нашей лавочке, и я, разумеется, не упускала ни слова. Это был богатый и разнообразный мир, напрямую зависимый от экономической действительности – как и мои родители: они боялись недостачи, боялись, что у них «не получится», приходили в отчаяние, подсчитывая вечерами «выручку», которая становилась всё меньше. Я помню всех жителей нашего района – и не только тех, кто приходил к нам за покупками. Когда я писала «Пустые шкафы», эти люди так и стояли у меня перед глазами, но, конечно, я изменила все имена.

В более поздней книге, «Стыд», я написала: «В 52-м я не мыслю себя вне И. [Обратите внимание, я пишу не полное название, «Ивто», а лишь «И.», потому что для меня это мифический город – город, откуда я родом. ] Вне его улиц, его магазинов, его жителей, для которых я – „Анни“ или „малышка Д.“. [Анни Дюшен, то есть. ] Другого мира для меня нет. И. фигурирует в любой беседе, все помыслы и желания людей связаны с его школами, церковью, продавцами модных товаров, праздниками».

Нет другого мира, кроме Ивто: так будет еще долго, до восемнадцати лет, но уже тогда, и чем дальше, тем явственнее, во мне намечаются два пути бегства: учеба и чтение.

Учеба

Хотя пансион Сен-Мишель находился (и находится до сих пор) в центре Ивто, ни я, ни мои одноклассницы, жившие далеко и добиравшиеся туда на велосипеде, никогда не говорили «Я еду в город», имея в виду путь от дома до школы, который я с шести до восемнадцати лет проделывала четыре раза в день. Просто это была школа, отдельная вселенная, диаметрально противоположная моему домашнему миру. Помимо того, что она была католической и религиозные дисциплины и молитва занимали в ней место, по сегодняшним меркам немыслимое, – многие считали ее «школой для богачей»; но это было не совсем так: по крайней мере, в младших классах учились и дети рабочих. Правда в том, что в этой школе даже не самые способные дети богатых родителей – дети, про которых тогда еще считалось нормальным сказать, что они «из хорошей семьи», – могли рассчитывать пусть не на самые высокие оценки, но уж точно на благосклонное отношение.

Школьная среда, противоположная среде семейной, открывала мне путь к знаниям, к абстрактному мышлению, к письменному языку. Она расширяла мой мир. Наделяла меня властью давать вещам точные имена, очищать свой язык от остатков патуа (на этом диалекте говорили в простонародье) и писать на «правильном», законном французском.

Я рано начала получать удовольствие от учебы. Мама особенно это поощряла, и я знала: родители рады, что мне нравится учиться. Вспоминается один случай: когда я перешла в пятый класс, директриса, мадемуазель Перне, однажды вошла в кабинет и с места в карьер спросила, кто будет изучать латынь. Я не стала обсуждать это с родителями – они даже не знали, что есть такая возможность, – и подняла руку вместе с тремя-четырьмя другими девочками. Мне казалось, что изучать вдобавок к английскому еще и латынь очень здорово, и дома я гордо объявила новость родителям! Я не сомневалась, что они очень обрадуются. Так и случилось. Вот только занятия эти были дополнительными и стоили довольно дорого. Но мама – семейным бюджетом заведовала именно она – не отказалась их оплачивать и уж тем более не упрекнула меня за то, что я приняла это решение сама.

Но вместе с тем школьная среда постепенно выкорчевывала меня из семейной: всё в школе неявно, но неизменно дискредитировало мой домашний мир – что и как говорили учительницы, их требования к внешнему виду, а позже – как я сравнивала себя с другими ученицами, которые лучше одевались, на каникулы ездили в лагерь, путешествовали и слушали классическую музыку на пластинках. Приведу лишь один пример (его нет в моих книгах) того стыда за свое социальное положение, который я испытывала не раз, – об этом случае я никогда не рассказывала, но никогда и не забывала его. Это воспоминание всплыло из глубин моей памяти в прошлом году, когда я готовилась к беседе на тему «Автобиография и жизненная траектория». Вот оно:

Суббота, половина второго, седьмой класс, вот-вот начнется урок литературы, а пока все шумно рассаживаются. Кажется, наша учительница, мадемуазель Шерфильс, еще не пришла. Жанна Д., девочка, с которой я не вожусь (ее родители – элита, у них единственный в городе магазин оптики), во всеуслышанье кричит: «Здесь воняет хлоркой!» и «От кого несет хлоркой? Я НЕ ВЫНОШУ запаха хлорки!» Мне хочется провалиться сквозь землю, я прячу руки под партой, возможно, засовываю их в карманы форменного платья. Я горю от стыда и с ужасом жду, что на меня укажет кто-то из соседок. Потому что хлоркой несет от меня. Хотела бы я в тот миг вернуться на полчаса назад, домой, на кухню, где после обеда я как всегда сполоснула руки в тазике с водой, который специально для этого стоит на буфете (у нас нет водопровода), и меня нисколько не смутил исходящий оттуда запах хлорки.

В ту минуту семиклассница, которая была мной, всё понимает: запах хлорки, который до сих пор был для нее символом чистоты, запахом маминых блузок, простыней, натертого кафеля и ночного ведра, запах, который никогда никого не смущал, – это на самом деле запах социального положения, запах домработницы в семье Жанны Д., знак принадлежности к «простой» среде, как говорят учителя, а иными словами – к низам. В ту минуту я ненавижу Жанну Д. И еще больше ненавижу саму себя. Не за трусость, помешавшую мне признаться, что это я: я ненавижу себя за то, что окунула руки в несчастный тазик, за то, что не знаю, от чего воротят нос в мире Жанны. Я ненавижу себя за то, что дала ей повод тайно меня унизить. И, разумеется, в ту минуту я поклялась себе больше никогда так не делать и всегда обращать внимание на этот запах. Одним словом, я отреклась от поколений женщин, мывших руки и стиравших белье в воде с хлоркой.