Текст книги "Песня Кахунши"

– Я… я постараюсь.

– Спасибо, Сумди. Теперь я смогу поспать. Наконец-то…

Сумди выбрасывает крышку и похлопывает Даббу по груди:

– Ну, мы пошли.

Сумди подталкивает Чамди к выходу из проулка. Чамди оглядывается и видит, как человеческий обрубок червем извивается на земле.

– Что он тебе сказал?

– Не лезь куда не просят.

– Пахнет от него ужасно. Как он в туалет ходит? – осторожно спрашивает Чамди.

– Где лежит, там у него и туалет.

– А кто его моет?

– Ананд-бхаи не разрешает его мыть. Говорит, чем сильнее вонь, тем больше от него народ шарахается. Когда Ананд-бхаи разрешает, мы Даббу водой из ведра обливаем. И все.

– Бедный!..

– Он, может, и бедный, но Ананду-бхаи большие деньги приносит.

– Милостыней?

– Настоящие деньги Ананд-бхаи грабежами добывает. Он пристроил Даббу возле ювелирного, чтобы тот всякие важные разговоры подслушивал. Ювелиру на него наплевать – лишь бы клиентов не распугал. А они Даббу и не замечают, он для них вроде прокаженного. А Дабба лежит и запоминает – когда товар привозят, во сколько, где деньги для поставщика. Короче говоря, все. Когда Ананд-бхаи хочет какой-нибудь магазин ограбить, Даббу запихивают в джип и отвозят туда.

– Значит, если ты – глаза Ананда-бхаи, то Дабба – уши?

– Точно.

– Почему же Ананд-бхаи вас не бережет?

– А зачем? Умрет один Дабба, он себе другого сделает.

– Как это – сделает?..

– Ты что думаешь, Дабба таким родился? Он был нормальный мужик. Работал официантом в персидском ресторане. Потом его сбил таксист. Дабба остался без ног. Он и сейчас меню наизусть читает, просто так, чтобы время убить.

Чамди собирается спросить, что случилось с руками Даббы, но тут же догадывается сам. Так вот почему его Коробком зовут.

Ананд-бхаи делает из людей коробки.

Глава 8

Чамди не может заснуть. Ему мерещится Дабба, как он извивается по земле, стараясь почесаться.

Ярко горят фонари на большой улице. Свет падает на стоянку такси, на предвыборный плакат с политиком в белом костюме. Какой-то таксист загнал машину на пешеходную дорожку и заснул на заднем сиденье, высунув в окно босые ноги. Мимо такси проносится стайка маленьких оборванцев. Впереди всех, задыхаясь, бежит мальчонка со свертком в руках. Он спотыкается, плюхается на дорожку и надрывает бумагу. Внутри печенье. Остальные подбегают и набрасываются на еду. Мальчонка получает подзатыльник от девочки постарше, но не отбивается, а только беспомощно улыбается в ответ.

Чамди собирается перейти через дорогу и познакомиться с ребятами, но тут внезапно слышит голос. Он настороженно замирает. Может, этот теплый, как ночь, голос ему просто почудился?

Нет, кто-то на самом деле поет.

Чамди идет на звук. Проходит мимо сгоревшего дома, вот уже и дыра в ограде, совсем недавно он пролезал здесь по дороге в логово Ананда-бхаи. Позади стены школьная площадка. Может, это привидение поет, какая-нибудь умершая девочка из этой школы? Она скучает по друзьям и поэтому поет ночью, а отзвук песни сохраняется до утра, до первого школьного звонка. Чамди тихонько пролезает в дыру, но едва ступает на гравий, как песня смолкает. На земле, прислонясь спиной к ограде, сидит Гудди.

– Чего тебе? – спрашивает она.

– Так это ты!

Неподалеку валяется старая резиновая сандалия и потерянная кем-то красная ленточка для волос. В школьное окно стучит ветка.

– Это ты пела?

– Не-а.

– Но здесь больше нет никого.

– Ты почему не спишь?

– Не спится. У тебя красивый голос. Я же знаю, это ты пела.

Чамди садится рядом, вытянув и скрестив ноги, как она.

– Ты чего придвигаешься?

– Просто… темно. Мне тебя не видно.

– Да не бойся ты, не съем.

– Могу уйти, ты только скажи.

– Как хочешь.

– Тогда я посижу. Ты мне споешь?

– Нет.

– Пожалуйста!

– Я по заказу не пою.

– Тогда я наемся так, что раздуюсь как шар. И придется тебе искать другого тощего мальчика.

– Ты мне угрожаешь, что ли?

– Ага.

– Да я тебя на куски порежу, гадина паршивая! На дольки покромсаю и продам, будет всем на обед чамдятина! Только попробуй еще мне угрожать!

– Ты чего?!

Гудди что-то ищет на земле. Ветер пригнал красную ленточку к самым ее ногам, но Гудди не обращает на нее внимания. Она нащупывает сучок и принимается что-то чертить на дорожке.

– Спой, ну пожалуйста!

– Спою, если ты пообещаешь украсть деньги из храма.

– Не могу.

– Посмотри на меня, – говорит Гудди.

Чамди смотрит на девочку. Она наверняка его ровесница, но кажется гораздо старше. Ее дольше жгли солнечные лучи, она дольше дышала пылью, слушала автомобильные гудки. И она единственная из его знакомых, кто видел, как отец погибает под колесами машины.

– Посмотри мне в глаза, – говорит Гудди. – Обещай, что ты украдешь эти деньги во что бы то ни стало. Если дашь слово, глядя в глаза, то его нельзя нарушить. Давай, посмотри на меня.

У Чамди сосет под ложечкой, но деваться некуда – придется дать слово.

– Обещаю, – говорит он и мысленно добавляет: «Я обещаю достать для тебя деньги. А вот украсть, наверное, не смогу».

Гудди бросает сучок, вытирает ладонь о платье и начинает петь.

Чамди никогда прежде не слышал такой волшебной мелодии. Наверное, у Гудди и горло волшебное.

Кажется, будто краски ожили и запели и каждая стала нотой. У Чамди мурашки бегут по телу. Если бы он умел летать, он влетел бы в окно ближайшего класса и с легкостью вернулся сквозь стекло обратно. Вот такой у Гудди потрясающий голос.

Нежно колышется листва, будто и деревья откликаются на песню, в воздухе кружатся и танцуют пылинки.

Гудди замолкает. Чамди уже понял, что эта песня – начало чего-то удивительного, неземного. Значит, и он должен говорить на неземном языке, должен рассказать Гудди, как прекрасна ее песня.

И он шепчет ей на ухо:

– Кхиле сома кафузаль.

– Что? – переспрашивает Гудди.

– Кхиле сома кафузаль, – ласково повторяет он.

– Что это значит?

– Это язык Садов. Когда-нибудь я расскажу тебе, что это значит.

– И где на нем говорят?

– В Кахунше.

– В Кахунше?

– Это город без несчастий. Наступит день, когда все несчастья умрут. И тогда родится Кахунша.

Чамди шепотом рассказывает Гудди о своей тайне и на миг забывает, что сейчас ночь. Все вокруг наполняется светом: листва, красная ленточка, даже гравий готов взорваться цветными лучами.

Гудди откидывает со лба челку и смотрит на Чамди, широко раскрыв глаза. Ресницы удлиняются, кажется, будто и они тянутся к Чамди.

– Да ладно тебе! – говорит Гудди. – Ты что, дурак, что ли? Такого места не бывает.

– Бывает. Оно родится из твоей песни.

– Совсем с ума сошел?

– Да. И буду сходить, снова и снова, пока мы не будем счастливы. Ты, я, Сумди, Амма с малышом и даже Дабба. Когда-нибудь мы все вместе поселимся в Кахунше.

Глава 9

Мальчишки курят на тележке. Сумди сидит рядом с бритым карапузом. Ребята по очереди затягиваются, передают папиросу дальше по кругу и ждут, пока она к ним вернется. Один выстукивает какой-то ритм на жестяной банке. Бритый тоже стучит, но только по высохшей ноге Сумди. Стукнув, он прикладывается к ней ухом, будто надеется услышать звук. Все смеются. Сумди что-то рассказывает. Ну конечно. Про ребра, которые неожиданно превращаются в слоновьи бивни. Чамди хихикает, потому что Сумди рассказывать совсем не умеет.

Свет уличного фонаря играет в волосах Гудди, она улыбается Чамди. Фонарь сейчас – как будто солнце, его свет отражается от ее волос. Тускло светится окно комнаты над булочной Усамы. Хорошо, что там тихо. Может, там уже спят крепким сном и жена Усамы видит то, что снилось ей в детстве.

– Пошли, – зовет Гудди.

– Куда?

– Покатаемся.

– На чем?

Гудди молча поворачивается и шагает прочь. Здорово, что она позвала только его. Чамди больше ее не боится, ведь раз Гудди так поет, значит, сердце у нее очень доброе.

Гудди, не оглядываясь, идет мимо запертых лавок. Чамди в двух шагах позади – дороги-то он не знает. Светофоры мигают красными бессонными глазами. На перекрестке, совсем рядом с тротуаром, разворачивается такси. На асфальте устроились бездомные, спят и не шелохнутся. Даже свет фар им не мешает.

У дверей запертого бара маячит темная фигура – руки сложены на груди, вид свирепый. Каждому ясно, что бар под охраной. Рядом курят двое. Они пытаются подняться, но у них ничего не получается, видно, что они совсем пьяные. На крышах хлипких лавок разложены камни, чтобы ветром не унесло жестяные листы.

На ступеньках аптеки спят трое ребятишек. Гудди легонько пинает одного, он сердито подскакивает, но при виде девчонки улыбается, перестает ругаться и снова кладет голову на бетонную «подушку». Наверное, потому-то Сумди и говорил, что Бомбей – огромный приют. Здесь полно сирот, таких же, как Чамди.

Вот здорово было бы, если бы на улицах фонари поставили разноцветные – розовые, красные, фиолетовые, оранжевые. А что такого? Все равно столбы кренятся над крышами, точно деревья.

Гудди останавливается у разбитого такси, которое врезалось в дерево на тротуаре, и ныряет под днище. Осторожно, чтобы не напороться на стекло, Чамди лезет за ней.

– Это зачем? – спрашивает он.

– Мы тут спрячемся.

– И что?

– Лошадей ждать будем.

– Здесь есть лошади?

– Да. Тебе какие нравятся, каурые или вороные?

– Не знаю… Я их ни разу не видел.

– Сейчас покатаемся.

Она что, смеется? Очень может быть. Будут потом с братом ухохатываться: вот, мол, балда, поверил, что на улицах бывают лошади!

– Надо только чуть-чуть подождать. Они обязательно прискачут, – говорит Гудди.

– Что, сами?

– Во дурак-то! В упряжке. Гхора-гади называется.

– Лошади, ночью, в упряжке?

– Ну да. На них катаются у моря, по Марин-драйв. А потом они отдыхают. Тут недалеко у них конюшня, и старик-кучер всегда проезжает по этой дороге. Обратно, правда, придется своим ходом. Ну что, идет?

– Идет.

– Надо будет прыгать. Если старик увидит, может и кнутом огреть. Так что ушами не хлопай.

– А ты уже каталась с Сумди?

– Нет. Сумди не может бегать.

– А! Ну да…

– С минуты на минуту появятся.

Чамди ужасно нравится, что они поедут на лошадях. Самый отважный поступок, на который он мог решиться в приюте, это ночью тихонько побродить по двору. Выйти в город он никогда не отваживался. А теперь он гуляет по улице, да еще и прокатиться собирается. В настоящем экипаже.

Чамди лежит, распластавшись под разбитой машиной, и ему становится не по себе. Темная дорога, вокруг только дома, лавки и бары. Но рядом Гудди. Воспоминание о том, как она пела, придает Чамди сил.

– Твоя песня… такая красивая, – говорит он. – От кого ты ее услышала?

– Сама придумала.

– Из нее родится новый город.

– Нет, – обрывает его Гудди. – Не родится.

– Почему?

– Я придумала ее после смерти отца. Он в тот день переходил улицу, я его окликнула, и он оглянулся. Еще рукой мне помахал. Тут-то машина и выскочила… Я придумала песню, потому что он погиб. Как же теперь из нее может родиться город?

Чамди смотрит на дырявую шину. Диск колеса треснул. На левой передней дверце вмятина. Кажется, будто корпус сделан из черного картона.

Гудди неожиданно хватает его за руку и шепчет:

– Едут!

Чамди ничего не слышит. Он только видит грязные руки Гудди с обкусанными ногтями и оранжевые браслеты, которые она никогда не снимает. Локоть, расчесанный в кровь, рукав коричневого платья. Лицо.

Ну и пусть эта песня – память о погибшем отце. Все равно будет так, как он говорит.

– Уже совсем близко, – шепчет Гудди.

Она держит Чамди за руку. А он не может отвести от нее глаз. Гудди чувствует его взгляд и поворачивает его лицом к дороге.

Они выглядывают из-под машины и видят черных-пречерных лошадей. Старик курит, на коленях у него кнут. Огромные колеса вращаются, точно галактики, экипаж приближается.

Вот он проезжает мимо, и дети бросаются вдогонку. Гудди вспрыгивает на запятки, усаживается, протягивает Чамди руку. А ему совсем не хочется прыгать. Он готов всю жизнь бежать за этой девочкой, потому что, как только он окажется рядом, она перестанет тянуться к нему. Никто никогда не протягивал ему руки, а он столько раз мечтал об этом! Чамди представлял себе мать и отца, как он бежит в их объятия через приютский двор. Он никогда не представлял себе девочку с каштановыми волосами и желтыми зубами, а так ведь даже еще лучше. Экипаж набирает скорость, но Чамди этого не замечает. Ему хочется одного – на всю жизнь сохранить в душе образ девочки, которая тянется к нему.

Гудди беспокоится. Она машет ему. Очнувшись, Чамди мчится во весь дух и в один прыжок взлетает на сиденье рядом с Гудди. Они вместе смотрят, как убегает назад город. Небоскребы отступают, но их огни продолжают сиять. Густые, тяжелые ветви смыкаются над дорогой. Лошади бегут резво, Чамди слушает цоканье копыт. Он счастлив. Вот бы лошади так везли их до самого приюта! И чтобы не было никакой конюшни!

Интересно, что это за улица? Вон кинотеатр, на нем написано «Супер-синема», напротив еще один, «Шалимар». Хорошие названия. Может, они братья? Два брата – Супер и Шалимар.

Чамди глядит в темно-синее небо. Лунный свет падает на головы, плечи, носы, коленки ребят – и вот уже они оба окутаны сиянием. Гудди хлопает в ладоши, а Чамди улыбается во весь рот. Жестяные крыши лавок тоже блестят в лунном свете, смывающем с улиц ночную усталость. Пусть он впитывается в кожу, пока не потечет сверкающими каплями.

Чамди хочется поскорее рассмотреть лошадей, пока и они не утонули в сиянии. Их атласные вороные бока заблестят, и от этого на улице станет светлее. Может, тогда люди пробудятся ото сна, распахнут все окна и увидят детей, мальчика и девочку, глотающих свет. Пусть взрослые выйдут на улицы, чтобы побегать под ласковым серебристым дождем. Гудди откидывает челку и смеется. Чамди не знает – чему, но смех этот так же прекрасен, как и ее песня.

– Сегодня тебя зовут не Гудди. Я буду звать тебя Соловушкой. – Чамди и сам не ожидал, что скажет это.

Они хохочут. Наверное, старик знает, где они прячутся, но не сердится, и лошади тоже знают, но продолжают бежать вперед. Возможно ли, чтобы во всем мире остались только они? Ему кажется, что так и есть. Чамди очень хочется рассказать об этом Гудди.

Мальчики давно разбежались. Только Сумди ждет у тележки, почесывая ногу. Чамди понятия не имеет, который теперь час, но, должно быть, очень поздно, потому что улица совсем пустая. Удивительно, как она меняется утром, точно животное, просыпающееся на рассвете.

– Вы где были? – спрашивает Сумди.

– Мы катались.

– Чамди, а ты заметил, какая у этого жеребца огромная средняя нога?

– Чего ты его дразнишь? – вступается Гудди.

– Я его дразню?

– Отстань от него!

– Что такое, Чамди тебя приворожил?

– Отстань, кому говорю!

– Чамди, ты что сделал с моей сестрой? Она ж тебя терпеть не могла! Ты что, достал ребро и превратил его в волшебную палочку? С чего вдруг такая перемена? Смотри не увлекайся! Она моя сестра! Только тронь ее – я тебе быстренько третью ногу отрежу! Понял?

– Где Амма? – спрашивает Гудди.

– Спит.

Чамди молчит. После поездки в лунном свете унылый квартал выглядит совсем убого. Лавчонки-развалюхи, обшарпанные стены, разбитые стекла, зелени мало, а та, что есть, подползает к окнам, словно воришка. Что же это за город, если здесь даже цветы становятся преступниками?

– И весь Бомбей такой? – вдруг спрашивает Чамди. – Лачуги, лавки, бродячие собаки, нищие?

– Да нет, – усмехается Сумди, – тут еще есть огромная свалка, ты пока ее не видел.

– Тут много разного, – вмешивается Гудди. – Отец всегда говорил, что другого такого города не сыскать.

– Он прав, – кивает Сумди, – и бардака тоже.

– Да заткнись ты! – огрызается Гудди. – Есть Марин-драйв, широкая набережная, там растут кокосовые пальмы и стоят красивые дома, они по ночам так и светятся.

– А сады? – интересуется Чамди. – Где тут ближайший сад?

– Есть «Висячие сады», – рассказывает Гудди, – тебе понравится. Там все деревья подстрижены, и получаются звери. Представляешь – деревья в виде тигров или слонов. Там высокий холм, оттуда весь Бомбей видно.

– Да, дыра у нас что надо. Вход свободный. А вот выбраться отсюда нельзя.

– Сумди!

Сумди замолкает.

Гудди теребит оранжевые браслеты.

– Есть еще одно место. Самое мое любимое.

– Какое?

– Аполло Бандер. У моря. Там «Ворота Индии». Меня отец туда водил. Мы сидели на парапете, ели орешки, кормили голубей, и папа рассказывал, что если забраться на арку «Ворот Индии», на самый верх, то оттуда видна соседняя страна. Она за морем.

– Какая?

– Не знаю. Папа не сказал.

Гудди смотрит в землю. «Наверное, об отце думает», – говорит себе Чамди. Прямо дух захватывает от ее рассказа. Вот бы съездить туда! Посидеть у моря, полюбоваться на блики солнца в волнах! На то, как колышутся на ветру кокосовые пальмы. Он бы глядел на них часами. Аполло Бандер – это тоже интересно. Какая же там страна по другую сторону моря? Они с Гудди сели бы на самом верху арки и увидели море до самого горизонта. А вдруг они смогут разглядеть других ребят, таких же, как они? Чамди и Гудди махали бы им, а те махали бы в ответ. И «Висячие сады» с деревьями в форме животных – это так здорово! Чамди представляет себе лошадь из бугенвиллей! Скорей бы на все это посмотреть! Значит, он все правильно придумал. Где-то там лежит город его мечты.

– А давай прямо сейчас сходим? – просит Чамди.

– Куда?

– В «Висячие сады».

– Нет, – отвечает Сумди. – Надо отдохнуть. Ну-ка, оба спать.

Гудди послушно укладывается на землю. Она касается Аммы, но та даже не вздрагивает. Ребенок лежит на клеенке, прикрытый грязной тряпицей. Мимо пробегает крыса.

Чамди ищет чем бы в нее запустить, но крыса успевает нырнуть в трещину. Чамди страшно за ребенка. Найти бы безопасное местечко для него, а то ведь он среди крыс так и будет хворать.

Гудди затыкает банкой крысиную дыру, закрывает глаза и негромко говорит:

– Завтра!

Если бы рядом была миссис Садык! Она посоветовала бы Чамди, как поступить. Она сказала бы, что воровать плохо. От Иисуса в этом деле толку мало. Иисус всегда отмалчивается.

– Спи, – говорит Сумди.

– Не сейчас.

– Это что значит?

– Мне надо подумать.

– О чем?

– О разном. Придумаю себе сны.

– Как же ты будешь придумывать сны, если ты не спишь?

– Вот если не спишь, самые лучшие сны получаются. Я буду мечтать.

– Мечтают только спьяну. Или под ганджой. Да ты, поди, и знать не знаешь, что такое ганджа.

– Не знаю.

– Ганджа помогает бедным забыть про их гнусную жизнь. Но она тоже денег стоит.

– Лучше уж буду мечтать. Это так здорово!

– И как ты такой уродился? Неужели нельзя, как все, харкать на дорогу и срать в штаны?

– Вот скажи мне, чего ты хочешь больше всего на свете?

– Из Бомбея слинять.

– Это не мечта.

– Почему не мечта?

– Убежать – это не мечта. И потом, это не твоя мечта, а Соловушки.

– Какой еще, к черту, Соловушки?

Чамди смотрит на Гудди.

Она улыбается и быстро закрывает глаза – притворяется, будто крепко спит.

– Это она-то Соловушка? – недоверчиво переспрашивает Сумди. – Вот это вот чудище? Нет, ты и вправду с приветом. Спи давай.

– Сначала ответь.

– Да отвяжись ты от меня! С крысой вон поговори, если скучно. Давай я банку отодвину, а ты полезай в дыру и мечтай себе в темноте.

– Чего ты больше всего хочешь?

– Спать я хочу! Ты когда-нибудь от меня отцепишься?

– Нет.

– Ладно, черт с тобой.

– Только не ври.

– Не буду.

Сумди смотрит на сестру. Ее глаза закрыты. Амма перевернулась на другой бок и снова затихла. Мимо автобусной остановки проезжает полицейский джип. Чамди тут же представляет себе, как три полосатых тигра, синие с желтым, завывая вместо сирены, бегут за машиной. Полицейским тиграм легко пробираться туда, куда джип не проедет. И нюх на воров у них лучше, чем у полицейских. А к детям Бомбея они относятся, как к собственным тигрятам.

– Ладно, – повторяет Сумди, вытягивая негнущуюся ногу, – скажу.

– Валяй.

– Только ты никому не трепись. Даже мне не повторяй. Дурацкий разговор. Обещай, что потом дашь мне спокойно поспать. Даже если сам бог с неба сойдет и начнет баранину жарить на проезжей части, я об этом слышать не желаю.

– Договорились.

– Ногу мою видишь? Я никогда не бегал. Мне ходить-то тяжело. Будто вся моя злоба собирается в ноге, и от этого она все тяжелее и тяжелее. Даже когда отец погиб, я не мог к нему подбежать. Доковылял последним, уже после Аммы и Гудди. Так вот, мне иногда хочется, чтоб нога не была такой тяжелой. Хочется помечтать, ну вроде как ты мечтаешь, увидеть сон наяву про то, как однажды я… Да ну, ерунда все это! Отстань, я сплю.

– Ну, Сумди! Ну скажи!

– Зачем? Я хочу того, чему никогда не бывать.

– А зачем хотеть того, что и так будет?

– Ты думаешь?

– Мечта ведь на то и мечта.

– Я летать хочу, – шепчет Сумди. – Это моя мечта. Я, Сумди, в один прекрасный день полечу над Бомбеем, увижу каждую улочку, каждую лавку, каждый кинотеатр, казино, бордели, петушиные бои, крикетные матчи. А потом я полечу над морем, стану самой сильной птицей. Полечу и обратно не вернусь. Так и буду всю жизнь летать.

– Здорово! – говорит Чамди.

– Все равно не сбудется, так что не о чем и говорить.

Чамди не отвечает. Он хочет рассказать Сумди про Кахуншу. Про полицейских тигров, которые патрулируют улицы и следят за порядком, про цветы, которые заполняют весь город, про уличные колонки, из которых течет чистейшая дождевая вода, и, самое главное, про то, что в Кахунше нет увечных. И люди там не обижают друг друга.

– Я тоже хочу тебя спросить, – говорит Сумди.

– О чем?

– Почему ты платок никогда не снимаешь, даже когда от жары сдохнуть можно?

– Это не платок, это…

Чамди не уверен, что Сумди нужно знать правду. Нет, Сумди, конечно, парень надежный, просто не хочется говорить об этом, пока тряпка не выведет к отцу. Но и врать тоже не хочется.

– Мне его миссис Садык дала, воспитательница из приюта. На память. Он принесет мне удачу.

– Все-таки ты с приветом. Какая удача в Бомбее? – пожимает плечами Сумди. – Ну, вообще-то завтра она бы нам пригодилась. Тогда бы мы отсюда смылись. Так что ты носи. Все теперь от тебя зависит. Ладно, давай спать.

Он поворачивается к Чамди спиной.

Поднимается ветер, он дует все сильнее и сильнее, и у Чамди не получается заснуть. Может, ветер хочет что-то ему сказать? Может, он говорит, что Чамди уже десять лет и пора бы перестать верить в полицейских тигров и лошадей из бугенвиллей.

Висячие сады – ведь это искалеченные деревья. Они наверняка вопят от боли, когда из них животных делают.

Чамди поднимается, оглядывается по сторонам. Две кокосовые пальмы на автобусной остановке качаются от ветра, распуская листья, будто сломанный зонтик.

Какая странная ночь! Чудесная поездка на лошадях. Даже луна сияла ярче обычного. А теперь вот небо почему-то рассердилось.