Текст книги "Последние из Валуа"

– Брр! Да то, что я сделал, – откликнулся Тартаро, – ерунда по сравнению с тем, что еще сделаю, если мадемуазель Бланш позволит мне… отомстить.

– Так ты, – проговорил паж, глядя солдату прямо в глаза, – готов…

– На все, господин Альбер. И, полагаю, это вполне естественно. Служа барону де Ла Мюру, проживая в его замке, я был счастлив; я любил его жену и дочь, которые не были высокомерны со мной, как и не были высокомерны ни с кем другим! Мне нравился господин Филипп де Гастин, который был любезным и приветливым сеньором, нравились вы. Стоит ли вспоминать о том, сколько мы смеялись, сколько мы забавлялись вместе? Поэтому, если бы у меня спросили: «Тартаро, из всех тех достойных людей, которых ты любил, осталось лишь двое; готов ли ты рискнуть ради них своей шкурой?», полагаете, я бы стал раздумывать? Брр! Ни секунды! Не больше, чем над этим стаканом вина! Раз… два… Хе-хе! А оно очень даже ничего, вино дядюшки Жерома!

– Что ж, я запомню твои слова, Тартаро. Что-то мне подсказывает, что вскоре ты нам еще понадобишься, мне и мадемуазель Бланш.

– И вы меня найдете, черт возьми! Тартаро от своих слов никогда не отказывается.

– Хорошо. Спокойной ночи, Тартаро.

– Спокойной ночи, Альбер.

Солдат и паж, лежавшие друг напротив друга, не успели сомкнуть глаз, как их, разбитых эмоциями прошедшего вечера, сморил глубокий сон.

Тем временем дядюшка Крепи вернулся к постели мадемуазель Бланш, склонился над раненой и смерил ее долгим, изучающим взглядом.

Наконец, улыбнувшись Женевьеве, обрадовавшейся тому, что рана ее малыша оказалась пустяковой, он повторил вполголоса:

– Да-да, мы ее выходим! Обязательно выходим!

И они ее действительно выходили. Ах! Для деревенского врача, простого костоправа, Жан Крепи определенно знал свое дело! Многим из известных в наши дни врачей не мешало бы брать с него пример.

Дело в том, что большинство этих великих докторов отдают клиентам лишь свои знания, тогда как Жан Крепи отдавал им еще и свое сердце, а оно у него было золотое. И в данном случае сердце подсказало этому доброму человеку способ лечения, не только эффективный, но и крайне разумный. Обычно, обращая внимание на физическое состояние больных, врачи забывают об их состоянии моральном. Но может ли излечиться тело, когда разбита душа?

Жан Крепи сказал себе, что восстановившаяся, вышедшая из того полубессознательного состояния, в который погрузила ее кратковременная смерть, мадемуазель де Ла Мюр первым же делом, конечно, попытается восстановить в памяти события той ужасной ночи. Она пожелает узнать, что стало со всеми теми, кого она любила, и, не увидев никого из них рядом с собой, бедное, еще не набравшееся сил дитя может и не перенести такого потрясения.

Стало быть, решил Жан Крепи, прежде, чем ранить девушку в сердце, ему следует укрепить как следует ее тело. С этой целью на протяжении двенадцати дней он при помощи им же составленного лечебного напитка держал ее в квазилетаргическом сне.

Альбера и его родных – как и Тартаро – крайне тревожил тот факт, что едва глаза их госпожи приоткрывались, как тут же закрывались вновь. Они уже готовы были обвинить доктора, усомниться в его таланте…

Он видел их беспокойство и боль в их глазах, в их словах, но продолжал упрямо гнуть свою линию. Короче, к середине двенадцатого дня, подведя к больной Женевьеву и ее дочерей, он сказал им:

– Не хотите ли взглянуть краем глаза на рану мадемуазель? Вот, смотрите.

И он обнажил грудь Бланш.

Женевьева, Антуанетта и Луизон издали вопль восхищения. Рана на три четверти зарубцевалась.

– Хе-хе! Вы довольны, не так ли? – продолжал старик. – Убедились наконец, что дядюшка Крепи – еще не законченный осел, как вы того опасались, вы и ваши мужчины?

– Ох, дядюшка Крепи!

– Да-да, осел! Как все-таки это легко – отрицать то, чего не понимаешь!

– Но, – робко заметила Луизон, – раз уж мадемуазель выздоровела, значит, вы ее разбудите?

– Разумеется, дитя мое, – сказал костоправ, – потому что теперь она способна пережить горе, способна выплакать все слезы и не умереть. Увы!.. Возможно, когда-нибудь она упрекнет нас в том, что поторопились. Бедняжка! Как она воспримет все то, что узнает? Ну, да ладно, Луизон, сбегай за братом и отцом и господином Тартаро, солдатом. Будет справедливо, если те, кто спас мадемуазель, увидят ее первый взгляд.

То была трогательная сцена. В полном соответствии с расчетами Жана Крепи, в тот самый момент, когда завершилось действие снотворного, которым он пичкал все эти дни девушку, мадемуазель Бланш открыла глаза.

В изножье ее кровати сидел пожилой доктор, в изголовье, на коленях, стоял Альбер Брион, чуть поодаль держались Жером, его жена и дочери. И Тартаро.

Жители Вифании, когда Иисус, приказав отвалить камень гробницы брата Марфы и Марии, воскликнул: «Лазарь, выходи!», испытали меньшее потрясение при виде восставшего с каменного ложа мертвеца, чем маленький паж, его отец, мать, сестры и гасконец-солдат, когда девушка обвела их рассеянным, ничего не понимающим взглядом.

Тем не менее ни один из них даже не пошевелился. С тревогой они ждали, когда к Бланш де Ла Мюр вернется память, а вместе с ней и способность соображать.

– Где я? – прошептала она наконец.

– В нашем доме, мадемуазель, – шепотом ответил Жером.

– В доме моего отца, – тем же тоном сказал Альбер.

Бланш посмотрела на пажа с выражением несказанного удивления и радости. К ней начинала возвращаться память.

– Альбер! – произнесла она. – Так ты не…

– Нет, мадемуазель; Господь пощадил меня для того, чтобы я мог спасти вас.

– Спасти меня! Спасти меня!

С минуту она молчала, обхватив голову руками, – пыталась собраться с мыслями. Вдруг она все вспомнила.

– Ах! – воскликнула она. – Но Филипп, мой муж? Мой отец? Матушка? Братья?

И она обвела взглядом все сборище, ожидая ответа.

Потупив глаза, все молчали. То был их ответ.

Она прошептала, наклонившись к Альберу:

– Как? Все?

– Мужайтесь, госпожа, – пробормотал паж.

Она вздрогнула, но голосом твердым произнесла:

– Я буду мужественной. Расскажи мне, что случилось. Все, что случилось.

На лице Альбера отразилась нерешительность.

Но Жан Крепи, внимательно посмотрев на девушку, промолвил:

– Расскажи, малыш.

Альбер поведал все, что знал, а Тартаро дополнил его рассказ. Сводился он к тому, что ни паж, ни солдат не были свидетелями смерти барона де Ла Мюра и его сыновей, ни кончины Филиппа де Гастина. Альбер видел лишь труп баронессы – в праздничном зале, среди двух дюжин других.

Но сомневаться не приходилось: супруг Бланш, ее отец и братья вынуждены были, наряду с другими вельможами и солдатами, спрыгнуть с платформы донжона в овраг. Овраг, засыпанный теперь дымящимися руинами замка.

Бланш де Ла Мюр выслушала пажа и солдата, ни разу не прервав.

Когда они закончили, когда рассказали, как спасли ее от верной смерти, она промолвила:

– Спасибо.

И тут же с горечью добавила:

– Но, возможно, было бы лучше, если бы вы позволили моему праху смешаться с прахом тех, кого я любила. Что будет со мной теперь, когда я одна во всем мире?

– Тот, у кого столько преданных друзей, моя прекрасная госпожа, – возразил Жан Крепи, – не должен полагать, что он один во всем мире. Да, мы люди бедные, но и бедняки иногда стоят больше богачей! И это – еще не считая любезного Альбера и отважного господина Тартаро, которым вы стольким обязаны и которым ничего от вас не нужно, нашей славной Женевьевы, ее дочерей Антуанетты и Луизон и ее мужа Жерома, которые вас холили и лелеяли. Полноте! Господь вас спас. Кто знает, какое будущее он вам уготовил?

– Будущее! – повторила Бланш с ожесточением. – Какое будущее может уготовить Господь дочери, сестре, жене, которой он не оставил даже могил отца, матери, братьев, мужа, где она бы могла помолиться?

– Помолиться можно везде! – ответил старик. – Вот, послушайте…

И, упав на колени посреди комнаты, он сказал:

– Отче наш, мы взываем к Тебе во имя упокоения душ наших дорогих господ и сеньоров, господина барона и госпожи баронессы де Ла Мюр, их достойных сыновей, господ Этьена и Поля, отважного графа де Филиппа де Гастина, и, мой Бог, мы благодарим Тебя за то, что сохранил нам хоть одно счастье посреди стольких бед! Благодаря Тебе эта прекрасная мадемуазель Бланш, этот милый Альбер Брион, этот бравый господин Тартаро все еще живы! Ты праведен, Отче наш, и мы благодарим Тебя за это!

Дядюшка Жером, его жена, дочери, Альбер и даже Тартаро, склонив головы, присоединились к этой молитве Жана Крепи. Душераздирающие рыдания раздались вслед за последним ее словом. То рыдала Бланш де Ла Мюр.

– Она плачет, – шепнул костоправ на ухо Альберу, – чего я и хотел добиться. Теперь я отвечаю за все!

Глава XIII. Как Жан Крепи закончил свое лечение и как Тартаро, собираясь в дорогу, предпочел двадцать пистолей, которые ему ссужали, ста экю, которые ему давали даром

Да, Бланш выздоровела. Вместе с жизнью к ней день за днем возвращались силы, но она оставалась мрачной и печальной, и все попытки вывести ее из этого состояния были напрасными.

Добрая и нежная, она была признательна окружающим за все то, что они для нее сделали и продолжали делать, но тщетно они старались заставить ее позабыть о свалившемся на нее горе; за те три недели, что прошли с тех пор, как мадемуазель де Ла Мюр узнала, что смерть обошла ее стороной лишь для того, чтобы оставить сиротой и вдовой, она не произнесла и десяти слов.

Тартаро, Альбер и родные молодого пажа пребывали в отчаянии; один лишь Жан Крепи не терял присутствия духа.

– Оставьте, оставьте, – говорил он, – все проходит – и печаль, и радость. Со временем душа мадемуазель излечится, как уже излечилось ее тело.

Бланш начала вставать, ходить. Однажды утром она спросила у доктора, достаточно ли она уже сильна для того, чтобы выходить из дома.

– Куда вы хотите пойти, мадемуазель?

Она смерила его пристальным взглядом.

– Вы еще спрашиваете?

– Так вы желаете?.. Боюсь, там вас ждет унылое зрелище. И потом, подумайте: вас никто не должен видеть. Если барон дез Адре узнает, что вы живы…

– Барон дез Адре! – повторила Бланш дрожащим голосом.

И, немного помолчав, добавила:

– Что ж, я выйду вечером, с вуалью на лице.

– В добрый час! Вечером мы с Тартаро проводим вас, моя дорогая, туда, куда вы хотите сходить.

А сходить она хотела на руины замка Ла Мюр.

С наступлением темноты, верный своему обещанию, Жан Крепи явился в Лесной домик – так в этих краях звали хижину Жерома Бриона, – чтобы сопровождать Бланш в ее благой прогулке.

С тех пор как жизнь девушки оказалась вне опасности, старый костоправ вернулся к своим обычным занятиям, вновь начав навещать деревенских больных и бродить по соседним полям и лесам. Дважды в день, утром и вечером, он заходил к Бриону – осведомиться о самочувствии мадемуазель Бланш.

В этот вечер, хоть днем ему и пришлось побывать в Сен-Лоране – в добрых трех льё от Ла Мюра, – костоправ выглядел более живым и веселым, чем обычно, что не ускользнуло от внимания Альбера и Тартаро.

Юный паж вызвался проводить госпожу в замок, заявив, что в вечерних сумерках его никто не узнает.

– Нет-нет, малыш, – воскликнул Жан Крепи, – тебе придется побыть дома – вечером у вас будет гость!

– Гость?

– Да. Один добрый человек из Сен-Лорана – отец Фаго, мой друг, – который расскажет тебе и мадемуазель Бланш нечто весьма интересное.

Явно сбитый с толку, Альбер смотрел на Жана Крепи с удивлением, тот же продолжал:

– Не понимаешь, зачем я рассказал отцу Фаго о тебе и мадемуазель Бланш? Ничего, скоро поймешь… Пока лишь скажу, что когда он явится, ты с отцом и матерью должен встретить его самым сердечным образом. Откройте для него бутылку одного из ваших старых вин – старикам нравится все выдержанное. Но не расспрашивайте его о причине визита, он не ответит. То, что должен сказать, он скажет, когда мы с мадемуазель Бланш вернемся. Ха-ха!

– Снова мадемуазель Бланш! И вы, Жан Крепи, смеетесь, выглядите таким довольным! Стало быть, у отца Фаго есть для нас хорошая новость?

– Возможно – ха-ха! – возможно. Сам все увидишь, малыш. Позволь госпоже выплакаться как следует в Ла Мюре; поверь, по возвращении плакать она уже не станет. Разве я не говорил, что, излечив ее тело, я излечу и ее душу?

Жан Крепи был прав: в том состоянии, в котором его оставили барон дез Адре и его разбойники, замок Ла Мюр являл собой печальное, мрачное зрелище. То, что не уничтожил огонь – камни, – было разрушено взрывом. Там, где месяц назад высилось гордое и величественное строение, теперь была лишь груда развалин.

По тропинке, что тянулась вдоль стен парка, Бланш и ее спутники вышли к руинам. Похожая – с закрытым вуалью лицом – на привидение, молодая девушка жестом остановила мужчин и направилась к тому, что было жилищем ее предков, колыбелью ее юности. Нет! Ничего! Ничего такого, на чем мог бы задержаться взгляд, что могло бы вызвать хоть какие-то воспоминания!

При свете чистого звездного неба Бланш тщетно всматривалась в бесформенные кучи обломков.

– Они там, внизу! – простонала она. – Все до единого!

– Кто знает… – произнес чей-то голос.

Вздрогнув, она обернулась. Кто говорил? Возможно ли, что то был призрак-утешитель одного из тех, кого она так любила? Она увидела лишь костоправа и солдата, которые подошли ближе.

– Мадемуазель, – сказал Жан Крепи, – становится прохладно. Нам нужно возвращаться в Лесной домик.

– Уже!

И, вновь пройдясь глазами по развалинам, Бланш продолжала:

– О, если бы я могла поднять, разворошить эти камни, чтобы извлечь из-под них останки батюшки, матушки, братьев, мужа! Это будет моя вечная боль, Жан Крепи, – знать, что они здесь, и не иметь возможности захоронить их как следует!

Сочувственно покачав головой, старик взял девушку под руку, и Тартаро последовал его примеру.

– Надейтесь! – сказал костоправ.

– Надеяться? Но на что? Не все ли я потеряла?

– Кто знает… – ответил Жан Крепи.

Бланш вздрогнула. Как легкое эхо того, что, как ей показалось, она слышала минуту назад, эти два слова, произнесенные взволнованным голосом старого целителя, сотрясли все ее естество.

Медленной поступью они направились обратно, к Лесному домику.

– Видите ли, мадемуазель, – промолвил Жан Крепи, – иногда случается так, что в тот момент, когда меньше всего этого ожидаешь, милосердный Господь нет-нет да и пожалеет тебя. Не от него ли зависит спасение тех, кого приговорили злые люди?

– К чему вы клоните, Жан Крепи?

– А к тому – хе-хе! – что не все из тех, кто погиб в результате преступных деяний барона дез Адре, умерли.

– Как!..

– И доказательством тому, в последнюю очередь, служите вы, моя дорогая, и малыш Альбер Брион. К тому же…

– К тому же?

– Успокойтесь, успокойтесь, госпожа графиня. Так как, если уж на то пошло, вы – графиня, графиня де Гастин, мадемуазель Бланш. Прекрасное имя! Столь же прекрасное, как и тот, кто вам его дал… О, я отлично его знал, господина Филиппа! Часто видел его в деревне; часто, очень часто мы с ним разговаривали. Пусть он и был богатым вельможей, господин Филипп, но он никогда не относился к нам, крестьянам, свысока. Возможно, это-то и принесло ему удачу! Хе-хе!

– Принесло удачу!.. Жан Крепи, Жан Крепи, скажите же мне наконец, к чему вы клоните? Вы говорите о графе де Гастине так, будто он еще жив! Почему? Объяснитесь, бога ради! Объяснитесь!

Бланш остановилась, сжав маленькие изможденные руки костоправа.

Даже Тартаро, который не ожидал услышать ничего подобного, смотрел на крестьянина округлившимися глазами.

Но они были уже в нескольких шагах от хижины Жерома Бриона.

– Войдем, – сказал Жан Крепи. – Там должен быть один человек, который вас ожидает, госпожа графиня де Гастин. Отец Фаго, славный старик, который, как и я – скажу не хвалясь, – докажет вам, что и беззубый рот еще способен вызвать улыбку на розовых губках!

Они вошли внутрь.

Отец Фаго прибыл десятью минутами ранее, и, в соответствии с указаниями Жана Крепи, никто в Лесном домике не позволил себе осведомиться у декана деревушки Сен-Лоран о причине его ночного визита.

Проведенный в небольшую гостиную, старик неспешно потягивал вино, дожидаясь возвращения мадемуазель де Ла Мюр. При виде молодой женщины он поднялся на ноги и, обнажив голову, промолвил:

– Желаю вам долгих и счастливых лет жизни, госпожа графиня де Гастин.

Бланш бросилась к старику.

– У вас есть что рассказать мне, мой друг? – вопросила она с нетерпением.

Отец Фаго взглянул на Жана Крепи, словно спрашивая его мнения о том, что он должен ответить.

– Давай, друг, – произнес костоправ, – расскажи все, что ты знаешь, что ты видел вечером 17 мая, того дня, когда в Ла Мюре справляли свадьбу мадемуазель Бланш. И, дабы не утомлять госпожу графиню, начни с конца.

– Признаться, так я и хотел сделать! – промолвил отец Фаго. – Знали бы вы, как тяжело, держать все это в себе! Возрадуйтесь же, дорогая госпожа, любезные хозяева… Граф Филипп де Гастин жив!

Один и тот же возглас восторга вырвался у всех при этом чудесном признании.

Бланш смертельно побледнела, но уже в следующую секунду лицо ее приобрело багровый оттенок. Она пошатнулась, но жестом остановила бросившихся ей на помощь Альбера и Тартаро.

– Нет-нет! Все уже прошло. Я сильная! Я могу слушать! Говорите, отец Фаго. Расскажите нам все. Но прежде…

Она обняла старика и дважды поцеловала его в обе щеки.

– Это меньшее, – сказала она, – что я могу для вас сделать за подобную новость.

– А я? – с легким упреком произнес Жан Крепи. – Неужто я ничего не заслуживаю, тот, кто раскопал все это?

Бланш бросилась на шею костоправу.

Тем временем в сторонке Альбер обнимал отца, мать, сестер, а Тартаро прыгал по комнате как сумасшедший, крича:

– Господин Филипп жив! Ха-ха! Уж вдвоем с ним мы заставим барона дез Адре и его разбойников заплатить за их мерзости!

Молодая графиня повелительно подняла руку, и в гостиной мгновенно воцарилась тишина.

Отец Фаго начал рассказ – на сей раз с начала.

Он поведал – нам это уже известно, – как вечером 17 мая оплакивал на краю Шатеньерского леса свою любимую козочку Ниетту, когда появились пятеро одетых во все черное всадников, которые направлялись в замок, и один из этих всадников, по приказу того, кто, похоже, был их начальником, спешился и вернул Ниетту к жизни.

– В обмен на эту услугу, – продолжал отец Фаго, – я посоветовал этим дорогим господам не ездить в Ла Мюр, куда, как я видел, пробрались через северную потерну барон дез Адре и его солдаты…

– А! – воскликнула мадемуазель Бланш. – Так вы видели…

– Как вижу вас, моя прекрасная госпожа; и будь сил у меня столько же, как и желания, поверьте, я нашел бы способ предупредить о вероломстве сеньора де Бомона вашего достопочтенного батюшку, вашего мужа и братьев. Но что мог в подобных обстоятельствах бедный восьмидесятилетний крестьянин? Как бы то ни было, путники не пожелали прислушаться к моему совету и продолжили свой путь, я же вернулся с Ниеттой, которая уже прыгала и весело блеяла, словно и не умирала еще пару минут назад, в мою хижину, что стоит, как вы знаете – а может, и не знаете, госпожа графиня, – вблизи от Сен-Лорана, на опушке Шатеньерского леса. Я был дома уже часа два, ходил взад-вперед по комнате, не в силах уснуть оттого, что не нашел в себе мужества остановить спасителей Ниетты, когда вдруг услышал шум выезжающего из леса конного отряда. Я приник к окну: то были наши путники; они возвращались.

«Ну что, – прокричал я им, – убедились, что я был прав? Говорил же я, что в замке не все ладно!»

Услышав мой голос, они о чем-то пошептались с минуту, а затем подъехали к моей хижине.

«Откройте, любезный», – попросил меня их командир.

Я поспешил повиноваться, и они внесли в дом мужчину, который лежал на наспех сделанных из веток носилках и был без сознания.

«Вероятно, раненый», – подумал я.

«Нам понадобится твоя кровать для этого человека», – сказал главный, которого, как я слышал, его спутники называли «господином маркизом».

«И кровать, и все прочее, что есть в этом доме, – в вашем полном распоряжении, господа», – ответил я и зажег свечу, чтобы было видно, куда уложить раненого. Взглянул я на него, да как воскликну: «Господин Филипп де Гастин!»

«А, так это граф де Гастин! – заметно обрадовался тот, кого называли маркизом. – Ты в этом уверен, мой друг?»

«Абсолютно, – отвечаю. – Я столько раз его видел, что не могу ошибаться».

«Прекрасно! Тогда, отец Фаго, если позволишь, эту ночь и весь завтрашний день мы проведем у тебя – этого времени нам хватит, чтобы вернуть графа де Гастина к жизни. Сможешь обеспечить нас питьем и едой – за наши, естественно, деньги?»

«Всем, что пожелаете», – отвечаю.

«Прекрасно! Но прежде всего, ты должен поклясться мне кое в чем, и, надеюсь, ты сдержишь эту клятву»

«За всю свою жизнь я не нарушил ни единого данного слова, – отвечаю, – и с осознанием этого хочу сойти в могилу. В чем я должен поклясться?»

«В том, что ты никому не расскажешь – никому, слышишь? – что видел графа де Гастина живым. Я хочу, чтобы Филипп де Гастин, которого все полагают мертвым, так для всех мертвым и оставался. Это мне нужно для того, чтобы графу, которому я отныне становлюсь защитником, братом и самым преданным другом, легче было отомстить его врагам! Поклянись же, что никому не откроешь тайны, которые знаем лишь мы с тобой, да мои слуги!»

Я поклялся.

Здесь отец Фаго посмотрел на Бланш де Ла Мюр и, приветливо улыбнувшись, продолжал:

– Неужто я поступил неправильно, госпожа графиня, неужто я совершил клятвопреступление, когда мой старый друг Жан Крепи, который ничего от меня не утаивает вот уже сорок лет, поведал мне, что вы выжили в этой бойне, а я воскликнул: «Но граф Филипп де Гастин тоже спасся!»

Вместо ответа Бланш протянула отцу Фаго руку.

И тут же, в знак признательности, все, кто находились в комнате, тоже протянули руки восьмидесятилетнему старцу.

– Черт возьми! – сказал Жан Крепи. – Это же очевидно, что клятвопреступление клятвопреступлению – рознь, и когда это делается во благо, то клятву можно и нарушить.

– Но потом? Потом? – воскликнула Бланш.

– Потом, – произнес отец Фаго, – потом… по правде сказать, это все, моя прекрасная госпожа. К вечеру следующего дня тот господин, что выходил мою Ниетту, – похоже, он очень сведущ в медицине – поднял господина Филиппа де Гастина на ноги, и граф уехал с маркизом, своим новым другом, и слугами последнего.

– Но он не сказал вам…

– Ни единого слова. О, он совсем не говорил – только плакал.

Бланш смахнула со щеки слезу.

– Значит, вы не знаете, как ему удалось избежать смерти?

– Даже не догадываюсь: другие господа разговорчивостью тоже не отличались, разве что, уезжая, заставили меня принять от них толстый кошель. Я отказывался, но маркиз принудил меня его взять. «Что ж, будь по-вашему: внучкам останется, после моей смерти», – подумал я и припрятал кошелек в надежном месте. На такое наследство мои малыши и не рассчитывали – тем приятнее оно им будет.

Бланш уже не слушала отца Фаго. Совершенно преобразившаяся, улыбающаяся, она смотрела перед собой, словно увидела дорогой ее сердцу образ, и шептала:

– Жив! Он жив! Жив! И он нашел верного друга, который поможет ему покарать тех чудовищ, что истребили нашу семью, наших друзей… Но куда он направился вершить возмездие?

– В Париж, – ответил отец Фаго. – Я слышал, как эти люди в черном говорили, что едут в Париж.

– И если вы того пожелаете, дорогая госпожа, – сказал Альбер, – то я, Тартаро и вы тоже вскоре можем выехать в Париж, чтобы присоединиться к господину графу.

– Увидеть его! – воскликнула Бланш, задрожав от радости. – Я его увижу!

– А как он будет счастлив, – продолжал паж, – когда вы вдруг броситесь в его объятья!

– Вот именно! – сказал Тартаро. – Решено! Едем в Париж – втроем! Сейчас же! И горе тем мерзавцам, что встанут у нас на пути! Тысяча чертей! Моя шпага задыхается в ножнах. Ей срочно нужен свежий воздух.

– Госпожа графиня ведь совершенно выздоровела, Жан Крепи, не так ли? – спросил паж. – Как думаете, подобное путешествие ей будет не в тягость?

– Ни в коей мере, – ответил костоправ.

Тартаро вновь запрыгал по комнате, на сей раз – вместе с Альбером. Они уже видели, как вместе с графиней присоединятся к Филиппу де Гастину.

Но Бланш вновь жестом остановила это веселье солдата и пажа и сказала:

– Нет, в Париж мы не поедем… по крайней мере, ты, Альбер, и я… А, вижу, вы удивлены? Не понимаете, что удерживает меня от желания оказаться рядом с мужем? Сейчас объясню. Я люблю своего мужа, люблю всеми фибрами моей души, но я любила и мать… батюшку… братьев, моих дорогих Этьена и Поля… Любила!.. Да что я говорю? И сейчас люблю, всегда буду любить, пусть их и нет уже с нами. О, я знаю Филиппа: чтобы отомстить барону дез Адре, который убил моего отца, мать, братьев… меня – ведь он и меня полагает умершей, не так ли? Разве, во избежание бесчестия, не заколола я себя кинжалом у него на глазах? – чтобы отомстить этому негодяю, мой муж перетряхнет небо и землю! Раз он в Париже, значит, там и те, кого он намерен принести в жертву нашим душам! Насколько мне известно, один из сыновей и одна из дочерей барона дез Адре состоят при дворе короля. Другая дочь сеньора де Бомона пребывает в монастыре, неподалеку от столицы. Чтобы заставить еще больше страдать отца, Филипп де Гастин отнимет у него детей, и правильно сделает! Поступи он иначе, во мне не осталось бы больше любви к нему… Кровью!.. Кровью, реками крови они должны заплатить за пролитые слезы!.. Теперь, полагаю, вы меня поняли, мы, которые меня слушали? Если завтра я явлюсь к Филиппу и скажу: «Вот она – я! Господь спас меня, как и тебя!», радость, которую он ощутит при моем виде, возможно, притушит в его сердце часть того праведного гнева, который бросил его на борьбу с этим подлым убийцей, и он откажется от своих намерений. А я этого не хочу! Нет! Богом клянусь, этого я не хочу! Пусть он карает, пусть мстит за меня… за всех тех, кого любит и кого оплакивает, и лишь затем – то будет его вознаграждение, – я восстану для него, как уже восстала для вас. Словом, я останусь здесь, но вы, Тартаро, завтра же отправитесь в Париж, разыщите его, останетесь с ним рядом и каждый месяц будете мне писать лишь такие слова: «Он о вас думает». Этого мне будет достаточно: о том, что он совершит, я хочу узнать из его собственных уст. Такова моя воля, и я заклинаю вас, Жан Крепи, мой славный отец Фаго, Жером, Альбер, Тартаро, вас, Женевьева, Антуанетта и Луизон, ответить мне как на духу: «Мое решение, разве оно не справедливо? Разве я не должна, прежде чем думать о любви, позволить свершиться возмездию?»

Крестьяне, паж и солдат приветствовали эту энергичную решительность молодой женщины единодушным возгласом одобрения.

– В добрый час! – воскликнул Жан Крепи, просияв. – Вы мыслите и говорите как достойная дочь достойных родителей, дитя мое!

Бланш снова обняла и поблагодарила отца Фаго за его благословенное клятвопреступление, и старик удалился в обнимку с Жаном Крепи, который любезно предложил другу переночевать в своей лачуге.

Прошло несколько минут – и каждый из обитателей Лесного домика, удалившись в свою комнату, уснул тем сладким сном, что следует за только что испытанным огромным счастьем.

Нет, мы ошибаемся – спали в эту ночь не все, и если вы, дорогой читатель, еще не устали, мы с удовольствием расскажем вам, какое важное дело заставило двух жителей Лесного домика позабыть на время о своих постелях.

Вернувшись в комнату, которую он занимал вместе с пажом, Тартаро пробормотал себе под нос, раз уже в двадцатый:

– До чего ж бойкая бабенка, эта маленькая графиня де Гастин! До чего ж бойкая! Сперва – месть, и лишь затем – любовь и радость! Вот это я понимаю, это – по-нашему! И знаешь, черт побери, я помогу ей с этой местью! Я тоже хочу отведать кусочек этого барона… и его отпрысков, тоже хочу…

– Да не спеши ты так, – промолвил Альбер, жестом останавливая уже начавшего расстегивать камзол гасконца.

– Как это – не спешить? С чем это мне не спешить?

– Раздеваться.

– Так мы не ложимся спать?

– Нет.

– Но почему?

– Потому что у нас есть дело снаружи.

– Ба! И где же?

– Как выйдем, скажу.

– Но…

– Тсс!.. Пусть все сначала уснут, чтобы мы могли незаметно улизнуть.

– Понял.

Иначе Тартаро и не отвечал; с той ночи, когда, благодаря Альберу, он смог выбраться из замка Ла Мюр, гасконец взял за привычку слушаться пажа беспрекословно.

Прошло минут двадцать, прежде чем Альбер сказал:

– Ну все, можем идти.

Он распахнул окно.

– Мы что – полезем в окно? – спросил Тартаро.

– Разумеется. Шум наших шагов на ступеньках лестницы могут услышать. Или ты боишься спрыгнуть с высоты двух или трех туаз?[12]12
  Туаза – старинная французская мера длины; равняется шести футам или примерно двум метрам.


[Закрыть]

– Боюсь?.. Брр!.. Да я и не с такой высоты прыгал! Настоящий кот! Даже стоя на платформе донжона в Ла Мюре…

– Тихо! Следуй за мной.

Окно выходило в сад, отгороженный от полей живой изгородью, где имелась небольшая калитка, через которую перелез бы и шестилетний ребенок.

Паж и солдат преодолели это препятствие, и последний заметил, что у первого на поясе болтается небольшой фонарь.

– Гм! – промолвил Тартаро. – Так там, куда мы направляемся, нам понадобится свет?

– Да.

– И куда же мы идем? Сейчас-то ты уже можешь мне это сказать?

– В парк замка. В грот.

– В тот, что находится рядом с рустованным павильоном?

– Именно.

– Я был там как-то раз с Лербуром, моим товарищем… в этой дыре. Но что мы там забыли?

– А то, что если дело выгорит, госпоже графине достанется тысяча золотых экю.

– Тысяча золотых экю!

– Ни больше, ни меньше. Ты ведь знаешь, Тартаро, что это Клод Тиру, мажордом монсеньора, впустил в Ла Мюр дез Адре?

– Да, мне рассказывали эту историю, господин Альбер, пусть она и не принесла этому Иуде никакой выгоды – его ведь первого заставили плясать, как говорил этот мерзавец-барон. Но к чему ты клонишь?

– А к тому, что у меня есть все основания полагать, что полученные от дез Адре деньги этот изменник спрятал именно в гроте.

– Быть того не может!

– Вечером накануне свадьбы мадемуазель Бланш я был один в павильоне, когда вдруг увидел Клода Тиру, который, озираясь по сторонам, направлялся к гроту. Меня он не заметил, хотя из предосторожности и заглянул в павильон – движимый уж не знаю каким инстинктом самосохранения и любопытства, я спрятался под одной из скамеек. Но как только он завершил свой осмотр, я покинул свое укрытие и приник к окну, дабы не упустить мажордома из виду. Под плащом, как я заметил, у него был некий предмет, но четверть часа спустя он вышел из грота уже без оного.

– Стало быть, он спрятал там свою кубышку?

– В тот вечер я решил, что на следующий день обязательно выясню, что именно Клод Тиру перенес в грот, но приготовления к празднику и последовавшие за ними печальные события не позволили мне претворить мой план в жизнь. И все же, когда, наряду со всеми, из уст дез Адре я узнал, что нашего господина предал не кто иной, как Клод Тиру, который в качестве компенсации за свою измену получил тысячу золотых экю, я уже не сомневался – как, полагаю, не сомневаешься сейчас и ты, Тартаро, – что предатель переносил в грот именно это золото.