Текст книги "Николай II"

Тем не менее Россия нуждалась в эволюционном развитии – как в политическом, так и в экономическом плане. Мало-помалу Николай обернул свой взор к Витте, который, будучи верным слугою трона, держался вполне современного мышления. Рекомендацией этому персонажу в глазах юного царя служило то, что его открыл, вывел на большую дорогу и поддерживал обожаемый отец. В бюрократических кругах Санкт-Петербурга Витте почитался опасным и гениальным выскочкой. Сын скромного служащего немецких кровей, он имел возможность учиться только благодаря стипендии, а закончив учебу, поступил на работу в Управление Юго-Западных железных дорог, чтобы зарабатывать на жизнь. Замеченный начальством, затем Александром III, он был назначен последовательно директором Департамента железнодорожных дел, министром путей сообщения и, наконец, министром финансов. Выйдя из низов, он общался с самыми различными слоями и накопил глубокие знания о российской действительности. Как раз этих-то знаний часто не хватало его коллегам, вышедшим из привилегированных классов. Эти последние не могли простить ему ни быстрого восхождения, ни женитьбы на разведенной женщине еврейских кровей. Его суровое бородатое лицо, категоричный тон, вспыльчивость и горячность имели резонанс в высших правительственных сферах. Он не был ни ловким функционером, ни двуликим царедворцем, но практичным человеком, прочно стоящим на земле, в общем – человеком новой России.

«Витте… не подходил под шаблон ни „консерватора“, ни „либерала“. Он совмещал черты, которые редко встречаются вместе, и этим приводил своих врагов в недоумение: „Когда же он искренен и где он хитрит?“ А оригинальность его была в том, что он совсем не хитрил. (Выделено автором. – С.Л.) Его политический облик и место, которое он мог занять в нашей истории, не укладывалось в шаблонные представления… Он олицетворял собой то, что в обреченном на гибель, разрушающем себя Самодержавии еще оставалось здоровым и что могло спасти ему жизнь».[54]54
  Маклаков В. Власть и общественность на закате старой России. Ч. 2. – Париж, 1936, с. 249, 250.


[Закрыть]

Итак, пренебрегая догмой в пользу эффективности, Витте принялся вытаскивать страну из летаргии. Доверие, которое ему засвидетельствовал покойный государь, позволило ему получить от Николая определенную свободу маневра в финансовой и экономической сферах. Под предлогом борьбы со злоупотреблениями производителей и оптовых торговцев алкоголем он мало-помалу установил государственную монополию во всей стране, что принесло казне немалые доходы. Витте также с успехом разместил на парижском рынке масштабный российский заём. К концу XIX века курс российского бумажного рубля сильно упал, и в январе 1897 года Витте объявил о девальвации – бумажный рубль приравнивался к 2/3 золотого, иначе говоря, за 15 бумажных давали 10 золотых рублей. Благодаря свободному размену бумажных рублей на золото национальная валюта стала конвертируемой – стабильный рубль привлек иностранные капиталы. Если в 1890 году их суммы приравнивались в 200 миллионам рублей, то в 1900 году – уже к 900 миллионам. Благодаря этим средствам в стране оживали производства и создавались новые. Немало предприятий были основаны французскими и бельгийскими обществами. Крупные текстильные производства вокруг Москвы, в Лодзи и Варшаве работали на полную мощь. Интенсивно эксплуатировались месторождения природных богатств на Украине, на Урале и на Кавказе. На юго-западе развивалась сахарная промышленность. Повышенные таможенные пошлины защищали русские товары от иностранной конкуренции. Витте принимал меры и к улучшению положения крестьянства, разрешив Государственному банку финансирование кредитных обществ. Чтобы пробудить у молодежи интерес к технике, во всех крупных городах стали открываться профессиональные училища. Одновременно росла сеть российских железных дорог, протяженность которых возросла с 1895 по 1905 год вдвое; сооружавшиеся частично на средства частных компаний, эти линии постепенно выкупались государством. Участки Транссибирской магистрали, начатой еще при покойном государе, вводились в строй один за другим; сложнее всего оказался Байкальский участок, проходивший по тайге и болотам; кроме всего прочего, на нем одном необходимо было пробить 33 туннеля. Но вот настал день – и Санкт-Петербург оказался напрямую связанным с Владивостоком стальною линией длиной в 8731 версту, прорезавшей Сибирь и северную Маньчжурию. Это гигантское свершение поманило на плодородные равнины Зауралья многочисленных переселенцев из губерний, где имелся избыток земледельческого населения. 12 июня 1900 года Николаем II была отменена ссылка в Сибирь – но не из гуманных соображений, а с целью избежания засорения этого обширного и богатого региона «дурными» элементами. Зато число свободных крестьян, желавших обосноваться на не паханных еще землях, постоянно росло. Росло и население страны в целом – предпринятая в январе 1897 г. по инициативе Витте первая Всероссийская перепись населения показала численность населения в 126 миллионов душ.

В этой огромной массе происходила быстрая эволюция системы ценностей. Колоссальный взлет коммерции и индустрии набил мошну буржуазии и части дворянства. Зато крестьянство, оставленное на обочине этого водоворота капиталов, только разорялось. С другой стороны, создание новых заводов привело к росту в городах многочисленного и малооплачиваемого пролетариата. Первые симптомы забастовочного движения не заставили себя ждать. В конце XIX века забастовки были не только запрещены, но и объявлялись преступлением против общественного права. Но тем не менее они множились и ширились в такой степени, что 2 июня 1897 года, несмотря на протесты промышленников, правительство издает закон об ограничении рабочего времени – 11 ½ часов для взрослых мужчин (норма ниже российской была в то время только в Австрии и Швейцарии), с отдыхом в воскресные и праздничные дни; этот же закон предусматривал также значительное расширение кадров фабричной инспекции, но на случай нарушений со стороны фабрикантов никаких санкций не предусматривалось.

Но даже эти робкие новации, привнесенные С.Ю. Витте в отношения между предпринимателями и рабочими, расценивались иными умами не иначе как подстрекательство к беспорядкам – тем более что со своей стороны студенческая молодежь, державшаяся более или менее благоразумно в эпоху царствования Александра III, начала бурлить. В правительственном сообщении от 5 декабря 1896 года было указано, что в студенческой среде в Москве существует некий «союзный совет», объединяющий 45 землячеств, имеющих общей целью борьбу против самодержавного режима. Идеи этих бунтарей зыбкие и книжные, но их желание покончить со старым положением вещей таково, что они готовы использовать любой повод, чтобы восстать. Так, была пущена в ход идея демонстрации на Ваганьковском кладбище в полугодовой день ходынской катастрофы, 18 ноября. Было выпущено воззвание, призывающее к проведению панихиды по погибшим на Ходынке, чтобы выразить «протест против существующего порядка, допускающего возможность подобных печальных фактов». В этот день около полутысячи студентов двинулись на Ваганьково – их туда не пустили, и тогда они продефилировали по улицам города. Несмотря на то что несколько десятков студентов были арестованы, а несколько сот исключены (с правом поступления с начала будущего учебного года: 201 – в другой университет, 461 – в тот же), движения протеста возобновились в других университетах. В первых числах марта 1897 года произошли волнения петербургских студентов по поводу самоубийства юной курсистки-народницы Марии Ветровой, содержавшейся в Петропавловской крепости по политическим мотивам и, по слухам, изнасилованной тюремщиками; смерть ее была мучительна – облившись керосином из лампы, она сожгла себя. У Казанского собора, где служили панихиду по погибшей с разрешения митрополита Палладия, – собралась толпа молодежи, которую тут же погнали в полицейскую часть. «Горючего материала у нас сколько угодно», – цинично скаламбурил на этот предмет A.С. Суворин.[55]55
  Суворин А.С. Дневник. С. 180.


[Закрыть] Два года спустя все те же студенты объявили забастовку и отказались сдавать экзамены в знак протеста против полицейского надзора, под которым они состояли. «Молодость обнаруживает силу, – пишет все тот же Суворин. – … В Киеве анонимные письма к студентам и их женам, списки не желающих забастовки выставляются на дверях и расклеиваются во все уголки заведения, чтобы на них смотрели, как на прокаженных». И далее: «То, что я вижу и наблюдаю теперь, – это бессилие правительства против кучки нигилистов… Весьма возможно, что обостренная молодежь пойдет дальше и станет отказываться от воинской повинности… Истинно преданных самодержавию очень немного… Тут крутыми мерами ровно ничего не сделаешь».[56]56
  Там же. С. 228, 230.


[Закрыть]

Однако в окружении Николая приверженцы дисциплины преуменьшали значение этих манифестаций. С их точки зрения, это были всего-навсего волнения толпы, подстрекаемой отдельными заблудшими умами, которую успокоит без помехи один дюжий городовой. Напоминая своему бывшему ученику о его отце – человеке властного, крутого нрава, – Победоносцев настаивал, чтобы тот проводил твердую политику в отношении этой взбалмошной молодежи. В 1897 году отдал Богу душу граф Иван Делянов, который, в течение 16 лет находясь на посту министра народного просвещения, проводил реакционные контрреформы; после него пришел Николай Боголепов, такой же реакционер и заскорузлый доктринер. При нем был усилен полицейский надзор в высших учебных заведениях и приняты правила об отдаче «крамольных» студентов в солдаты. Студенческие сходки рассеивались жандармами, вооруженными нагайками. Эти жестокости побудили молодежь поставить ему мат. И дело было сделано: 14 февраля 1901 года выгнанный когда-то сперва из Московского, затем из Юрьевского[57]57
  Юрьев (иначе Дерпт) – ныне г. Тарту в Эстонии. (Здесь и далее прим. пер.)


[Закрыть] университетов П.Е. Карпович, явившись в часы приема к министру с прошением о приеме его в Юрьевский университет, всадил в него пулю из револьвера. Несчастный с простреленной шеей еще боролся со смертью, а уже 19 февраля – в 40-ю годовщину отмены крепостного права – перед Казанским собором развернулась студенческая манифестация, двинувшаяся по Невскому с пением революционных песен. Но наиболее серьезный характер возымела демонстрация 4 марта,[58]58
  Боголепов умер в марте 1901 г. Его убийца П.Е. Карпович был приговорен к 20 годам каторжных работ, но в 1907 г. бежал с каторги.


[Закрыть] опять-таки перед Казанским собором, – здесь на разгон многотысячной толпы были брошены конные казаки. Толпа стала швырять в конные отряды всевозможные предметы; были ранены десятки людей и с той и с другой стороны, полицией задержано 760 человек. Писатели опубликовали пламенный протест, призывая на помощь российское и иностранное общественное мнение; в числе подписавшихся был и Максим Горький.

Видя, как ширится студенческое движение, император Николай поручает подавление бунтующих студентов и поддерживающих их интеллектуалов уже не министру народного просвещения, а министру внутренних дел. Государю хотелось, чтобы на этом посту находился человек суровый и одновременно просвещенный, преданный монархическим принципам, но способный польстить либеральным мечтателям. Словом, сплав Победоносцева и Витте. В 1900 году царь назначил на этот пост Дмитрия Сипягина, преданного престолу и не лишенного природного шарма; уж он-то справится с замирением умов! Но 2 апреля 1902 г. Сипягин был убит студентом-эсером Степаном Балмашевым, который проник в Мариинский дворец, где шло заседание Государственного совета, в адъютантской форме. «Я верой и правдой служил Государю Императору, я никому не желал зла», – успел произнести перед смертью министр. «Сегодня убит Д.С. Сипягин, – записал в своем дневнике Суворин. – Покойный не был умен и не знал, что делать. Его поставили на трудный пост и во время чрезвычайно трудное, когда и сильному уму трудно найти путь в самодержавном государстве».[59]59
  Суворин А.С. Дневник. С. 346.


[Закрыть] Два дня спустя Николай назначил на его место В.К. Плеве, – по мнению генерала Куропаткина, в то время военного министра, это был «великий человек для пустяковых дел, и глупый – для дел государственных». Что же касается убийцы Сипягина, то расследование показало, что это не был террорист-одиночка, а за ним стояла боевая революционная организация, раскрыть структуру которой он отказался. Николай осознал, что пред ним стояла не зеленая университетская молодежь, которая перебесится да облагоразумится, а тайная, разветвленная, эффективная военная машина, сравнимая с той, которая лишила жизни его деда – царя-освободителя Александра II.

Глава четвертая
Императорская чета

Примерно за шесть лет царствования Николай II приобрел уверенность и растерял симпатии. Все, кто сближался с ним, с беспокойством всматривались в его ласковое правильное лицо и синие меланхолические глаза, чтобы попытаться проникнуть в странную личность монарха. Он очаровывал и одновременно беспокоил. Его характер казался ускользающим, как вода, текущая меж пальцев, когда пытаешься удержать ее в горсти. Каждая черта его характера находила в нем свою противоположность, в любом случае его элегантность, его учтивость и сдержанность в поведении с похвалою отмечали все те, кто порицал те или иные аспекты его политики. В своих воспоминаниях Витте характеризовал его как «хорошего и весьма воспитанного (разрядка в оригинале. – Прим. пер.) молодого человека».[60]60
  Витте С.Ю. Избранные воспоминания, с. 299.


[Закрыть] Более подробно высказывается об этом германский канцлер фон Бюлов: «Все в нем – сама благовоспитанность. Его манеры – само совершенство. В любом салоне Лондона, Вены, Парижа, Сент-Морица или Биаррица в нем видели достойного молодого человека, каким полагалось бы быть, например, австрийскому графу или сыну английского герцога». Но за этой вполне британской манерой поведения скрывалась большая робость. Близкие Николая знают, что когда он поглаживал правою рукою усы, то это означало, что он чувствует стесненность в присутствии собеседника. По наблюдению Витте, характер у государя был в своей сущности женским – «кем-то было сделано замечание, что только по игре природы незадолго до рождения он был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины».[61]61
  Там же, с. 577.


[Закрыть]

С самого детства Николай восхищался живостью и словоохотливостью своего брата Георгия и желал ему подражать. Но это было невозможно: что бы он ни делал, он чувствовал себя связанным, натянутым, ему недоставало характера. Как жаль, что с ним рядом не было Георгия, который был бы ему правою рукою! Названный царевичем в 1894 году, он вынужден был прервать свою карьеру морского офицера и скончался от чахотки в 1899 году, 28-ми лет. Николай тяжело переживал этот страшный удар.

Впрочем, по словам близких ему людей, нельзя было сказать, что у нового императора одни лишь только недостатки. Его любезность, сочетающаяся с застенчивостью и отстраненностью, нисколько не мешала ему выказывать в своей работе интеллектуальные способности выше средних. По мнению того же Бюлова, в большой компании император и в самом деле чувствовал себя несколько скованным; но в более узком кругу и в особенности тет-а-тет он разговаривал ясно, легко и с умом. Со своей стороны немецкий посол, барон фон Шён, подчеркивает в своих мемуарах: «Я всегда находил, что он, даже оказываясь в необходимости действовать без подготовки, был вполне в курсе дел и готов был обсуждать их до дна, честно, на прочной основе политической науки… Он также обладал даром очень быстрого понимания и меткой реплики». Еще более категоричен Извольский, рассказывая о своих отношениях с царем: «Действительно ли Николай II был одаренным и умным? Не колеблясь, отвечаю на это утвердительно. Он всегда поражал меня легкостью, с которой охватывал любые нюансы спора, которые развивались перед ним, и ясностью, с которой он принимался выражать свои собственные идеи; я всегда находил его способным к рассуждению или логической демонстрации».

Но при всей той инстинктивной способности к мышлению, которая позволяла ему быстро воспринимать наиболее трудные отчеты и доклады, нехватка общей культуры вставала со всею очевидностью в его собственных отчетах, где требовалось высокое мышление. Неполные и разрозненные знания не сделали его готовым к овладению проблемами. Он мог видеть элементы и знал, как оперировать синтезом. Его внимание к мелочам, привязанность к деталям мешали ему охватывать широкий горизонт. Оттого он часто бывал не способен предвидеть последствия своих действий. По словам Витте, император страдал странной моральной близорукостью – не чувствовал страха, пока гроза не подступала вплотную. Но вот непосредственная угроза миновала, и страх проходил. Кроме того, у Николая было множество предрассудков, которые, отнюдь не растушевываясь при осуществлении им власти, превращались в идею фикс. Воспоминания об отце были для него не только предметом нежной почтительности, но и моделью бескомпромиссной самодержавной власти. Всякая новация казалась ему святотатством. При всем том он пылко любил свой народ, желал процветания последнему из мужиков, мечтал о мирном и светлом будущем для России. Эта схватка между обязанностью хранить в неприкосновенности авторитет, завещанный предками, и желанием улучшить участь как можно большего числа своих подданных превращалась для него в пытку. Он обладал более чем благородным ощущением своей роли и высоким осознанием своего долга, но его воля колебалась между жаждой править и жаждой быть любимым, отсюда его непримиримость ко всем бунтовщикам, для которых он не находил никаких смягчающих обстоятельств, и, с другой стороны, забота в отношении раненных на Ходынском поле, которых он навещал в больницах.

Впрочем, если честно сказать, эта заботливость была не более чем фасадом. Сфера его любви замыкалась в семейном кругу. Крайне чувствительный ко всему, что касалось его супруги и детей, он оставался безразличным к заботам других. Он любил Россию, но – издалека, как некую абстракцию, ну, а «конкретное» – это его маленький внутренний мир, это его дорогая Аликс и четыре девочки, которых она подарила ему за шесть лет супружеской жизни. Недуги, которыми страдала его супруга, в его глазах были существеннее, нежели болезненные невзгоды России. Чаепитие с супругой было для него важнее, чем прием министра. При том, что в стране происходили тяжкие события: забастовки, студенческие волнения, убийства крупных чиновников, – он охотнее фиксирует в своем дневнике такие вещи, как погода, прогулки на велосипеде и на лодке, томные разговоры тет-а-тет со своею несравненною Аликс. По всей видимости, этот «частный» по своему вкусу и темпераменту человек страдал от необходимости быть также и «публичным» человеком. Ему приходилось прилагать усилия, чтобы вытащить себя из уютного, мирного семейного очага и облачиться в тяжелый мундир государственных обязанностей. Его истинная жизнь протекала под домашним абажуром, у подола жены, а вовсе не за кабинетным рабочим столом лицом к лицу с министрами, которые наставительно вводят его в курс дел империи. Как только он покидал свой уютненький мирок, он казался пассивным, рассеянным и отделенным от других людей и происходящего некоей зоной холода. Что б ни случилось, он никогда не повышал голоса и никогда не гневался. Но отчего – по причине ли исключительной способности владеть своими импульсами или по причине полного отсутствия нервов? В своих «Воспоминаниях» Матильда Кшесинская утверждает следующее: «Одной из поразительных черт его характера было умение владеть собою и скрывать свои внутренние переживания. В самые драматические моменты жизни внешнее спокойствие не покидало его».[62]62
  Кшесинская М. Цит. соч., с. 54.


[Закрыть] Но с точки зрения большей части лиц, к нему приближенных, эта высокомерная невозмутимость объяснялась не столько волею императора, сколько бессознательным проявлением. Посол Великобритании сэр Баченэн так отметил в своих мемуарах: «Обладая дарами, которые отлично подошли бы конституционному монарху, – живостью мысли, образованностью ума, усидчивостью и методичностью в работе, не говоря уже о необыкновенном личном шарме, – император Николай не унаследовал у своего отца твердого характера и способности к быстрому принятию решения, столь существенных для монарха самодержавного». В том же духе высказывается и барон фон Шён: «Ему недоставало уверенности в себе, в нем была некая скромность, которая заставляла его колебаться и запаздывать с принятием решений… Чаще всего он чувствовал на себе превосходство того, кому случалось разговаривать с ним последним по счету (de lui parler en dernier)». Ему вторит Витте – мягкость характера и темперамента Николая II и была «одною из причин многих неблагоприятных явлений, скажу даже больше, бедствий царствования императора…»[63]63
  Витте С.Ю. Цит. соч., с. 305, 597.


[Закрыть] И далее: «Основные его качества – любезность, когда он этого хотел… хитрость и полная бесхарактерность и безвольность». Ну, и в унисон с вышеназванными свидетелями – Матильда Кшесинская: «Для меня было ясно, что у Наследника (Николая) не было чего-то, что нужно, чтобы царствовать. Нельзя сказать, что он был бесхарактерен. Нет, у него был характер, но не было чего-то, чтобы заставить других подчиниться своей воле. Первый его импульс был почти что всегда правильным, но он не умел настаивать на своем и очень часто уступал. Я не раз ему говорила, что он не сделан ни для царствования, ни для той роли, которую волею судеб он должен будет играть».[64]64
  Кшесинская М. Цит. соч., с. 54.


[Закрыть] Еще категоричнее высказался П.А. Черевин: «Он был как мягкая тряпка, которую невозможно было даже выстирать».[65]65
  Princesse Cath. Radziwill, op. cit.


[Закрыть]

Естественно, что отношения Николая со своими министрами носили отпечаток его непостоянного, зыбкого характера. Впитав в себя патерналистскую теорию, что все на Руси должно исходить от царя и завершаться царем, он являл собою уникальную смесь династической гордости и юношеской робости. Выбрав министра, он начинал с того, что радовался общностью его взглядов со своими. Но стоило министру хоть чуть попытаться утвердить свою личность, как государь обдавал его холодным ушатом недоверия. Между царем и слугою государевым, если тот, не дай Бог, имел свою программу, идеи, компетенцию, день ото дня росла пропасть отчуждения. По обыкновению, царь терялся в деталях, пренебрегая оценками целостного. Раздраженный этим вдаванием в мелочи, министр напрасно пытался добиться от царя твердого ответа на вопрос, и кончалось тем, что он принимался действовать на свой манер, незамедлительно вызывая этим недовольство Его Величества. Не давая никак проявиться своему гневу, Николай мало-помалу отдалялся от высокого сановника и потихоньку подумывал о его замене. Вот как анализирует поведение императора лицом к лицу со своими советниками начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал А.А. Мосолов: «Царь схватывал на лету суть доклада, понимал, иногда с полуслова, нарочито недосказанное, оценивал все оттенки изложения… Он никогда не оспаривал утверждений своего собеседника; никогда не занимал определенной позиции, достаточно решительной, чтобы сломить сопротивление министра, подчинить его своим желаниям и сохранить на посту, где он освоился и успел себя проявить… Министр, увлеченный правильностью своих доводов и не получив от царя твердого отпора, предполагал, что Его Величество не настаивает на своих мыслях. Царь же убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие. Министр уезжал, очарованный, что мог убедить государя в своей точке зрения. В этом и таилась ошибка… Где министр видел слабость, скрывалась сдержанность. По недостатку гражданского мужества царю претило принимать окончательные решения в присутствии заинтересованного лица. Но участь министра была уже решена, только письменное ее исполнение откладывалось».[66]66
  Мосолов А.А. При дворе последнего императора. – СПб, 1992, с. 75–76.


[Закрыть]

Коль скоро Николай, по природе своей и по воспитанию, как огня страшился дискуссий, обсуждений с пеною у рта, он никогда не противоречил тому, кто пытался его убеждать. Напротив, он преисполнялся рассудка, чтобы обезоружить оппонента своею учтивостью. Часто случалось так, что он горячее всего одобрял того из своих сановников, кого как раз хотел бы отдалить от себя. Все тот же С.Ю. Витте, знакомый c государевыми нравами отнюдь не понаслышке, называет вещи своими именами: царь, будучи неспособным вести честную игру, постоянно ищет окольных путей и строит козни. Что руководит им при принятии решений, так это мистическая вера в непогрешимость государя, традиционно вдохновляемого Богом. Пока министры разворачивали в его присутствии логические аргументы, приводили цифры, вели подсчеты бюджета, приводили в пример другие европейские нации, государь, раздраженный этой низменной кухней, чувствовал себя совершенно подвластным иррациональным движениям своей души. Он хранил веру в свою судьбу и будущее России, которую считал страной совершенно особой, не сравнимой с соседними государствами и удостоенной особого внимании Всевышнего. Рассудительной диалектике своих советников он противопоставлял священную интуицию. Не имея возможности опровергать их демонстрации, он предпочитал жертвовать теми, кто чересчур упорствовал в стремлении убедить его. Но, будучи слишком робким и слишком уж благовоспитанным, чтобы вступать с ними в честное объяснение с поднятым забралом, лицом к лицу, он попросту направлял им без предварительного уведомления письмо за высочайшею подписью, уведомляющее адресата об отставке. И министр, который вечером возвращался к себе домой, будучи уверенным, что нашел с Его Величеством общий язык, назавтра же утром узнавал, что впал в опалу. Очевидец этих экзекуций, подкрадывающихся тихой сапой то к одному, то к другому сановнику, Витте мечет молнии и громы: «Это вероломство, эта немая ложь, неспособность сказать „да“ или „нет“, выполнить то, что решено, боязливый оптимизм, используемый как средство, чтобы набраться мужества, – все это черты, крайне негативные во владыках».

В действительности же, устраивая эту чехарду сановников, Николай проводил политику, в которой главенствовали простые и сильные принципы: царь неприкосновенен, русская армия непобедима, православная вера – единственное, что может цементировать союз народа вокруг престола. В этих условиях главною опасностью для России представлялся бунт кучки интеллектуалов, которым дурное чтение затмило сознание. В мыслях Николая память о его дедушке Александре II, разорванном бомбой террориста, не допускала ни малейших уступок новаторам. Он пуще огня страшился уличных беспорядков, ибо видел за ними подрыв устоев, из которых вытекали республика, конституционный режим, выборы, активизация левых сил и тому подобное. Оттого-то он так опасался шушуканья и зубоскальства со стороны intelligentsia[67]67
  Русское слово для обозначения класса интеллектуалов. (Прим. авт.)


[Закрыть] – уже само это модное словечко вызывало в нем раздражение. «Как ненавижу я это слово! – говорил государь Витте. – Я заставлю Академию выбросить его вон из русского словаря!»[68]68
  Слово «интеллигенция» вошло в русский язык с легкой руки забытого ныне писателя П.Д. Боборыкина. (Прим. пер.)


[Закрыть] Даже ссылки министра на «общественное мнение» приводили его в ярость. «Для чего беспокоить меня „общественным мнением“?» – неоднократно повторял он.

Бóльшая часть его приближенных поддерживали в нем мысль, что помазаннику Божию незачем советоваться со своими подданными, чтобы узнать, что им лучше всего подходит. Как-то раз Вел. кн. Николай Николаевич задал Витте вопрос, считает ли он государя человеком или чем-то иным.

«Я ответил: „… Хотя он самодержавный государь, Богом или природою нам данный, но все-таки человек со всеми людям свойственными особенностями“. На это Великий князь мне ответил: „Видите ли, а я не считаю государя человеком, он не человек и не Бог, а нечто среднее…“»[69]69
  Витте С.Ю. Цит. соч., с. 434.


[Закрыть] Эту ультрамонархическую теорию развивал в своей крайне реакционной газете «Гражданин» новый наперсник Николая – князь Владимир Мещерский. Этот вельможа сомнительной нравственности, окруженный женственными молодыми людьми, покорил Николая своею верностью короне. По собственному признанию государя, уже сами разговоры с этим прихлебателем просвещали и утешали его. «Само ваше появление, – писал он Мещерскому, – разом воскресило и укрепило во мне заветы (т. е. идеи, воспринятые от отца. – Прим. авт.). Я почувствовал, что вырос в собственных глазах… Удивительным инстинктом вам удалось проникнуть в мою душу». Не обладая какой-либо определенной должностью при дворе, Мещерский оказывал влияние на решения императора, совал свой нос в редактирование официальных актов, высказывал свое мнение по поводу выбора министров. Но не ему суждено было стать источником самых глубоких, самых потаенных вдохновений государя. Его истинною тайною советчицей стала его благоверная, Александра Федоровна, несравненная Аликс, всегда готовая утешать его, советовать, помогать. У него была слепая вера в нее. Их взаимная любовь с годами только возрастала. С момента, когда он воссоединялся с нею в интимном семейном кругу, он чувствовал себя в тихой бухте, он расслаблялся, дышал свободно, как если бы с ним не могло произойти ничего тяжкого, пока он у нее под крылом.

Да и царица испытывала истинное счастье только подле мужа и детей. Она еще больше, чем царь, испытывала отвращение к свету. Если во время приемов при дворе Николай умел очаровывать приглашенных своею простотой обхождения и легковесными разговорами, то страстная, неподатливая Александра чувствовала себя как на иголках в обществе, на которое смотрела косо. «Я не чувствую искренности ни в ком из тех, кто окружает моего супруга, – писала она своей подруге юных лет, фрейлине прусской княгини, графине Ранцау. – Никто не исполняет своего долга ради долга, а только ради личной корысти, ради возможности сделать карьеру. Страдаю и плачу целыми днями, чувствуя, что все извлекают выгоду из молодости и неопытности моего супруга». (Переведено с французского. – С.Л.)

Выходя замуж за Николая, она хотела взять за себя всю Россию, сделаться более русскою, чем сам государь. Но, несмотря на свои усилия, она оставалась маленькой чужеземной принцессой, немкой по крови, англичанкой по образованию. Поздно выучив язык страны, которая стала ее второй родиной, она говорила по-русски с сильным акцентом и обращалась на этом языке только к священникам и к прислуге, но никогда не использовала в кругу близких. В то время, как Николай предпочитал общаться с детьми, матерью, министрами по-русски, она предпочитала общаться в семейном кругу по-английски, по-немецки, реже по-французски. Это не мешало ей иметь безапелляционные суждения о прошлом и будущем России. Не имея ни малейшего представления о национальных нравах, народной ментальности, течениях в мышлении, характерных для интеллектуальной среды, она сочинила для собственного личного удовольствия некую фольклорную Россию – колоритную, полную добрых чувств, с мужиками, наяривающими на балалайках, несущимися по снежной пороше тройками и толпами, простертыми ниц перед святыми образами. Слабо подготовленная для строгого этикета императорского двора, она бросила вызов своей стихийности, предпочитая сдержанность. Простая в интимной обстановке, она напускала на себя чопорность. Те же, кто находился вокруг нее, принимали за чопорность то, что было всего лишь стеснением и смущением. Ее натянутость, искусственность в отношениях с другими обескураживала даже тех, кто желал ей наилучшего. «У нее никогда ни для кого не было любезного слова, – вспоминала графиня Клейнмихель. – Это была ледяная статуя, которая распространяла вокруг себя холод». Ей вторит известная нам генеральша Богданович: «Царица становится все менее популярной. Она делается всем ненавистной». Сознавая это всеобщее озлобление и неспособная выглядеть любезной по отношению к людям, которых она презирала, Александра была уязвлена этим непониманием тем более, что симпатия окружающих к ее свекрови, Марии Федоровне, только постоянно возрастала. Именно она, вдова Александра III, приглашала ко двору фрейлин, дам, ведающих нарядами императриц и Великих княжон; она же заправляла Красным Крестом, учебными и благотворительными организациями, носившими ее имя; ее повсюду почитали, ей льстили. Ее поддержки искали, чтобы пробиться в свете.