Текст книги "Тайна Медонского леса"

IV
ЛОГИКА МЕСЬЕ ЛЕФЕВРА

Пришло время познакомиться с месье Лефевром. Когда-то он был военным доктором. Он стал медиком не по призванию, а в угоду своим родным – он уступил их желанию, но тридцать лет мечтал только о том, как бы ему сменить род занятий. Выйдя в отставку, Лефевр открыл вязально-чулочную мастерскую на улице Сен-Дени. За десять лет он нажил хорошие деньги и купил землю в Кламаре, где и поселился. Тут он вновь вспомнил о своей профессии и стал оказывать помощь всем, кто в этом нуждался.

В то время, о котором идет речь, ему было около шестидесяти лет, но он все еще обладал недюжинной силой и бодростью. Месье Лефевр вел правильный образ жизни, который и помог ему сохранить здоровье. Только одно отравляло ему существование: судьба не дала ему сына. После нескольких лет супружества жена подарила ему ребенка, но это была дочь – та самая мадемуазель Мари, двадцатитрехлетняя девушка, с которой мы встретились, когда в дом ее отца привезли раненого.

Лефевр ни дня не переставал мечтать о сыне. Он был уже в отставке, когда в один прекрасный, или, вернее, счастливый день случайно встретил у конторы для найма кормилиц неизвестную женщину с годовалым ребенком на руках. Она взяла малыша на воспитание за хорошую плату, но так как родители уже несколько месяцев не высылали денег, кормилица явилась в Париж, чтобы вернуть им сына, но, несмотря на все старания, никак не могла их разыскать.

Это был толстый, несимпатичный и притом грязный ребенок, к тому же неисправимый плакса – но все же мальчик. Месье Лефевр заплатил кормилице за все просроченные месяцы, дал ей свой адрес на случай, если родители решат отыскать малыша, и с триумфом понес домой вновь приобретенное сокровище. Ребенок был не крещен. Месье Лефевр, получивший при крещении имя Состена, передал это имя, как крестный отец, своему воспитаннику.

Ребенок тем временем подрос. Нрав у него был невыносимый, но ему все прощалось, так как он был мальчиком. Месье Лефевр хотел сделать его чулочником, но Состен не выказал ни коммерческих талантов, ни способностей к какому бы то ни было ремеслу. Он любил только бегать по улицам и по полям, прыгал и веселился, как воробей, потому и получил свое прозвище, которое закрепилось за ним навсегда. Месье Лефевр, человек терпеливый, старался привить свои взгляды и идеи приемышу, но Фрике выслушивал его скучные рассуждения только для того, чтобы тотчас забыть их. В десять лет Фрике был настоящим уличным мальчишкой, в пятнадцать – законченным сорванцом. А в восемнадцать, незадолго до начала нашего рассказа, месье Лефевр, несмотря на свой мягкий, снисходительный характер, был вынужден выгнать приемного сына на улицу, потеряв всякую надежду на то, что Фрике исправится.

Несмотря на все это, у доброго старика не хватило силы духа выгнать его вновь, когда Фрике явился в Кламар со своей странной находкой. Почти весь день провел добряк Лефевр в комнате раненого. Наконец-то ему удалось привести гостя в чувство, но тут у несчастного начался лихорадочный бред. Напрасно домочадцы стучали в дверь – старик никого не подпускал к своему пациенту. Лишь вечером, дав больному успокоительные капли, месье Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой. Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видевший его таким, ощутил нечто вроде страха.

– Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя, и на мне лежит ответственность за то, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которое я всегда старался внушить тебе.

– Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, месье Лефевр.

– Состен, прошу не перебивать меня. Я знаю все твои недостатки, но никогда не мог даже предположить, что ты станешь преступником!

– Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.

– Пожалуйста, не притворяйся удивленным!

– Но уверяю вас…

– Довольно. Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.

– Не было.

– А теперь они у тебя есть. Ты же нигде не работал, где ты мог их достать? Мне передали, что ты менял в кабаке золотую монету.

– Месье Лефевр, – начал покрасневший как рак Состен, – я не воровал этих денег… я взял их в долг.

– Не лги, Состен! Скажи откровенно: откуда у тебя деньги?

– Я нашел их сегодня утром около того места, где лежал раненый.

– Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.

– То есть как это… в чем сомнение? – удивился юноша.

– В том, что этот человек не сам наложил на себя руки. Его хотели убить.

Фрике собирался что-то сказать, но приемный отец остановил его.

– Молчи! Ты все равно будешь врать! – произнес он сердито. – Само расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке вообще нельзя верить. Строки эти написаны твердой, уверенной рукой. Мог ли так писать человек, решившийся на столь ужасное дело? Я убежден, что записка составлена посторонним.

Фрике был восхищен логикой месье Лефевра.

– К тому же тот, кто писал эту записку, совершил большую ошибку. Причиной самоубийства он называет бедность, даже не подумав, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.

Фрике почти с благоговением слушал приемного отца.

– Я уже успел обдумать все это, и согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда у тебя появились деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и главный его виновник или по меньшей мере соучастник – ты!

– Я?! – вскочил со стула Фрике.

Теперь он уже не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.

– Вы говорите, конечно, от чистого сердца, месье Лефевр, но попрошу вас выслушать и меня, – проговорил он чуть не плача.

И Состен рассказал вкратце все, что видел: о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.

– Рассказ твой придуман очень ловко, но согласись, что трудно поверить такой басне, – заявил Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю – по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы брать из него деньги по мере надобности. Ты уже, вероятно, попользовался своей подземной кассой?

– Если бы я поступил так, как вы говорите, то, конечно, не стал бы вам об этом рассказывать, месье Лефевр. Значит, вы меня обвиняете в таком ужасном преступлении?

– Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя факты и обстоятельства дела. К сожалению, против тебя говорит и твое прошлое.

Бедный Фрике был окончательно раздавлен. Он был невинен, а между тем не имел ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.

– У меня есть доказательство! – радостно вскрикнул он.

– Какое?

– Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.

– Ну и что с того?

– Эта бумага служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать виновного.

– Что же там написано?

– Окончания каких-то двух слов: …ен …ьер.

– Шутишь со мной?

– Нисколько.

– Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумевается под этими загадочными буквами?

– Я и сам еще ничего не понимаю, – ответил Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Тут, конечно, кроется преступление… конечно, я почти уверен… но только совершил его не я. Убийца – тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу… Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление!

В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной искренности, что убеждения старика Лефевра невольно пошатнулись.

– Я должен предать тебя в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там сумеют выяснить, прав ты или виновен, но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невиновности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка и потом видеть его падение, его гибель!

– Говорите что хотите, месье Лефевр: как человек, заменивший мне отца, вы имеете на это полное право… но поверьте мне – я не виновен!

– Докажи мне свою невиновность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для тебя: я оставлю здесь этого бедного молодого человека до его выздоровления… или, вернее, смерти. Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на свое попечение, никто не удивится этому. Если ты действительно не виновен, то сможешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен… иди куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, передать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.

– Месье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку… О! Не бойтесь…

– Тише! Сюда идет Мари…

Несколько минут спустя Фрике был в лесу, на том самом месте, где лежал раненый. Найдя бумажку с таинственными буквами, этот столь важный для него документ, он направился в Париж.

– О! Я найду этого человека! – говорил он себе под нос. – Как? Я и сам не знаю. Но из одного только чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. Так у меня будет хоть какая-то цель в жизни. На что я был бы годен, если бы не старался принести пользу ближнему? А ведь добрый месье Лефевр всерьез считает меня убийцей, он, кажется, готов был уже отречься от меня!..

Фрике-Состен был не слишком огорчен и опечален, если мог еще подшучивать над собой. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз перевернул он в руках загадочный клочок бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов: «…ен …ьер».

– Нет! Надо сходить к Николя и поговорить с ним об этом, – решил, наконец, Фрике.

V
НИКОЛЯ

Николя, к которому наш оборванец относился с большим доверием, был человеком довольно любопытным. Тридцатилетний философ, изучивший философию на практике, а не в теории, мизантроп, когда-то полный иллюзий и мечтаний, а затем растерявший свою наивность на тернистом жизненном пути, он мог быть причислен к разряду смирившихся. Изгнанный из отеческого дома за неуважение к мачехе, Николя сказал себе: «Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею, но уже ни за что не вернусь к этому чудовищу, который называется моим отцом!»

И вот он оказался выброшен на мостовую, без крова, без пристанища, а между тем ему надо было пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николя, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим еды несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным и, наконец, решил испробовать свои силы на театральных подмостках. Фрике стал одним из самых горячих поклонников Николя, когда бывший доморощенный философ выступал на сцене театра «Монпарнас».

Восхищенный его длинными высокопарными тирадами, Состен мечтал хотя бы поцеловать край его одежды. После представления он бегал за своим любимцем, чтобы одним глазом взглянуть на него вблизи. Наивное восхищение Фрике, конечно, льстило самолюбию Николя, и у него зародилась искренняя симпатия к молодому человеку. Эта привязанность вскоре окрепла и переросла в более серьезное дружеское чувство. Некоторое сходство между прошлым артиста и настоящим нашего Фрике стало главной причиной быстрого сближения приятелей.

На счастье Николя, его мачеха вскоре умерла. Через три месяца умер и отец, не успев лишить непокорного сына наследства. В одночасье Николя превратился из нищего в весьма обеспеченного человека. Отец его был часовых дел мастером, и теперь его магазин достался Николя. Обратив весь товар в наличные деньги, Николя принялся проживать их. Но скоро рассеянная, разгульная жизнь наскучила ему. Сил и денег было потрачено много, а в результате пришло одно лишь пресыщение. Николя увидел, что из ста тридцати тысяч франков, полученных от отца, у него осталось лишь сорок три тысячи. Взглянув на себя в зеркало, он заметил морщинки на лбу и на висках. Ему исполнилось уже двадцать девять лет. Пора было опомниться и остановиться – так он и поступил.

После некоторого размышления Николя отправился со своими сорока с небольшим тысячами к надежному банкиру и, поместив их в верные руки, получил 1719 франков ежегодного дохода. Вернувшись от банкира, он уложил вещи в дорожный сундук, сжег ненужные бумаги, записки и всякий хлам, заплатил за квартиру, дал привратнику двадцать франков, сказав ему, что на следующий день мебель заберет обойщик[3]3
  Обойщик – мастер, занимающийся обивкой мебели.


[Закрыть], и приказал говорить всем, кто будет его спрашивать, что «господин Николя уехал в Чандернагор».

Затем Николя отправился в Люксембургский квартал, снял маленькую квартирку на улице Вавен, перевез туда из старого жилища лишь самое необходимое и заснул в своем новом доме с чистой, спокойной совестью. Проснувшись на следующее утро, Николя спросил себя:

– Что я буду теперь делать?

И после трехдневных раздумий над этим важным вопросом ответил:

– Ничего.

Однажды, гуляя по Люксембургскому кварталу, Николя встретил своего приятеля Фрике, которого потерял из виду, пока проматывал деньги папаши. Николя был молод, энергичен, и ему нужна была какая-нибудь цель, к которой он стремился бы. В дружбу он не верил с тех пор, как у него не стало денег, в женщин – с тех пор, как ему пришлось оплачивать их ласки, в богатство – с тех пор, как он промотал его, в бедность – с тех пор, как разбогател. Но ему все еще хотелось во что-нибудь верить.

Однажды вечером ему пришла на ум счастливая мысль – стать писателем. У него было много жизненного опыта, и стоило дать поработать воображению. Он был актером, почему же не стать драматургом? Когда Фрике прибежал к своему приятелю, тот бился головой об стену, придумывая сюжет для драмы.

– Ничего! То есть решительно ничего не выходит! Все похоже на давно уже прочитанный роман, на сыгранную когда-то роль, – сетовал Николя.

Тук-тук – послышалось за дверью.

– Войдите! – крикнул Николя.

На пороге появился Фрике. Захлебываясь, он принялся рассказывать о дуэли, о вмешательстве Лефевра, о подозрении, которое тяготеет теперь над ним, бедным, ни в чем не повинном Фрике. Дослушав до конца, Николя сказал, потирая руки:

– Да это же пролог!

– Какой пролог? – спросил рассказчик.

– Пролог моей драмы! – ответил Николя.

– Какой еще драмы? – опять полюбопытствовал Фрике.

– Поймешь позже, – успокоил его приятель. – Сейчас нужно как можно скорее разыскать виновника… это необходимо для первого акта.

– Но это еще более необходимо для меня.

– Ты знаешь имена этих господ?

– Ни одного!

– Ну, а имя того секунданта, который так благосклонно отнесся к твоему незнакомцу?

– Журналиста?.. Да, он действительно назвал свое имя, но я, черт меня подери, забыл его.

– Ты узнал бы этого человека?

– Без сомнения! Так же хорошо, как и того, который вынимал бумажник.

– Что еще тебе известно?

– У меня есть обрывок конверта. Смотрите, вот эта бумажка служила пыжом для одного из пистолетов.

– Но здесь лишь несколько букв.

– Я понял так: «ен» – окончание имени, как например: Мартен, Рабурден, Фалампен…

– Прекрасно!

– «Ьер» – окончание какой-нибудь улицы, например, Пуассоньер…

– Хорошо! Дело идет на лад.

– Но куда было отправлено это письмо, мы не знаем.

Николя жадным взглядом рассматривал бумажку, словно сожалея, что она не может заговорить, и вдруг радостно закричал:

– Это письмо адресовано в Париж, милый мой мальчик, в Париж!

– Вы полагаете?

– И притом не по почте.

– Как вы это узнали?

– А вот смотри. Видишь эту поперечную черту?

– Вижу.

– Это подчеркнуто какое-то наскоро написанное слово, имя адресата или номер его квартиры. Эта небрежность указывает, во-первых, на близкие отношения между тем, кто писал, и тем, кому писали, а во-вторых – на то, что писавший торопился. Отправляя письмо с посыльным или со слугой, но не по почте, не надо было ставить: «Париж», «городская почта». Но каковы бы ни были отношения между этими людьми, какую бы роль ни играл этот конверт, тебе в любом случае надо разыскать человека, которому он был адресован.

– Я и сам так подумал, – ответил Фрике. – Но что я могу сделать один?

– Очень многое, дружок Фрике, – заметил Николя.

– Но согласитесь, месье Николя, что вдвоем можно сделать гораздо больше. Вы человек опытный, сколько драм переиграли, вам нетрудно раскрыть злодея и в этой драме. Помогите мне, Николя.

– Глупый мой мальчик, в драмах, в которых мне приходилось играть, с первой же сцены можно было угадать развязку. А вот в этой я решительно ничего не могу угадать.

– Надо искать, месье Николя.

– Ясно только то, что преступление подготовлено несколькими лицами.

– Видите, вы уже начинаете распутывать этот узел, месье Николя! – обрадовался Фрике.

– Главное затруднение будет заключаться в удостоверении личности раненого, или убитого, так как его бумаги украдены противником!

– Надеюсь, нам удастся справиться и с этим затруднением, – заметил Фрике.

– Можно, конечно, попытать счастья, дело заманчивое… Что ж, я согласен помочь тебе.

– Ну наконец-то!

– Давай по порядку. Во-первых, надо основательно заняться конвертом – в нем пока вся сила.

– Но ведь невозможно созвать посыльных со всего Парижа и выведать у них, кто именно отнес письмо на улицу, оканчивающуюся на «ьер», господину «ен».

Приятели расхохотались.

– Постой, – сказал Николя, раскрывая карту Парижа, – надо проглядеть названия всех улиц на «ьер». Вот: Гласьер, Гран-Шомьер, Шартьер, Сурдьер, Гран-Бательер, Лаферьер, Мишодьер, Мольер, Траверсьер, Пениньер, Врильер, Круа-Буассьер, бульвар и предместье Пуассоньер.

– И как же мы приступим к поискам? – спросил Фрике.

– Будем искать Мартена или Маршена. Только ударение надо делать на последнем слоге, говорить как можно невнятнее, чтобы привратник мог расслышать только «ен», и, если у него найдется жилец, носящий фамилию с таким окончанием, он укажет нам его квартиру.

– Вот что еще я придумал, месье Николя. Вы дадите мне несколько официальных писем, и я буду выдавать себя за вашего поверенного, – захохотал Фрике. – Не опозорю же я своего патрона. А заманив господина «ен» в нашу контору, мы сумеем выпытать у него все, что нам нужно.

VI
ОХОТА

Покидая улицу Вавен, Фрике и Николя находились в отличном расположении духа. Разыскивать по всему Парижу человека, ни имя, ни местожительство которого не известны, действительно забавно и оригинально. Приятели решили обойти ближайшие улицы – Гласьер, Шартьер и Гран-Шомьер.

– Здесь живет господин Маршен? – спросили они как можно бессвязнее у болтливого привратника в одном доме.

– А чем он занимается? – поинтересовался тот.

– Не знаем. Нам надо передать ему письмо.

– Маршен… Погодите!.. На втором этаже живет Бернар. Вам, может быть, нужен Бернар?

– Нет-нет!

– Тогда спросите рядом.

В соседнем доме их приняли за воров, дальше за нищих, затем за агентов тайной полиции. Обойдя всю улицу Гран-Шомьер, они нашли только одно подходящее имя – Альфонс Геден, бывший студент, написавший водевиль для театра и хвалебную песнь весне. На всякий случай друзья оставили ему письмо такого содержания:

«Париж, 20 сентября 1868 г.

Милостивый государь! Покорнейше прошу вас пожаловать завтра в 3 часа в мою контору по весьма важному делу, касающемуся лично вас. Николя, поверенный и ходатай по судебным и тяжебным делам, улица Вавен, 110».

– Едва ли Геден окажется тем, кто нам нужен, – заметил Фрике.

– В шахматной игре необходимы пешки, – пожал плечами приятель.

– Я не умею играть в шахматы, – возразил Фрике.

– Начало по крайней мере довольно удачно, – сказал Николя. – Теперь нам придется расстаться, – добавил он.

– Я останусь в этом квартале, – сказал Фрике. – Надо обойти улицу Гласьер.

– Едва ли ты найдешь там кого-нибудь.

– Почему вы так полагаете?

– Потому что, судя по твоему рассказу, эти люди не могут жить в таком бедном квартале.

– Да вы сами же говорите, что нельзя ничем пренебрегать.

– Конечно, конечно. Действуй, милый Фрике, действуй здесь, а я отправлюсь на правый берег. Когда покончишь с улицей Гласьер, пройди через Пасси на улицу Круа-Буассьер, затем отправляйся на улицу Пениньер, а центральным кварталом займусь я сам.

– Договорились! Желаю вам успеха, месье Николя!

И приятели разошлись в разные стороны. Фрике направился на улицу Гласьер, где проживали исключительно представители рабочего класса. Тощие физиономии пьяниц, бледные, болезненные лица молодых девушек попадались ему на каждом шагу. Порок и разврат нашли себе здесь обильную пищу и вербовали себе слуг главным образом в этой части Парижа.

Проходя мимо убогой, грязной гостиницы, Фрике услышал свое имя.

– Эй! Фрике! – раздался знакомый голос.

– А! Это ты, Флампен.

– Чего ты тут болтаешься?

– Да так… просто гуляю.

– Небось старый хрыч опять намылил тебе голову?

– Месье Лефевр? Да.

– Ты вырос, Фрике, преобразился, превратился в настоящего мужчину.

– Еще бы! Мне восемнадцать лет. А ты вот нисколько не изменился – все такой же…

– Бродяга, – подсказал мужчина и захохотал во все горло.

Флампен был безобразен и гадок. На нем лежала печать самых низких животных страстей и пороков. У него был громадный слюнявый рот с толстыми, бледными губами, который изрыгал лишь площадную ругань и грязные, скабрезные остроты. Нахально вздернутый нос, казалось, каким-то собачьим чутьем выискивал наживу и легкую добычу. Глубоко запавшие глаза не то серого, не то зеленовато-коричневато цвета еще издали примечали свою жертву.

Фрике недолюбливал Флампена и потому не особенно обрадовался этой встрече.

– Что поделываешь, как поживаешь, Флампен? – спросил он его только ради того, чтобы что-нибудь сказать.

– Я? Живу с Виржини.

– Какой такой Виржини?

– Да разве ты не знаешь маленькую Этиоле?

– Не знаю и не понимаю, чем ты занимаешься.

– Да говорю тебе, что я занимаюсь этой девчонкой! – воскликнул Флампен, топнув ногой и вытаращив глаза на своего прежнего товарища.

– А-а! Ну, это, конечно, другое дело.

– Легка на помине! – усмехнулся Флампен, указывая на дверь грязной харчевни, из которой вышло тщедушное бледное существо.

– Это твоя жена? – удивился Фрике.

– Ну да!

– Но она же еще ребенок!

– Как это? Ей уже шестнадцать лет, мой милый.

В сердце Фрике невольно шевельнулась жалость к этому маленькому, хрупкому созданию, которому веселая публика дала странное прозвище Этиоле. По привычке он приподнял фуражку и поклонился девушке.

– А ведь твой приятель гораздо благовоспитаннее тебя, Флампен, – сказала она, бросив благодарный взгляд на Фрике; она не была избалована вниманием и вежливостью своих кавалеров.

– Он кланяется тебе только потому, что не знает тебя, – заметил Флампен, пожав плечами.

– Неправда, – прервал его Фрике, – я кланяюсь каждой женщине, потому что она женщина, а такой хорошенькой девушке, как мадемуазель Этиоле…

Флампен не слушал. Подскочив к Виржини, он ударил ее по лицу и грубо рявкнул:

– Эй ты, замухрышка, чего встала? Давай пошевеливайся!

Но и маленькая Этиоле не осталась в долгу: она ответила своему обидчику градом пощечин и пинков. Слабое создание отчаянно работало и руками, и ногами.

– Как ты смеешь ее бить! – вскрикнул Фрике.

– Но ведь она моя жена! – едва смог выговорить Флампен, отбиваясь от сыпавшихся на него ударов.

Он считал, что имеет полное право бить и унижать свою жену когда ему вздумается. На месте происшествия собралась толпа любопытных.

– Велика штука, что он ударил эту девчонку! И стоило поднимать шум из-за такого пустяка! – неслось со всех сторон.

Фрике поспешил удалиться. Прогулка Николя была не менее интересной. На улице Сурдьер с ним произошла удивительная история. В доме номер 35 он задал привратнику заранее придуманные вопросы.

– Здесь живет господин Маршен?

– Господин Баратен? – поспешно ответил привратник. – Четвертый этаж, в дверь направо. Позвоните два раза… и ступайте скорее, потому что господин Баратен уже давно ждет вас.

– Что вы говорите?..

– Я говорю, что этот господин приказал мне пропустить вас, не теряя ни минуты и не задерживая пустой болтовней. Господин Баратен желает принять сегодня только вас, для всех других людей его нет дома.

– Только меня? – удивился Николя.

– Точно так, сударь.

«Что за ерунда? – думал Николя, взбираясь на площадку четвертого этажа. – Тут какое-то недоразумение. Ну, да уж куда ни шло, пойду посмотрю, что все это значит».

Николя позвонил два раза. Старческий дребезжащий голос ответил ему:

– Наконец-то! Я устал вас ждать, мой юный друг… Шутка сказать – пятнадцать лет!..

Дверь отворилась.

«Забавно!» – подумал Николя, переступая порог загадочной квартиры.