Текст книги "Последние из Валуа"

– А, так вам бы хотелось…

– Оставьте, оставьте, шевалье, – прервал его Ла Кош, – любопытство господина… Простите, как вас зовут?

– Орио.

– Хорошо! Любопытство господина Орио понять можно, и я с удовольствием его удовлетворю. Он же вам сказал: в Париже извращают факты, относящиеся к нашей вылазке в Ла Мюр. Нет ничего плохого в том, чтобы восстановить их в их целостности. Пусть в столице узнают, что если мы и проявили… некоторую жестокость по отношению к барону де Ла Мюру и его друзьям, то лишь потому, что они сами нас к тому принудили.

– Принудили? – спросил Орио.

– Ну разумеется. И я вас уверяю, мой дорогой господин Орио: сеньор де Бомон установил выкуп для барона де Ла Мюра, его сыновей, зятя и гостей, короче, всех лиц мужского пола – женщины и девушки в счет не шли – в тысячу экю за голову. Разве это много?

– На мой скромный взгляд, не очень.

– Вот видите! Согласитесь, что в конечном счете мой хозяин оказался не слишком требовательным. Так вот, сперва любезно согласившись с этим условием, господин де Ла Мюр и его гости затем вдруг почему-то начали возмущаться, и, естественно, барон дез Адре вышел из себя и скомандовал пляску. И все они вынуждены были плясать.

– Все?

– Все. Как вельможи, так и солдаты… Нет, едва не запамятовал: был там один солдат, которому удалось избежать прыжка.

– Полноте!

– Да, гасконец. Он рассмешил сеньора де Бомона уж и не помню какой шуткой, и тот отпустил его на все четыре стороны.

– Правда? Вот так повезло парню!

– Еще как повезло, потому что, говоря между нами, я уже пообещал себе поймать его после пляски где-нибудь в уголке…

– Но так и не поймали?

– Нет, и очень о том сожалею. Не нравится мне, когда одного отпускают там, где уже покарали пятьдесят таких же. Я нахожу это в высшей степени несправедливым. А вы как полагаете?

– Полностью с вами согласен.

Произнося эти слова, Орио украдкой взглянул на Тартаро.

Солдат, который в эту секунду открывал девятую бутылку, и глазом не моргнул.

– Значит, – продолжал оруженосец, – за исключением этого гасконца…

– За исключением этого гасконца, все прыгнули. Все мужчины. О, мы никогда не подвергаем этому упражнению женщин! Это было бы неприлично, понимаете? А для барона дез Адре нормы приличия – превыше всего.

– Господин де Ла Мюр и его сыновья тоже прыгнули?

– А как же!

– И… граф Филипп де Гастин?

– И граф Филипп де Гастин.

– Вы в этом уверены?

– Уверен ли я?.. Ха-ха!.. Вы еще спрашиваете! Да я видел, как он полетел вниз, как вижу сейчас вас, сидящего передо мной, дорогой сударь! Он даже повел себя совсем не так, как подобает себя вести знатному вельможе, которого все считали храбрецом, этом граф!

– Что же такого он сделал?

– Выкинул дурную шутку: падая, потащил за собой одного из наших людей, которого сам же и попросил подтолкнуть его.

– Хе-хе… А шутка-то вовсе не дурная!

– Вы полагаете? Полноте! Этот бедняга-то в чем был виноват? Вот если бы на его месте оказался сеньор де Бомон… или господин Сент-Эгрев… или же я… в добрый час!

– Да, вы трое этого заслуживали больше. Особенно господин Сент-Эгрев. На месте графа де Гастина я бы утянул за собой в пропасть именно господина Сент-Эгрева!

Сент-Эгрев, который делал вид, что не участвует в разговоре, при этих словах Орио вновь нахмурился.

– Так, говорите, господин оруженосец, вы бы увлекли в пропасть именно меня?

– Да, господин шевалье, – ответил Орио. – Именно вас.

– Но из-за чего такое предпочтение, позвольте полюбопытствовать?

– О, единственно из-за желания убедиться, что вы до конца сохраните вашу наглость.

– Так вы находите меня наглым, господин оруженосец?

– Наглым до невозможности, господин шевалье… Эта наглость проявляется у вас во всем – в тоне, физиономии, манерах. Вы столь наглы, что теперь, когда господин капитан Ла Кош, человек, в отличие от вас, порядочный и любезный, предоставил мне те сведения, которые мне были нужны, я не могу устоять перед удовольствием преподать вам урок обходительности. Урок, на который вы, вероятно, не согласитесь. Хе-хе!.. Сейчас ведь с вами нет барона дез Адре и пятидесяти вооруженных солдат! Что ж, сейчас мы увидим, обладаете ли вы смелостью хоть на четверть от вашей заносчивости, господин шевалье Сент-Эгрев? Я к вашим услугам и готов вас проучить. Я не нравлюсь вам – вы не нравитесь мне. Мы инстинктивно это чувствуем с того самого момента, как встретились тогда, в Ла Мюре. Вы имеете в свидетелях капитана Ла Коша, я – моего юного друга, солдата Фрике, так, может быть, выйдем куда-нибудь, чтобы выяснить, за кем из нас останется последнее слово в эту нашу вторую встречу?

Тартаро перестал пить. Он смотрел на оруженосца графини Гвидичелли, слушал его речи, и не верил ни глазам своим, ни ушам.

Еще несколько минут назад – как мы уже сказали – смиренный до пресмыкательства перед заместителями барона дез Адре, Орио вдруг распрямился.

Положив руку на эфес шпаги, теперь он смотрел на Сент-Эгрева с пренебрежением, уничтожал его – своим голосом, взглядом, презрением.

Шевалье побледнел, столкнувшись с этой внезапной трансформацией, которой он, вероятно, не ожидал. Однако же он медленно встал и, обращаясь к Ла Кошу, с ухмылкой промолвил:

– Ты слышал? Теперь, когда он добился от тебя всего, чего желал, он сбросил маску. Глупец тот, кто не понял, что этот человек – враг.

– О, нет, – ответил Орио, – я отнюдь не враг – ни вам, господин Сент-Эгрев, ни уж тем более капитану Ла Кошу. Просто не в моем характере сносить грубость. Вы оскорбили меня дважды. Это уж слишком!

– Не беспокойтесь, – сказал Сент-Эгрев. – Возможности пережить подобное в третий раз у вас уже не будет. Ты идешь, Ла Кош? Этот сударь обещает преподать мне урок – я, в свою очередь, намерен проучить его. Осталось лишь выяснить, кто из нас двоих лучший учитель.

Ла Кош высморкался. Предвкушение битвы всегда было ему по душе.

Тем не менее, симулируя примиряющий тон, он промолвил:

– О, господа, да стоит ли драться из-за пустяка!

– Довольно! – сухо сказал Сент-Эгрев.

– Да, довольно! – повторил Орио.

– Хорошо-хорошо! – воскликнул капитан. – Умолкаю, дети мои… Раз уж это вас так забавляет, деритесь. Я не против!

И вразвалочку подойдя к столу, за которым по-прежнему сидел Тартаро, он сказал:

– Если господин Фрике того пожелает, мы могли бы расписать партеечку и на четверых.

Тартаро уже собирался ответить: «Охотно!», но его остановил окрик Орио.

– Нет! Это личная ссора. Господин Фрике к ней не имеет никакого отношения.

И в то время как Сент-Эгрев и Ла Кош первыми выходили из зала, Орио, подхватив гасконца под руку, добавил вполголоса:

– Или я сильно ошибаюсь, мой юный друг, или у вас тоже имеются причины еще больше моего не любить этих людей? Но, хотя я и уверен, что убью шевалье, произойти может всякое… И в этом случае вы должны остаться в живых, дабы оказать мне одну услугу.

– Будь по-вашему! – сказал Тартаро и мысленно заключил:

«Мне ведь советовали быть благоразумным. Графу Филиппу де Гастину будет больше пользы от меня живого, нежели мертвого. И, в конце-то концов, достаточно будет и того, что господин Орио, возможно, лишит господина графа удовольствия вспороть живот одному из этих мерзавцев в Париже; со вторым мы сможем поквитаться и позднее».

Четверо мужчин, попросив трактирщика проследить за тем, чтобы их не побеспокоили, направились к месту, на которое вышеупомянутый трактирщик указал как на наиболее подходящее для выяснения отношений.

В конце сада располагался утоптанный пустырь, покрытый тенью развесистых кленов, куда жители Визиля по воскресеньям приходили поиграть в кегли.

Внезапно гасконец заметил, что на лицо шедшего рядом Орио легла легкая тень.

– Уже жалеете о том, что все это затеяли, сударь? – спросил Тартаро.

– Нет! – живо ответил оруженосец. – Полтора месяц назад, в Ла Мюре, этот шевалье Сент-Эгрев поднял на меня руку, и я поклялся, где бы это ни случилось, потребовать у него удовлетворения за это оскорбление. Такая возможность представилась здесь… Это хорошо, вот только…

– Вот только?

Итальянец указал гасконцу на трех ворон, чьи черные силуэты вырисовывались на лазури неба.

– Вот птицы, встреча с которыми приносит несчастье! – сказал он.

Державшиеся несколько позади, Сент-Эгрев и Ла Кош тоже переговаривались шепотом.

– Будьте осторожны! – говорил Ла Кош. – Эти итальянцы действуют шпагой весьма ловко.

– И что из того? Я, что ли, никогда не держал ее в руках? Боишься за мою шкуру?

– Скажете тоже – боюсь! Да вы мой лучший ученик! И потом, если этот господин Орио станет вам в тягость, или вы почувствуете, что устаете, я ведь всегда могу прийти на помощь, не так ли?

Сент-Эгрев улыбнулся и дружески потрепал капитана за ухо.

– Старый прощелыга!.. Но солдат…

– А что – солдат?

– Что скажет он, если…

– Он скажет… Да какая разница, что он скажет! Еще только не хватало, чтобы вас ранили, и мы вынуждены были остаться здесь, вместо того чтобы развлекаться в Париже. Давайте договоримся, по какому сказанному вами слову я вступаю.

– Давай. В конце концов, я не больше тебя хочу… Бранное слово?

– Нет. Комплимент. Это польстит вашему сопернику и…

– Хорошо… «А вы, сударь, оказывается, искусный фехтовальщик!» – пойдет?

– Пойдет… Я пойму, что это значит.

Фехтовальщиком оруженосец Тофаны действительно оказался искусным. Более искусным, чем Сент-Эгрев и Ла Кош его себе представляли. С первой же защиты шевалье понял, что имеет дело с сильным противником. Противником тем более опасным, что тот играл в совсем иную игру, нежели он сам.

Сент-Эгрев дрался холодно, методично, по всем правилам французского фехтования.

Орио же – что вполне соответствовало его национальности – фехтовал в итальянском стиле, который и в наши дни является самым необычным из всех известных.

Он то набрасывался на соперника, словно тигр, то, словно жаба, припадал к земле. Левой рукой, вооруженной, как это было принято в то время, кинжалом, он вычеркивал в воздухе молниеносные круги, тогда как зажатая в руке правой шпага без устали порхала справа налево. Сопровождалось все это нескончаемыми криками – хриплыми, яростными, дикими.

Сент-Эгрев дрался отважно, но вскоре на лбу у него выступили капли пота – пота холодного. Нет, он был не испуган – скорее ошеломлен.

Также со шпагой в руке – потому что не было объявлено, что дуэль продолжается до чьей-либо смерти, – чтобы парировать удары, которые казались им либо дурного тона, либо слишком опасными, Ла Кош и Тартаро с трудом успевали следить взглядом за бесчисленными перипетиями битвы.

Сент-Эгрев почти весь поединок проводил в защите, так как всякий раз, как он пытался перейти в атаку, неожиданный выпад, необычный удар заставляли его забыть об атакующих действиях. Из чувства гордости он отказывался, однако, слишком скоро просить обещанной ему помощи. Ему совсем не хотелось, пусть даже и на глазах старого друга, так быстро признавать себя побежденным.

Тем не менее, после того как кончик шпаги итальянца дважды коснулся его лица, он начал осознавать, что ему вряд ли удастся одержать верх над столь ловким противником.

Когда вражеская шпага в третий раз оцарапала ему кожу, он ощутил страх. Попятившись назад, он прохрипел:

– А вы, сударь, оказывается, искусный фехтовальщик!

Не успел он закончить свою фразу, как оруженосец Тофаны, предпринявший новый выпад, вдруг замер на месте.

Грудь его пронзила шпага. И не шпага его противника, но – о, подлость! – шпага одного из свидетелей битвы – Ла Коша. Крик ужаса ответил на крик боли, изданный несчастным итальянцем. Такой низости Тартаро от капитана не ожидал! Ах, черт возьми, теперь для гасконца и речи не могло идти о благоразумии!

– Предатель! Подлец! – завопил он и, вскинув шпагу, набросился на убийцу.

– В чем дело, мой юный друг? – ухмыльнулся тот, успев встать в гарду. – Мы же тоже в этом участвуем!

– Да, мерзавец, теперь и я в этом участвую… чтобы ты никогда больше ни во что не смог вмешаться!

И шпага солдата, ставшая едва ли не живой под влиянием его негодования, с такой силой опустилась на шпагу Ла Коша, что выбила последнюю из руки капитана.

Но еще прежде, чем Сент-Эгрев поспел, в свою очередь, к товарищу на помощь, Орио, который едва держался на ногах, встал между Ла Кошем и Тартаро и все еще твердой рукой отвел шпагу гасконца в сторону.

– Нет, – промолвил он повелительным голосом, – я же сказал, друг: моя ссора – это только лишь моя ссора! Я не хочу, чтобы ты дрался, не хочу, чтобы тебя убили.

– Но это не меня сейчас убьют, – возразил Тартаро, пытаясь отстранить Орио. – Это я кое-кого убью!

– Вы в этом уверены, молодой человек? – вопросил уже подобравший шпагу Ла Кош.

– Молодой человек, вы в этом уверены? – повторил Сент-Эгрев насмешливым тоном.

И двое негодяев начали надвигаться на гасконца, который не отступил ни на шаг.

– Господа! Господа! – закричал обессилевший Орио, падая на колени. – Разве вам не достаточно одной смерти? Пощадите этого юношу!

Ла Кош и Сент-Эгрев обменялись взглядами.

С одной стороны – человек умирающий, и умирающий по их вине, который умоляет их, вместо того чтобы проклинать. С другой – горящий решимостью молодой человек, который готов поплатиться жизнью – при условии, конечно, что им удастся эту жизнь у него отнять.

Скорее некий безотчетный страх, нежели жалость, стал в этот момент советчиком убийцам.

– В сущности, шевалье, – промолвил Ла Кош, – а с какой стати нам убивать этого юношу?

– Действительно, капитан, с какой стати? – ответил Сент-Эгрев. – Похорони своего товарища, мой друг; мы не станем этому противиться. Прощай.

– Трусы! Трусы! Трусы! – глухо повторил Тартаро.

Сент-Эгрев улыбнулся; Ла Кош высморкался. И достойные друзья удалились, пожимая плечами, как люди, которым нет дела до ругательств ребенка.

Судорожно сжатая рука итальянца держала гасконца за край камзола, словно чтобы не позволить ему побежать за убийцами.

Когда они исчезли, оруженосец прошептал:

– Ты храбрый парень, Фрике.

Тартаро покачал головой.

– Спасибо, – проворчал он. – Но с вами и не нужно быть храбрым.

– Ты ошибаешься: нужно. Если не трудно, перенеси меня на траву…

– Может быть лучше мне сбегать поискать…

– Доктора? Не стоит. Мне уже ничто не поможет. Чувствую, что протяну еще минут двадцать, не больше. Сам виноват! Я должен был предвидеть то, что случилось… А вороньё?.. Я же тебе говорил! Ох, как больно!.. Уж лучше я умру на этом самом месте… Скажешь трактирщику… Но прежде, и скорее поройся в кармане моего камзола, Фрике… Фрике… Тебя ведь на самом деле зовут не так, верно? Ты ведь тот солдат, которого барон дез Адре пощадил в Ла Мюре?.. Но какое мне до этого дело… Кем бы ты ни был, ты храбрый парень и… Так вот: найди в кармане записную книжку, раскрой и положи рядом со мной, на траве, чтобы я мог черкнуть пару слов… Эта записная книжка… ты ведь отвезешь ее моей госпоже, графине Гвидичелли, правда?

– Графине Гвидичелли, которая живет?..

– В Париже… на улице Сент-Оноре… в доме Рене, парфюмера королевы-матери.

– Хорошо.

– Карандаш… Дай мне карандаш…

– Вот, держите.

– Ах, как же больно!.. Графиня Гвидичелли отомстит за меня, не беспокойся… Расскажешь ей подробно, что здесь случилось… всё!..

– Конечно-конечно…

– И она тебя вознаградит… о, щедро вознаградит за то, что ты сделаешь… для нее… и для меня… А теперь приподними меня, чтобы я мог писать.

Тартаро повиновался, и Орио смог черкнуть несколько слов на одном из листков. Изнуренный этим усилием, он откинулся назад и уже не двигался. Он умирал. Тем не менее он сумел еще прошептать:

– Записная книжка… графине Гвидичелли… обещаешь?.. В другом моем кармане… кошелек… сто золотых экю… Десять экю – трактирщику, за место на кладбище… Остальные – тебе… Возьми лошадей на почте, чтобы побыстрее добраться до Парижа… Спасибо…

Глаза итальянца, смотревшие прямо в глаза Тартаро, заволокло пеленой, грудь его конвульсивно затряслась, и он испустил последний вздох.

Тартаро взял записную книжку. Вот что он в ней прочитал:

«Signora,

Il signor conte Pilippo de Gastines e veramente morto, e quelli che l'hanno ammazzatto mi hanno assassinato.

Adio.

Orio».

Говоря, что Тартаро прочитал вышеупомянутые строки, мы несколько преувеличиваем; по правде сказать, он лишь догадался об их значении, и то не без труда, так как не знал итальянского.

«Госпожа, – писал Орио своей хозяйке, – граф Филипп де Гастин действительно мертв; я пал от рук тех самых людей, которые убили и его.

Прощайте».

– Что бы все это могло означать? – прошептал Тартаро после того, как ему удалось разгадать смысл этих двух строк. – И почему эта графиня Гвидичелли так жаждет знать, действительно ли мертв граф Филипп де Гастин?

Гасконец на какое-то время задумался.

– Ба! – промолвил он наконец. – То, чего не понимаю я, наверняка поймет господин Филипп!.. Поспешим же к нему… Почтовые лошади? А почему бы и нет? Как-никак средства мне теперь позволяют… О, но Фрике? Настоящий Фрике?.. Да у меня его купят в этом трактире! Опять же выгода!.. Где кошелек с сотней золотых экю? Вот он!.. Десять, двадцать, сорок, шестьдесят, сто. Все точно. В дорогу! Хе-хе!.. Будет что рассказать господину Филиппу де Гастину! Эта итальянская графиня, которая аж сюда послала оруженосца расспросить о нем… Эти двое разбойников из числа друзей барона дез Адре, которые направляются в Париж… Определенно, господин Филипп не сильно расстроится, что и тот и другой остались живы. Право убить их принадлежит ему, и лишь ему одному! Но действительно ли они уехали, господин капитан Ла Кош и господин шевалье Сент-Эгрев? Черт возьми! Нужно быть начеку!

Тартаро не следовало беспокоиться: Сент-Эгрев и Ла Кош покинули трактир сразу же после дуэли. Гасконец на скорую руку уладил дела с хозяином заведения, расплатившись как за завтрак в обществе оруженосца – о судьба! теперь ему, приглашенному, приходилось платить за трапезу! – так и за погребение вышеупомянутого оруженосца.

– Следует ли отслужить мессу во имя упокоения души этого несчастного господина? – спросил трактирщик.

– Да-да, – ответил Тартаро, – пусть отслужат. Он мне не говорил об этом, умирая, но думаю, что ему бы это понравилось… Вот вам за мессу. Только без шуток, друг! Смотрите не прикарманьте эти деньги!

– За кого господин меня принимает? Я честный человек.

Хозяин «Образа святого Иакова» действительно был очень честным человеком и, как мы видим, совсем не любопытным, не бестактным. Когда ему платили за то, чтобы похоронить кого-нибудь, он даже не интересовался, от чего этот человек умер.

И, как того и хотел Тартаро, он забрал себе и Фрике. Продавец потерял на этом лишь пять пистолей. Отличная сделка!

Уточнив, где находится почтовая станция, гасконец удалился, не слишком, впрочем, поспешая, – догонять Сент-Эгрева и Ла Коша теперь в его планы не входило.

– Эй! – прокричал ему вослед трактирщик. – А имя умершего, милый человек? Вы забыли назвать мне имя умершего. Это нужно для мессы.

– Орио! – был ответ Тартаро.

– Глорио! – послышалось хозяину «Образа святого Иакова». – Хорошо!

Так, под вымышленным именем, и был погребен на кладбище Визиля оруженосец Тофаны.

Возможно, так было и лучше для его бренных останков.

На протяжении всей своей жизни он творил лишь зло – пусть уж никто не узнает, где он упокоился после смерти.

Глава II. Которая доказывает, что и у слов бывают крылья. – Остатки дьявола. – Трактир «Добрая женщина». – Как Тартаро, выехав из Ла Мюра на лошади, приехал в Париж на осле…

Как мы уже сказали, Сент-Эгрев и Ла Кош покинули трактир «Образ святого Иакова» тотчас же после убийства оруженосца Тофаны. Мы должны также отметить, что, отдаляясь от места своего преступления, шевалье и капитан долгое время скакали, как угорелые, не произнося ни слова.

Каким бы ты ни был мерзавцем, привыкшим, по роду занятий или же по велению души, убивать людей, испытывая не больше угрызений совести, чем какая-нибудь муха, в глубине того, что служит тебе сердцем, после убийства всегда что-то переворачивается.

Это длится всего несколько мгновений, но в течение этих нескольких мгновений это что-то не дает тебе покоя, тебя раздражает, и, чтобы избавиться от этого ощущения, ты нуждаешься в движении. Когда под рукой есть хорошая лошадь, мчишься куда подальше. Тебе нравится смотреть, как мимо пролетают деревни и поселки – все время обновляющиеся, они успокаивают. В лицо дует ветер, который освежает.

Первым почувствовал себя в своей тарелке Ла Кош. Несколько мгновений размолвки с совестью длились двадцать минут – этого было достаточно. Теперь совесть должна была умолкнуть.

– И чего это, – сказал он, потянув за уздечку, дабы замедлить скорость аллюра лошади, – мы так несемся?

– Действительно, – ответил Сент-Эгрев, повторив движение товарища, – и чего это мы так несемся?

– Будто чего-то боимся, честное слово!

– Ты прав… будто нам есть чего опасаться!

– Не думаю, что у кого-то возникнет желание нас преследовать: ни у господина Орио… ни у господина Фрике! Хе-хе!.. Однако же он не спасовал, этот малыш Фрике! Вы видели, шевалье, как он на меня набросился?

– Да, и выбил твою шпагу.

– О, в бою подобные злоключения случаются с каждым!

– Да, с каждым, кто неловок.

– Каково! И это говорите мне вы, шевалье? Если я был и неловок с солдатом, то вас оруженосец совсем загонял и без моей помощи…

– Ладно, согласен: мы оба оказались не на высоте. Доволен?

– Вполне, и в частности тем, что мне удалось избавить вас от парня, который отнюдь не хотел вас пощадить… Хе-хе!.. Этот бедняга – итальянец! Какая необычная манера фехтования! Какие крики! Какие странные позы! Что до меня, то мне подобная манера знакома – раза три или четыре мне уже доводилось иметь дело с итальянцами, – и меня бы она не ошеломила. Но вы…

– Я… Уж не думаешь ли ты, что я испугался этого господина Орио?

– Боже упаси! Какой, однако, вы сегодня обидчивый, шевалье! Если вы на протяжении всего путешествия будете таким строптивым…

– Никакой я не обидчивый! Ты просто глупец!

– Благодарю.

– Вот только… если подумать… я нахожу постыдным для нас, что мы оказались столь… неловкими против двух парней.

– Эка невидаль! Я, в отличие от вас, не так самолюбив. И потом, один из этих парней уж точно не посмеется у себя в Риме над нашей неловкостью.

– Один – да, но вот другой…

– Другой? А какое нам, в общем-то, дело до того, что станет рассказывать этот господин Фрике? Мы что, вращаемся в обществе господина Фрике, а? Гм!.. Спорим, шевалье, я угадаю, что вас гложет? Держу пари, сейчас вы уже сожалеете, что мы не прикончили солдата, как оруженосца.

– Что ж, ты прав, и я готов это признать: мне неприятно, что этот пройдоха дал тягу. И потом, хотелось бы мне знать, чего ради спустя полтора месяца эта графиня Гвидичелли послала сюда своего оруженосца порасспрашивать о разграблении Ла Мюра.

– Мне и самому было бы любопытно это узнать, но, право же, шевалье, каким образом смерть господина Фрике – учитывая тот факт, что господин Орио уже мертв, – поспособствует удовлетворению нашего любопытства? Там, где один мертвец ничего расскажет, уж от двоих-то мы точно ничего не узнаем, поверьте мне на слово.

Сент-Эгрев пожал плечами.

– Пусть мертвые и молчат, но у них есть карманы, которые о многом могут рассказать, – промолвил он.

Ла Кош хлопнул себя по лбу.

– Верно! Нам следовало обыскать этих господ. Подобная операция была бы тем более полезна, что обычно, помимо документов, в карманах водятся деньги. Эта графиня Гвидичелли определенно не стала бы посылать оруженосца за сотню льё без полного золотых монет кошелька. А теперь солдат отвезет все в Париж – и кошелек, и бумаги! Что ж, шевалье, то, что отложено, еще не потеряно! Мы ведь тоже направляемся в Париж и окажемся там по меньшей мере на несколько часов раньше господина Фрике – этому малому ведь еще нужно было получить распоряжения от своего товарища… закрыть ему глаза… уплатить по счету… Вы видели, сколько всего съели и выпили там эти парни? Похоже, у оруженосца действительно была при себе немалая сумма. Что мешает нам дождаться где-нибудь господина Фрике и продолжить наш с ним разговор с того самого момента, где мы остановились? Это единственная дорога, что ведет в Париж, так что этому юноше не избежать встречи с нами. Что вы на это скажете, шевалье?

Слушая капитана, Сент-Эгрев предавался и собственным мыслям.

И, судя по всему, его посетило озарение, так как, улыбнувшись, он сказал:

– Я думаю, мой дорогой Ла Кош, что, как я того и желаю… как мы того желаем… господин Фрике уже в самом скором времени окажется в наших руках, и на сей раз нам не придется даже вступать с ним в эту… глупую битву.

Ла Кош смотрел на товарища широко раскрытыми глазами.

– Не понимаю… – только и смог он вымолвить.

– Вскоре поймешь, – ответил Сент-Эгрев. – Если я объясню все сейчас, то, что я для тебя приготовил, уже не будет сюрпризом. Но тем хуже! Слушай же: четыре дня назад, когда барон дез Адре, мой глубокопочитаемый батюшка, любезно разрешил нам, тебе и мне, спустить в столице все те экю, что мы заработали в Ла Мюре, я, если помнишь, тут же написал в Париж, дабы уведомить о нашем скором приезде…

– …одного дворянина из ваших друзей, господина Барбеко, проживающего на улице Трусс-Ноннен, – я видел адрес. Да, я помню, и что же?

– А вот что. Известно ли тебе, кто такой этот Барбеко, Ла Кош?

– Нет еще, но станет известно, когда вы мне это сообщите.

– Мой заместитель.

– Ваш заместитель? Но в чем?

– В очаровательной компании людей, которые не гнушаются зарабатывать себе на жизнь всем, чем придется. Мы зовемся Остатками дьявола.

– Остатками дьявола! Да уж, странное имя вы дали вашей… компании.

– Это не я так ее назвал, а все мы.

– Полноте! И по какой же причине?

– По той, что она состоит из бывших аргулетов[17]17
  Аргулетами назывались отдельные части аркебузиров, образованные при Генрихе II, которые в кампании занимались главным образом разведывательной деятельностью. То в основном были плохие солдаты, которые за любовь к расхищению и грабежам в народе звались не иначе, как крокмутоны, «пожиратели баранов». (Примеч. автора.)


[Закрыть], отличившихся в том или ином сражении, где, в большинстве своем, они потеряли кто глаз, кто руку, кто ногу…

– А, так вот в чем суть! Теперь я уловил смысл эпитета: остатки, но остатки храбрые! И вы командуете таким отрядом, шевалье? Поздравляю!

– Благодарю. Видишь ли, они бесцельно слонялись по Парижу в поисках приключений, я объединил их, организовал, упорядочил. Короче…

– Короче, тот сюрприз, который мне приготовили…

– Заключался в том, чтобы по прибытии в столицу тебе их представить.

– Что ж, я, конечно же, весьма польщен. Но сколько их, ваших Остатков?

– Сорок человек.

– Сорок человек! Да с таким отрядом, при надлежащем руководстве, можно совершить немало славных вылазок. Итак, вы предупредили вашего заместителя Барбеко…

– Что мы выедем 21-го, и в ночь с 27-го на 28-е он должен встретить нас, со всем отрядом, примерно в двух льё от Парижа, в Шарантоне.

– Превосходно! Там же, в Шарантоне, мы и проведем смотр вашего войска.

– Обязательно, но прежде…

– Но прежде, так как господину Фрике, чтобы попасть в Париж, придется миновать эту компанию, его остановят…

– И вздернут на каком-нибудь дереве.

– В тихом месте.

– А мы получим бумаги оруженосца.

– И его деньги… Прекрасно, шевалье! Великолепно задумано! Просто великолепно! Позвольте заранее вас поздравить: вы человек находчивый, достойный сын своего отца! Тот, кто, безусловно, заслуживает продолжить славу этого великого рода! Хе-хе, мне уже не терпится, честное слово, познакомиться с этими вашими Остатками дьявола. Бьюсь о пари: с этими отважными парнями вы наведем немало шороху в Париже!

И Ла Кош высморкался.

Один сведущий писатель, руководствуясь латинской аксиомой «verba volant» – «И у слов есть крылья», пытался доказать в одной мудреной книге, что слова, произнесенные в Пекине и подхваченные определенными потоками воздуха, могут быть услышаны даже в Париже.

Удалось ли ему это? На это мы не беремся ответить, но зачастую так случается, что, когда друг или враг вспоминает о вас – пусть даже и находясь на большом от вас расстоянии – вы иногда его слова слышите, или по крайней мере их угадываете.

Если есть электричество физическое, то почему бы и не быть электричеству моральному, столь же непонятно быстрому по воздействию, как и первое?

Одно достоверно (возвращаясь к нашему рассказу): когда шевалье Сент-Эгрев и капитан Ла Кош беседовали о нем так, как мы рассказали выше, ехавший по их следам Тартаро – сначала без всякого дурного предчувствия – рассуждал сам с собой так, словно был осведомлен об их собственных мыслях. «Но куда я так несусь? Словно и нет передо мной тех двух негодяев, которые, пусть и не убили меня, возможно, не теперь не очень этому рады! Разумно ли поступаю, рискуя догнать этих мерзавцев? Не только неразумно, но и весьма глупо!

Еще час назад, в порыве праведного гнева, увидев, как они убили господина Орио, я едва не попытался перерезать им горло… Хорошо, очень хорошо!.. Даже мадемуазель Бланш, рекомендовавшая мне быть осмотрительным, не осерчала бы на меня, присутствуй она при той сцене.

Но сейчас… сейчас, когда я должен сообщить господину Филиппу де Гастину такие важные новости, зачем мне встречаться лицом к лицу с господами Сент-Эгревом и Ла Кошем, которые, опять же, видимо, весьма сожалеют, что не отправили меня на тот свет вместе с оруженосцем графини Гвидичелли?

Бррр!.. Тартаро, дружище, сутками раньше или позже ты окажешься в Париже – не так уж и важно. Тартаро, дружище, пусть эти господа Сент-Эгрев и Ла Кош едут впереди тебя, далеко впереди, и ради большей безопасности на протяжении всего пути будь добр не забывать удостоверяться, что то значительное расстояние, которое тебя от них отделяет, ничуть не уменьшается!

Смотри в оба, Тартаро! Речь идет не только о служении славным господам, которых ты любишь, но и возвращении в целости и сохранности к малышке Луизон, которая ждет тебя в Ла Мюре и на которой ты собираешься жениться!

А вот и Гренобль, который эти мерзавцы, должно быть, проехали, дабы поскорее оказаться в Вореппе, где можно сменить лошадей. Ты же, Тартаро, проведешь денек в Гренобле, поужинаешь там, переночуешь, а утром вновь отправишься в путь… Брр!..»

Сказано – сделано. Тартаро остановился в Гренобле, где весь день прогуливался как простой обыватель, осматривая памятники: ратушу, собор, укрепленный замок… И где он купил кожаный пояс, который намеревался использовать в качестве секретного депозитора для своих экю. Под вечер он вернулся ужинать в трактир, где остановился; ужинать и спать. На рассвете, закрепив пояс с золотыми монетами на пояснице, под сорочкой, он вновь отправился в путь. В Вореппе, на пункте смены лошадей, он навел справки.

– Вы не видели вчера утром, между десятью и одиннадцатью часами, двух всадников такого-то роста и сложения?

И он набросал описание примет Сент-Эгрева и Ла Коша.

Описать последнего было особенно просто: невысокого роста, толстый, мясистый, с глазами-буравчиками и красным носом.