Текст книги "Последние из Валуа"

– По-моему, это очевидно.

– Тысяча экю – неплохие деньги. По милости барона дез Адре наша дорогая госпожа стала нищей. Вернуть ей былое богатство мы, конечно же, не в силах, но можем по крайней мере хотя бы попытаться сделать так, чтобы до воссоединения с мужем она ни в чем не знала нужды… Что ты на это скажешь, Тартаро?

– Откровенно говоря, господин Альбер, ваша идея мне весьма по душе.

– К тому же и тебе, мой друг, для поездки в Париж понадобятся какие-то деньги.

– Брр!.. Мне вполне хватит и пяти пистолей!

– Но тебе нужна будет лошадь…

– Вы полагаете?

– Черт возьми, неужто ты намерен пройти сто сорок льё на своих двоих?

– Сто сорок льё! Да уж, пожалуй, такая прогулочка меня изрядно вымотает, да и к тому времени, как я доберусь туда, господин граф вполне может и один поквитаться со всеми этими негодяями!

Беседуя подобным образом, паж и солдат, которые пробрались в парк через некую знакомую им дыру в ограде, подошли к гроту.

Гроту природного происхождения, подобному тому, что существовал когда-то в нескольких льё от Ла Мюра, в деревушке Бальм, разве что более глубокому.

Не вдаваясь в подробности, скажем, что по прошествии получаса тщетных поисков, когда Альбер потерял уже всякую надежду, Тартаро обнаружил наконец то, что он назвал кубышкой – заключенная в железный ларец, она была спрятана под огромный камнем, приподнять который гасконцу удалось не без труда.

Ключа при ларце не оказалось, но друзья обошлись и без такового: солдат вскрыл замок при помощи лезвия кинжала. При свете фонаря они смогли вдоволь насладиться созерцанием тысячи золотых экю, потрогать их, пропустить сквозь пальцы.

Но вскоре первое побуждение радости – радости, вызванной тем, что их поход увенчался успехом – прошло, и, захлопнув крышку сундучка, паж и солдат обменялись красноречивыми взглядами.

Натурам добрым и искренним свойственны схожие чувства.

– О чем думаешь, Тартаро? – спросил паж.

– О чем я думаю? – переспросил солдат. – Да вероятно, о том же, о чем думаете и вы сами. Когда знаешь, что эти деньги принадлежали предателю, что они стоили жизни десяткам достойнейших людей, скорее испытываешь желание бросить их в воду, нежели распихать по карманам, потому что тебе кажется, что они приносят несчастье.

Альбер кивнул в знак согласия.

– Ты прав, Тартаро, эта наша находка – не из лучших. Только сейчас я понял, почему мне так не хотелось приходить сюда. В глубине души я всегда знал, что, найдя эти деньги, мы отнюдь не обрадуемся. И все же возьми этот сундук, друг мой. Завтра утром передадим его мадемуазель Бланш – пусть она решает, как нам быть с этим золотом.

Рано утром, едва Бланш проснулась и привела себя в порядок, паж и солдат явились в ее комнату и, поставив перед ней ларец, в двух словах рассказали всю эту мерзкую историю.

Девушка выслушала их с серьезным видом и, когда они закончили, провела рукой по золотым монетам и со вздохом промолвила:

– Так вот почему человек, которому мы никогда не сделали ничего плохого, нас предал.

Немного помолчав, она повернулась к Альберу и Тартаро.

– Что ж, это золото – ваше, мои друзья, так как именно вы его нашли. Я не признаю за собой никаких на него прав. Зачем вы принесли мне его?

– Вам оно не нужно, мадемуазель? – спросил Альбер.

– Нет.

– И вы отдаете его нам? – сказал Тартаро.

– Нет, не отдаю, потому что оно и так уже принадлежит вам, но оставляю.

– И вы ничего не будете иметь против того, чтобы мы поступили с ним так, как нам заблагорассудится?

– Конечно нет. Но вы что намерены с ним сделать?

– Господин Альбер полагает, – ответил солдат, – и я разделяю его мнение, что украденные деньги никогда не идут впрок, поэтому с вашего согласия, мадемуазель, вы собираемся бросить этот клад в реку, как бешеного пса… Пойдемте, господин Альбер.

– Подождите! – воскликнула девушка.

И, сердечно улыбнувшись солдату и пажу, продолжала:

– Вы славные люди. Я и сама должна была понять, что вам, как и мне самой, это золото внушает лишь ужас и отвращение. Нет, не выбрасывайте это золото. Мы пустим его на благие цели; я сама этим займусь. Пока мой достопочтенный супруг будет мстить за пролитую кровь, я – пусть это страшное преступление и лишило меня всего, что я имела – хочу, чтобы каждый мой шаг оставил на этой земле след, который принес бы радость простым людям.

Альбер и Тартаро захлопали в ладоши.

– А что, это мысль! – воскликнул Альбер. – Как добрая волшебница, нет, скорее, как добрый ангел, мадемуазель, вы станете ходить по вечерам по окрестным деревням и раздавать это золото беднякам. Господь благословит вас!

– Да и вам, Тартаро, – заметила Бланш, – для вашей поездки понадобятся деньги.

– Вот и я твержу ему о том же, – сказал паж. – Прежде всего ему нужна лошадь…

– Не вижу ничего плохого, – продолжала молодая графиня, – в том, чтобы вы потратили сотню экю на…

– Ни сотни! Ни пятидесяти! Ни десяти! Ни единого! – перебил ее Тартаро. – Брр!.. Говорю же вам: это золото жжет мне ладони!

Тартаро хлопнул себя по лбу: на него снизошло озарение.

– Впрочем, есть у меня одна мыслишка, – сказал он, – и если госпожа графиня позволит…

– Разумеется, – ответила Бланш. – Даже не зная, что это за мысль, я ни секунды не сомневаюсь, что она – из числа самых достойных.

– Спасибо! Но который час? Семь. Я должен идти. Часа в два-три пополудни вернусь с лошадью. И с деньгами. До скорого.

Мысль, пришедшая в голову Тартаро, заключалась в том, чтобы эти деньги одолжить. Но у кого? У отца Фаго, черт возьми! Разве не получил отец Фаго от спасителя и друга Филиппа де Гастина полный золота кошелек и теперь, по его собственным заверениям, не знал, что с ним делать? Отец Фаго, рассуждал гасконец, определенно не откажет верному слуге графа в небольшой сумме, которая позволит ему воссоединиться с его господином. Эти уж деньги точно не принесут несчастья!

Жан Крепи, явившийся в полдень в Лесной домик, рассказал обитателям последнего об увенчавшемся полным успехом демарше Тартаро.

Как мы помним, отец Фаго провел ночь в доме Жана Крепи. Там-то старика и обнаружил гасконец.

Они тотчас же отправились в Сен-Лоран, где отец Фаго, помимо прочего, должен был отвести Тартаро к одному крестьянину, продававшему лошадь.

Жером Брион даже немного обиделся, когда узнал, что по поводу денег обратились не к нему, а к кому-то другому. Конечно, он отнюдь не богат, что правда, то правда, заявил он, но для слуги мадемуазель Бланш у него всегда бы нашлось несколько экю.

– Я в этом и не сомневаюсь, мой друг, – с улыбкой ответила крестьянину молодая графиня, – но если вы отдадите ваши экю моему слуге, у вас ничего не останется для меня самой, а кто знает, сколько времени мне придется провести на вашем иждивении?

– На моем иждивении!

– Госпожа графиня совершенно права, – сказал Жан Крепи, – деньги вам всем сейчас пригодятся, Жером. Думаю, обратившись к отцу Фаго, господин Тартаро поступил весьма мудро.

В три часа возвратился довольный Тартаро, который вел под уздцы крепкую пегую лошадку, возможно, и не шедшую ни в какое сравнение с английскими или нормандскими скакунами, с ее-то обвислым крупом и короткой шеей, но довольно живую и полную огня и задора, да к тому же стоившую гасконцу всего тридцать пистолей.

– Бьюсь об заклад: с этим жеребцом и двадцатью оставшимися у меня пистолями, – сказал солдат, – я доскачу до Парижа всего за неделю.

– Пусть будет две, – промолвил Жан Крепи. – Так вы хоть лошадь не загоните, а нас этот срок вполне устроит.

Обед уже стоял на столе, и после того, как гасконец плотно покушал, Бланш дала ему последние указания.

Что бы ни случилось – и Тартаро ей в том поклялся, – он никому, ни единой живой душе не должен проболтаться о том, что она жива.

Как только он разыщет в Париже графа Филиппа де Гастина, он должен сообщить об этом ей, в письме, адресованном Жерому Бриону.

Таким же образом, ежемесячно, он должен докладывать о том, что граф занят своим возмездием.

«Занят своим возмездием» – этих слов будет достаточно; подробности Бланш узнает позднее из уст мужа.

– Будьте осторожны и бдительны, – сказала Бланш в завершение своих наставлений. – Полагаю, не стоит и говорить о том, чтобы вы были храбры и преданны, – я уверена в том, что вам эти качества присущи.

– Не беспокойтесь, госпожа: все будет сделано в лучшем виде, – промолвил Тартаро. – Бррр!.. Если я лично не доставлю вам с полдюжины пар ушей тех мерзавцев, что сожгли Ла Мюр, это будет означать лишь то, что один из них, более ловкий, чем я, перерезал мне горло!

Наконец гасконец припал губами к изящной ручке, грациозно протянутой ему молодой графиней, расцеловал в обе щеки своего друга Альбера, его отца, Жана Крепи и Женевьеву с дочерьми, Антуанеттой и Луизон.

«Возвращайтесь!» – прошептала ему на ушко последняя.

Возвращайтесь! Естественно, Тартаро хотел вернуться!

Возможно ли прожить полтора месяца в одном доме с двумя миловидными девчушками так, чтобы хотя бы ни в одну из них не влюбиться? Тартаро любил Луизон. И раз уж та так заклинала его вернуться, вероятно, и она любила Тартаро! Почему нет?

Гасконец запрыгнул в седло.

– До свидания! – сказал он, отчаянно заморгав, дабы отогнать уже готовые пролиться слезы.

– До свидания! – отвечали в унисон семь голосов.

Тартаро пустил лошадь рысью и уже через несколько минут был на Гренобльской дороге.

Часть вторая. Преступления Тофаны

Глава I. О необычных встречах, которые состоялись у Тартаро в начале его путешествия, и о выгоде как для него самого, так и для графа де Гастина

Первым населенным пунктом на пути следования Тартаро был Монтеньяр, небольшой поселок, отстоявший от Ла Мюра на четыре льё.

Смеркалось; чтобы поберечь лошадь, солдат решил путешествовать лишь в светлое время суток, поэтому он заночевал в Монтеньяре, а с рассветом вновь отправился в дорогу.

К шести утра он был уже в Визиле, от которого до Гренобля оставалось два льё. На въезде в город стоял приличный с виду трактир, на вывеске которого значилось: «Образ святого Иакова». Тартаро вдруг почувствовал, что проголодался.

– А что, если мы позавтракаем в «Образе святого Иакова», а, Фрике?

Фрике – то было дружеское прозвище, которым он нарек свою лошадку[13]13
  Прозвище вполне «говорящее», можно перевести как Воробушек.


[Закрыть]. Так вот, Фрике весело заржал. Вероятно, он тоже хотел кушать. Он отвечал: да.

– Что ж, раз тебе это место подходит, так мы и сделаем, – сказал Тартаро.

И, придя к согласию, животное и человек въехали во двор трактира.

Несколькими минутами позже у «Образа святого Иакова» остановился и другой всадник. Этот, напротив, ехал из Гренобля и был высок, темноволос и смугл лицом.

В сущности, почему бы нам и не сказать сразу, что это был за всадник и что он забыл в этих краях?

Вы, конечно, помните, что Тофана, доверяя скорее своим инстинктам, нежели глазам, увидев шевалье Базаччо – для нее – Филиппа де Гастина, несмотря на некоторое различие в деталях и проявленную им в отношении нее полную безучастность – решила во что бы то ни стало выяснить, обманули ее эти инстинкты или же нет?

С этой целью, в тот же день, спустя буквально пять минут после ее встречи с этим так называемым неаполитанским вельможей, Великая Отравительница сказала Орио:

– Сейчас же отправишься в Ла Мюр. Догадываешься зачем? Я желаю знать наверняка, погиб Филипп де Гастин в замке вместе с другими или же имеются хоть малейшие сомнения в том, что дез Адре его убил. Чтобы выяснить это, ты не только расспросишь жителей деревни и ее окрестностей, но и доедешь, если понадобится, до Ла Фретта, где переговоришь с бароном и солдатами. Палач и его помощники не могут ошибаться относительно судьбы своих жертв – они все видели собственными глазами! Мне нужна полная уверенность. Добудь мне ее. Езжай и возвращайся поскорее. Я буду тебя ждать.

– Сейчас же отправлюсь; только лошадь оседлаю, – ответил Орио.

Как вы уже поняли, именно он был тем человеком, что въехал во двор «Образа святого Иакова» 21 июня, спустя всего пару минут после того, как там появился Тартаро.

На то, чтобы преодолеть более ста тридцати льё, у Орио ушло всего пять суток. Правда, он мог себе позволить пользоваться услугами почты. Почты, работа которой была в то время еще не так хорошо отлажена, как несколько позднее, при Генрихе IV, но которая и тогда уже оказывала весьма значительные услуги.

Через каждые четыре льё на главных дорогах Франции стояли дома, где путешественники, желавшие прибыть в конечный пункт их следования поскорее, находили то, что гарантировал им один из указов Людовика XI – «быстрых лошадей с надетой сбруей, способных галопом промчать перегон до следующей почтовой станции».

Будучи отменным ездоком, Орио преодолевал по шесть перегонов в сутки, останавливаясь лишь на час днем – чтобы подкрепиться, и на шесть часов ночью – дабы поспать. В Визиле он остановился лишь потому, что до Ла Мюра было уже рукой подать, и, стало быть, можно было начинать наводить справки. И, заметив во дворе трактира Тартаро, Орио мысленно поздравил себя с верно принятым решением.

Этот путешественник, приехавший оттуда, куда направлялся он сам, по всей видимости, мог снабдить его ценной информацией. Обычно жесткий и черствый как в общении, так и в манерах, чувствуя выгоду, итальянец тотчас же становился любезным и вежливым.

Он вежливо раскланялся с гасконцем, а затем заметил: – Ужасная жара сегодня, сударь! Не мешало бы подкрепиться для дальнейшего путешествия. Позволите спросить, вы далеко едете?

– А вы? – ответил солдат.

– Ого, – подумал Орио. – Да с этим парнем, если я желаю что-либо у него выведать, следует держать ухо востро.

Вслух же он сказал:

– Я, сударь, еду из Парижа в Ла Мюр.

– Ну а я, сударь, напротив, из Ла Мюра в Париж.

– Полноте! Al corpo di santa nulla![14]14
  Черт побери! (ит.)


[Закрыть] Какая счастливая встреча! Стало быть, вы уроженец тех мест?

– Нет, то, что я оттуда еду, еще не означает, что я оттуда родом. Родился я не в Ла Мюре, а в Сен-Годане, что близ Тулузы.

– Но, возможно, вы какое-то время жили в этой деревне?

– Что до этого, то да… Жил… какое-то время…

– В таком случае вы, конечно, не откажетесь сообщить мне во время завтрака – надеюсь, вы не откажетесь со мной позавтракать – некоторые сведения относительно одного происшествия, о котором вы, разумеется, слышали. О нем ходило столько слухов… слухов весьма печальных…

– Происшествия? Какого именно?

– Нападения барона дез Адре на замок Ла Мюр.

– Естественно, я об этом слышал… А, так вам нужны подробности? Позвольте полюбопытствовать, сударь, по какому поводу?

– Это я вам объясню за столом.

– За столом!.. Право, даже не знаю, должен ли я…

– Полноте! Нет ничего более неприятного, чем есть в одиночестве, а, скажу без лести, сударь, у вас одно из тех лиц, что сразу же вызывают симпатию.

– Вы очень любезны.

– Вы солдат?

– Угадали.

– Состоите на королевской службе?

– Вовсе нет. Я служу графу Коммингу, губернатору Лангедока.

– Так вы здесь, вероятно, были в отпуске, гостили у друзей или родственников?

– И опять вы угадали. Да, я приезжал сюда навестить родственников, а теперь направляюсь в Париж, где должен присоединиться к господину графу.

– Что ж… Меня зовут Орио, а вас?

– А меня… Фрике.

– Ну, господин Фрике, пойдемте же позавтракаем, пропустим по стаканчику хорошего вина и поболтаем, как старые друзья.

– Раз уж вы так настаиваете…

– Не настаиваю, но прошу… Эй, хозяин! Подайте нам то, что у вас есть самого лучшего, и поскорее! Поскорее!

«Что это за парень, и почему он так жаждет узнать подробности нападения на замок Ла Мюр, что ради того, чтобы разговорить меня, готов оплатить завтрак, который, если судить по тому, что он заказал, обойдется ему как минимум в два пистоля?.. Гм, будь настороже, Тартаро! Мадемуазель Бланш советовала тебе проявлять не только скрытность, но и благоразумие. Ты только в начале пути, так что не соверши какой-нибудь глупости. Этот господин Орио явно здесь неспроста!»

Такому мысленному монологу предавался Тартаро, усаживаясь за стол в зале трактира.

Впрочем, как мы видели, до сих пор гасконец вел себя весьма разумно. Он назвался именем своей лошади, а уловка, благодаря которой он вдруг сделался лангедокским солдатом, проводившим в Грезиводане краткосрочный отпуск, позволяла ему говорить все, что ему вздумается, по поводу событий, о которых его намеревались расспросить.

Трактирщик уже расставлял на столе свои лучшие блюда и вина.

В те времена, как и сегодня, чем бесцеремоннее вы были в общении с хозяевами подобных заведений, тем любезнее и усерднее они становились. Превосходный жареный цыпленок; восхитительная форель под зеленым соусом; великолепный салат и огромная головка сыра саснаж. Ко всему этому – для начала – четыре бутылки ревантинского вина.

Тартаро уже облизывался от удовольствия.

«Бррр! – подумал он в завершение своих размышлений. – В любом случае эта встреча позволит мне немного сэкономить. После подобного завтрака, какие уже к черту обед и ужин!»

Цыпленок, форель и салат испарились. На смену четырем бутылкам вина пришли другие четыре. Настал черед саснажа. Орио счел момент подходящим для начала беседы.

– Ах да, мой дорогой господин Фрике, – сказал он, дружески хлопнув Тартаро по плечу, – я же обещал объяснить вам, почему так интересуюсь подробностями той кровавой драмы, что разыгралась полтора месяца назад в Ла Мюре… Видите ли, в чем дело: я служу оруженосцем у одного весьма благородного и богатого венецианского сеньора, графа Негрони, атташе посольства республики Венеция при французском дворе. Один из братьев моего хозяина, приятный молодой человек, Исидор Негрони, который познакомился три года назад, в Италии, с бароном де Ла Мюром, находился в замке последнего, когда на тот напал этот негодяй дез Адре со своей шайкой… Вы понимаете? Вот уже полтора месяца, как мой хозяин не получал никаких вестей от своего брата. Не сгинул ли тот в этой бойне? Вот что мы хотим узнать.

Тартаро мрачно покачал головой.

– Гм… – произнес он. – Если господин Исидор Негрони присутствовал на свадьбе мадемуазель Бланш де Ла Мюр и господина Филиппа де Гастина, у меня, мой дорогой господин Орио, нет никаких сомнений в том, что он был убит вместе со всеми.

– Вместе со всеми!.. Вы уверены, что там никто не выжил?

– Уверен… черт возьми!.. Как я могу быть уверен? Меня же там не было!

– К счастью для вас.

– К счастью для меня. Но, если исходить из того, что рассказывают в этих краях о бароне дез Адре, то он не из тех, кто станет любезничать со своими соседями. Женщин он убивает, а мужчин заставляет прыгать в овраг с платформы самой высокой башни.

– Да, похоже, это его излюбленная забава – сбрасывать мужчин с башен… И он никого не щадит?

– О, ни единую живую душу.

– И никогда не берет пленников?

– Никогда – опять же, так говорят. Сам я, повторюсь, к счастью, там не был – крепко спал в своей постели в дядюшкином доме, в деревне, когда в имении Ла Мюр произошли эти убийства и пожар.

– А, так замок был сожжен?

– О! До основания! А затем еще и взорван!

– Еще и взорван?

– Брр!.. Там теперь лишь груда камней, в которой и дьявол не отыскал бы свои рога! Это я видел собственными глазами; камни еще дымились, когда я пришел туда взглянуть на развалины. Как вспомню – сердце кровью обливается.

– Что ж… Теперь я вижу, что ошибался, когда полагал, что бедный Исидор Негрони… Должен вам признаться, мой дорогой господин Фрике, что надежда моего хозяина на то, что его брат, возможно, все еще жив, зиждилась на том…

– Продолжайте, мой дорогой господин Орио.

– На том, что в Париже мой хозяин слышал от кого-то, что нескольким друзьям и гостям барона де Ла Мюра каким-то чудом удалось в ту ужасную ночь избежать смерти.

– Неужто кто-то действительно мог сказать вашему хозяину такое?

– Уверяю вас, это истинная правда, причем среди имен тех вельмож, которым посчастливилось спастись, упоминалось и имя зятя барона де Ла Мюра – графа Филиппа де Гастина.

– Графа Филиппа де Гастина!..

– Да. А вы что об этом думаете?

– О чем именно?

– О правдоподобности подобного заявления. Если графу Филиппу де Гастину… и каким-то другим вельможам, удалось спастись, то, очевидно, об этом говорили в деревне, где они, возможно, могли даже и укрыться на время, опасаясь гнева своих врагов. Ведь, как я слышал, Филипп де Гастин, как и его тесть, был весьма любим местными крестьянами, и раз уж вы жили среди них… Уверяю вас, мой дорогой господин Фрике: удовлетворяя мое любопытство по этому поводу, вы можете совсем не опасаться того, что как-то себя скомпрометируете – я не принадлежу к числу друзей барона дез Адре. Все, чего я хочу, это вернуться к моему господину с доброй вестью, подтверждающей его надежду. И за эту добрую весть я готов щедро заплатить – от его имени; мой хозяин – человек богатый. Ну, так как? Между нами, строго между нами, вы ничего такого не слышали? Ничего не знаете?

На протяжении всей речи Орио Тартаро небольшими глотками потягивал вино, изо всех сил стараясь сохранить хладнокровие.

«Кто же он такой этот парень? – повторял себе гасконец. – И зачем ему понадобилось знать, жив ли еще Филипп де Гастин, так как меня ему провести не удалось: я сразу понял, что его интересует один лишь граф де Гастин! Этот его синьор Исидор Негрони, приглашенный в Ла Мюр на свадьбу… Гнусная ложь!.. Да и стал бы брат этого синьора ждать полтора месяца, прежде чем послать его все выяснить. Легче всего ответить ему, что я ничего не слышал, ничего не знаю… Но ведь нужно прояснить, что привело его сюда…»

– Итак, – продолжал оруженосец Тофаны, подливая солдату вина, – что скажете, мой дорогой господин Фрике?

– А то, мой дорогой господин Орио…

Тартаро еще конкретно не решил, что бы такого сказать, но тут вдруг случилось нечто такое, что, вероятно, позволило ему не сморозить глупость…

К концу завтрака Орио и Тартаро в «Образ святого Иакова» прибыли два новых всадника. И, увлеченные разговором, оруженосец и солдат не обращали внимания на крики этих вновь прибывших, спешившихся во дворе трактира и на чем свет стоит клеймивших работников конюшни, которые не желали поторапливаться. Но, когда эти путешественники вошли в зал вслед за хозяином заведения, рассыпавшимся в извинениях за непростительную медлительность своих слуг, Тартаро и Орио все же пришлось бросить на них мимолетный взгляд. Взгляд, за которым последовали приглушенное восклицание со стороны гасконца, возглас личного удовлетворения со стороны итальянца.

Этими путешественниками – если оруженосец и солдат и не знали их имен, то отлично помнили их лица – были не кто иные, как заместители дез Адре, господа Ла Кош и Сент-Эгрев.

После полутора проведенных в Ла Фретте месяцев Сент-Эгрев, устав от безделья, выпросил у сеньора де Бомона разрешение вернуться в Париж, куда, по его словам, его звали дела сердечные. В действительности же он горел желанием потратить там, по своему усмотрению, то золото, которое он накопил, выполняя приказы своего августейшего батюшки.

И, пользуясь случаем – он никогда не был в Париже, – Ла Кош, любезно отпущенный ad hoc[15]15
  Для этой цели; на данный случай (лат.).


[Закрыть] дез Адре, поехал со своим молодым другом Сент-Эгревом.

Какие наслаждения! Какие сладострастия всех видов ожидали этих достопочтенных персонажей в столице! А пока, проголодавшись, они решили позавтракать, и позавтракать плотно, в «Образе святого Иакова».

На сей раз трактирщику пришлось вертеться, как белке в колесе, – ведь эти путешественники так отличались от двух первых!

Более молодой – Сент-Эгрев – так и вовсе обещал сжечь заведение, если уже через пять минут стол, за который он и его друг уселись, не будет ломиться от яств!

Подгоняя, донимая таким образом трактирщика, внебрачный сын дез Адре разглядывал оруженосца и солдата, сидевших за соседним столом.

Солдата он не узнал, да и не мог узнать, так как и видел-то всего секунду, во мраке.

Но он узнал оруженосца.

– Эй, Ла Кош! – воскликнул он друг. – Уж не ошибаюсь ли я? Взгляни-ка вон на того парня…

Ла Кош, в свою очередь, посмотрел на Орио, который даже не попытался уклониться от этого – следует сказать, весьма наглого – осмотра.

– Взглянул, – ответил капитан.

– И что?

– Что – что?

– Разве ты нигде его не видел?

Ла Кош на пару секунд задумался, но затем покачал головой:

– Да нет же, черт возьми!

– Я освежу вашу память, сударь, – промолвил Орио, вставая, и губы его растянулись в самой приветливой улыбке. – Я имел честь встретиться с вами 17 мая этого года в замке Ла Мюр. Я оруженосец той иностранки, которую благородный барон дез Адре, по предъявлении пропуск, подписанного некой особой, поспешил освободить, препоручив заботе господина…

Господином – на которого оруженосец указал взглядом – был Сент-Эгрев.

– Да-да, – ответил тот со злорадной улыбкой, – и ваша хозяйка, господин оруженосец, предъявила сие охранное свидетельство очень вовремя, так как вы позволили себе сделать жест в мой адрес.

– В ответ на ваш, сударь, если изволите помнить.

– О, я помню все.

– Вы неподобающе повели себя по отношению к моей госпоже…

– Я собирался взять ее за подбородок… Эка беда!.. Она ведь не принцесса, полагаю, эта ваша хозяйка.

– Знатная дама, по меньшей мере, и, кто бы она ни была, мой долг – защищать ее от оскорбительных вольностей.

– Оскорбительных вольностей! – повторил Сент-Эгрев, пожимая плечами. – Вот невидаль!

– Ну-ну, не горячитесь! – вмешался Ла Кош. – Теперь и я вспомнил тот случай. Будем справедливы, шевалье, господин действовал согласно своему праву; будучи оруженосцем этой дамы, он ее защищал… Разве что, не найдись у нее пропуска… Хе-хе!.. Пропуска, подписанного, полагаю, какой-то важной персоной… он рисковал нарваться на серьезные неприятности… Мы в ту ночь урезонили всех, кто вел себя плохо, господин оруженосец.

– Я знаю, – слащаво промолвил Орио, – я знаю. Вы, господа, весьма жестоко обошлись с бедным бароном де Ла Мюром и его друзьями.

– Да уж – весьма жестоко! – высморкался Ла Кош.

– И потом, – сказал Сент-Эгрев, которого этот разговор начал несколько тяготить, – зачем вы опять сюда вернулись, господин оруженосец? Кто этот парень, с которым вы трапезничаете?

Тартаро вздрогнул, натолкав за щеки хлеба и сыру.

Орио ответил:

– Солдат графа Комминга, губернатора Лангедока, которого его хозяин – друг моей госпожи – позволил мне взять с собой в дорогу в качестве спутника. Моя госпожа, графиня Гвидичелли, которая проживает в данный момент в Париже, желает поселиться где-нибудь в Грезиводане. Она поручила мне, если я найду здесь подходящее жилище…

– Купите Ла Мюр, много с вас сейчас за него не возьмут!.. Хе-хе!.. – ухмыльнулся Ла Кош. – Хотя, вероятно, вам придется сильно постараться, чтобы разыскать его владельца. Замок, конечно, придется отстраивать заново, но…

– Но, – оборвал его Сент-Эгрев нетерпеливым тоном, – довольно уже болтать. Покупайте, что хотите, сударь. Вы ведь уже поели, не так ли? Вот и я хочу подкрепиться. Эй, Ла Кош, ты дичь думаешь разрезать?

– Сию минуту, шевалье… Никакого чувства юмора! Даже поговорить не дает.

– Всему свое время; когда я голоден, я кушаю, а не болтаю.

– Простите, господа; я вас покидаю.

На этом, поклонившись до земли Сент-Эгреву и Ла Кошу, Орио вернулся за свой стол.

Можно себе представить, через какое множество странных впечатлений прошел во время этой сцены Тартаро, который не пропустил ни единого слова, ни единого жеста.

Так называемый оруженосец атташе венецианского посольства во Франции, как оказалось, состоял на службе у некой графини Гвидичелли. Графини Гвидичелли, которая, вместе с этим оруженосцем, была в Ла Мюре 17 мая, и которой удалось выбраться из замка целой и невредимой благодаря пропуску, подписанному какой-то могущественной персоной.

Только что, с глазу на глаз с Тартаро, Орио называл дез Адре негодяем, а теперь вот любезничает с двумя заместителями барона, смиренно выслушивает дерзкие речи одного и разделяет низкую и жестокую веселость другого.

Что бы это означало? Внутренне, правда, Тартаро был признателен Орио за то, что тот не открыл Сент-Эгреву и Ла Кошу правды о своем сотрапезнике. Тартаро совсем не улыбалось оказаться узнанным этими господами, и, возможно, узнав, что он едет из Ла Мюра, они бы задали ему какой-нибудь затруднительный вопрос касательно его пребывания в этой деревне.

Ла Кош и Сент-Эгрев – убийцы барона и баронессы де Ла Мюр и их сыновей, – направлялись в Париж. Отлично! Эта новость, несомненно, обрадует Филиппа де Гастина, когда он сообщит ее графу. Но, опять же, зачем явился в эти края Орио и почему скрыл от него, Тартаро, тот факт, что он здесь уже бывал? К чему сперва эта ложь с ним, а затем эта услужливость с друзьями, сообщниками барона дез Адре? Однако же, когда Орио занял свое место напротив солдата, последний констатировал, что лицо оруженосца вдруг сделалось бледным. То была бледность угрожающего свойства; одна из тех бледностей, под которыми зреет гнев.

«Так, так, – подумал Тартаро. – Похоже, у этого итальянца все-таки есть сердце».

– Что ж вы мало пьете, мой дорогой Фрике? – громко произнес Орио, а затем, наклонившись к солдату, шепотом добавил: – Ничему не удивляйтесь, и главное, ничего не говорите.

– Вы видите, – ответил Тартаро тем же тоном, – я нем как рыба!

– Благодарю!

– Ха-ха-ха! – залился звонким смехом Ла Кош, разделывая цыпленка, который, судя по размерам, приходился братом-близнецом тому, что съели чуть раньше солдат и оруженосец. – Ха-ха!.. До чего ж смешное имя – Фрике!

– Действительно, – отозвался Орио, живо повернувшись к Ла Кошу, словно обрадовавшись возможности вновь завязать разговор, – очень смешное! Но, за вашу длинную и славную карьеру, вы, вероятно, слышали и не менее комичные?

– О, да. В Монконтурской кампании в моей роте был один аркебузир, которого звали Линотт[16]16
  Еще одна «птичья» фамилия – Коноплянка.


[Закрыть]. Это еще почище Фрике будет!

– Да уж!.. Так вы сражались при Монконтуре? Вместе с бароном дез Адре?

– Разумеется! Я уж тридцать пять лет, как служу господину барону.

– Тридцать пять лет! Это делает честь вам обоим, капитан!.. Кстати, ненависть сеньора де Бомона к барону де Ла Мюру восходит, кажется, именно к той кампании? Ненависть, за которую последний заплатил такую дорогую цену.

– Да. Как-то раз господин де Ла Мюр прилюдно оскорбил моего хозяина, и тот поклялся, что рано или поздно, но он обязательно получит удовлетворение за это оскорбление. И он сдержал свое слово: господин де Ла Мюр отправился к праотцам. Тем хуже для него!

– Тем хуже для него – тут и спорить нечего!.. Не сочтите меня слишком любопытным, капитан, но не могли бы вы рассказать… в двух словах… что случилось в ту ночь в Ла Мюре, когда графиня Гвидичелли и я уехали?

Сент-Эгрев нахмурился.

– А зачем вам это нужно? – спросил он, посмотрев на Орио.

– Да так, – ответил тот, – просто интересно. В Париже каких я только версий этого события не наслушался. Хотелось бы услышать правдивую, так сказать, из уст очевидца этой трагедии.